Текст книги "Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)"

Константинополь, мечети, дервиши, базары, беломраморная набережная Смирны, бедуины Бейрута, белый Яффский прибой, черно-зеленый Афон, чумной Порт-Саид, желто-белая Африка, Александрия – с английскими полисмэнами, продавцами крокодиловых чучел, знаменитый Тартуш. Особенный, отдельный от всего, изумительный Иерусалим, где я с неделю жил в семье знакомого араба [Галушкин и Любимова 1999: 9] (Автобиография 1928 года).

Когда в середине июня Замятин вернулся из этой летней поездки, он оказался в эпицентре революционных волнений, так как его корабль прибыл обратно в Одессу как раз в то время, когда там вспыхнул мятеж на броненосце «Потемкин». Экипаж броненосца, оборудованного по последнему слову техники, уже был деморализован поражениями во время Русско-японской войны. После того как матросы отказались есть гнилое мясо, командный состав стал угрожать им наказаниями, и тогда они восстали против офицеров. Около Одесского порта сложилась безвыходная ситуация; когда для подавления восстания была выслана военно-морская эскадра, экипажи кораблей подняли мятеж, а «Потемкину» было разрешено уплыть в Румынию. Этот эпизод показал царю, что на вооруженные силы больше нельзя полагаться. Среди выстрелов, пожаров и погромов Замятин целые сутки бродил по Одессе в компании инженера с «России». В своем рассказе «Три дня» (1913), основанном на реальных наблюдениях, он ярко описал события с точки зрения пассажира корабля, недавно вернувшегося из поездки на Ближний Восток. В его голове всплывают картины слепящей жары и песков, звучит шелковый шум волн. В рассказе описывается, как пассажир удивленно замечает стихийное сочувствие простых людей к бунтующим матросам, в то время как респектабельные горожане суетливо снуют по городу, собираются, чтобы праздно поглазеть, или разбегаются в панике после взрыва бомбы. Главная забота рассказчика – вернуться на свой корабль, который после тревожных дней, проведенных в непосредственной близости от «Потемкина» и эскадры, посланной из Севастополя для подавления восстания, уходит из Одессы и вдоль побережья направляется в Очаков.

Вернувшись на север, в Санкт-Петербург, Замятин попал в город, бурлящий от беспорядков, забастовок и сходок, но жизнь в нем была яркой, захватывающей и интересной. «Лето 1905 года – особенно синее, пестрое, тугое, доверху набитое людьми и происшествиями. <…> В те годы быть большевиком – значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком» [Галушкин и Любимова 1999: 9] (Автобиография 1928 года); [Каталог выставки 1997: 6] (Автобиография 1931 года). В сентябре того же года он присоединился к большевистской секции Российской социал-демократической рабочей партии РСДРП(б). Во время учебы в Политехе Замятин стал заниматься студенческой общественной работой, вступив в члены (к концу 1907 года он уже был его председателем) Студенческого совета. Как он замечал двадцать лет спустя:

Все это сейчас – как вихрь: демонстрации на Невском, казаки, студенческие и рабочие кружки, любовь, огромные митинги в Университете и Институтах. Тогда был большевиком (теперь – не большевик), работал в Выборгском районе; одно время в моей комнате была типография. Сражался с кадетами в студенческом Совете Старост [Галушкин и Любимова 1999: 4, 5] (Автобиографии 1923 и 1924 годов).

На второй неделе октября 1905 года в городе были созданы Советы, и общенациональная всеобщая забастовка практически остановила страну. 17 октября царь был вынужден издать манифест, который стал важным шагом на пути к конституционной реформе: он предусматривал создание парламента – Думы, избираемой узко ограниченным кругом граждан, но имевшей право законодательного вето. Манифест также обещал введение гражданских прав, например свободы слова и собраний. Однако для представителей левых партий этих уступок было по-прежнему недостаточно.

