Текст книги "Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)"

Однако как раз в то время, когда на него посыпались все эти долгожданные знаки признания, Замятин был вынужден покинуть Россию и снова уехать за границу. 16 января Ремизов подарил ему свой новый сборник рассказов, подписав его на шутливом ломаном английском: «Sir Eugene John Zamiatin»[69]69
  Ремизов А. «Укрепа: Слово к русской земле, о земле родной, тайностях земных и судьбе»; [ОР РНБ. Ф. 292. Ед. хр. 43].


[Закрыть]. Он и его друзья уже некоторое время знали, что его собираются откомандировать в длительную поездку в Англию для помощи странам Альянса в военных вопросах. Но радостные волнения по этому поводу оказались омрачены печальным событием. 5 марта 1916 года отец Замятина Иван Дмитриевич умер от воспаления легких, а сын не успел доехать до Лебедяни вовремя, чтобы попрощаться с ним. Замятин отмечал, что это ужаснуло его больше, чем смерть матери девять лет спустя, хотя он любил отца меньше, чем мать[70]70
  [RS 1996 II, 2: 432] («Переписка Е. И. Замятина с В. С. Миролюбовым» / Под ред. Н. Ю. Грякаловой и Е. Ю. Литвина).


[Закрыть]. 12 марта ему выдали заграничный паспорт, и через пару недель он отправился в Англию. Пройдет полтора года, прежде чем он вернется на родину.

Глава третья
Из Петрограда в Ньюкасл-на-Тайне (1916–1917)

Так как в нем больше не видели угрозу для правопорядка, в марте 1916 года российский министр торговли и промышленности князь В. Н. Шаховской отправил Замятина в Англию в качестве представителя официальной миссии. Князь обратился к Его Императорскому Величеству с просьбой разрешить Замятину выехать за границу в качестве гражданского морского инженера для осуществления надзора за строительством ледоколов в Великобритании. Как позже объяснял сам Замятин:

В годы Великой войны воды Балтийского моря – того самого «окна в Европу», которое 200 лет назад прорубил Петр Великий, – были перекрыты немецким флотом. Чтобы поддерживать связь со своими союзниками, Россия была вынуждена прорубить новое «окно в Европу» – далеко на севере, во льдах, идущее через Белое море и Северный Ледовитый океан. Для этой цели срочно потребовалась целая эскадра ледоколов. Каждый кусочек пространства на русских верфях в то время был занят новыми линкорами и транспортными судами, и поэтому ледоколы были заказаны в Англии – три у Суона Хантера и Уигэма Ричардсона в Уоллсенде, один у Армстронга в Ньюкасле, два в Саут Шилдс и один в Глазго. Я провел почти два года в Великобритании, руководя строительством трех ледоколов[71]71
  «Russian Shipbuilding: Problems Following the Revolution. Recovery from Industrial Paralysis. Second Five-Year Plan», by Professor Eugene Zamiatin of the Leningrad Shipbuilding Institute, Glasgow Herald Trade Review (31 декабря 1932), цит. в [Tejerizo 1988: 70].


[Закрыть].

Как гражданскому лицу Замятину не полагалось возмещение расходов на подобную поездку, однако из-за начавшейся войны ситуация изменилась. К 22 февраля 1916 года он получил разрешение на проезд и пособие в размере 20 рублей в сутки плюс 350 рублей на путевые расходы [РНЗ 1997: 193-94, сноска 1]. В его заграничном паспорте имеется выездной штамп, поставленный 24 марта в Петрограде [BDIC, dossier 133].

