Текст книги "Вода в озере никогда не бывает сладкой"

– Раз ты такой взрослый, такой самостоятельный, теперь давай сам.

Я знаю, что Мариано хотел бы броситься к ногам матери, умолять о прощении, знаю, потому что вижу, как глаза его наполняются горячими слезами отчаяния, как дрожит его взгляд, мы без матери – ничто, без нее нам никак, но Мариано ничего не делает, не простирает руки, не признает, что мать была права, не соглашается, что да, Генуя – это было слишком.

Отец покачивается на стуле, локоть у него перебинтован, лицо покрылось испариной, июльская жара как будто заставляет его плавиться, он все твердит:

– Антония, ну что за глупости.

Но Антония не слушает его, ясно давая понять, что здесь не парламент, где обе партии имеют равный вес, здесь все в ее власти.

Массимо смотрит, как Мариано берет собранные матерью вещи, как готов унести под мышкой свое будущее. Годы и годы мерзких оскорблений, косых взглядов, грубых слов, годы, проведенные бок о бок с этим мальчишкой, который перенял все от тебя, гадким, назойливым ребенком, мелкой пакостью – теперь ему, кажется, стало жаль, что брат уходит со сцены.

– Мариано, ты не обязан слушаться, – говорит Массимо, и выражение его лица столь же неясно, как туманное утро.

Но Антония не обращает на него внимания и провожает брата до двери.

Мариано буквально на миг обращает взгляд к нам: ко мне, к отцу, к близнецам.

Отец в отчаянии вцепился в колеса кресла, осознавая, что не может встать и вмешаться, он беззащитно наблюдает за тем, как мать принимает решения.

Дверь закрывается со щелчком, брат уходит, и между нами опускается пелена будущей расплаты и отчуждения.

Несколько дней спустя я спрашиваю у подруг, видели ли они новости про Геную, они отвечают, что в это время был повтор серий «Лета наших надежд», Джоуи влюблен в Пэйси куда сильнее, чем кажется. Я улыбаюсь и киваю, я нема как рыба.

* * *

Кончается июль, и в август я врываюсь на велосипеде, однако педали за меня крутит кое-кто другой.

Лишь у некоторых особо удачливых ребят есть мопеды, мы же рассекаем на велосипедах, подаренных на день рождения. Я не умею кататься на велосипеде, у меня никогда его не было, поэтому пришлось договориться с одним из мальчишек, Федерико. Он ниже меня ростом, с правильными чертами лица, каждый день он учтиво дожидается меня у дома, помогает оседлать велосипед, устроиться в седле и сам крутит педали стоя, везет меня туда, где мы, непутешественники, изгнанники римских и окрестных школ, решили провести каникулы.

Это место мы зовем площадью, хотя на деле это перекресток в квартале Резиденца Клаудия, застроенном типовыми частными домами, он тянется от железнодорожной станции до дороги, ведущей к озеру Мартиньяно.

На площади нет ничего особенного, один лишь фонарный столб, вокруг которого мы обычно усаживаемся, и дорожки, по которым мы гоняем на велосипедах. На этом перекрестке нет баров, газетных киосков, бильярдных клубов, место наших встреч не рядом с озером, но это новый район в Ангвилларе.

Вокруг тоже ничего примечательного: гостиничный бассейн с платным входом, где зимой и летом проводят занятия по плаванию и водному поло, поля, принадлежащие небольшим хозяйствам и частникам, тут и там лежат стога сена, какой-то давно заброшенный дом.

Агата и Карлотта утверждают, что Федерико в меня влюблен, это настоящая любовь, из-за нее можно и преодолеть крутой подъем, ради меня он готов пожертвовать дружбой и мужской солидарностью, я же испытываю к нему только благодарность и стараюсь держать дистанцию, во время езды я держусь руками за его торс, но не слишком крепко, а когда мы прибываем на место, говорю с ним редко и без особенного трепета.