Замятин в Санкт-Петербурге (приблизительно 1910 год) (BDIC, Collection Е. Zamiatine – F DELTA RES 614)

К тому времени Замятин уже стал партийным активистом: в середине ноября 1905 года ему пришлось спешно сменить адрес, чтобы иметь возможность тайно раздавать листовки, хранить у себя оружие и взрывчатые вещества. В институте все еще не начинались занятия. Он работал в Выборгском районном штабе РСДРП(б) и присутствовал на различных встречах, в том числе и 22 ноября, когда обсуждалось проведение референдума о партийных фракциях. Именно тогда он впервые встретил симпатичную молодую студентку-медика Людмилу Николаевну Усову (1884–1965), работавшую на большевиков вместе с сокурсниками Замятина по Политеху – Борисом Крыловым и библиофилом Я. П. Гребенщиковым[12]12
  О дружбе между Замятиным и Гребенщиковым см. [Любимова 2002: 252–270]. В налоговой декларации Людмилы за 1963 год указана дата ее рождения – 20 октября 1889 года [BDIC, dossier 209], тогда как согласно информации, найденной лично М. Ю. Любимовой в студенческой медицинской справке Людмилы, дата ее рождения указана как 5 сентября 1884 года, что кажется более правдоподобным.


[Закрыть]. Позже он вспоминал, что заметил красивую девушку, когда они сидели в переполненной библиотеке перед началом собрания. Новость о том, что он будет выполнять революционные задачи под ее руководством, вызвала в нем одновременно тревогу и радость. Он был недоволен ее властностью, но ему нравились ее живой характер и прямота, а вскоре ему пришлось пережить вспышки ярости и негодования по поводу ее близких отношений с Борисом Крыловым. «О, как я доволен! Как я разозлил ее сегодня! Мне хочется делать ей больно, неприятно. Она грозит, что не будет говорить со мной. Значит, для нее это совершенно все равно?»[13]13
  Замятин вел записи о первых днях их отношений, которые он затем отправил Людмиле в качестве приложения к своему письму от 9-10 мая 1906 года [РНЗ 1997: 38–41].


[Закрыть]

Людмила Николаевна Замятина (предположительно в 1920-е годы) (BDIC, Collection Е. Zamiatine – F DELTA RES 614)

Однако через несколько дней они с Людмилой отправились в театр Яворской, чтобы посмотреть премьеру «Евреев» Е. Н. Чирикова. Спектакль вызвал сенсацию, так как в нем со сцены звучали призывы положить конец эксплуатации рабочих и детально изображался погром. Написанная в 1903 году после печально известного погрома в Кишиневе, прошедшего весной того же года, пьеса сначала была запрещена в России, но была поставлена в 1904–1905 годах в Берлине, Лондоне, Нью-Йорке, Чикаго и Бостоне. Однако в тот вечер Замятин больше всего запомнил детскую простоту, с которой Людмила поцеловала маму на прощание, когда они уходили в театр, и свою радость в тот момент, когда она, смотря спектакль с места, располагавшегося за его креслом, положила голову ему на плечо[14]14
  [Любимова 1991: 98–99]. Большая часть материала этого раздела взята из данного источника.


[Закрыть].

В конце ноября 1905 года Замятин, как обычно, обратился за официальным разрешением вернуться в Лебедянь на каникулы, но в этот раз ему не пришлось уехать из столицы. 3 декабря весь исполнительный состав Совета Санкт-Петербурга, которым руководил молодой Троцкий, был арестован. 11 декабря в квартире некоего Константина фон Шульмана арестовали самого Замятина и тридцать других членов боевой группы штаба РСДРП(б) Выборгского района[15]15
  Письмо Л. Н. Усовой от 26 марта 1906 года [РНЗ 1997: 16, сноска 1].


[Закрыть]. Полиция ворвалась в помещение и обнаружила там всю группу с планами и огнестрельным оружием. Замятину пришлось быстро продумать план действий: накануне вечером к нему пришел его приятель, «крылоухий» рабочий Николай В., и попросил оставить у него мешочек с пироксилином, так как за ним следили. Если бы полиция нашла пироксилин, оставленный в бумажном мешочке на подоконнике рядом с сахаром и колбасой, а также революционные листовки под кроватью, это могло привести к смертной казни. После того как его обыскали и избили во время ареста, Замятин успел быстро набросать записку и выбросить ее из окна на улицу своим знакомым, попросив их избавиться от «всего неподобающего» в его комнате. Пока его вместе с другими вели на допрос, а также во время одиночного заключения он не знал, была ли выполнена его просьба [Галушкин и Любимова 1999: 9] (Автобиография 1928 года). Подобное ноющее беспокойство из-за возможного обнаружения компрометирующего материала будет испытывать и инженер Д-503, герой замятинского футуристического романа «Мы». Заслуживает внимания, что в романе Замятин использует тот же необычный термин «крылоухий» для описания персонажа S-4711, роль которого в революционном заговоре под руководством «Мефи» сознательно прописана как неоднозначная.