Связи между судостроительными компаниями в Ньюкасле и российским правительством были установлены несколькими десятилетиями ранее. В 1852–1853 годах Чарльз Митчелл основал верфь в городе Лоу-Уокер на Тайне. После того как он построил несколько кораблей для России, в 1862 году царское правительство пригласило его в Санкт-Петербург, для того чтобы основать там верфь и начать переход от деревянных кораблей к судам из железа. В 1868 году в качестве признания его заслуг царь Александр II наградил Митчелла орденом святого Станислава 2-й степени. В 1871 году великий князь Константин приехал в Ньюкасл, чтобы посетить верфь в Лоу-Уокер, и после этого замечательно провел время в «великолепной резиденции г-на Митчелла в Джесмонд Тауэрс». В газетной статье об этом визите сообщалось, что, «в целом, вклад фирмы в материальный и социальный прогресс в России был более значительным, чем у других британских компаний». Чарльз Митчелл вместе со своим партнером Генри Своном построили более 90 судов для России. В 1882 году фирма объединилась с другой компанией и стала называться «Армстронг Митчелл», а после смерти Митчелла, последовавшей в 1895 году, в 1897 году произошло очередное слияние двух компаний и название сменилось на «Армстронг Уитворт». В этой компании на рубеже веков работало 25 000 человек. В 1895–1996 годах в рамках масштабного проекта, на осуществление которого ушло четыре года, в Ньюкасле был собран паром-ледокол «Байкал», который затем был демонтирован и перевезен в Сибирь почти в 7000 контейнеров. Там под руководством инженеров из Ньюкасла-на-Тайне он был заново собран, его запуск состоялся на Байкале в 1899 году. Работа парома обеспечила важную связь между двумя частями Транссибирской магистрали, просуществовавшую до введения железнодорожного сообщения вдоль южных берегов озера. 1895 год ознаменовался получением фирмой контрактов на постройку ледоколов для конкретных задач, и к началу 1900-х годов компания приобрела репутацию первопроходца в области их проектирования. Среди других известных ледоколов, произведенных на верфи в Лоу-Уокер, был огромный «Ермак», завершенный в 1899 году. Он стал первым кораблем, предназначенным для прохождения полярных льдов [French and Smith 2004:40–43; Keys and Smith 1997:18–29; McGuire 1988: 12–15; Kitchen 2001: 6–7]. Таким образом, поездка Замятина была лишь очередным звеном в очень давно установленных англо-российских коммерческих отношениях.

Он выехал из Петрограда 24 марта и расстался с Людмилой на станции Белоостров, недалеко от финской границы. Его первые письма домой были отправлены с финско-шведской границы, а затем из Христиании [Осло], куда он наконец добрался 27 марта: с ним в купе ехал «…самый настоящий немец. Affreux! [Ужас!]». В Христиании он отметил, что между Россией и Норвегией существует разница во времени в один час, «…но я упорно не перевожу. Не переведу и в Англии, где разница будет уже 1 ч. 40 м. Так выйдет, что как будто режим не изменится: буду поздно ложиться, поздно вставать». Вскоре после его прибытия в Англию, 21 мая 1916 года, в Британии впервые была введена практика переноса времени на час вперед, получившая название «британского летнего времени». По прошествии недели, к большому удивлению довольно неряшливой английской горничной, Замятин все еще позволял себе просыпаться не ранее 10:30 или 11 утра. 12 июня он продолжал сопротивляться этому нововведению: «Встаю иной день в 10, т. е. по-настоящему в 9, ибо здесь так называемое summer-time, летнее время»[72]72
  Письма Людмиле от 28 марта и 12 июня 1916 года [РНЗ 1997: 194, 205].
  В основном тексте этой главы события и письма приводятся с использованием их британской датировки по григорианскому календарю.


[Закрыть].

Другим сбивающим с толку фактором стало расхождение между российским юлианским и западноевропейским григорианским календарями. Выехав за пределы России, он скакнул на 13 дней вперед, сразу в апрель. Поэтому в его паспорте при выезде из Норвегии был поставлен штамп от 11 апреля, рядом с которым была сделана запись, что целью его поездки является наблюдение за процессом сборки ледоколов, строящихся для российского правительства в Ньюкасле и Глазго [BDIC, dossier 133]. Каждое письмо, отправленное Замятиным Людмиле во время поездки, имело две даты, поэтому его самое первое послание из Англии, отправленное из шикарного отеля «Сесил» на Стрэнде в Лондоне, имеет дату 3/16 апреля. Вскоре он начал датировать свои письма иначе, предпочитая указывать местную дату первой. Он подписывал эти письма, адресованные жене, с которой прожил десять лет, на удивление формально, например: «ЕЗамят», «ЕвгЗ» или «Евг Замят», «Е. Замятин» или «Евг. Замятин».

В Англию из норвежского Бергена он отплыл на довольно потрепанном корабле, а не на современном «Хааконе», как планировалось: «Все время был сильный ветер. Качало свирепо. Полпути я лежал, пропустил один обед и один завтрак. Думал: Вы бы от такой качки, бедная Милуша, прямо бы умирали. Чемоданы ползут; бутылки со стола летят на пол; пойдешь – попадаешь об стены лбом. Шли около 40 часов». Первые впечатления о месте назначения, составленные по прибытии, привели его в смятение: «…сам Нью-Кастль – какой противный. Все улицы, все жилые дома – одинаковые, как амбары хлебные в Питере возле Александро-Невской Лавры». На Норвежской пристани в Ньюкасле Замятина встретил русский инженер, который помог пройти все формальности и на следующий день сопроводил его в Лондон: «…езды часов 6. И мимо мелькают все те же амбарные города, одинаковые, стриженые под нулевой номер. Ужас, какое отсутствие воображения»[73]73
  Письмо Людмиле от 3–4 / 16–17 апреля 1916 года [РНЗ 1997: 195–196].