Федерико – друг Андреа, это они и еще несколько мальчишек нарекли площадку нашим гарнизоном, точкой сбора, они часами сидят там, курят и обсуждают концовку чемпионата по футболу, если у кого-нибудь есть мяч, разыгрывают пару передач, но их любимое развлечение – залезать в заброшенный дом.

Я пока еще совсем не осознаю своих сексуальных желаний и потребностей: я пару раз терлась промежностью о подушку на кровати, но зачем – сама не поняла, урывками помню картинки из комиксов Мариано, разговоры на улице, рекламные щиты. У меня скудная фантазия, а реальный опыт ограничивается тем, что я видела обнаженными моих братьев и ничего при этом не почувствовала, – в общем, опыт нулевой. Родители уже много лет не занимались любовью, и никто из нас не горит желанием разбираться почему. Сейчас они далеки друг от друга, но гордо защищают свою боль, одновременно сходную и совсем разную.

Более-менее четкие представления о сексе есть только у Карлотты, она поверяет нас с Агатой в свои тайны: что ей предлагают, что хотят получить взамен; она рассказывает об этом, широко раскрыв глаза, гордая своими победами, но вызывает у меня только скуку и приступы тошноты.

Мы с Агатой стыдимся своей неосведомленности, мы не поспеваем за ходом событий, не знаем нужных слов, не умеем знакомиться, мы застряли в конце детства, мы, плоские, как доски, без груди, без задницы, похожие на манекены, будто плаваем на поверхности воды.

Рассказы Карлотты интересуют Агату больше, чем меня: она говорит о Франческо, Винченцо, Лоренцо, новый день – новое имя в списке того, что она сделала, что пережила.

Единственное, в чем я могу признаться в сложившихся обстоятельствах, – это мой интерес к Андреа, только от него у меня по телу бегут мурашки и колотится сердце. С того дня на аттракционах прошло несколько месяцев, ни ему, ни подругам я не говорила, что Мариано выгнали из дома, никому не дала понять, что в стенах нашей квартиры идет холодная война. Андреа, кажется, уважает меня, поэтому и держится особняком – не просит у меня сигареты и деньги в долг, не меня подвозит на велосипеде, не со мной гуляет в полях, где колет кедровые орехи, бьет по ним камнем, как будто это червяки.

Скоро о Карлотте начинают ходить слухи и сплетни, вокруг множится ложь и клевета. Имена тех, кому она отдала свое тело, кому дала себя потрогать, кому позволила положить руку между бедер, имена тех, в расстегнутых джинсах, тех, кто заставлял ее вставать на колени, множатся, из двух их стало, должно быть, двадцать, тридцать, и кажется, что все парни в округе уже видели Карлотту голой, всех она удовлетворила, все получили, что хотели.

В один из вечеров, когда мы с Агатой ночуем у Карлотты, мы ютимся втроем на полуторной кровати и слушаем подробный рассказ о близости, которая нам еще чужда.

Когда мы спрашиваем, как и что нужно делать, Карлотта отвечает:

– Легко, садишься сзади, прижимаясь к спине, тянешься рукой вперед и трогаешь его.

В эту секунду я открываю глаза, смотрю на потолок, на плакаты на стенах – поп-звезды, актеры, «Титаник», он пошел ко дну, Джек не смог спастись – и думаю, что нам тоже не спастись.

Карлотта настаивает, чтобы я предложила это Андреа, они никогда не отказывают, если девчонки просят их потрогать, я же отвечаю, что не могу. На самом деле я просто не хочу, но не знаю, как это объяснить.

– Если сидишь сзади, то тебе и в лицо не смотрят, – замечаю я, и фраза повисает в воздухе.

На следующий день мы с Агатой сидим под фонарем на площади и несколько часов ждем Карлотту, она должна была прийти к четырем, уже шесть, а ее все нет. Федерико сообщает, что она полезла в заброшенный дом с пятью парнями… и бог знает, когда они вернутся.

Агата говорит:

– Да ну тебя.

А я все так же чувствую, что не готова ни к осуждению за отказ, ни к этой пытке. Мы тоже должны были пойти за Карлоттой в тот дом, трогать, сосать, удовлетворять, но мы не двигаемся с места, я – как бетонная глыба, мне нужно только одиночество, подавление желаний.