После короткого предварительного расследования он был помещен в одиночную камеру в тюрьме на Шпалерной улице, откуда писал своему отцу. Сдержанно пытаясь утешить его – ведь все письма из тюрьмы внимательно просматривала цензура, – Замятин говорит, правда, без особой уверенности: «Твоя вера поможет тебе, дорогой мой отец, перенести горе. Меня оно, может быть, научит лучше верить». Человек, знавший отца писателя, упоминает, что горе действительно сказалось на Иване Дмитриевиче, здоровье которого ухудшилось в течение последующих лет. В том же письме Замятин сообщает отцу, что, когда его мать – по его просьбе взявшая на себя основные заботы по его освобождению – приедет в Петербург, она сможет узнать точное место его заключения от семьи Усовых, которых он характеризует как «очень симпатичных, простых людей» [Стрижев 1994: 104; Геллер 1997: 60]. Семья Людмилы состояла из ее матери Елизаветы Ивановны и сестры Марии Николаевны. Студентка медицинского факультета Мария Николаевна, как и ее сестра, также входила в состав РСДРП(б), и ее арестовали вместе с Борисом Крыловым, как и еще 70 других людей, на следующий день после Замятина. У Крылова был изъят печатный станок и 500 прокламаций. Людмила также едва избежала ареста в начале апреля 1906 года, и Замятин умолял ее не рисковать без необходимости, так как, если она попадет в тюрьму, он будет очень страдать. 17 апреля 1906 года Людмила обратилась в полицию с просьбой освободить ее сестру Марию, что в итоге и было сделано.

Официальное обвинение было предъявлено Замятину в последний день декабря 1905 года. Как позже выяснилось, его друзьям удалось вынести из его комнаты компрометирующие предметы, и в отчете полиции от 19 января 1906 года было написано следующее:

При обыске Замятина у него ничего предосудительного найдено не было, но ввиду нахождения его в этой квартире, куда он, по его словам, пришел как сотрудник газеты «Новая жизнь», для получения сведений для хроники газеты, из помещающегося здесь же «Бюро союза волокнистых веществ», не дает основания сделать какой-либо вывод о его участии в совершении государственного преступления, впредь до выяснения дознанием всех обстоятельств дела [Замятин 2011: 5, 99, сноска 20].

Тем временем его мать приехала в Петербург. Обратившись за поддержкой к князю А. Г. Гагарину, возглавлявшему Политехнический институт, в конце февраля она написала в Департамент полиции с просьбой о том, чтобы ее сына отпустили под домашний арест. При этом «случайную» связь сына с политическими радикалами она объясняла «молодостью и легкомыслием» [Там же].

В течение трех месяцев одиночного заключения Замятин делал заметки о книгах, которые прочитал. Среди них были философские трактаты и исследования – например, книга популярного немецкого психолога Макса Нордау «В поисках за истиной (Парадоксы)»[16]16
  [Любимова 2002: 12]. Этот анализ Любимова развивает дальше в [Замятин 2011:37–38].


[Закрыть]; он также читал художественную литературу (Золя, Сенкевича), занимался английским языком (который начал изучать в институте) и, по-видимому, написал несколько стихотворений. Опыт тюремного заключения, несмотря на физические неудобства, оказался не таким уж бесполезным. Он чувствовал, что это придало твердости его характеру, и испытал действие мощной стихии:

Вы никогда не купались в прибое? – А мне вспоминается сейчас мое последнее купание в Яффе. – Вал огромный, мутно-зеленый, покрытый белой косматой пеной, катится медленно, все ближе, ближе – и вдруг с ревом хватает в свои мощные объятья, бросает, комкает, несет… Чувствуешь себя маленькой щепкой в его могучей власти, без силы, без воли, находишь какое-то странное удовольствие от ощущения своей ничтожности и бессилия, удовольствие – отдаться с головой во власть этого чудовища теплого, сильного… Еще несколько порывов – и вас выбрасывает на горячий песок, под горячее солнце…

Так было в жаркой Яффе. Что-то похожее на это было и в холодном Петербурге. И досадно мне было, и рад я был, страшно рад этой волне[17]17
  Письмо Л. Н. Усовой от 9 апреля 1906 года [РНЗ 1997: 23].


