Текст книги "Любовь и так далее"

6. Просто Стюарт

СТЮАРТ: Похоже, Оливер слегка обалдел, когда я позвонил. Ну, наверное, это и не удивительно. Человек, который звонит, всегда больше думает о человеке, которому он звонит, а не наоборот. Есть люди, которые, когда звонят, говорят: «Привет, это я», – как будто в мире есть только один человек с именем «я». Хотя, как ни странно, обычно ты понимаешь – пусть тебя это и раздражает, – кто этот «я», который тебе звонит. Так что, в каком-то смысле, «я» и вправду есть только один.

Прошу прощения, я отвлекся.

Когда первое потрясение прошло, Оливер спросил:

– Как ты нас нашел?

Я на секунду задумался и ответил:

– По телефонной книге.

Короткая пауза, а потом Оливер рассмеялся. Точно как в прежние времена. Это был смех из прошлого, и я рассмеялся вместе с ним, хотя мне было совсем не так смешно, как, очевидно, ему.

– Узнаю старину Стюарта. Ты ни капельки не изменился.

– Я бы так не сказал, – сказал я, имея в виду, что не надо делать поспешных выводов.

– Как так нет? – Типичное для Оливера построение вопроса.

– Ну, во-первых, я теперь весь седой.

– Правда? Кто из известных людей сказал, что ранняя седина – признак шарлатанства? Такой остроумный денди. – Он принялся перечислять имена, но я вовсе не собирался беседовать с ним до вечера.

– Меня обвиняли во многих грехах, но шарлатаном еще никто не называл.

– Стюарт, я не имел в виду тебя, – сказал он, и я даже ему поверил. – Подобное обвинение в твой адрес прозвучало бы неубедительно. Подобное обвинение в твой адрес было бы истинным нонсенсом. Это было бы…

– Как насчет четверга? Мне надо уехать на пару дней.

Он сверился по несуществующему ежедневнику – я всегда понимаю, когда люди так делают, – и записал меня на четверг.

ДЖИЛИАН: Когда долго живешь с человеком, всегда понимаешь, что он от тебя что-то скрывает, правда? Точно так же, как ты понимаешь, когда он не слушает, что ты ему говоришь, или что ему хочется побыть одному, или… ну, в общем, все в этом роде.

У Оливера есть одна трогательная черта – сначала он «собирает» все, что хочет мне рассказать, а потом приходит ко мне, как ребенок с ладошками, сложенными чашечкой. Такая вот у него привычка, которая, как мне кажется, происходит частично из-за того, что у него в жизни мало событий. Я знаю, что Оливер – такой человек, который будет искренне радоваться успеху и которого успех никогда не испортит. Я в это действительно верю.

Мы сели ужинать. Макароны с томатным соусом, который приготовил Оливер.

– Двадцать вопросов, – объявил он именно в тот момент, когда я подумала, что он сейчас это скажет. Мы часто играем в эту игру, потому что так можно растянуть удовольствие от рассказа о том, что случилось за день. Я имею в виду, что мне тоже особенно не о чем рассказывать Оливеру, когда я возвращаюсь из студии, где занимаюсь работой, вполуха слушаю радио и беседуя с Элли. В основном, о проблемах с ее бойфрендом.

– Давай, – согласилась я.

– Угадай, кто звонил?

Совершенно не думая, я ответила:

– Стюарт.

Повторяю, я это сказала, совершенно не думая. Брякнула первое, что пришло в голову. Я даже не сообразила, что испортила Оливеру всю игру. Он так на меня посмотрел – как будто я жульничаю или как будто я знала ответ заранее. Ему явно не верилось, что я назову это имя вот так вот просто.

Оливер долго молчал, а потом сказал по-настоящему обиженно:

– Тогда какого у него цвета волосы?

– Какого цвета волосы у Стюарта? – повторила я, как будто у нас был нормальный, обычный разговор. – Ну, такие… мышиного цвета, русые.

– Неверно! – воскликнул Оливер. – Он теперь весь седой! Кто сказал, что ранняя седина – признак шарлатанства? Только не Оскар.[51]51
  Оскар Уайльд.


[Закрыть] Бирбом?[52]52
  Сэр Макс Бирбом (1872–1956), английский писатель и карикатурист.


[Закрыть] Его брат? Гюисманс?[53]53
  Жорис-Карл Гюисманс – настоящее имя: Шарль Мари Жорж Гюисманс (1848–1907), французский писатель-декадент.


