Текст книги "Дикобраз"

Ну что ж, думал Солинский, проглядывая отчет Ганина, вполне обычное дело. И нет ничего удивительного в том, что Отдел внутренней безопасности вел досье на президентскую дочку, а некий вполне высокопоставленный сотрудник Министерства культуры поставлял для этого досье материалы, что отношения министра с тем гимнастом, серебряным медалистом Балканских игр, тоже находились под пристальным наблюдением. Гимнаст, вспомнилось Солинскому, через несколько недель после смерти Анны жутко напился на каком-то банкете, и вскоре после этого ему позволено было эмигрировать: так это называлось на официальном языке, в действительности же гимнаста растолкали на рассвете и отвезли к самолету, не позволив даже переодеться.

Стойо Петканов объявил по всей стране недельный траур. Отец и дочь были очень близки. После того как Анну назначили министром, она все чаще появлялась рядом с отцом, заменяя свою больную мать, явно предпочитавшую подолгу жить в одной из загородных резиденций. Пошли слухи, что Петканов готовит дочь себе в преемники. А еще говорили, что президентова дочка оттого так располнела, что за границей пристрастилась к американским гамбургерам; поскольку она не сумела научить искусству их изготовления президентских поваров, ей доставляли замороженные гамбургеры самолетом. Гамбургеры оптом в дипломатическом багаже.

Все эти слухи более или менее подтверждались в отчете генерал-лейтенанта Ганина с добавлением некоторых подробностей о жене президента. Оказывается, она в преклонных летах тайком посещала церковь в своей родной деревне, а болезнь ее в основном объяснялась неумеренным потреблением водки. Но все это стало уже историей. Анна Петканова (1937–1972) умерла. И ее мать умерла. Стойо Петканову предъявлен судом целый ряд обвинений, но богомольная жена-алкоголичка в их число не входит. А гимнаст?

Насколько мог вспомнить Солинский, тот жил некоторое время в Париже, не особенно там преуспел и перебрался тренером спортклуба в какой-то американский город на Среднем Западе. Говорили, что как-то ночью он, пьяный вдребезги, шагнул под колеса грузовика и погиб. А может быть, это случилось с кем-то другим?

Все это было давным-давно. Генеральный прокурор отложил папку и посмотрел в окно. Солнце клонилось к закату и играло лучами на штыке монумента Вечной Благодарности Красной Армии – Освободительнице. В один из Первомаев он впервые увидел Анну Петканову. Горящая страстью к науке студентка-химик на этот раз сопровождала своего отца при церемонии возложения венков. Перед Солинским вновь возникла плотная, коренастая фигура, плосковатое, словно слегка сплющенное лицо, волосы, собранные жгутом на макушке. В те времена она, конечно же, казалась ему неизъяснимо прекрасной и он готов был за нее умереть.

В одном отношении этот процесс был похож на большинство других процессов, имевших место за последние сорок лет: Председатель суда, Генеральный прокурор, защитники, подсудимый – он-то, кстати, больше всех остальных – понимали, что власть требует только обвинительного приговора. Однако, кроме этого, в деле не было ни малейшей определенности: ни твердых указаний, ни судебных традиций, на которые можно было бы опереться. В старые добрые времена монархии случалось, что кого-нибудь из членов Кабинета отрешали от должности, а двух премьеров лишали поста, применив суровый демократичный способ политического убийства. Но не существовало прецедента открытого и гласного суда над отправленным в отставку лидером. И хотя материалы обвинения были строго ограничены, чтобы по основным хотя бы пунктам подсудимый никак не мог избежать осуждения, однако Председатель и оба члена суда чувствовали, что есть негласное разрешение, переходящее для них в гражданский долг, не препятствовать судебному разбирательству расширяться как угодно. Вопросы сбора улик и их допустимости трактовались весьма вольно, свидетеля могли допросить в любое время заново, стороны оперировали гипотезами, лежащими за пределами всякого правдоподобия. Словом, атмосфера в Храме Правосудия напоминала скорее не церковь, а базар.