[Закрыть].

Людмила писала ему и передавала посылки, но ни одно из его ответных писем из тюрьмы не сохранилось. Однако он сохранил некоторые из собственных заметок, которые позже процитировал в одном из писем, посланных ей уже после выхода на свободу. Так, 12 февраля 1906 года он размышлял о том, как важно жить полной жизнью, жить настоящим, независимо от последствий:

Не тратить свою жизнь? Беречь ее? Чтобы дольше протянуть ее? – Да ведь это все равно, что подарить чудную музыкальную пьесу, полную Шопеновской неги, огня Моцарта, Вагнеровских вакханалий, величия Бетховена, грусти Чайковского – и посоветовать играть ее не всю сразу, а… по строчке каждый день. <…> И только тем доступна чудная, полная счастья и страданий, музыка, которые смело, запрокинувши голову, жадными глотками выпивают жизнь, не заглядывая, много ли еще осталось до дна, и не заботясь о том, что пьют они – яд или лекарство[18]18
  Цитата из письма Л. Н. Усовой от 9-10 мая 1906 года [РНЗ 1997: 37].


[Закрыть]…

Благодаря усилиям матери к 13 марта Замятин был освобожден из тюрьмы, но ему было поставлено условие проживания за пределами столичных городов и под надзором полиции. За те три дня, что оставались до его вынужденного отъезда из Петербурга в Лебедянь, они с Людмилой смогли провести вместе

15 часов, и его письма, написанные той весной, полны тревоги о том, что он прожил это время неправильно. Неудивительно, что в этих обстоятельствах им было неловко вместе: «Мы оба были какие-то странные, точно другие, точно мы не узнавали друг друга» [Там же: 36]. Замятин неохотно говорил об их отношениях, так как был переполнен эмоциями; основными были переживания и боль от осознания надвигающегося расставания. Но он очень обрадовался, когда, попрощавшись у городской почты, Людмила пришла и на вокзал, чтобы по-настоящему проводить его.

Особенно показательны десять сохранившихся писем, написанных Замятиным Людмиле из Лебедяни весной 1906 года[19]19
  Большая часть материалов для последней части этой главы взята из следующих писем Замятина к Людмиле и сопутствующих им примечаний: 26 марта; 6, 9 15, 17 и 22 апреля; 5, 9-10 и 20–23 мая 1906 года [РНЗ 1997: 13–43]. Соответствующие даты будут указаны после цитат в тексте.


[Закрыть]. Они были написаны молодым человеком 22 лет предмету его первой серьезной любви и должны были выполнять сразу несколько задач. Короткая на тот момент история отношений молодых людей опиралась всего лишь на три недели знакомства в процессе тайной революционной деятельности, когда вопросы власти и подчинения осложнялись проявлениями ревности со стороны Замятина. В течение следующих трех месяцев отношения развивались только через тюремную переписку и поддерживались редкими посещениями. Те несколько часов, что они провели вместе после его освобождения, закончились его ссылкой в город за 1000 километров от Петербурга. Следовательно, у их романа почти не было времени или возможности развиться. Однако Замятин был полон решимости сохранить этот маленький огонек, несмотря на большое географическое расстояние между ними. Поэтому его первые письма содержат размышления об их общем прошлом и перспективах на будущее, а также выражают чувства, его желание закрепить эту любовь в реальности. Одиночество в Лебедяни побудило его высказывать важные мысли о себе, говорить о своих чувствах, описывать свою личность, чтобы она поняла, с каким человеком встретилась. Они также включают в себя добросовестные – возможно, даже несколько чрезмерные – декларации революционных убеждений, ставших первопричиной их встречи.