[Закрыть] Старина Жорис-Карл?..

– Ты с ним виделся?

– Нет, – сказал он не то чтобы победным тоном, но уже не таким обиженным и даже наоборот – по его голосу можно было понять, что он забыл все обиды и вновь ликует. Я не обратила на это внимания – я имею в виду перемены его настроения.

В общем, он мне все рассказал. Как я поняла, Стюарт теперь, вероятно, женат на какой-то американке, торгует всякими овощами-фруктами и волосы у него все седые. Я говорю «вероятно», потому что Оливер – не слишком внимательный слушатель, когда ему кто-то рассказывает о себе. Или вообще рассказывает о чем-то. Он никогда не запоминает деталей и не спрашивает о главном, например, надолго ли Стюарт приехал в Лондон, и почему он приехал, и где он остановился.

– Двадцать вопросов, – опять предложил Оливер. К тому времени он уже слегка отошел.

– Давай.

– Какие травы, специи и другие приправы я положил в этот соус?

Я не угадала за двадцать вопросов. Может быть, я не слишком старалась.

Уже потом я задумалась: как это я так сразу угадала про Стюарта? И почему мне вдруг стало так неприятно, когда я узнала, что он женат? Нет, все не так просто. Просто «женат» – это одно. И ничего удивительного в этом нет, тем более по отношению к человеку, с которым ты не виделась десять лет. «Женат на какой-то американке» – вот что меня задело. Ничего определенного; но вдруг – на секунду – мне показалось, что это как-то уж слишком конкретно.

– Почему сейчас? – спросила я в четверг, когда Оливер уже собирался на встречу со Стюартом.

– Что ты имеешь в виду: почему сейчас? Уже шесть часов. Мы встречаемся в баре в шесть тридцать.

– Нет, почему сейчас? Почему Стюарт решил появиться сейчас? Когда прошло столько времени. Десять лет.

– Наверное, собирается помириться. – Наверное, я посмотрела на него как-то странно, потому что он добавил: – Ну, знаешь… попросить прощения.

– Оливер, это мы сделали ему плохо, а не наоборот.

– Ну, ладно, – весело отозвался Оливер, – дело-то прошлое. С тех пор много воды утекло, много воды и крови под высоким мостом. – Потом он пронзительно заверещал, запустил руки себе под мышки и подвигал локтями вверх-вниз, как это делают дети, изображая курицу. Это он так говорит, что «пора лететь». Я однажды заметила, что курицы не летают, а он ответил, что в этом-то и прикол.

СТЮАРТ: Я не из тех людей, которые любят обниматься и целоваться при встречах и при прощаниях. Я вообще не люблю, когда ко мне прикасаются. Я имею в виду, рукопожатие – это нормально, и секс – тоже нормально. Это совсем другое. Противоположные концы спектра, если так можно сказать. Секс я люблю и прелюдию к сексу тоже люблю. Но все эти похлопывания по плечам, захваты за шею, щипки за бицепсы и удары ладонью о ладонь в мужских компаниях – мне это очень не нравится. Я без этого как-нибудь обойдусь. В Америке к этому относились нормально – думали, что у нас в Англии все такие, мне достаточно было сказать: «Боюсь, что я просто чопорный англичанин», – и они все понимали, и смеялись, и опять хлопали меня по плечу. И никто не обижался.

А Оливеру только дай за кого-нибудь похвататься. Он – из тех людей, которые будут хватать тебя за руку при малейшей возможности. При встрече он всегда норовит расцеловать тебя в обе щеки, и у него есть одна, на мой взгляд, отвратительная привычка – здороваясь с женщиной, он берет ее руками за щеки и буквально облизывает ей все лицо. Все это – исключительно представления ради: чтобы показать, какой он весь из себя компанейский и непринужденный.

Поэтому я вовсе не удивился тому, что он сделал, когда мы с ним встретились снова после десятилетнего перерыва. Я поднялся из-за стола и протянул ему руку, и он пожал мою руку, но потом не отпустил ее, а задержал в своей, а левой рукой провел вверх мне по руке, легонько сжал локоть, потом сжал мне плечо – уже чуть сильнее, – потом потрепал меня по шее и, наконец, взъерошил волосы у меня на затылке, словно хотел лишний раз подчеркнуть, что я весь седой. Если вы видели такой способ приветствия в фильмах, вы могли бы заподозрить, что Оливер – какой-нибудь мафиози, который хочет уверить меня, что все отлично, в то время как сзади ко мне подкрадывается убийца с гароттой.