Старый барышник Стойо Петканов не возражал. Процедурными вопросами он интересовался редко, предпочитал широкий фронт защиты и еще более широкий фронт для контратаки. У Генерального прокурора имелись столь же широкие возможности и в перекрестных допросах, и в общих выводах, а уж суд старался, чтобы представитель новой власти не проигрывал бывшему президенту.

– Вы предоставили двадцать пятого июня тысяча девятьсот семьдесят шестого года, или же распорядились предоставить, или же позволили предоставить упомянутому Милану Тодорову трехкомнатную квартиру в Золотом секторе комплекса «Восход»?

Петканов ответил не сразу. Сначала он придал своему лицу выражение комического возмущения.

– Откуда мне знать? Вы помните, чем занимались пятнадцать лет назад между двумя глотками кофе? Так расскажите!

– Тогда я расскажу вам. Вы выдали или же разрешили выдать этот ордер, совершенно не соответствовавший нормам распределения жилой площади.

Петканов крякнул. Обычно этот звук обозначал, что он переходит в атаку.

– У вас хорошая квартира? – неожиданно спросил он и, когда Солинский замешкался, поторопил его с ответом: – Ну, выкладывайте, должны же вы знать, хорошая ли у вас квартира?

( – У меня дерьмовая квартира. Поправка. У меня двадцать процентов дерьмовой квартиры.)

Свою квартиру Солинский никогда высоко не ценил, да и не очень-то задумывался об этом. Мария ею недовольна, это он точно знал. Но охаивать свое жилье публично не годится. И потому он ответил:

– Да, у меня хорошая квартира.

– Вот как. Поздравляю. А у вас хорошая квартира? – повернулся Петканов к испуганно взиравшей на него стенографистке. – А у вас, господин Председатель суда? Надеюсь, вам по службе полагается хорошая квартира. А у вас? А у вас? А у вас?

Он задавал вопросы членам суда, государственным адвокатам Милановой и Златаровой. Он спрашивал начальника конвоя, и ни от кого не ждал ответа. Тыкал пальцами в разные стороны, туда, туда, туда. А у вас? А у вас?

– Хватит, – вмешался наконец Председатель. – Здесь не Политбюро. И нечего разговаривать с нами как с дураками.

– А вы не ведите себя как дураки. Что за обвинения вы мне предъявляете? Кого может сейчас волновать, что пятнадцать лет назад одному ветерану было разрешено жить в двух комнатах вместо одной? Если это все, что вы можете мне предъявить, я, выходит, не так уж много нагрешил, стоя у штурвала государства.

( – Опять он про штурвал! Сейчас я заткну ему глотку. – И Атанас снова плюнул дымом в лицо Петканова.)

– А вы предпочли бы, – смело перешел к другому вопросу Солинский, – быть обвиненным в насилии над народом и в экономическом вандализме?

– У меня нет счета в швейцарском банке.

( – Значит, он у тебя в каком-то другом.)

– Отвечайте на вопрос.

– Я никогда и ничего не вывозил из этой страны. Вы говорите о грабеже и насилии. При социализме к нам поступала помощь от советских товарищей из их сырьевых ресурсов. Это вы сегодня приглашаете американцев и немцев именно для насилия и грабежа.

– Они вкладывают деньги…

– Ха! Они вкладывают в нашу страну гроши, чтобы вытянуть из нее миллионы. Типичные приемы капиталистов и империалистов. Тот, кто позволяет это делать, не только предатель, он еще и экономический кретин.

– Благодарю за лекцию. Но вы так и не ответили, какие обвинения вы бы предпочли. Какие преступления вы готовы признать?

– Как вы легко бросаетесь словами! Преступления! Да, я признаю, что допускал ошибки. Как миллионы моих соотечественников, я работал, и я ошибался. Мы работали, и мы ошибались, но страна шла вперед. Нельзя ставить главе государства в вину отдельные факты, вырванные из контекста эпохи. Я здесь защищаю не только себя, но и те миллионы патриотов, которые бескорыстно трудились все эти годы.