В том первом письме от 26 марта, где он писал о том, что наконец оказался на свободе, Замятин описывал свою тоску по работе, риску и борьбе после почти четырех месяцев вынужденного бездействия. Он явно понимал, что некоторые из его писем могут быть перехвачены, и поэтому использовал довольно простой код, основанный на перестановке букв алфавита, когда упоминал политические события – такие как предстоящий Четвертый конгресс РСДРП(б), который должен был пройти в Стокгольме в апреле[20]20
  Код был расшифрован Буниной и Любимовой. 22 апреля 1906 года Замятин сообщил Людмиле, что его письмо от 10 апреля, вероятно, было перехвачено, так как полицейский, который его знал, увидел, как он принес его к почтовому вагону на станции [РНЗ 1997: 17, 30].


[Закрыть]. В следующем письме он опровергает предположение, сделанное, по-видимому, загадочным Николаем В., о том, что его приверженность революционному делу поверхностна или неискрення. Замятин возражает, говоря о том, что самые идейно фанатичные люди обычно проявляют наибольшую активность в революционном движении, но часто бывает так, «как совершенно верно замечает Ницше, этот тонкий психолог», что этим очень деятельным людям не хватает творческой жилки (6 апреля). Он уверяет Людмилу в том, что тюрьма только укрепила его готовность служить партии, и говорит ей, что собирается использовать время ссылки для того, чтобы лучше освоить такие темы, как аграрный вопрос и роль кадетов, а также разобраться в ограничениях полномочий будущей Думы новыми указами, вышедшими весной того года. Он прочитал недавно опубликованную книгу Троцкого «Одна или две палаты», и с тревогой упоминает о жестоком обращении с членами партии, о котором узнал из прессы. Замятин составил список из пятнадцати книг и статей и хотел, чтобы Людмила отправила их ему в дополнение к тем социалистическим газетам, которые он уже получал. В список входили Бебель, Каутский и другие авторы, писавшие об анархизме и социализме, Марксе и Ницше, браке и свободной любви, интеллигенции и пролетариате, социал-демократии и научном социализме, а также аграрном вопросе. Он признавался, что не все предназначалось для него самого, поскольку он планировал предлагать эти статьи и книги местным жителям, надеясь тем самым внести свой вклад в революционное дело[21]21
  М. Ю. Любимова отмечает, что этот парафраз указывает на то, что Замятин читал книгу Ницше «По ту сторону добра и зла», которая была переведена на русский язык в 1905 году [РНЗ 1997: 21, примеч. 2]. Философские и политические произведения, которые Замятин читал в течение 1906 года, приведены М. Ю. Любимовой. См. [Замятин 2011: 37–82].


[Закрыть].

К апрелю у Замятина появились некоторые основания надеяться на амнистию; такая возможность обсуждалась в связи с началом работы первой Думы (в которой доминировали либерально-демократические партии, так как эсеры решили бойкотировать выборы). Он с презрением отзывался о «предательстве» тех представителей левого движения, которые призывали к сотрудничеству с Думой. Подобный настрой на компромисс, как он считал, может привести к окончательному поражению революции 1905 года. 9 мая он все еще надеялся, что его собственные, как он их называл, «заблуждения» будут «милостиво прощены». Однако он признается Людмиле, что в целом ему сложно сосредоточиться на чтении политических трудов, так как его слишком часто отвлекают мысли о ней. Он нежно называет ее своей дорогой или милой Люси, используя непривычный уменьшительный вариант ее имени, который скорее всего был калькой с английского Lucy. В то же время он продолжает использовать вежливую форму «вы» вместо более личной «ты». Нормы обращения в то время уже изменились, и вполне возможно, что это была лишь условная вежливость. Интересно, что Замятин продолжал обращаться к Людмиле на «вы» даже после заключения брака и во всех последующих письмах к ней. Вспоминая те непростые часы, которые они провели вместе после его освобождения из тюрьмы, он извиняется за свою неуклюжесть и за свою «корректность», которая, скорее всего, мешала ему проявлять свои истинные чувства. В его первом письме некоторые места были потом вырезаны, а в оставшемся тексте он ограничился просьбой прислать ему свою фотокарточку школьных лет и написал на прощание: «Крепко жму Вашу маленькую руку». На том этапе он редко был откровенным, предпочитая ограничиваться эротическими намеками – например, упоминая упругие молодые весенние листья на деревьях в саду, трепещущие под нежными поцелуями дождя. Но затем он возвращался к прежней застенчивости и самоиронии:

– Ну, а теперь, когда я написал это и прочитал – мне смешно, мне почти стыдно! Ну, скажите мне Вы, смешно ведь это, глупо? Или нет? Так всегда со мной. – Расколотый я человек, расколотый на двое. Одно «я» хочет верить, другое – не позволяет ему, одно – хочет чувствовать, хочет красивого – другое смеется над ним, показывает на него пальцами… Одно – мягкое, теплое, другое – холодное, острое, беспощадное, как сталь… И оно побеждает, холодное, оно побеждало всегда – с тех пор, как я стал думать. И жизнь была такая холодная… Оттого я искал всегда нового, разнообразия, опасностей – иначе было бы слишком холодно, слишком пусто… (9 апреля).

В письмах Замятин просит ее стать ему настоящим другом, так как у него раньше их не было, предлагает довериться ему, как брату, и рассказать ему о том, что она чувствует по отношению к нему. Ему было очень неприятно узнать, что Мария, которая, видимо, к тому времени вышла из тюрьмы и вернулась жить к сестре, читала его интимные письма к Людмиле. Он, очевидно, почувствовал, что сестра не слишком поддерживает их отношения, и признавал, что она в чем-то права, описывая его как эгоиста и хищника, которого сдерживает только кодекс поведения интеллигента. Он также просит Людмилу быть снисходительной к его фантазиям, уверяя ее, что любой, кто застрянет в Лебедяни, обязательно сойдет с ума, начнет странно вести себя и говорить глупости. Он даже разработал свою собственную «теорию о “глупостях”», доказывая, что преднамеренная, сознательная глупость продуктивна, подобно высшей математике, где нет гипотез, которые априори не содержали бы элементов неточности, приблизительности и возможных ошибок. Другими словами, разум всегда включает в себя элементы глупости.

К тому времени он всеми силами души желал выбраться из Лебедяни: «Или, быть может, мне довольно свободы передвижения по затхлым улицам затхлого городишка, встреч с черносотенцами и пустоголовыми девицами, с головой ушедшими в наряды и кокетство?» (6 апреля). Он был потрясен, увидев местных полицейских, проходивших интенсивную подготовку: «Все в черном, на черных конях… “Скачут и взад, и вперед”, бросаются с обнаженными шашками в атаку на невидимого (внутреннего) врага, учатся рубить людей по всем правилам искусства… Винтовки болтаются за спинами, нагайки привешены у седел…» (22 апреля). Жить дома тоже было тяжело из-за постоянного потока посетителей, отвлекавших его, когда он пытался сосредоточиться и почитать. Его сестра Александра готовилась выйти замуж за учителя литературы из Лебедянской гимназии, сурового человека лет на 12 старше ее, Владимира Волкова. По мнению Замятина, из-за этого распадалась жизнь его семьи:

В семье – драма, молчаливая, тихая. Драма такая, как чеховский «Вишневый сад», как «Дядя Ваня». Семья разрушается, обваливаются красивые пристройки, остаются одни голые, старые, пустые стены.

Мать всю жизнь жила только детьми – мной и сестрой. Теперь дети ушли: сестра – замуж, я совсем в другую, чужую жизнь. А она стоит и видит впереди себя одно пустое пространство: нет цели жизни, нечем дышать. Переживать это – тяжело невыносимо. Смотреть – тоже тяжело… Сестра – человек с большими идейными запросами. Я думал ввести ее в круг тех же интересов, которыми живу сам. Осенью она хотела ехать на курсы, но… вышла замуж. И мне кажется, что муж сделан совсем из другого теста и что она скоро разочаруется в нем. Боюсь, что и она чувствует то же. Смотреть на это – тоже тяжело…

А я сам – устал. Устал оттого, что нет жизни, которая толкала бы, будила, увлекала, не давала слишком много задумываться. А то иной раз, как сегодня, дойдет до того, что ни в себя и ни во что, кажется, не веришь, и ничего нет в душе – ни энергии, ни мысли: пусто там, как в вымершем доме… (9 мая).