Когда Карлотта возвращается из заброшенного дома, за ней по одному выходят пятеро парней, кого-то мы знаем, кого-то нет, на губах подруги играет довольная, но кривая улыбка, как у комического актера в финале спектакля: уйдя за кулисы, он разрыдается, потому что зрители недостаточно бурно аплодировали.

Первые успехи, которые позволили Карлотте почувствовать себя популярной, желанной, сходят на нет, приобретают новые оттенки.

Я встаю и иду по дорожке, ведущей в сторону заброшенного дома, я никогда в него не забиралась, но все же хочу узнать, что внутри, какие откровения о том, что нас ждет, когда мы вырастем, какие предзнаменования будущего, какие обряды инициации кроются там.

Я оказываюсь в самом обыкновенном двухэтажном коттедже, от сантехники остались одни дыры, повсюду запах канализации, на полу использованные презервативы, пара пивных бутылок, старые пачки из-под сигарет, окурки, краска – кто-то разрисовал стены, кто-то написал свое имя, среди прочих я замечаю имя Карлотты, отмеченное маленьким красным сердечком.

Стены дома как будто вот-вот рухнут от грохота недопонимания, прижатых друг к другу тел, от желаний и провалов, от мыслей о груди, которая никак не хочет расти, о целлюлите на бедрах, о шортах с низкой талией – ужас, как можно такое носить, когда живот выпирает, – тебе уже тринадцать, сядь на диету, откажись от мороженого и конфет, ешь как можно меньше, пока совсем не исчезнешь.

Следующая неделя – конец августа, мы тоскуем по лету, которое уже не вернется. Нас ждут старшая школа, уроки, одноклассники, необходимость делать выбор.

Мы договариваемся пойти в бассейн у гостиницы, чтобы отпраздновать конец каникул, целый день прыгать в воду с трамплина, надоедать посетителям с детьми, есть мороженое «Магнум», усевшись на солнышке и скрестив ноги. Федерико замечает, что я копаюсь в кошельке, а там пусто, делает широкий жест и платит за меня, я бурчу под нос «спасибо», лучше бы это предложил кто-нибудь другой, например одна из моих подруг.

На мне раздельный купальник, его одолжила Агата, и в нем я чувствую себя выставленной на всеобщее обозрение, поэтому хожу, прижимая к груди полотенце, стараюсь держаться в тени, но все равно обгораю за считанные минуты. Вижу, что Андреа жестом зовет меня, хочет сбросить в бассейн, но я лишь качаю головой.

Уже несколько ночей я плохо сплю, скрючившись и прижав к груди колени, втягиваю шею, стискиваю зубы; хоть я и не сняла простыни-перегородки в комнате, моего брата по ту сторону больше нет. Я звонила ему из автомата, он сказал только:

– В Остии очень жарко.

У нас же в доме все холодное: наши тела, мы, замерзшие, неповоротливые, как снеговики, слоняемся из одной комнаты в другую, – я не хочу тоже впадать в оцепенение, запираю его на два оборота в тесной комнатушке, где хранятся мои семейные воспоминания.

Задумавшись, я не замечаю, что сижу на солнце; тень сдвинулась, ушла от меня, я вижу, как остальные ребята плещутся в бассейне, бегают по бортику, ныряют, и тоже погружаюсь в воду, потому что духота уже буквально оседает у меня на коже, но тут же вылезаю обратно. Запах хлорки напоминает о средней школе, о том, о чем думать совсем не хочется, и я торопливо закутываюсь в полотенце.

Оглядываюсь, не могу найти глазами Карлотту и спрашиваю у Агаты, куда она пропала, та говорит, что Карлотта ушла в душевую, а потом хотела поехать домой. Я спрашиваю у Федерико, не собирается ли он тоже восвояси, мне дурно, меня сморила жара и собственная беспомощность, он отвечает – хорошо, будет ждать меня на улице у бассейна.