– В таком случае вы, может быть, расскажете суду о тех «ошибках», в которых вы соблаговолили признаться и которые, как вы, к счастью для себя, считаете, более простительны, чем преступления.

– Да, – сказал Петканов, к удивлению прокурора: он никак не ожидал, что подсудимый способен ограничиться таким простым словом. – Я беру на себя ответственность за кризис двенадцатого октября и хотел бы, чтобы доля моей ответственности стала более ясной. Я думаю, – продолжал он, вновь обретая тон, подобающий государственному деятелю, – что я, возможно, несу ответственность за внешний долг страны.

– Ага, хоть в чем-то вы признаете свою ответственность. Вспоминаете какие-то конкретные нарушения и готовы за них отвечать. И какого же, по вашему мнению, приговора заслуживает человек, который, пытаясь во что бы то ни стало удержаться у власти, увеличил внешний долг до таких размеров, что на его выплату каждый гражданин нашей страны должен отдать свой двухлетний заработок?

Петканов ответил сразу же:

– Больше всего здесь постарались вы. Инфляция, насколько мне известно, дошла теперь до сорока пяти процентов, в то время как при социализме ее вовсе не было, ведь мы с ней боролись, применяя научные методы. Во время октябрьского кризиса я, естественно, консультировался с лучшими экономическими экспертами партии и государства и опирался на их письменные заключения. Но я требую, чтобы степень моей личной ответственности была тоже определена. А затем, разумеется, – закончил он, явно довольный собой, – судить об этом должен народ.

– Господин Генеральный прокурор, – сказал Председатель суда, – я думаю, пора вернуться к делу.

– Прекрасно. Итак, господин Петканов, виновны вы в этом нарушении или нет: вы предоставили двадцать пятого июня тысяча девятьсот семьдесят шестого года, либо приказали предоставить, либо позволили предоставить упомянутому Милану Тодорову ордер на трехкомнатную квартиру в Золотом секторе комплекса «Восход»?

Петканов усталым жестом, как бы отмахиваясь от вопроса, опустился на стул.

– У вас хорошая квартира? – спросил он, ни к кому не обращаясь. – А у вас? А у вас? А у вас? – Он повернулся к заботливо склонившейся к нему надзирательнице: – А у вас?

( – У меня-то дрянь квартира, – сказал Димитр. – Двадцать процентов самой настоящей дряни.

– А чего же ты хочешь? Ты же должен президенту Бушу заработок за два года. Скажи спасибо, что не с цыганами живешь.

– Мы работали и ошибались. Мы работали и ошибались.

– Да, мы здорово ошибались.)

_______________

Чтобы дождаться автобуса, которым она ездила на работу, Мария Солинская целый час простояла возле дома комплекса «Дружба-1». Нет, у меня нет хорошей квартиры, думала она. Я хочу такую квартиру, где бы у Ангелины была не клетушка, а нормальная комната, где не отключали бы каждые два часа электричество и из крана шла вода, а не раздавалось лишь одно шипение, как сегодня утром. Все разладилось в нашем городе. Из-за нехватки бензина с улиц исчезли автомобили. Даже переведенные на газ машины стоят без дела, завернутые в пленку, с тех пор как было ограничено потребление газа для частных лиц. Автобусы ходят лишь тогда, когда подвезет бензин автоцистерна, когда починит двигатель механик, когда бандиты, сидящие за рулем, соизволят разнообразия ради вернуться на работу с черного рынка.

Ей сорок пять лет, и она все еще привлекательна, думала Мария, хотя остывающий пыл Петра не очень-то способствует такой уверенности. Но сейчас, во время Перемен, люди так страшно заняты или слишком измотаны, и, понятно, им не до любви. Вот и любовь пошла на убыль. А уж занимаясь любовью, они жутко боятся последствий. Статистика последнего года утверждает, что число рождений ниже количества абортов и числа смертей. Говорит это о положении в стране?