[Закрыть]. В его паспорте были проставлены штампы от 13 и 14 апреля: сначала в Бюро регистрации иностранцев в Ньюкасле, а затем на Боу-стрит в Лондоне. Первую неделю в Лондоне он провел в одиночестве: познакомился с парой русских, в том числе с выдающейся журналисткой и литературоведом 3. А. Венгеровой, но в основном сам ходил по магазинам, зашел к портному, а затем в пасхальные выходные объехал город на верхнем этаже омнибуса и посидел на скамейке в парке. Он также узнал, что очень невежливым считается пить чай, оставив чайную ложку в чашке – деталь, которую он позже использует в «Островитянах». «До этого на Западе был только в Германии, Берлин показался конденсированным, 80 %-ным Петербургом. В Англии другое: в Англии все было так же ново и странно, как когда-то в Александрии, в Иерусалиме» [Галушкин и Любимова 1999: 11] (Автобиография 1928 года).

После возвращения из Лондона (23 апреля) он планировал пробыть в Ньюкасле всего лишь месяц и затем поселиться в Глазго, чтобы прожить там все оставшееся время. Однако через неделю после его возвращения на север, к его большому разочарованию, выяснилось, что ему придется остаться в Ньюкасле: «Город большой, но скучный непроходимо. Мало мне симпатичная русская публика, глупейшие театры, <…> добродетельная английская публика». Первые несколько недель он снимал квартиру на Кавендиш-Плейс, 10. Русский консул пригласил его на свою вечеринку, и там он от горя выпил больше, чем за предыдущие шесть лет, вернувшись домой после трех утра[74]74
  Письма Людмиле от 30/17 апреля и 11 мая / 28 апреля 1916 года [РНЗ 1997: 197–198, 200].


[Закрыть]. Ремизову он жаловался на еду: «В Англии мне живется неважно, кормят все имбирем да перцем; полезно разве только для подготовки к геенне огненной»[75]75
  Письмо А. М. Ремизову от 22/5 мая 1916 года [Бузник 1992а: 178].


[Закрыть]. 24 мая он снял себе постоянное жилье в доме судового маклера на Сандерсон-Роуд, 19, в очень респектабельном районе Джесмонд, недалеко от красивого парка Джесмонд-Ден с оврагом и водопадом. Парк был в 1880-х годах разбит для городских нужд судостроительным магнатом лордом Армстронгом. «Квартира на английский лад: внизу столовая и гостиная, кухня; во втором этаже – кабинетик и спальня, ванна; в третьем – комната для прислуги, кладовая, – вот и весь дом. Но только холодно в комнатах, пусто и скучно». Однако в доме были колесо и поле для рулетки, и в конце июня он попробовал скрасить свое одиночество, созвав гостей на вечер игры в рулетку: «…русский консул с женой; итальянский консул; французский консул с женой; португальский капитан и испанец – секретарь русского консула. Забавная компанийка, не правда ли? А все-таки одного Яшку Гребенщикова я предпочел бы всем им»[76]76
  Письма Людмиле от 21/8 и 23/10 июня 1916 года [РНЗ 1997: 207–208]. Исследователь Замятина Алан Майерс при поддержке Иосифа Бродского смог добиться установки в 2002 году мемориальной таблички на доме по Сандерсон-Роуд, где жил Замятин.


[Закрыть]. Еще один штамп в паспорте говорит о том, что в начале июля он вновь посетил Лондон.

Дом Замятина в 1916–1917 годах в Ньюкасле-на-Тайне, Сэндерсон-роуд, 19. Посвященная ему мемориальная доска около входной двери была помещена там при поддержке Иосифа Бродского (фото автора)

Первые шесть месяцев пребывания Замятина в Англии во время Первой мировой войны отражены в письмах (их более тридцати), отправленных домой Людмиле. Больше никаких свидетельств от этого периода не осталось. Письма полны постоянных стенаний, скуки, разочарования и упреков. Поначалу упреки Замятина были направлены на него самого. Он печалился:

Сидел я в сумерках у камина и горевал, что так испортил Вам жизнь. И вот что я думал: немножко рано я встретил Вас. Надо, чтоб это было после, когда я уже немножко «укипел» бы, как говорят тамбовцы про щи; надо, чтоб Вы были моей последней. А так, может случиться, Вы будете первой и будете последней (тут уже Ваша воля), но все это – боль[77]77
  Письмо к Людмиле от 30/17 апреля 1916 года [РНЗ 1997: 198].


