Текст книги "Дикобраз"

– Тогда позвольте мне говорить с вами сейчас не как с профессором права, – сказал Ганин. Они сидели друг напротив друга, и по контрасту с сухощавым прокурором Ганин казался сегодня еще более кряжистым. – У нас в Народных силах безопасности, как я вам уже докладывал, все верят, что ваши старания в Уголовном деле номер один будут вознаграждены успехом… несмотря на недавние затруднения. Это очень важно, важно для блага страны, чтобы процесс был закончен. И не менее важно, чтобы подсудимый был признан виновным.

– Если он виновен, – машинально откликнулся Солинский. «Мой папа очень честный человек».

– Далее: мы понимаем, что обвинения, предъявляемые Петканову, это не те, в которых он особенно виновен, а те, по которым его легче всего признать виновным.

– Естественно.

– Далее: мы понимаем, что многие высшие партийные чиновники и связанные с ними преступники не привлечены к ответственности, и бывший президент, так сказать, является их представителем в зале суда.

– Да уж, если бы он был одним-единственным, мы бы его на руках носили.

– Так точно. Но вы должны знать, вернее, вы знаете, что страна ждет от этого процесса чего-то большего, чем заурядный, подтверждающий какие-то незначительные правонарушения, формальный приговор. Вы-то как раз в данный момент придерживаетесь именно этой линии. Однако страна ждет, что обвиняемый по Делу номер один будет признан самым страшным из преступников во всей истории нашего народа. Вот ваша задача.

– Такой статьи, увы, нет в Уголовном кодексе. Но, мне кажется, генерал, вы хотите дать мне некоторые советы.

– Моя работа, полагаю, заключается в предоставлении вам информации.

– Отлично. Тогда, может быть, вы подытожите ту информацию, которую, по-вашему, вы мне предоставляете?

Солинский произнес эти слова по-прежнему невозмутимым тоном, но внутри его била дрожь.

Пронзительный, сладкий трепет близкого прегрешения. С молотком и зубилом вскарабкался он на бронзового Сталина и балансировал там, вцепившись в кончик уса.

– Я бы изложил это так. В конце шестидесятых годов Служба внутренней безопасности пришла к убеждению, что министр культуры становится опасным антисоциалистическим фактором и что намерения ее отца официально объявить ее своей преемницей представляют угрозу высшим интересам государства. Специальный технический отдел на Резковой улице занимался разработкой препаратов, вызывающих симптомы остановки сердца. Шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года Президент и руководитель СВБ покойный генерал Калин Станов одобрили использование любых необходимых методов против клеветников, подрывных элементов и других лиц, занимающихся подобной деятельностью. Три месяца спустя Анна Петканова скончалась от остановки сердца, несмотря на старания наших лучших кардиологов спасти ее.

– Благодарю вас, генерал. – Солинского поразило, как откровенно искушал его Ганин. – Могу сказать, из вас не выйдет хорошего правоведа.

– Благодарю, господин прокурор. Могу сказать, что у меня таких намерений нет.

Ганин ушел. «Мой папа очень честный человек, – повторил Солинский. – Очень, очень честный человек мой папа».

На тридцать четвертый день слушания Уголовного дела № 1 перед Верховным судом дали свидетельские показания следующие приглашенные государственными адвокатами Милановой и Златаровой лица:

1. Майор государственной безопасности Огняна Атанасова, персональная медсестра бывшего президента. Она показала, что в личной собственности бывшего президента находилось одно-единственное шерстяное одеяло. «Я заявляю со всей ответственностью, – сказала она, – что у Стойо Петканова практически не бывало личных денег. Я обычно пришивала ему новые воротнички к рубашкам, штопала носки и покупала галстуки, когда менялась мода».

2. Бывший заместитель премьер-министра Павел Маринов. Он показал, что в 1960 году на московской Конференции коммунистических и рабочих партий Председатель Мао сказал Петканову, что тот может стать вторым великим кормчим. «Вы на редкость энергичный человек, – сказал Мао. – Я буду рекомендовать вас на пост премьер-министра Международной Социалистической Республики».