В самом деле, жена Генерального прокурора не должна часами ждать автобуса и встречать зарю трудового дня в окружении крепких крестьянских задов. А работала она как будто всегда хорошо, с полной отдачей. Ее отец был героем антифашистской борьбы. Дедушка – один из первых членов Партии, он вступил в нее еще раньше Петканова. Она ни разу в жизни его не видела, долгое время о нем почти и не упоминали, но после того как пришло письмо из Москвы, они снова могли им гордиться. Правда, Петр, когда она показала ему этот документ, не разделил ее радости. «Из двух неправд правду не скроишь», – заметил он в теперешнем своем обычном тоне: спокойно, уверенно, с торжеством.

Она вышла за него замуж, когда ей было двадцать. Вскоре после этого его отец совершил какую-то глупость. Его сослали в деревню, и люди говорили, что он еще легко отделался. И вот примерно в том же возрасте Петр выходит из партии; выходит по-дурацки, самым вызывающим образом, даже не посоветовавшись с ней. В нем была какая-то неугомонность, вечно он напрашивался на неприятности, точь-в-точь как его папаша. Вот теперь вдруг взялся быть обвинителем в деле Петканова. Немолодой уже профессор вздумал играть роль современного героя! Бедняга. Проиграет процесс – его в порошок сотрут, а выиграет – половина народа его возненавидит, а другая половина скажет, что он мог и лучше все это провести.

Генерал-лейтенант Ганин вошел, протягивая папку. Возможно, он так и проснулся утром с папкой в руках и, не зная, как от нее отделаться, заторопился на свидание с Генеральным прокурором.

– Мы надеемся, господин Генеральный прокурор, что процесс проходит в соответствии с вашими ожиданиями.

– Благодарю вас. Это вы о чем?

Солинский протянул руку, взял папку и вопросительно взглянул на генерала.

– Поясняю. Это донесение о нашем расследовании работы Специального технического отдела на Резковой улице. Главным образом за период с тысяча девятьсот шестьдесят третьего по тысяча девятьсот восьмидесятый год, до того момента, когда отдел был переведен в северо-восточный сектор. Многие из отчетов отдела сохранились полностью.

– Лучшие их работы?

– Кто это может определить, господин прокурор?

Генерал напряженно застыл перед Солинским и больше напоминал сейчас лейтенанта из провинциального гарнизона, чем одну из ключевых фигур государственной перестройки.

– Ну хорошо… Теперь по другому вопросу…

– Слушаю, господин Генеральный прокурор.

– Вы случайно не знаете… Это к делу не относится, мне просто интересно, что стало с тем бородатым студентом, который расцеловал вас тогда, на снегу?

– Ковачев. Разумеется, знаю. Он организует очереди за визами в консульстве Соединенных Штатов.

– То есть он работает у американцев?

– Нет, что вы. Вы, возможно, видели людей на площади Святого Василия? Они стоят в очереди в американское консульство.

– Я что-то не понимаю…

– Они не хотят стоять на улице возле консульства. То ли стесняются, то ли боятся, что люди их осудят или что-то похуже случится. В этом роде. Вот почему они организовали свою собственную очередь. В саду у западных ворот. Руководит всем этим Ковачев. Вы получаете номер и каждое утро приходите узнать, не подошла ли ваша очередь. Если не подошла – придете на следующий день. Никакого жульничества с номерами. Ковачеву все беспрекословно подчиняются. Он великолепный организатор.

– Вот такие нам и нужны.

– Ничего не получится. Я уже пробовал. Когда я получил вот это, – Ганин машинально хлопнул себя по плечу, словно жена нашила звездочку и на штатский костюм, – он мне прислал открытку. Там было написано: ДАЕШЬ ГЕНЕРАЛОВ ВМЕСТО ХЛЕБА.

Солинский усмехнулся: да, этот Ковачев сильная личность, не то что мой зануда генерал.

– Так на чем же мы остановились?