[Закрыть].

Первое письмо жены дошло до него только через три недели, а потом не было писем еще неделю. Это, вероятно, приводило его в бешенство: ведь в городе, несмотря на военное время, четыре-пять раз в день забирали почту и осуществляли три-четыре ежедневные доставки [Ellis 1920: 3]. К концу мая он начал предлагать ей подумать о том, чтобы присоединиться к нему в Англии, и, не получив в течение еще двух недель ответа, написал, что тоска по ней привела к тому, что он заболел: «Припадок был сильнее, чем в 1913 г. в Николаеве, потому что физически я все-таки теперь не совсем лярва»[78]78
  Письмо Людмиле от 9 июня / 27 мая 1916 года [РНЗ 1997: 204].


[Закрыть]. Это не означало, что он больше не мучился от болей в желудке, и он неоднократно просил Людмилу прислать ему лекарство, обычно помогавшее при них. 18 июня он послал ей телеграмму на английском языке, на котором еще явно не говорил свободно (он брал уроки у итальянца): «If you wish and could come New-Castle our quarter transmit with furniture till January or leave furniture conservation telegraph answer Zamiatin» [szc][79]79
  Телеграмма Людмиле от 18 июня 1916 года [РНЗ 1997: 208]. «Если ты хочешь и можешь приехать Нью-Касл нашу квартиру отдай с мебелью до января или оставь мебель сохранение ответь телеграфом Замятин».


[Закрыть]. Когда она наконец ответила на его предложение найти жильцов в квартиру или сдать мебель на склад, в ее письмах дважды повторился отказ приехать. 27 июля Замятин с большой горечью пишет:

…надо было, чтобы Ваше решение сложилось совсем свободно (Вы же знаете, какой я поклонник свободы). <…> Соблазнять Вас Англией, и сам при этом соблазняться, больше не буду. <…> А впрочем, это было забавно, как все новое, потому что до сих пор редко случалось, чтобы женщины отказывали мне. <…> Право, chere [дорогая] Усова, Вы – роковая женщина: Вам суждено, кажется, разбудить во мне все человеческие <…> страсти, одну за другой. Это становится, наконец, опасным… <…> Подумать только: человек за 20 лет, далеконько ушедший, ночью занимается мечтами, голубыми, розовыми и ярко-красными преимущественно – вместо того, чтобы мирно спать… <…> Куда лучше призвать этого корректнейшего и беспощаднейшего полисмена – рассудок, как это сделали Вы сперва и как это сделал я теперь. <…> А то, что Вы написали: «Я пополнела; это нехорошо и стыдно без Вас» – это чушь. Молодости и здоровья – меньше всего надо стыдиться, можно стыдиться нездоровья и немолодости, какие есть у меня.

В довольно низком порыве он упомянул, что получил письмо от некой Марии Могилянской, которую Людмила «ядовито» описала в письме как одно из «украшений» его жизни, но при этом сообщил, что содержание письма было «слишком интимно, чтобы его передавать». Если жена хоть чуть-чуть о нем думает, пусть пришлет еще книг и лекарств: «А не пришлете – и на старой ласке спасибо». В гневном постскриптуме он добавляет: «Вспомнил случайно: десять лет назад Вы не побоялись ехать ко мне в Гельсингфорс. Как много воды утекло: не вся ли? Это так, платонически: с путешествием Вашим решено, аминь. И Вы решили, и я решил»[80]80
  Письмо Людмиле от 27/14 июля 1916 года [РНЗ 1997: 209–210].


[Закрыть]. Пять дней спустя последовало похожее письмо:

Никто еще не поил меня такой горечью, как Вы теперь. <…> К несчастью, я все-таки еще не избавился от этой маниакальной идеи о Вас. Я не могу ни писать, ни работать, ни спать. Я не живу, я корчусь. <…> Но как же это случилось, как это могло случиться, что Вы не поняли, как Вы нужны были именно теперь и как я хотел Вас видеть? Если бы Вы были прежней, какой я оставил полгода назад, какой я Вас помню в Белоострове – Вам и в голову не пришло бы спрятаться за трудности путешествия. <…> Что изменилось – я не знаю. Быть может, Вы слишком оценили прелесть покоя «безгорестной жизни», жизни без меня. Быть может, Вы нашли себе что-нибудь более подходящее и удобное, чем я, вечно лезущий, как мой дьячок, в небо – которого нет. Ну что ж, я мешать Вам не буду… <…> А ведь теперь я больше чем когда-нибудь понял, что Вы для меня. И знать, что это поздно… Может быть, некоторое время я не буду писать, пока все это не кончу в себе[81]81
  Письмо Людмиле от 1 августа / 19 июля 1916 года [РНЗ 1997: 211].