3. Бывший премьер-министр Георгий Калинов. Он заявил, что считает мифическими утверждения, будто вся бывшая номенклатура состояла из рвачей. Сам он в настоящее время располагает сбережениями в национальной валюте, эквивалентными двадцати американским долларам, и раздумывает о том, вложить ли их в какой-нибудь приватизационный процесс или купить себе пару туфель. Он пояснил, что его считали состоятельным, поскольку он по символической цене приобрел три машины в Отделе обеспечения охраны, органе, обслуживавшем высших партийных и государственных руководителей. Но он не может считать себя владельцем этих машин, так как Отделом была издана недвусмысленная инструкция, запрещавшая их перепродажу. На вопрос адвоката Златаровой, распространялись ли эти условия и на восемнадцать легковых автомобилей, принадлежавших, по свидетельству обвинения, подсудимому, бывший премьер-министр Калинов ответил, что это безусловно так.

4. Венцеслав Бойчев, бывший член Политбюро, показал, что доллары, выданные его сыну бывшим президентом, были выделены в воспитательных целях, дабы поощрить интерес молодого человека к технике. На вопрос, почему его сын истратил деньги на «кавасаки» и «БМВ», господин Бойчев ответил, что они способствовали обороноспособности страны, поскольку мотоспорт может считаться военным спортом. На вопрос же, почему его сын не удовольствовался более дешевыми советскими моделями, господин Бойчев ответил, что сам он не имеет водительских прав и недостаточно компетентен, чтобы подробно обсуждать такие вопросы. Однако он хотел бы добавить, что, со своей стороны, искренне сожалеет, что перемены не начались раньше, еще в 1968 году, и что лично он готов быть распятым на пятиконечной красной звезде во имя родины.

5. Велчо Ганев, министр финансов при Петканове. Он заявил, что был совершенно уверен в абсолютной законности трат на представительство. Однако процедура была строго засекречена. На вопрос, почему были уничтожены списки тех, кто пользовался привилегированным режимом, господин Ганев ответил, что здесь речь шла о расписках, а не о платежных ведомостях. Платежные ведомости должны сохраняться в течение пятидесяти лет. Но согласно его пониманию закона на расписки это положение не распространяется.

На тридцать седьмой день процесса в городском сквере против здания суда под голыми ветвями акации, украшенными искусственными листьями и цветами, Общество Девинского при Втором столичном университете проводило шутовской аукцион вещей, принадлежавших экс-президенту. Участники аукциона, прежде чем заявить свою цену, обязаны были представиться. Среди них оказались Эрих Хонеккер, Саддам Хусейн, император Бокасса, Джордж Буш, Махатма Ганди, весь состав Центрального Комитета Албанской компартии, Иосиф Сталин, а также несколько мужчин и женщин, утверждавших, что они тайные любовники и любовницы Стойо Петканова. Платить полагалось лишь в твердой валюте. Одеяло товарища Петканова, представленное аукционерами как «единственная личная собственность» экс-президента, купил за 55 миллионов долларов США Эрих Хонеккер. Пара штопаных носков плюс футболка с новым воротничком, пришитым лично майором госбезопасности Огняной Атанасовой, ушла за 27 миллионов долларов. Сандалии из свиной кожи, в которых товарищ Петканов впервые встретился с бойцами Сопротивления – ими он в дальнейшем командовал в течение всего периода борьбы с фашизмом, – приобрел за 35 миллионов долларов официальный представитель Музея мифологии. Штаны с большим бурым пятном на заднице, которые товарищ Петканов также носил в период антифашистской борьбы, остались невостребованными. Император Бокасса купил за дайм[2]2
  Десятицентовая монета США.


[Закрыть] президентские гениталии и сказал, что скушает их за обедом. Чеки, выписанные за проданные лоты, совали в рот огромному чучелу Второго Вождя, которое председательствовало на аукционе. Затем чучело, ловко подвешенное за шею к ветке акации, сообщило журналистам, что полностью удовлетворено результатами распродажи, а все вырученные деньги уже передало сиротам, желающим заниматься мотоциклетным спортом в целях укрепления обороноспособности страны.

На тридцать девятый день процесса последним из семи свидетелей, дававших показания, оказался Веселин Димитров, до сих пор не являвшийся в суд по причине какого-то непонятного нервного заболевания. Он рассказал, как его отец, заместитель районного партийного секретаря в одной из южных провинций, познакомился с человеком из президентского окружения и попросил его обратить внимание товарища Петканова, который был известен как покровитель искусств, на сына этого заместителя секретаря, преданного коммуниста и ревностного работника Государственного народного театра. Молодой человек испытывал временные трудности в решении своей жилищной проблемы. Через две недели оказалась свободной трехкомнатная квартира в комплексе «Заря», и молодой актер ее получил.