– Чего тебе взять? – спросил он.

– Пинту «Трепанации черепа».

– Я не уверен, что у них она есть. Пиво тут только «Бельхавен Ви Хэви» и «Пелфорт Амберли».

– Стюарт. Стю-арт. Это шутка. «Трепанации черепа». Шутка.

– Ага, – сказал я.

Он спросил у бармена, какое тут подают разливное вино, кивнул пару раз и заказал водку с тоником.

– А ты ни капельки не изменился, старик, – сказал мне Оливер. Да, я ни капельки не изменился: на десять лет постарел, стал весь седой, очки давно не ношу, похудел на полтора стоуна[54]54
  10 кг.


[Закрыть] благодаря индивидуальной программе физических упражнений и одет во все американское. Да-да. Все тот же старина Оливер. Хотя, конечно, он мог иметь в виду – внутренне, но с его стороны это было бы опрометчиво.

– Ты тоже.

– Non illegitimi carborundum,[55]55
  Non illegitimi carborundum – на самом деле, это не латынь, а шутка «под латынь». Переводится как «не дай мерзавцам себя сломить». Предположительно, ее придумали в Британской военной разведке в начале Второй мировой войны. Выражение стало популярным, когда американский генерал Джозеф Стилуэлл (1883–1946) выбрал его своим девизом.


[Закрыть] – ответил он, но у меня почему-то возникло стойкое ощущение, что мерзавцы его изрядно пообломали. Он носил ту же прическу, и волосы у него были такие же черные, но на лице появились морщины, а его льняной костюм – который был очень похож на тот, в котором Оливер ходил десять лет назад, – был весь в пятнах. В прежние времена это смотрелось бы по-богемному, но теперь это смотрелось попросту неряшливо. Его туфли были потерты – впрочем, он никогда особенно не следил за обувью. Словом, он выглядел в точности как Оливер, только немного пообтрепавшийся. Но с другой стороны, может быть, это я изменился. А он остался таким же, как был; просто теперь я смотрю на него по-другому.

Он рассказал мне, как жил последние десять лет. Если судить по его словам, все было радужно и безоблачно. По возвращении в Лондон Джилиан снова стала работать и работает очень успешно. У них две дочки – радость и гордость родителей. Они живут в хорошем районе, в престижной части Лондона. А сам Оливер сейчас занят «несколькими перспективными проектами в стадии разработки».

Но не настолько, видимо, перспективными, чтобы самому купить себе выпить, не говоря уже о том, чтобы угостить меня (прошу прощения, но я замечаю такие детали). Он также не поинтересовался, как у меня дела, хотя и спросил, как продвигается мой «фруктово-овощной» бизнес. Я сказал, что он… прибыльный. Это было не то слово, которое первым пришло мне на ум, но я хотел, чтобы Оливер услышал именно его. Я мог бы сказать, что мне нравится этим заниматься, что это хорошая проба сил, что это весьма неплохой способ провести время; я мог бы сказать, что это тяжелый труд, я мог бы сказать что угодно, но по тому, как он задал этот вопрос, я выбрал слово «прибыльный».

Он кивнул, как будто даже слегка обиженно, словно существовала некая прямая связь между людьми, которые охотно отдают деньги за качественные, экологически чистые продукты в «Зеленой лавке», и людьми, которые упорно отказываются давать деньги Оливеру на разработку его «перспективных проектов». Как будто я должен был почувствовать себя виноватым, что я процветаю, а он – что-то никак. Но виноватым я себя не почувствовал.

И вот еще что. Вы, наверное, сами сталкивались с такой вещью, когда дружеские отношения как бы застывают в том виде, в каком они были в самом начале, и никак не развиваются дальше. Это как в семье, когда младшая сестра навсегда остается маленькой девочкой для старшего брата, даже если она уже пенсионерка. Но между Оливером и мной все изменилось. Я имею в виду, что в баре он по-прежнему обращался со мной, как с младшей сестренкой. Для него все осталось, как было. А для меня – нет. Я стал другим человеком.

Уже потом я перебрал в уме некоторые вопросы, которые он мне не задал. Раньше я бы, наверное, обиделся. Но теперь – нет. Интересно, а он заметил, что я ничего не спросил про Джилиан? Когда он рассказывал сам, я слушал, но сам ничего не спрашивал.