[Закрыть].

Вскоре после этого он получил от жены несколько писем, как обычно, дошедших не по порядку. Первое из сохранившихся, полное обиды письмо из Петрограда, датировано 15 июля (28 июля в Англии):

Вы хотите, чтобы я изменила свое решение, если Вы останетесь до января? Если Вы этого хотите, если Вам нужен приезд мой, если это желание не мимолетное – я приеду. Только Вам придется очень считаться, что я не совсем еще освободилась от «темных сил», которые так не нравятся Вам во мне. Вообще я еще далеко не та, какой хотела бы быть. Вот – это одна из главных причин, из-за которых я отказывалась раньше. Вам не страшно это? Подумайте. Из-за Вас, главным образом, не хотела, Вы это запомните. Из внешних причин Вы считайтесь с тем, что я, вероятно, не смогу уже вернуться в лазарет, т. к. отношения со старшим врачом очень натянуты. <…> Квартиру придется оставить все-таки за собой. Нужно ли говорить о моем желании быть с Вами, об унынии, если Вы надолго останетесь в Англии, а я буду здесь. Думаю, что нет. <…> Вы должны помнить, что осенью климат будет еще хуже, следовательно и Ваше здоровье. И что ждет Вас здесь Ваша прекрасная Дама – Литература. <…> А как боюсь дороги![82]82
  Письмо Людмилы Замятину от 15 июля 1916 года [РНЗ 1997: 541–542]; она указала, что это было восьмым по счету письмом, посланным ему.


[Закрыть]

Письмо не слишком его смягчило:

Как будто, я был прав не во всем. Но в том, что не приехав Вы сделали ошибку – в этом я прав. Ваши отказы и неответ на последнюю мою телеграмму вылили на меня столько холодной воды, что желания мои начинают гаснуть. Но это обойдется мне дорого. Живу с вечными перебоями сердца и с постоянным globus Histericus [истерический комок, ком в горле]. Все на свете – мне все равно.

На следующий день он выбрал более примирительный тон: «Я по-прежнему – никудышный; пробовал писать – не могу. Начинаю опять всячески истреблять себя; в субботу – вернулся домой в 8 утра – играли, веселились и пили. Помогает плоховато». 9 августа он писал, что провел половину предыдущей ночи в саду перед домом, где наслаждался прекрасной погодой:

И так презирал Вас – за то, что Вас нет здесь; была бы такая невероятная острая, такая особенная ночь. Мне горько и больно терять Вас, а я чувствую с каждым днем – Вы уходите и уходите. И скоро уйдете совсем. А я уже из упрямства – буду только помогать Вам уйти[83]83
  Письма Людмиле от 24/6, 24/7 [sic] и 27/9 августа 1916 года [РНЗ 1997: 212–214]. Замятин пронумеровал последнее из этих писем как 23-е по счету из посланных ей.


[Закрыть].

Поток жалоб в итоге оказался выше ее сил. В тот же день он получил ответ, которого так долго ждал, и ответил на него телеграммой: «Lettre re<;u arrivez vite telegraphiez Zamiatin» [sic][84]84
  «Письмо получено приезжайте скорее телеграфируйте Замятин» (фр.). Телеграмма Людмиле от 9 августа 1916 года [РНЗ 1997: 215].


[Закрыть]. 10 августа она сообщила ему, что получила письмо от «14 июля» (предположительно длинное и полное обиды письмо от 27 июля, процитированное выше):

Евгений Иванович, с самого Вашего отъезда меня не оставляло желание быть с Вами, иначе говоря – ехать в Англию. И если бы у нас были «человеческие» отношения, то, поверьте, я сразу бы ответила полным согласием на Вашу 1-ую же телеграмму. Но я хорошо еще помнила, как Вы искали спасения от меня в поездке в Англию. Я не «простила» Вам еще всех ужасов прошлой зимы… Вы не дали понять мне ни разу, что я не являюсь уже для Вас тем «чудищем», от которого нужно было бежать. <…> С чего Вы взяли, что я живу сейчас безгорестно? <…> Ведь я одинока не менее, чем Вы. <…> Какое чужое, недоброе Ваше письмо, я никогда бы не смогла написать Вам такое… Может быть, для нас в конце концов и лучше будет, если мы увидимся – в Новом году не раньше[85]85
  Письмо Людмилы Замятину от 10 августа 1916 года [РНЗ 1997: 543].