– Скажите прежде всего, почему вы вступили в Коммунистическую партию?

– Вся наша семья была в Партии. Иначе было трудно продвинуться.

– А как вы объясняли своим знакомым, что вдруг получили квартиру?

– Ну, я сказал, что мне повезло. Вдруг подвернулась эта квартира. Такие вещи бывают.

– Ее стоимость была существенно ниже обычной. Вам как-то объяснили это?

– Сказали, что это дотация для актеров.

– А как вы рассчитались за помощь?

– Не понял.

– Что вы сделали в благодарность за получение трехкомнатной квартиры по десятикратно заниженной цене, не ожидая к тому же очереди, которой ждут обычно десять, пятнадцать, а то и двадцать лет?

– Я никому ничего не платил.

– А скажите, вы репетировали и вслед за тем разыграли стихийное мимическое представление в честь шестидесятипятилетия обвиняемого, когда он вышел в день юбилея из своего дворца?

– Да, но это было добровольно.

– Участвовали ли вы в закрытых спектаклях перед Президентом и высшим эшелоном номенклатуры?

– Да, но я всегда делал это по своей охоте.

– Вступали ли вы в контакт с Отделом внутренней безопасности на предмет передачи информации об отдельных лицах из Государственного народного театра?

– Нет.

– Вы уверены в этом? Предупреждаю, сохранились документы.

– Нет.

– Нет или вы не уверены?

– Нет, я не вступал в такие контакты.

– Вас плохо слышно. Не могли бы вы говорить немного погромче?

– Нет, не вступал.

– Благодарю вас. Господин Председатель, я ходатайствую о том, чтобы на основании его собственных заявлений господин Димитров был привлечен к ответственности по обвинению в коррупции, присвоении чужого имущества и даче заведомо ложных показаний.

– Такое ходатайство, как я уже шесть раз разъяснял вам, господин Генеральный прокурор, не имеет отношения к данному делу и потому отклоняется.

( – Боже ты мой! – Атанас выплюнул дым, на этот раз закрыв дымовой завесой лицо Генерального прокурора.

– Хватит, прекратим.

– Да это же просто актеры. Все они актеры. Играют свою гнусную комедию.

– Актеры, квартиры, мотоциклы, расходы на обеды, воротнички, рубашки.

– Стефан, ты как?

– Нет, я хочу смотреть дальше. Будем продолжать.

– Мы должны продолжать. Это наша история.

– Да ведь СКУЧИЩА!

– В истории это часто бывает. А потом она становится интересной.

– Ты настоящий философ, Вера! И настоящий тиран.

– Благодарю. Но когда я превращусь в старую бабку в платочке, а вы в старых дурней, сосущих пиво, и наши внуки придут к нам и скажут: «Бабушка, дедушка, вы жили тогда, когда судили людоеда? Мы понимаем, что вы очень, очень, очень старенькие, но, может быть, вы расскажете нам про это?» – и мы сможем им рассказать.

– О чем, об актерах и мотоциклах?

– И об этом тоже. Но мы еще расскажем им, как он над нами потешался. Он всегда это делал и делает сейчас. Расскажем, почему все это сводилось к актерам и мотоциклам.

– Ты тиранка.

– Тсс! Смотри.

– А это кто? Тоже актер?

– Нет, банкир. Он говорит, что все деньги на счете президента попали туда по ошибке.

– А вот директор фабрики одеял. Он говорит, что они изготовили для президента всего одно шерстяное одеяло.

– Заткнитесь, ребята. Смотрите.)

____________

В эту ночь Петр Солинский, которому не спалось на полу в кабинете, перешел в гостиную и обнаружил на стене только что окантованное свидетельство о реабилитации. Еще одно доказательство того, что дистанция между ним и Марией все увеличивается.

Ее деда Румена Мешкова всегда считали верным коммунистом и деятельным антифашистом. Когда в начале тридцатых годов Железная гвардия развернула кампанию чисток, Мешков и еще несколько партийных руководителей эмигрировали в Москву. Там он продолжал оставаться верным коммунистом и деятельным антифашистом до 1937 года, когда вдруг превратился в троцкистского уклониста, гитлеровского шпиона и контрреволюционера, причем, вполне возможно, – и в того, и в другого, и в третьего сразу. Он исчез. Никто не смел расспрашивать о нем. Упоминаний о Румене Мешкове больше не было на страницах официальной истории его партии, и в течение пятидесяти лет родственники произносили его имя только шепотом.