Поразительно, что в этом описании он ничего не говорит о своем отце. Возможно, это свидетельствует о дистанции между ними, которая только увеличивала нараставший разрыв внутри семьи между матерью и детьми, братом и сестрой.

К тому же он плохо себя чувствовал: подхватил грипп, жаловался на головные боли, бессонницу и шалящие нервы. Но главным для него оставалось твердое решение вернуться в Петербург: «Ведь весна на 23-м году жизни не повторяется» (5 мая). Он засиделся в Лебедяни в том числе и из-за финансовых обстоятельств: «Своих денег у меня всего-навсего рублей 25, а просить у отца денег, чтобы жить в Петербурге для дела, которое он считает вредным для меня, и вообще – я не хочу. <…> Потому-то я и хотел было устроиться на практику в Питере, если можно, а нет – так на рейс Петербург – Лондон». Поэтому он пытался наладить контакт с деканом кораблестроительного факультета К. П. Боклевским, известным своей неподдельной заинтересованностью в делах студентов. «Одно я знаю, что долго еще – здесь не выдержу. Куда-нибудь уеду. Тянет меня, между прочим, и моя привычка – странствовать» (22 апреля). 30 мая инспектор полиции в Лебедяни наконец поставил штамп в его документах, чтобы зафиксировать дату отъезда, а еще одна полицейская печать, отмечающая его временную регистрацию по адресу в Санкт-Петербурге, датирована 4 июня. Тем не менее он, видимо, еще не имел права на постоянную регистрацию в Санкт-Петербурге [Галушкин и Любимова 1999: 10] (Автобиография 1928 года). Хотя его точный юридический статус на тот момент не совсем ясен, можно предположить, что за выполнением условий его внутренней ссылки следили не слишком строго ввиду политической оттепели, связанной с открытием первой Думы.

Примечательно, что руководство Политехнического института отнюдь не было равнодушно к судьбе одного из своих самых блестящих, пусть и политически проблемных студентов, и поддерживало его на протяжении ряда лет, даже десятилетий. Видимо, в ответ на просьбу о работе, обращенную к декану Боклевскому, через несколько недель после возвращения в Санкт-Петербург Замятина отправили на практику (с выплатой стипендии) в Финляндию, на Сандвикский корабельный док в Гельсингфорсе (Хельсинки) [ЦГИА СПб. Ф. 478. Оп. 1. Д. 765] (Студенческое дело). Это помогло ему избежать нежелательного внимания петербургской полиции. Если судить по его письмам к Людмиле, он приехал туда вскоре после 20 июня. Получается, что пара в очередной раз рассталась, и снова спустя всего две-три недели, согласно уже сложившейся модели их удручающе непостоянных отношений. Он занятно описывает ей, как он и его сокурсник, выглядевшие и чувствовавшие себя дикарями среди аккуратных и элегантных скандинавов, посещали сауну и восхищались отсутствием стеснения у местных, которые плавали, прыгали, ныряли и пили кофе обнаженными. Его также впечатлила свобода отношений между влюбленными парами, обнимавшимися в парках по вечерам: он жаждал поделиться этим с ней, хотя она, – судя по всему, чтобы поправить свое здоровье (вскоре у нее найдут туберкулез), – решила провести свой отпуск с друзьями на Волге: «Когда я видел эти парочки – я вспоминал о Вас. Мне хотелось бродить, ездить по морю, сидеть на скалах, слушать музыку – с Вами». Очевидно, именно это письмо возымело свое действие, потому что Людмила вскоре изменила свои планы и присоединилась к нему. Замятин вспоминал то лето в Хельсинки с нежностью: «Комната на Эрдхольмсгатан, под окнами – море, скалы. По вечерам, когда чуть видны лица, – митинги на сером граните. Ночью – не видно лиц, теплый черный камень кажется мягким – оттого что рядом ОНА, и легки, нежны лучи свеаборгских прожекторов»[22]22
  Письмо Л. Н. Усовой, 1 июля 1906 года [РНЗ 1997: 45–48]; [Галушкин и Любимова 1999: 10] (Автобиография 1928 года).


[Закрыть].