ДЖИЛИАН: Когда Оливер вернулся, Софи сидела в гостиной – делала уроки. Он был слегка навеселе – не то чтобы пьяный, но так… как это бывает, когда выпиваешь три стакана на пустой желудок. Ну, вы, наверное, знаете, как это бывает: муж приходит домой из бара, где он выпивал с друзьями, и ждет, что его подвиг оценят – ведь мог бы вообще не прийти, или прийти, но в таком состоянии, что лучше бы не приходил. Потому что он постоянно помнит о тех счастливых денечках, когда он еще не был женат и мог веселиться всю ночь без помех, не спрашивая ни у кого разрешения. И поэтому каждый раз, когда он приходит домой после пьянки-гулянки, в нем чувствуется… я даже не знаю, что… какая-то то ли агрессия, то ли обида, то ли возмущение; и ты обижаешься и возмущаешься тоже, потому что ты же не запрещаешь ему выпивать с друзьями, и ты была бы совсем не против, если бы он пришел попозже, даже совсем-совсем поздно, потому что тебе иногда хочется побыть дома одной, с детьми. И оба держатся напряженно.

– Папа, а где ты был?

– В пабе, Соф.

– Ты пьяный пришел?

Оливер, пошатываясь, прошелся по комнате, изображая пьяного, и дыхнул на Софи, которая сделала вид, что ей дурно и она сейчас упадет в обморок, и помахала рукой у себя перед носом, разгоняя дух папиного перегара.

– А с кем ты напился?

– С одним старым другом, старым ханжой. Плутократом американским.

– А что такое плутократ?

– Это такой человек, который зарабатывает больше меня, – сказал он, а я подумала про себя: тогда, выходит, весь мир состоит из одних плутократов.

– А он тоже напился?

– Напился? Он так напился, что у него контактные линзы выпали.

Софи рассмеялась. Я расслабилась. На секунду. А потом напряглась опять. У детей что – чутье на такие вещи?

– А кто он, вообще?

Оливер посмотрел на меня.

– Просто Стюарт.

– Смешное такое имя – Просто Стюарт.

– Ну, он, вообще, адвокат. У него все, как у адвоката, за тем исключением, что он никакой не адвокат.

– Папа, ты правда пьяный. – Оливер снова дыхнул на Софи, она засмеялась и, похоже, опять занялась уроками. Но не тут-то было. – А откуда ты его знаешь?

– Кого – его?

– Просто Стюарта Плутократа.

Оливер опять посмотрел на меня. Я не знаю, заметила это Софи или нет.

– Откуда мы знаем Стюарта? – спросил он у меня. Я подумала: большое спасибо, удружил так удружил. Типа, ты умываешь руки. И еще я подумала: еще не время.

– Мы с ним были знакомы раньше, – сказала я очень неопределенно.

– Это понятно, – сказала она как-то очень по-взрослому.

– Ты марш на кухню – делай себе бутерброд, – сказала я Оливеру. – А ты марш в постель, – сказала я Софи. Они знают этот мой тон. Я его тоже знаю, и мне самой он не нравится. Но что еще было делать?

Оливер провозился на кухне достаточно долго и вернулся в гостиную с большим бутербродом с жареным картофелем. У него есть какая-то «особенная» фритюрница, которой он очень гордится, – с каким-то там специальным фильтром, который якобы поглощает пары от кипящего масла. На самом деле, понятное дело, он ничего не поглощает.

– Секрет хорошего бутерброда с жареным картофелем, – заявил он не в первый уже раз, – в том, чтобы жар от картофеля растопил масло на хлебе.

– И что?

– А то, что оно потечет у тебя по руке.

– Нет. Я имею в виду, и что – Стюарт?

– А-а, Стюарт. Он весь седой. Розовый и лоснящийся. При деньгах. Не дал мне расплатиться за выпивку… ну, ты знаешь, как это бывает, когда плутократия ударяет в голову.

– По-моему, мы оба этого не знаем. Просто нам неоткуда.

По словам Оливера, Стюарт ни капельки не изменился, разве что стал плутократом и этаким пивным хряком, который только и говорит, что о свиньях.

– Вы с ним еще встретитесь?

– Мы не договаривались о встрече.

– Ты записал его телефон?

Оливер посмотрел на меня и подцепил пальцем масло с тарелки.

– Он мне его не дал.

– В смысле, не дал? Ты спросил его телефон, а он сказал, что не даст?

Оливер прожевал кусок бутерброда, проглотил и театрально вздохнул.

– Нет, я не спрашивал его телефон, а сам он не предлагал.