Когда Мария объявила, что собирается писать в Верховный суд СССР, Петр не одобрил эту идею: к чему выяснять правду, если она причинит ей только лишнюю боль? К тому же это ей все равно не поможет вернуть к жизни дедушку, которого она ни разу не видела. Главным же его соображением, хотя он никогда не высказывал его вслух, было то, что выбирать придется из двух возможностей. Либо Румен Мешков предал великое дело, которому он служил, либо был подло одурачен этим самым делом. Ну и какого же дедушку ты предпочитаешь, Мария, – преступника и ренегата или легковерного дурака?

Мария пренебрегла советами мужа, отправила прошение и почти через год получила ответ, датированный 11 декабря 1989 года. Отвечал ей А. Т. Уколов, член Верховного суда СССР. Он навел соответствующие справки и может теперь ее известить, что ее дед Румен Алексиев Мешков был арестован 22 июля 1937 года по обвинению в принадлежности к троцкистской террористической организации; в качестве члена таковой принимал участие в подготовке террористических актов против руководителей Коминтерна, а также диверсий на промышленных объектах СССР. В результате следствия, проведенного областным управлением Народного комиссариата внутренних дел в Сталинграде (ныне Волгоград), он был приговорен 17 января 1938 года к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в тот же день. Пересмотр дела, проведенный в 1955 году, установил, что никаких данных, уличающих Мешкова, кроме противоречивых и непроверенных показаний лиц, привлеченных по этому же делу, не имелось. А. Т. Уколов сожалел о том, что нет никаких сведений о месте захоронения Румена Мешкова и не сохранилось его фотографий и личных бумаг. Однако же он мог заверить, что Румен Мешков был честным и деятельным коммунистом, что 14 января 1956 года он был полностью реабилитирован. К своему письму А. Т. Уколов приложил документ, официально подтверждающий реабилитацию.

И ты вешаешь это на стену, подумал Солинский. Свидетельство о том, что движение, которому твой дед посвятил всю жизнь, расправилось с ним как с предателем. Свидетельство, что то же самое движение двадцатью годами позже в конце концов решило, что он был не предателем, а мучеником. Свидетельство, что это же движение за тридцать четыре года даже не удосужилось сообщить кому-либо о том, что предателю присвоен статус мученика. И ты хочешь обо всем этом не забывать?

Честный коммунист превратился в троцкистского террориста, а потом снова стал честным коммунистом. Герои становятся предателями, предатели становятся героями. Властители дум и вожди народов превращаются в самых обыкновенных преступников, запускающих лапу в общественную кассу, пока, быть может в отдаленном будущем, когда-нибудь не наступит некий жуткий момент и они не предстанут дряхлыми, но обаятельными старцами в телевизионных передачах. Солинский взглянул в незанавешенное окно: в черном пространстве ночи горели слова «Стойо Петканов: реабилитация вождя». Случится ли подобный поворот событий или не случится, отчасти зависит и от того, как он проведет последнюю неделю процесса.

А кем же станут профессора права, представители обвинения, мужья, отцы? Как назовут их? Или они останутся безымянными? На что им надеяться в роковые часы истории?

– Хочу рассказать тебе, что я однажды услышал от человека, считавшего себя очень мудрым.

Генеральному прокурору не хотелось слушать. Его собеседник стал вызывать в нем гадливость. Прежде, когда он, Солинский, был всего лишь рядовым гражданином, его ненависть к Петканову не носила личного характера и даже помогала ему. Ненависть к Петканову скрепляла и объединяла всех, кто считал себя оппозицией, она была созидательна. Но с тех пор как он стал ежедневно видеться с этим человеком, разговаривать с ним, спорить, его чувства изменились. Теперь это было отвращение к определенному человеку, вызывавшему у него ярость, брезгливость и даже презрение. Стыд за прошлое, теперешнее омерзение, страх за будущее – вся эта мешанина истерзала Солинского. Ему казалось, что он ненавидит Петканова так же сильно, как любил когда-то свою жену; бывший вождь вернул ему крепость чувства, словно натянул провисший канат, возвратил яркость эмоций, потускневших в течение долгой семейной жизни. И сейчас он с брезгливостью ждал, что скотина экс-президент угостит его очередной цветистой пошлятиной, которую какой-нибудь замордованный герой труда выудил из собрания речей, статей и документов скотины экс-президента.