– Мне кажется, вас могут заинтересовать исследования, проводившиеся на Резковой улице. Они относятся к возможностям симулирования различных заболеваний.

– Конкретно?

– Конкретно: провоцирование симптомов остановки сердца путем перорального и внутривенного введения препаратов.

– А еще что?

– Что еще?

– У вас есть свидетельства того, что эти методы применялись в каких-либо случаях?

– Нет, господин прокурор. В этой папке таких данных нет.

– Ну что ж. Благодарю вас, генерал.

– К вашим услугам, господин Генеральный прокурор.

Прошел еще один долгий день, и по-прежнему ничего не получено. Это как губка – выжимаешь ее, выжимаешь, она уже совсем сухая, а нажмешь случайно еще раз, и побежит по пальцам вода. Тщательнейшим образом подготовленные свидетельства о непомерной алчности бывшего президента, его бесстыдного стяжательства, безумных растрат, даже клептомании, каким-то образом улетучивались в зале суда на глазах миллионов зрителей. Ферма в Северо-Западной провинции? Так это же юбилейный подарок от благодарного народа к двадцатой годовщине его пребывания во главе государства. И подарено-то это было временно, лишь до конца его жизни, и бывал он там редко, лишь для встреч с высокопоставленными зарубежными гостями, что способствовало укреплению социализма и коммунизма. Дом на Черном море? Предоставлен ему Союзом писателей и издательством имени Ленина в знак признания его заслуг перед литературой, а также с целью хоть частично возместить его отказ от половины гонорара за «Собрание речей, статей и документов» (32 тома, 1982 год). Охотничий домик на Западных холмах? Центральный Комитет в ознаменование сорокалетней плодотворной деятельности в рядах Коммунистической партии единогласно проголосовал… И так далее, и тому подобное.

Чем дальше шло дело, тем более непредсказуемым становился Петканов. Накануне заседания Генеральный прокурор не мог предугадать, как поведет себя подсудимый: будет ли он отвечать с возмутительной агрессивностью, будет ли он шутить или примется банально философствовать, впадет ли в сентиментальность или в угрюмую замкнутость, не говоря уж о том, когда и почему он вдруг переключится с одной линии поведения на другую. Было ли это хитроумной стратегической уловкой или просто обличало глубинную неустойчивость психики? Увозя с собой в машине папку с еще одним документально подтвержденным свидетельством о совершении какого-нибудь пустяка, Солинский удивлялся, до чего же мало он продвинулся в умении понимать подсудимого и предугадывать его тактику. Сможет ли он хоть когда-нибудь постичь эту загадочную личность?

Поднявшись на шестой этаж, он застал бывшего президента весьма общительным и оживленным, словно тот, специально чтобы досадить прокурору, решил выбрать самое благодушное настроение. Что ж, в конце концов разве Стойо Петканов и в самом деле не был нормальным человеком, с самым нормальным характером, и разве не прожил он нормальную жизнь? Так что мешает ему сегодня излучать жизнерадостность и бодрость?

– Знаешь, Петр, я только что вспоминал. Мальчишкой я не раз участвовал в загородных вылазках Союза коммунистической молодежи. Помню, как мы в первый раз поднимались на гору Рыкоша. Был конец октября, уже выпал снег, и облака опустились так низко, что из города вершину горы нельзя было разглядеть.

– Теперь ее не видно круглый год, – отозвался Солинский. – Загрязнение окружающей среды. Вот такие у нас теперь достижения!

– Мы карабкались на гору все утро, – не обращая внимания на реплику, спокойно продолжал Петканов. – Земля у нас под ногами была неровной, то и дело попадались валуны, и тропинку было еле видно. Несколько раз нам пришлось перебираться через каменные реки. Это какая-то геологическая штука, не знаю, как она называется по-научному. А потом мы вошли в облако и некоторое время вообще ничего не видели и так обрадовались, когда наконец снова смогли разглядеть тропу, по которой раньше нас прошли другие.