Когда я это услышала, у меня словно камень с души упал. Я даже не пожалела, что довела Оливера до состояния легкого раздражения. Может, не все так страшно.

Уже потом я задумалась: хочу ли я встретиться со Стюартом? И никак не могла решить – да или нет. Обычно я без труда принимаю решения – ну, хотя бы один человек в доме должен уметь принимать решения, – но тут я поняла, что не хочу ничего решать. В этом вопросе пусть за меня решают другие.

Тем более я не думаю, что такой вопрос вообще встанет.

ТЕРРИ: У меня есть друзья на Заливе. Они мне рассказывали, как ловят крабов. Краболовы выходят в море примерно в полтретьего ночи и работают до утра. Они раскидывают сеть длиной до пяти сотен ярдов, с грузилами через каждые несколько ярдов, к которым прикреплены приманки. Обычно в качестве приманки берут угрей. Потом, когда сеть раскинута, они начинают сводить ее концы, и вот тут нужен зоркий глаз и большая сноровка. Крабы, конечно, «клюют» на угрей, но крабы – не дураки, они не будут спокойно ждать, пока их не вытянут из воды и не бросят в корзину. Так что, буквально за миг до того, как краб появится у поверхности, буквально за миг до того, как он отпустит свою добычу, ловец должен мягко опустить руку под воду и схватить краба.

Как говорит моя подруга Марсель: вам это ничего не напоминает?

СТЮАРТ: Ну и как вы расцениваете поведение Оливера? Только честно. Я не знаю, чего я ждал. Может быть, я ждал чего-то такого, в чем не мог бы признаться себе самому. Но скажу вам вот что. Я не ожидал вообще ничего. Я не ожидал: привет, Стюарт, старина, мой старый ханжа, сколько лет, сколько зим, да, ты можешь купить мне выпить, и еще раз купить мне выпить, склоняюсь в поклоне пред вашей щедростью, добрый сэр, а между выпивкой я снова буду учить тебя жить, как в добрые старые времена. Вот это я и называю – вообще ничего. Может быть, я был немного наивным.

Но в жизни есть много чего такого, что не поддается однозначному определению, правильно? Например, можно дружить с человеком, который тебе не нравится. Или, вернее, нравится и не нравится одновременно. Не то чтобы я до сих пор считаю Оливера своим другом. Разумеется, нет. Хотя он явно по-прежнему полагает меня своим другом. Это еще одна сложность: А считает В своим другом, но В не считает себя другом А. На мой скромный взгляд, дружба может быть даже сложнее, чем брак. Я имею в виду, что для большинства людей брак – это предельное испытание, правильно? В тот момент, когда ты решаешь полностью изменить свою жизнь и связать ее с другим человеком, ты говоришь: вот он я, я хочу быть с тобой, я отдам тебе все, что у меня есть. Я имею в виду не земные богатства. Я имею в виду сердце и душу. Иными словами, мы рассчитываем на все сто процентов, правильно? Может быть, мы не получим эти самые сто процентов, и даже скорее всего не получим, или получим, но только на время, однако мы все-таки осознаем, что такая полнота в принципе существует. Раньше это называлось идеалом. Теперь, насколько я понимаю, называется целью. А когда что-то идет не так, когда процент падает ниже определенной черты, которую мы поставили себе целью – скажем, пятьдесят процентов, – происходит развод.

Но что касается дружбы, тут все не так просто, правда? Ты знакомишься с человеком, он тебе нравится, вы что-то делаете с ним вместе – и вот вы друзья. Но нет никакой процедуры, никакого обряда, который скреплял бы дружбу, и у вас нет цели. Иногда вы становитесь друзьями лишь потому, что у вас есть общие друзья. Есть такие друзья, с которыми можно не видеться месяцами и даже годами, а потом встретиться и общаться, как будто вы только вчера расстались; есть и такие, с которыми надо начинать все заново. И в дружбе нет развода. Я имею в виду, с другом можно поссориться, но это не одно и то же. Теперь Оливер, очевидно, решил, что мы с ним просто продолжим общение с того места, где мы расстались, – вернее, чуть раньше того места, где мы расстались. А я не хотел ничего продолжать. Я хотел посмотреть, как и что.