– Был он музыкантом, – начал Петканов. – Играл в симфоническом оркестре Государственного радио. Я приехал на концерт с дочкой, а потом она потащила меня знакомиться с музыкантами. Играли они, на мой взгляд, хорошо, и я их с этим поздравил. Это было в концертном зале «Революционный», – добавил он приятную ему деталь, которая почему-то обожгла Солинского как укус слепня. «Какого черта он мне рассказывает это? – мысленно спрашивал себя прокурор. – Кому интересно, как назывался этот дурацкий зал, где его услаждали музыкой?» Солинский ощущал такое раздражение, что продолжение рассказа слушал вполуха.

– Я сказал им несколько слов о требованиях, которые наша цель предъявляет к искусству, сказал, что деятели культуры должны принять участие в великом движении против фашизма, в строительстве социалистического будущего. Ты примерно представляешь, – добавил Петканов с долей иронии, ускользнувшей от Солинского, – что я им говорил. Но вот потом, когда я уже уходил, один молодой скрипач вдруг подошел ко мне и сказал: «Товарищ Петканов, людей не интересуют высокие материи, их интересует только колбаса».

Петканов выжидающе смотрел на Солинского, но тот, казалось, был в это время где-то далеко. Наконец вернувшись, произнес:

– И вы, конечно, приказали его расстрелять.

– До чего же ты старомоден, Петр! Так старомоден в своей подозрительности. Ну конечно нет. Мы никогда никого не расстреливали.

Ну, это мы еще увидим, подумал прокурор, покопаемся поглубже в ваших концлагерях, проведем эксгумацию трупов и заставим расколоться вашу тайную полицию.

– Нет, – продолжал Петканов, – но позволю себе сказать, что его шансы стать дирижером оркестра после нашей беседы несколько уменьшились.

– Как его фамилия?

– Ох, неужели ты думаешь… Ладно, дело вовсе не в его фамилии. Я, конечно, не согласился с этим циничным юношей. Но я думал о том, что он сказал. И время от времени повторял себе: «Товарищ Петканов, людям нужны колбаса и высокие материи».

– В самом деле?

Так вот какой оказалась мудрость концертного зала «Революционный». Буркнуть нечто независимое за кулисами, и тогда, если тебя не пристрелят, мысль твою уж наверняка превратят в жалкий, банальный лозунг этого… вот этого…

– Как видишь, я воспользовался добрым советом. Мы давали им и высокие материи, и колбасу. Вы в высокие материи не верите, но и колбасы им не даете. В магазинах же ее нет. Так что же вы даете им взамен?

– Мы даем свободу и правду. – Ужасно высокопарно, но коль скоро он сам верит в это, значит, он имеет право так сказать.

– «Свободу и правду», – ухмыльнулся Петканов. – Вон у вас какие высокие материи! Вы даете женщинам свободу выйти из кухонь, пройти к вашему парламенту и сказать вам эту самую правду – что в магазинах теперь нет даже говенной колбасы. И вы называете это прогрессом?

– Мы своего еще добьемся.

– Хм, сомневаюсь. Ты уж позволь мне усомниться в этом, Петр. Знаешь, в нашем селе был поп, вот его, боюсь, как бы не застрелили – больно много бандюг шастало в наших краях в те времена, так что это с ним легко могло случиться… Так вот, этот батюшка наш говорил: «С первого прыжка до небес не допрыгнешь».

– Вот именно!

– Нет, Петр, ты меня неверно понял. Я это сейчас не о тебе говорю. Ты и подобные тебе уже много раз прыгали. Много лет и много раз. Прыг-прыг-прыг… Я о нас говорю. Это ведь мы пока всего один раз прыгнули.

Характер. Наверное, это и было его ошибкой, его, вот именно, буржуазно-либеральным заблуждением. Наивная надежда «прояснить» Петканова. Упрямое, дурацкое убеждение в том, что люди пользуются данной им властью по-разному, в зависимости от своих характеров, и потому изучение характера очень важное и полезное дело. Когда-то это действительно было верно; верно для Наполеона, для цезарей, царей и наследных принцев. Но с тех пор многое изменилось.