[Закрыть].

Но она осталась тверда в своем решении поехать в Англию:

Не верится мне, что я еду к Вам, и страшно, до невероятности страшно всего: боюсь Вашего разочарования, Вашего «непостоянства», боюсь самой поездки… Ведь без конца нельзя делать экспериментов, и так страшно, чтобы этот не был последним. До Вашей телеграммы я ничего не предпринимала для получения паспорта. На днях должна получить из участка, что не имеется препятствий к выезду.

Один из коллег Замятина упомянул, что ее муж мог вернуться в Россию в октябре, если бы захотел, и она подчеркнуто спросила его, почему же он этого не сделал. «Я хочу сказать одну вещь. Ведь правда, живя Вы в культурном центре, имея много знакомых, <…> будь это в России или где-либо – Вы никогда бы не захотели меня видеть, следовательно не звали бы». Но через несколько дней она тоже перешла на более примирительный тон: «Как могло случиться, что я не поняла, насколько я нужна Вам именно теперь? <…> Не поняла, мудрила без конца, как я презираю себя теперь». Она все не могла поверить, что именно она должна была заверять его в своей любви:

И, может быть, теперь уж не так будет радостен для Вас мой приезд, ибо слишком много горечи во всем. Но, милый Евгений Иванович, будьте немного справедливы и ко мне. <…> Вы меня встретите на пристани обязательно? Может быть, это письмо придет позже меня, ибо я думаю, что в консульстве особой задержки не будет и я смогу выехать числа 8-10.

Ну, простите и до свидания[86]86
  Письма Людмилы Замятину от 17 и 23 августа 1916 года [РНЗ 1997: 544–545].


[Закрыть].

В последней телеграмме, посланной им 1 сентября, он кратко ответил: «Health pretty well glad at last see you Zamiatin»[87]87
  Телеграмма Людмиле от 1 сентября 1916 года [РНЗ 1997: 216] [Здоровье
  довольно хорошо рад наконец вас видеть Замятин].


[Закрыть].

Приведенные выше письма являются отголоском глубокого кризиса в их отношениях, начавшегося еще предыдущей зимой. В одной автобиографии Замятин даже пишет о том, что в бурный, снежный январь 1915–1916 годов он был вызван на дуэль, и, возможно, это было связано с его непростыми любовными отношениями [Галушкин и Любимова 1999:11] (Автобиография 1928 года). К этому моменту Людмила стала играть гораздо менее активную роль в их отношениях, и, как будет видно, в дальнейшем она отчасти уйдет в тень, преимущественно находясь на втором плане на протяжении их дальнейшей совместной жизни. Однако в их обвинениях, обращенных друг к другу, сквозит взаимная страсть, и им обоим удалось преодолеть обиды и найти пути к достойному сближению. Из-за отсутствия других источников эта первоначальная подавленность писателя во многом формирует наши впечатления от пребывания Замятина в Англии, но такие письма охватывают только первые полгода. После того как Людмила присоединилась к мужу, они пробыли там еще целый год. Почти нет документальных свидетельств того, как они проводили свое время, и кто знает, возможно, они были очень счастливы, исследуя страну и удивляясь причудливостям английской жизни. Нельзя точно сказать, как обстояли дела, но больше никогда в их дальнейшей переписке не будет подобных обид и взаимного недовольства. Видимо, вернувшись в Россию, они уже были крепкой и полностью сформировавшейся парой.

Как бы то ни было, жизнь Замятина не всегда была такой уж мрачной, как он описывал Людмиле. Тон письма Гребенщикову от 28 августа (написанного, правда, после того, как он получил известие о решении Людмилы приехать к нему) куда более оживленный. Письмо было почти целиком написано в псевдонародном стиле, с использованием местечковых выражений из его родного региона под Тамбовом, и представляло собой шутливый, «молодецкий» рассказ о времени, проведенном в Англии. В нем упоминались поздние посиделки и выпивка: «А что касаемо девушек здешних – так про них худого слова не скажешь, окромя хорошего. Волосы у них повсюду светлые, к чему ты, я знаю, весьма привержен. Личность – приятная, и где надо – сдобы пущено, и вообще – все в порядке». Он просил у Гребенщикова помощи в подготовке второго издания его сборника «Уездное» (которое в итоге так и не вышло), а взамен обещал привезти ему из Англии «…дорожную жену: очень удобно, можно возить в кармане или портфеле, а при пользовании надувается, как подушка, и цена вся – 14 sh. [шиллингов]»[88]88
  Черновик письма цитируется в [Любимова 2002:256–258] (Любимова М. Ю.
  «Я. П. Гребенщиков и Е. И. Замятин: Переписка (1916–1928)»).