Нам уже хотелось есть, и решимость нас покидала, впрочем, из товарищей никто не жаловался; мокрые ноги, мышцы ноют от усталости – в таком виде мы наконец вышли из облака. А над облаками сияет солнце и небо синее, и снег начал подтаивать, и воздух чист. И тогда мы не сговариваясь запели «Смело, товарищи, в ногу…», и так вот с песней, взявшись за руки, добрались до вершины.

Петканов взглянул на гостя. Столько лет этот рассказ вызывал сочувственные кивки и слезы умиления. Солинский смотрел на него отчужденно и враждебно – вот все, что он мог предложить.

– Избавьте меня от ваших дешевых притч, – сказал Генеральный прокурор.

Боже, сколько же он наслушался за свою жизнь этих объедков крестьянской мудрости – проповедей, притч, нравоучений. Он неожиданно процитировал одно из них: «Не выкопаешь яму – дерево не посадишь».

– Это правильно, – благодушно согласился Петканов. – Разве ты видел хоть одно дерево, посаженное без ямы?

– Нет, кажется, не видел. Зато видел очень много ям, куда ни единого дерева так и не посадили.

– Слушай, Петр. Не надо думать, сынок, будто бы я ничего не смыслю в жизни. Поверь мне, люди как раз тем и живут, что ты называешь дешевыми притчами.

– Рад, что вы это сказали. Мы-то всегда понимали, что в глубине души вы презираете людей, что вы никогда в них не верили. Потому вы и держали их все время под надзором.

– Ах, Петр, Петр, к голосу-то моему ты привык, но попытайся все же вслушаться в суть того, что я говорю. Это может тебе сгодиться и на твоем большом посту Генерального прокурора, да и не только там.

– Я вас слушаю.

– Я вот что тебе сказал: мне известно, что народ живет дешевыми притчами, как ты их назвал, но не я его презираю за это, а ты. Ты сын моего старого товарища, а твой отец какое-то время считался теоретиком Партии. Может, он теперь и насчет пчел разработал теорию? Ты интеллектуал, это сразу видно, а я простой мужик из самой гущи народа.

– Простой мужик с собранием речей и документов в тридцати двух томах.

– Мужик порядком поработал. Но я умею говорить с народом и слушать его.

На этот раз Солинский не стал возражать. Он почувствовал усталость. Пусть старик мелет что вздумается, они ведь не в зале суда. Он не верил ни одному его слову и сомневался, верит ли сам Петканов этим словам. Интересно, можно ли обозначить в терминах риторики их однобокую полемику, в которой ханжеские монологи наталкиваются на презрительное молчание?

– А это значит, что я понимаю нужды народа. Ты можешь мне сказать, чего хотят люди?

– Я вижу, вы себя назначили экспертом по этому вопросу.

– Да, конечно, я эксперт. Так чего же хотят люди? Они хотят стабильности и надежды. И мы им это давали. Не все было прекрасно, но при социализме люди могли мечтать, что когда-нибудь все придет. А вы? Вы принесли им нестабильность и отняли надежду. Преступность. Черный рынок. Порнография. Проституция. Ошалелые бабы снова бухаются в ноги попам. Этот так называемый наследный принц сам себя предлагает в спасители отечества. Вы гордитесь вашими быстрыми успехами?

– Преступность была всегда. Вы только скрывали это.

– На ступенях Мавзолея Первого Вождя торгуют порнографией. Вы считаете это забавным? Мудрым? Это прогресс, по-вашему?

– Ну, его там уже нет, так что он это не прочтет.

– Нет, скажи, ты считаешь, что это прогресс? Ну давай же отвечай мне, Петр.

– Я считаю, – начал Солинский, в котором, несмотря на усталость и скуку, проснулся профессиональный полемист, – я считаю, что это вполне соответствует месту. – Петканов сердито взглянул на него. – Первый Вождь, должен сказать вам, был специалист по порнографии.

– Ничего себе определение!