Убийство Кирова – вот поворотный пункт. Выстрел в спину из нагана в штабе ленинградских коммунистов 1 декабря 1934 года. Друг Сталина, его соратник, его верный товарищ. А потому, наивно твердили мы, единственный человек на свете, который не мог бы желать этой смерти или мечтать о ней, не говоря уж о том, чтобы организовать убийство, этот единственный человек – Сталин. Какие у него могли бы быть мотивы политического или личного свойства? Приказать убить Кирова было не только невозможным для Сталина, но и вообще находилось за гранью наших представлений о человеческой личности. И это главное. Мы вступили в эру, в которой, отталкиваясь от понятия «характер», можно легко запутаться. Характер заменило «ego», и осуществление власти как отражение черт характера сменилось психопатической жаждой власти, стремлением удержать ее любыми способами, словно в насмешку над логикой. Сталин убил Кирова – милости просим, господа, в новейшую историю!

Солинскому хорошо было рассуждать подобным образом, уютно сидя у себя дома в кабинете и поглядывая в окно. Или допрашивая книжный шкаф в своем служебном кабинете. Но разговаривать с Петкановым и в то же время представлять его себе как некий злобный электронный вихрь, кружащийся в каком-то жутком вакууме, если и было возможно, то не более двух минут. Старик стоял под сенью своей надзирательницы и спорил, доказывал, отнекивался, лгал, прикидывался непонимающим, и к Генеральному прокурору тут же возвращались все его первоначальные чувства – любопытство, ожидание, недоумение, замешательство. Он снова принимался выискивать «характер», тот старомодный, понятный характер. Словно сам закон от него требовал установить причины и следствия, разумные мотивы, повлекшие за собой поступки; судебный зал буквально отказывался принимать какую-нибудь неисправность в железной последовательности событий.

Во второй половине сорок второго дня Уголовного дела № 1 Петр Солинский решил, что момент настал. Еще одна из линий расследования – использование государственного бензина в личных нуждах – тихо выдыхалась в пустяковых спорах и внезапных провалах памяти. «Отлично», – произнес Солинский, сделав глубокий вздох, как оперный певец, и взял в руки новую папку. В обеденный перерыв он плеснул себе в лицо водой и тщательно причесался. Каким усталым увидел он себя в зеркале! Он устал от всего: от своей работы, от своего брака, от политических передряг, – но больше всего он устал от постоянного, изо дня в день, общения со Стойо Петкановым. Должно быть, угодливые члены Политбюро безропотно соглашались с ним, просто желая поберечь свои силы.

Теперь он постарался забыть о жене, о генерал-лейтенанте Ганине, о телевизионных камерах и обо всех обещаниях, которые он дал самому себе перед началом процесса. Хватит, он был уже достаточно долго добропорядочным законником, терпеливо вытягивающим истину, как листок одуванчика, из пасти лжи. Пожалуй, он устал и от этого.

– Отлично, господин Петканов. За многие недели этого процесса мы более чем близко познакомились с вашей системой защиты, с вашей манерой отражать любое обвинение. Если случалось что-либо противозаконное, вы ничего об этом не знали. А все, о чем вы знали, автоматически становилось законным.

Адвокатессы вскочили, собираясь протестовать, но Петканов только улыбнулся. Что ж, этот неврастеник жиголо на прокурорской скамье, пожалуй что, неплохо подбил бабки. Он успокоил жестом своих защитниц, и они снова сели.

– Я не делал ничего, что не было одобрено Центральным Комитетом Коммунистической партии, – повторил он в сотый раз, – а в дальнейшем не утверждено декретами кабинета министров. Все, что я делал, было совершенно законно.

– Прекрасно. Тогда давайте поговорим о том, что вы делали шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года.

– Неужели вы можете думать…

– Я не думаю, что вы это припомните, поскольку ваша память, как мы здесь неоднократно могли убедиться, не изменяет вам лишь при обсуждении действий, предположительно законных. – Солинский быстро взглянул в бумагу, которую вынул из папки. – Шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года вы санкционировали применение любых необходимых методов против клеветников, подрывных элементов и государственных преступников. Не угодно ли вам объяснить, что мы должны понимать под выражением «любые необходимые методы»?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – невозмутимо отозвался Петканов. – Кроме того, что вы как будто одобряете подрывные действия и государственные преступления.

– В тот день вы подписали документ, санкционирующий ликвидацию политических противников. Вот что подразумевалось под термином «любые необходимые методы».