[Закрыть].

Видимо, он посещал различные местные мероприятия, в том числе ряд публичных спиритических сеансов – чаще всего от скуки[89]89
  Письмо Людмиле от 9 июня / 27 мая 1916 года [РНЗ 1997: 205].


[Закрыть]. После того как приехала Людмила, они, скорее всего, нашли и другие способы развлечься, в том числе встречаясь с его знакомыми в Ньюкасле. Он попросил Людмилу привезти с собой ее диплом о медицинском образовании, но нет никаких свидетельств того, чтобы она работала, пока жила в Англии[90]90
  Телеграмма Людмиле от 10 августа 1916 года [РНЗ 1997: 215].


[Закрыть]. Сняв квартиру в Джесмонде, Замятин поселился в одном из самых буржуазных и респектабельных районов города. Очень близко от их дома располагался давно существовавший теннисный клуб, в который они, возможно, вступили. Он описывал, как «…вечером возвращался с завода на своем маленьком Рено» [Галушкин и Любимова 1999: 182] (О моих женах, о ледоколах и о России (1922)). Поскольку большинство рабочих верфи в Ньюкасле ездили на работу, используя очень удобную, разветвленную трамвайную службу, существовавшую с 1901 года, а конный транспорт постепенно выходил из употребления, владельцы собственных автомобилей неизменно привлекали внимание. Скорее всего, лишь избранные из его друзей (если таковые вообще были) среди русских писателей имели собственный автомобиль – В. В. Маяковский купил «рено» только в 1928 году в Париже.

Можно точно утверждать, что Замятины использовали автомобиль для поездок по северо-востоку Англии. В этом регионе Британии имеется много интереснейших мест для туризма. Их внимание мог привлечь растянувшийся на сотни метров разрушенный замок Данстанбург на побережье Нортумберленд. В автобиографии 1923 года Замятин пишет о том, что он «…много ездил в 1916–1917 гг. по Англии, Шотландии» [Галушкин и Любимова 1999:4] (Автобиография 1923 года). Однажды он посетил Эдинбург, где его поразил черный силуэт замка на фоне заката. Он пишет, что в Англии он «…строил корабли, смотрел развалины замков, слушал, как бахают бомбы с немецких цеппелинов, писал повесть “Островитяне”» [Галушкин и Любимова 1999: 3] (Автобиография 1922 года). Видимо, в ноябре 1916 года он также посетил Лондон (предположительно в компании Людмилы), так как в его записных книжках есть описание парада лорд-мэра. После одной из своих лондонских поездок он язвительно отзывался о британской постановке «Вишневого сада», критикуя ее нелепые костюмы. Однако его поразил либерализм местной театральной цензуры, разрешающей ставить на сцене пьесы Оскара Уайльда (само упоминание его имени приводит леди Кембл, героиню «Островитян», в негодование) [Казнина 1997: 200-01].

Вероятно, участие Замятина и Людмилы в культурной жизни Ньюкасла было ограничено их уровнем владения языком. Например, нет свидетельств того, что они брали книги в элегантной библиотеке Литературно-философского общества Ньюкасла-на-Тайне, которую все сокращенно называли «Лит и Фил». «Лит и Фил» находилась рядом с главным вокзалом и отелем, где Замятин остановился, когда приехал в Ньюкасл. В библиотеку было записано несколько тысяч человек, ее книжная коллекция насчитывала более 60 000 томов. Кроме того, в ней была богатая музыкальная подборка, включавшая 700 партитур современной британской, французской и русской музыки, приобретенных в 1914 году. Библиотека предлагала обширную программу лекций и концертов, которые не прекращались на протяжении военных лет, и, казалось бы, она могла стать для Замятиных хорошим местом для времяпрепровождения [Parish 1990: 22,28,31,33,75]. Музыкальная жизнь города была очень насыщенной, а художественная галерея «Лэнг», открывшаяся в 1904 году, отражала богатство «Северного мегаполиса», население которого насчитывало четверть миллиона человек.