– Очень точное. Вы говорите, что дали людям надежду. Нет, не надежду вы им дали, а фантазию. У каждой большие груди, у каждого крепкий член, и все всласть совокупляются – вот чем торговал ваш Первый Вождь, политическим эквивалентом этого, во всяком случае. И социализм ваш был такой же фантазией. Еще более невероятной. В том, чем сейчас торгуют у Мавзолея, есть по крайней мере хоть какая-то правда. Кусочек истины в этом дерьме.

– Так кто же из нас занимается дешевыми притчами, Петр? И как приятно слушать Генерального прокурора, защищающего порнографию. Значит, вы и инфляцией можете гордиться, и черным рынком, и проститутками на улицах?

– У нас есть трудности, – согласился Солинский. – Это переходный период. Реорганизация всегда болезненна. Нам предстоит научиться понимать реалии экономической жизни. Научиться производить такие товары, чтобы люди захотели покупать их. Тогда мы и добьемся процветания.

Петканов радостно фыркнул.

– Порнуха, дорогой мой Петр. Титьки и пипки. Титьки и пипки вам, вот и все.

– Знаете о чем я думаю?

– Ты думаешь, Димитр, что смотреть это больше не надо.

– Правильно, но теперь я понял, почему так думаю.

– Пива, пожалуйста.

– Дело вот в чем. Нас воспитывали и в школе, и по телевидению, и в газетах, и родители наши, и все остальные в убеждении, что социализм решает все проблемы. Иными словами, что социализм – это правильная, научно обоснованная система, а все старые системы испробованы и не работают больше, правильна же только эта одна, при которой нам посчастливилось жить, она-то и есть… единственно правильная.

– Но на самом деле никто так не думал, Димитр.

– Может быть. Но мы считали, что другие так думают, правда, пока наконец не узнали, что большинство из них попросту притворяется. И тогда нам стало ясно, что социализм не идеальнейшая из всех систем и что к каждой проблеме можно подходить по-разному.

– Да мы это с пеленок знаем.

– Всегда можно выбрать одно или другое.

– Занятно ты говоришь, Атанас.

– Я вот к какому выводу пришел, день за днем наблюдая этот процесс, слушая обвинения, защиту, ожидая судейского решения, – все это слишком уж хорошо для него.

– Конечно, обвинения-то пустяковые.

– Не в этом дело. В этом процессе все не соответствует реальности. Потому что здесь мы отталкиваемся от того, что к этой проблеме не может быть двух отношений, а лишь одно. Все, что он говорит, – сплошная ложь и лицемерие. Это нельзя слушать.

– Так что же, лучше было бы устроить суд совести?

– Нет, вовсе нет. Мы просто должны сказать себе, что здесь обсуждается вопрос, имеющий одну-единственную сторону. Продолжать этот процесс – значит с ним согласиться, допустить, что даже в этом случае, самом неблагоприятном для него, все же есть другая сторона. А ее здесь нет, вот и все. В некоторых вопросах существует только одна сторона.

– Браво, Димитр! Налейте-ка ему пива.

Они помолчали. Потом Вера сказала:

– Значит, завтра собираемся у Стефана. В обычное время.

– Знаете, генерал-лейтенант, со стороны можно подумать, что вы стараетесь вовсю, чтобы бывшему президенту вынесли оправдательный приговор.

– Господин прокурор! – Глава Народных сил безопасности был в изумлении.

– Ну конечно. Вы всегда появляетесь, когда я готовлюсь к очередному перекрестному допросу.

– Я приду попозже.

– Нет-нет. Итак, рассказывайте, что у вас на этот раз.

– Записи, касающиеся центрального политического руководства за годы с тысяча девятьсот семидесятого по тысяча девятьсот семьдесят пятый.

– Я и не знал, что таковые существуют.

– В течение этого периода наблюдались негативные явления… Нет, вернее будет сказать, что негативные явления наблюдались в первой половине этого периода и были связаны с действиями и амбициями министра культуры.

Солинский позволил себе улыбнуться. Быстро же этот солдат превратился в бюрократа.