– Я не знаю такого документа.

– Вот его копия, и у суда есть копия. Это памятная записка из архивов Отдела внутренней безопасности, на которой стоят подписи – ваша и покойного генерала Калина Станова.

Петканов бросил беглый взгляд на бумагу.

– Я бы не назвал это подписями. Я назвал бы это набором инициалов, которые ничего не стоит подделать.

– Вы санкционировали в тот день применение любых необходимых методов, – повторил Солинский. – Эта санкция позволяла обоим отделам, и внутренней, и внешней безопасности, проводить акции против ваших политических противников как на территории нашей страны, так и за границей. Противников, подобных радиокомментатору Симеону Попову, скончавшемуся от сердечного приступа в Париже двадцать первого января тысяча девятьсот семьдесят второго года, и журналисту Мирославу Георгиеву, который умер в Риме от сердечного приступа пятнадцатого марта того же года.

– Ну вот, меня уже начинают обвинять в том, что у стариков иногда случаются сердечные приступы. Это я, что ли, напугал их до смерти?

– В годы, предшествующие выполнению вашей санкции от шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года, Специальное техническое бюро на Резковой улице занималось исследованием и производством препаратов, которые, будучи введены в организм внутривенно или перорально, вызывали симптомы, сходные с остановкой сердца. Такие препараты предназначались для сокрытия того факта, что жертвы мнимого сердечного приступа на самом деле были умышленно отравлены.

– Так что же, теперь меня обвиняют в изготовлении наркотиков? Да у меня по химии даже научной степени нет.

– В течение того же периода, – продолжал Солинский, чувствуя веселый звон в груди и напряженную тишину вокруг, – Отдел внутренней безопасности, судя по многочисленным донесениям и докладным запискам, начал проявлять все возрастающую озабоченность в связи с неуравновешенным поведением и личными амбициями министра культуры.

Солинский сделал паузу, давая себе передышку, он понимал, что решающий момент приближается. Пряная смесь добродетели и страсти пылала в нем.

– Анна Петканова, тысяча девятьсот тридцать седьмой – тысяча девятьсот семьдесят второй годы, – прибавил, словно читая надпись на пьедестале ее статуи. – ОВБ постоянно сообщал о ее поведении в общественной и личной жизни, которое они оценивали как антисоциалистическое. Вы не обращали внимания на их донесения. А затем они были весьма встревожены, узнав, что вы намерены назначить министра культуры своим официальным преемником. Они установили это, – заметил как бы мимоходом Генеральный прокурор, – самым простым способом: прослушивая президентский дворец. В досье на Анну Петканову появлялись все новые записи о влиянии, которое она оказывает на вас. Антисоциалистическое влияние, так они его определили.

– Чушь, – пробормотал Президент.

– Шестнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года вы одобрили ликвидацию политических противников, – снова повторил Солинский. – А двадцать третьего апреля тысяча девятьсот семьдесят второго года министр культуры Анна Петканова, отличавшаяся до этого завидным здоровьем, неожиданно скончалась от удивительного в ее возрасте сердечного приступа. В сообщении о ее смерти особенно подчеркивалось, что крупнейшие кардиологи страны сделали все, что в их силах, но не смогли спасти ее. Они не смогли этого сделать по очень простой причине: у нее не было сердечного приступа. Так вот, господин Петканов, – продолжал Генеральный прокурор, и в его голосе прозвучало что-то такое, что не позволило уже вскочившим с места адвокатессам произнести слова протеста. – Я не знаю и, откровенно говоря, не стремлюсь точно знать, что вы знали, а чего не знали. Но мы здесь слышали из ваших собственных уст, что все санкционированное вами, согласно Конституции, введенной вами в тысяча девятьсот семьдесят первом году, автоматически становилось совершенно законным. А поэтому сейчас я обвиняю не лично вас, я обвиняю всю преступную и аморальную систему, во главе которой вы стояли. Вы убили свою дочь, господин Петканов, и мы судим вас сейчас как представителя и главного руководителя политической системы, при которой согласно многократно повторявшемуся здесь вами выражению совершенно законным является право главы государства санкционировать убийство одного из своих министров, в данном случае министра культуры Анны Петкановой. Господин Петканов, вы убили свою дочь, и я прошу у суда разрешения добавить обвинение в убийстве к перечню уже предъявленных вам обвинений.