И вот что я увидел. Когда я предложил купить ему выпить, он попросил «Трепанацию черепа». Я сказал, что из пива здесь только «Бельхавен Ви Хэви». Он рассмеялся надо мной в том смысле, что я старый педант и у меня напрочь отсутствует чувство юмора. «Это шутка, Стюарт. Шутка». Но дело в том, что Оливер не знает, что такое пиво – «Трепанация черепа» – действительно есть. Его варят в Шотландии, в Оркни, и у него удивительно мягкий вкус. Кто-то сказал, что по вкусу оно похоже на фруктовый пирог. Это темное пиво, красно-коричневое по цвету. Вот почему я предложил вместо него «Бельхавен Ви Хэви». Но Оливер ничего этого не знает, и ему даже в голову не приходит, что я могу знать что-то такое, чего он не знает. Что я кое-чему научился за прошедшие десять лет.

ОЛИВЕР: Ну и как бы вы расценили моего тучного друга? На этот вопрос, как и на множество других вопросов, существует два варианта ответа: либо спокойное, сдержанное выступление, либо пламенная обличительная речь; и в кои-то веки у вас есть возможность лицезреть, как Оливер надевает свои кроссовки с пружинящими подошвами и выходит на беговую дорожку, дабы присоединиться к команде демократических полемистов. La гае basse, s’il vous plait.[56]56
  Низкая улица, пожалуйста (фр.). Здесь смысл в том, что по-английски «сдержанное, корректное выступление без личных нападок на противника» передается устойчивым выражением high road, буквально – высокая дорога, а «полемическое выступление с личными нападками в адрес противника» передается устойчивым выражением low road, буквально – низкая дорога.


[Закрыть] Мы не обсуждаем моральный эвердьюпойс[57]57
  английская система мер веса для всех товаров, кроме благородных металлов, драгоценных камней и лекарств.


[Закрыть] вышеназванного индивидуума, нам нужны голые грубые факты. Стюарт: он что – набит долларами под завязку? Когда мы с ним сидели-выпивали, я – как человек тактичный – не стал слишком въедливо выяснять насчет его временного пребывания в Стране Годового Дохода, но мне пришло в голову, что если ликвидность омывает его стопы, подобно венецианскому наводнению, то, может быть, он не откажет отлить мне парочку ведер за счет города на воде. Бывают моменты, когда художнику вовсе не стыдно сыграть извечную роль просителя, принимающего подаяние. Связь между искусством и страданием есть золоченая нить, которая иногда стягивает слишком сильно. Еще день – еще доллар.

И я прекрасно осознаю, что если бы мне пришлось давать свидетельские показания, положа заскорузлую руку на Библию, что если бы мне пришлось говорить правду, и только правду, и ничего, кроме правды, я бы не употребил слово «тучный» по отношению к Стюарту. На самом деле его телесные очертания предполагают либо изнурительные занятия в спертом воздухе тренажерного зала, где пахнет подмышками, либо не менее изнурительные для тела и духа занятия дома на каком-нибудь продвинутом велотренажере. Может быть, он жонглирует булавами под йодлерические напевы Френка Айфилда. Я не знаю. Сам я не качаюсь, если я что и качаю, так только иронию – как насосом.

Вы, наверное, уже заметили, что я стараюсь иметь дело исключительно с субъективной правдой – которая всегда более реальна и более достоверна, нежели объективная, – и по этим критериям Стюарт был, есть и будет тучным. Его душа – тучная, его принципы – тучные и, насколько я понимаю, его депозитный счет в банке – такой же тучный. И пусть вас не обманет его теперешняя подтянутая фигура.

Он сказал мне одну любопытную вещь, которая может иметь отношение ко всему вышесказанному – впрочем, может и не иметь. Он сказал, что у свиней бывает анорексия, сиречь отсутствие аппетита. Вы знали об этом?

ДЖИЛИАН: Я спросила Оливера: – Стюарт спрашивал про меня?

Он рассеянно посмотрел на меня. Собрался ответить, но передумал, опять посмотрел на меня и сказал:

– Ну да, спрашивал.

– И что ты ответил?

– В смысле, что я ответил?

– В смысле, Оливер, что когда Стюарт спросил про меня, ты должен был что-то ему ответить. И мне интересно, что ты ему сказал.

– Ну… что обычно рассказывают.

Я молча ждала продолжения. Обычно подобная тактика всегда действует. Но на этот раз Оливер замолчал. Сидел и рассеянно пялился перед собой. Это могло означать, либо что Стюарт вообще про меня не спрашивал, либо что Оливер просто не помнит, что он ему ответил, либо помнит, но не хочет повторять это мне.

Что, интересно, обо мне можно сказать такого, «что обычно рассказывают»?