– Органы безопасности не одобряли некоторые симфонии Прокофьева?

– Не совсем так; но раз уж вы заговорили о музыке, да, действительно, программы Второго международного конгресса джаза были подвергнуты строгой критике.

– А я считал, что партия положительно относилась к джазу, это ведь подлинный голос угнетенного народа, терзаемого международным капиталом.

– Верно. И об этом неоднократно упоминалось. Но поскольку один из угнетенных исполнителей оказался редкостным индивидуалистом, да к тому же министр культуры слишком уж заботилась о его благосостоянии, то можно сказать, что делу социализма это приносило явный вред.

– Понятно! – Пожалуй, за этими закругленными формулировками все же скрывалось некое рудиментарное чувство юмора. – Ну и что дальше?

– А дальше то, что личные амбиции министра культуры были сочтены опасными и антисоциалистическими. Ее пристрастие к импортным продуктам и товарам было признано декадентским и противоречащим духу социализма.

– И пристрастия к импортным музыкантам?

– И это тоже. И честолюбивые замыслы самого Президента относительно своей дочери, согласно предварительным заметкам к заключительному докладу, который пока еще не обнародован, также были признаны наносящими вред государству.

– В самом деле? – Это уже интересно. К Уголовному делу номер один все это имеет мало отношения, однако очень интересно. – Вы имеете в виду, что она была убита по распоряжению Отдела внутренней безопасности?

– Нет.

– Какая жалость.

– У меня нет никаких доказательств.

– Но допустим, вы обнаружите такие доказательства.

– В этом случае я, разумеется, передам их вам.

– А скажите, генерал, в какой степени действия Отдела внутренней безопасности находились в те дни под контролем?

Ганин немного подумал.

– Я полагаю, настолько же, насколько и всегда находятся. То есть я хотел сказать, находились. В одной области – строгий контроль и подробная отчетность. В других – детальные отчеты не требовались, лишь общее одобрение оперативных действий. А в особых случаях ОВБ действовал исходя из своего собственного понимания оптимального обеспечения государственных интересов.

– Вы полагаете, они могли кого-то убрать?

– Да, конечно. Не так уж часто, насколько нам известно. И не очень многих.

– А с отпечатками пальцев, разумеется, как всегда дефицит?

– Так точно.

Солинский понимающе кивнул. Отчеты рассыпались в пыль. Отпечатки пальцев стерты. Тела давно отправлены в крематорий. В свое время каждый знал и понимал, что происходит. Но когда такие люди, как он, пытаются выстроить целую цепь обвинений против человека, заправлявшего всем механизмом в те времена, получается, что ничего подобного никогда не случалось, а если что и было, то было в порядке вещей, и потому почти простительно. Время свихнулось, но люди сговорились считать безумие нормой.

А поскольку каждый знал, что происходит, значит, каждый молчаливо поддерживал происходящее. Или это слишком уж изощренно? Приписывать вину каждому – это уже другой, более современный сговор. Нет, поди молчали главным образом из страха. Вполне объяснимого страха. И неотделимая часть его теперешней ежедневной работы, которую люди смотрят по телевидению, – помочь этим людям побороть страх, убедить их, что страх этот уже не вернется.

_______________

Стойо Петканов усмехался, садясь в «ЗИЛ», который подогнали для него к ступеням здания Народного суда. Он-то ездил на «мерседесе», по крайней мере в последние годы. Та «Чайка», которую они ему предоставляли до сих пор, тоже вполне годилась, только тормозила туговато. А вот сегодня под каким-то предлогом ему пригнали этот паршивый «ЗИЛ» образца шестидесятых. Ладно, этим его не возьмешь. Пусть хоть джип присылают – настроение у него от этого не станет хуже. Важно то, что происходит в суде. А там у него сегодня выдался удачный денек. Ну и погонял же он сегодня этого тощего лупоглазого интеллигентика, которого они напустили на него! Старая лиса заставила их сегодня поплясать под свою дудку.