Его слова о митингах заставляют вспомнить о том, что Финляндия в то время еще была частью Российской империи и, по сути, с начала века подвергалась все более жестким мерам русификации. Свободы, завоеванные для России во время революции 1905 года, были предоставлены и финнам, но радикально настроенные работники Красной гвардии во главе с Йоханом Коком в тот момент настаивали на более основательных демократических уступках. Замятин однажды был представлен Коку в бассейне, причем оба были без одежды. Затем пришли известия о тревожном развитии событий в России: царь Николай II, которого привел в ярость настрой Думы на конфронтацию, послал войска занять Таврический дворец и 9 июля выпустил указ о роспуске первой Думы. На протяжении почти трех недель Россия была охвачена беспорядками, так как в знак протеста революционные силы пытались спровоцировать массовое восстание.

Почти половина членов распущенной первой Думы уехала в Финляндию [Seton-Watson 1967: 624]. Замятин описал одно из собраний в Хельсинки, на котором он присутствовал. На нем выступал писатель-модернист Л. Н. Андреев: «Было это в 1906 году. Революция не была еще законной супругой, ревниво блюдущей свою законную монополию на любовь. Революция была юной, огнеглазой любовницей, – и я был влюблен в Революцию»[23]23
  «Л. Андреев» (1922) [Замятин 1967: 53].


[Закрыть]. Читатели Андреева знали его как автора рассказов, и пришло много народа, чтобы послушать его мнение о современных политических вопросах. Торжественная и выразительная речь Андреева, в которой он предсказал неминуемую казнь венценосного главы российского народа, была встречена бурными овациями. Вскоре произошел серьезный мятеж на военно-морской базе на острове Свеаборг в Финском заливе, и царь послал морскую эскадру из Кронштадта, чтобы подавить восстание в рядах финской Красной гвардии. В какой-то момент среди этих событий Замятин решил вернуться в Петербург, переодевшись, чтобы его не узнали: «выбритый, в каком-то пенснэ» [Галушкин и Любимова 1999: 10] (Автобиография 1928 года).

Царские власти слишком хорошо понимали, в какой степени студенты Политеха, да и многие его сотрудники, были причастны к революционной деятельности, и посылали шпионов следить за проходящими там собраниями. В августе 1905 года царь даровал университетам автономию, в результате чего революционные партии развили активность в их помещениях [Seton-Watson 1967: 599–600]. 29 сентября 1906 года в институт поступила жалоба о том, что на его территории неделей раньше прошла встреча 42 рабочих, 56 студенток и 15 студентов. 28 октября руководству доложили о том, что на следующий день в институте должно было состояться важное заседание партии эсеров: декану Боклевскому было поручено не допустить проведения собрания, чтобы избежать вмешательства полиции. В ноябре и декабре поступали новые жалобы по поводу митингов, на которых присутствовали примерно 1500 человек, причем многие из них были рабочими. Там профессора призывали студентов поддержать передачу земли народу, распространялись подстрекательские листовки, звучали призывы созвать Учредительное собрание или насильственно свергнуть существующий порядок, декламировались опасные стихи и пелись революционные песни. Один раз полицейское руководство пожаловалось на то, что, несмотря на четкое предписание, высшие должностные лица института, директор князь А. Г. Гагарин и профессор А. С. Постников, намеренно мешкали с тем, чтобы прервать заседание в одном из общежитий института, позволив пятерым рабочим и десяти студенткам сбежать [Студенческое дело: ЦГИА СПб. Ф.478. Оп. 1. Д. 765].

На фоне этих событий осенью 1906 года Замятин наконец снова приступил к учебе в Политехе, уже успев проявить свои левые взгляды и пройдя сравнительно невредимым через испытания тюрьмой и внутренней ссылкой. Наконец они с Людмилой могли быть вместе, расставаясь лишь тогда, когда этого требовали их обычные дела и обязательства. Он перестал зависеть от своего дома и воспитания, начав взрослую самостоятельную жизнь. И именно в это время, еще учась на инженера-кораблестроителя, он встал на совершенно новый путь и написал свой первый художественный текст – рассказ «Один», основанный на собственном тюремном опыте в декабре 1905 – марте 1906 года.