Сохранилось очень мало писем, отражающих период с сентября 1916 по сентябрь 1917 года, т. е. те двенадцать месяцев, которые семья Замятиных провела в Ньюкасле. Это и неудивительно, учитывая существовавшие во время войны перебои в почтовых и иных сообщениях с Россией, поскольку паромное сообщение с Норвегией через Северное море было приостановлено. Черновик одного письма, датированный, судя по всему, концом 1916 года, был адресован Вульфу и Варе, их родственникам. В шутливо-строгом тоне Замятин пишет Вульфу, что ему не хочется начинать свои новогодние поздравления с упрека, но как же это так – Вульф, как «старший», забыл объяснить Варе, что младенцев не аисты приносят – ведь теперь уже слишком поздно. На обороте этой же страницы он ласково обращается к Варе, выражая надежду, что «а light touch of maternity» [легкое касание материнства] помогло расцвести ее красоте. Замятин шутит, что, пока она занимается увеличением числа жителей Земли, он, находясь на другом конце Земли, каждый день представляет собой угрозу его сокращения, так как рискует переехать кого-то из молодых британцев на своем автомобиле, с восторгом разгоняясь на нем до 15 миль [24 километров] в час [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 4]. 18 декабря они с Людмилой отправили с Сандерсон-Роуд письмо Ремизову, в котором писали, что страдают от холода из-за отсутствия в Британии русских печей и что им приходится прибегать к виски, чтобы согреться [ОР ИМЛИ. Ф. 47. Оп. 3. Ед. хр. 12]. Два дня спустя он также написал своему бывшему редактору Миролюбову:

Уж почти что год из России. Обрыдла мне заграница за этот год вот так – просто мочи моей нет. В январе-феврале думаю вырвусь отсюда и домой вернусь, хоть мясопустую жизнь вести – да зато русскую. Изголодался я тут в Англии: мяса – сколько хочешь, а людей – мало. И все машины, уголь, копоть и грохот. <…> Так вот и я, в колесах с утра до ночи, весь год провертелся. И уж куда там писать: не написал ничего, хоть и чесались руки подчас. Нелепо оно как-то выходит: занесла буревая в Англию эту, и живешь тут невесть зачем, и делаешь невесть что – только не то, что хочется. Неужто этак и дальше пойдет? Неужто и Новый Год все такой же будет?[91]91
  [RS 1996 II, 2: 416–437 (432–433)] («Переписка Е. И. Замятина с В. С. Миролюбовым» / Публ. и подгот. текста Н. Ю. Грякаловой и Е. Ю. Литвина).


[Закрыть]

Во время пребывания за рубежом Замятину было важно быть в курсе литературных событий в России, но раздобыть русские книги было трудно. В письмах он упрашивал Людмилу прислать ему некоторые из них: новый рассказ Есенина «Яр», новый сборник П. Д. Успенского «Разговоры с дьяволом. Оккультные рассказы», русские переводы «Железной пяты» Джека Лондона и «Обломки крушения» Уильяма Локка. Видимо, он все же предпочитал читать на русском, а не на английском, который не изучал в школе. Кроме того, он снова читал переписку Чехова[92]92
  Письма Людмиле от 21/8 апреля и 30/17 мая 1916 года [РНЗ 1997: 197, 202].


[Закрыть].

Пока он был в отъезде, его собственные рассказы продолжали издаваться в России: рассказ «Кряжи» из сборника «Уездное» был переиздан, а «Письменно» был опубликован в «Биржевых ведомостях» от 21 марта 1916 года, хотя он потом клялся, что ничего больше посылать им не будет, так как издание мало платило авторам[93]93
  Письма Людмиле от 11 мая / 28 апреля и 30/17 мая 1916 года [РНЗ 1997: 200, 202].


[Закрыть]. «Африка» была опубликована той же весной в «Северных записках», и, несмотря на цензурный запрет от 1914 года, Замятин продолжал попытки найти в Москве издателя для своей скандальной повести «На куличках»[94]94
  Письмо Людмиле от 30/17 мая 1916 года [РНЗ 1997: 202–203].


[Закрыть]. Вполне вероятно, что Максим Горький впервые заметил Замятина после публикации повести «Уездное» в «Заветах» в 1913 году, хотя тогда их встреча не состоялась. В начале 1916 года новый журнал Горького «Летопись» опубликовал рецензию В. П. Полонского, хвалившего рассказ: «Пишет он кратко и резко – точно из камня высекает контуры» [Примочкина 1987:148; BDIC, dossier 210]. В следующем выпуске «Летописи» (номер 4) Горький опубликовал «Бога», «Дьячка» и «Петьку» (под названием «Дрянь-мальчишка») – последний рассказ изначально был предназначен для благотворительного проекта Ремизова [Примочкина 1996: 181]. Замятина очень расстраивало то, что, покинув страну как раз в тот момент, когда его известность заметно выросла, он был вынужден находиться вдали от всех важных событий. Он изводил Людмилу просьбами вырезать и отправлять ему всю вышедшую критику, особенно на сборник «Уездное».