Я собираю вещи – шампунь с эвкалиптом, который стащила у отца, и мочалку, – держу ее в правой руке, а флакон в левой, иду в раздевалку, с меня капает вода, я оставляю следы, захожу внутрь, зову подругу:

– Карлотта?

Слышу, как шумит вода в одной из душевых кабинок.

– Я тебе шампунь принесла, – добавляю я.

Наступает тишина, звук воды умолкает, кто-то шепчется, их двое, а я как будто в тоннеле среди всего того, на что не способна: неумение отдаваться, неумение приласкать, неумение получить удовольствие.

Дверь кабинки открывается, первым выходит Андреа, он пытается ускользнуть, не глядя на меня, поправляет плавки, берет полотенце, завязывает на талии. Мы в женской душевой, я все еще сжимаю в руке щетку, от меня пахнет эвкалиптом.

Карлотта выходит из той же самой кабинки, придерживает ладонью верхнюю часть купальника и говорит:

– Вот и я.

Я стою не шелохнувшись, Андреа тоже, мы как полный волнения равнобедренный треугольник. Лучше бы я прислушалась к себе и не пошла ее искать – так же, как я делаю, когда знаю, что отец опять уперся колесом кресла-каталки в ножку стола и застрял или один из близнецов описался, – у меня чуйка на неприятности.

Не ответив на ее приветствие, я, как была, с мокрыми рыжими волосами, в голубых шлепках с липучкой спереди, из которых слишком сильно вылезают пальцы, разворачиваюсь и выбегаю из раздевалки, затем из бассейна, держу в руке шампунь и мочалку, выхожу на аллею. Федерико спрашивает, что случилось, он готов ехать домой, но я не отвечаю.

Меня оскорбили, и я пытаюсь выработать стратегию, почувствовать нутром, как нужно реагировать, как поднять пистолет и прицелиться. Она знала о моих чувствах, знала о моей беспомощности, о молчании, о непонимании, слушала, как я изливаю душу, как признаюсь в, казалось бы, очевидной влюбленности; если бы я не встала со своего места, не пошла в раздевалку, она бы никогда не созналась в содеянном, в том, что за моей спиной совершила преступление.

Это первое в жизни предательство обрушивается на меня, но я не даю ему вылиться слезами, как бы задерживаю их на ресницах, точно сжимаю это событие прессом, клещами, и оно сплющивается под натиском моего отвращения. Я быстро иду к дому, захожу внутрь, еще мокрая, с мочалкой, с эвкалиптом, под шлепанье сланцев.

Родители сидят по разные стороны стола и пристально смотрят друг на друга, силой мысли насылают на противника все беды мира. У меня мокрые ноги, я теряю равновесие, голову напекло, перед глазами все плывет, я делаю два шага и падаю на пол.

Через несколько дней в Нью-Йорке падают башни-близнецы.

Мелолог

Заканчивается лето, и мать находит четыре книжки, которые я взяла в библиотеке, – две в ванной, две на тумбочке в комнате.

Я вижу, как она, облокотившись на стиральную машину, с отвращением перелистывает страницы, то вперед, то назад. У книги ярко-розовая обложка, название выведено выпуклыми зелеными буквами: «Наш дом – стихийное бедствие».

– Кто такая эта Линда Ромзи? – спрашивает мать, она три раза пытается прочесть имя писательницы и всякий раз ошибается, она стоит ко мне спиной, я – босиком и в пижаме – у порога.

– Не знаю, это она книжку написала, – отвечаю я, в животе урчит.

– А кто знает? Кто она вообще такая? Что пишет? – Мать держит книгу за корешок, размахивает ею, точно пытаясь вытряхнуть что-то спрятанное между страниц, разгадку тайны о том, кто я, зачем я появилась на свет.

– Подруги посоветовали…

– И зачем тебе эти книжки? – Она повышает голос и оборачивается. – Все лето коту под хвост, ты ничего не делаешь. Хочешь пойти в классический лицей? Ты хоть знаешь, что для меня значил классический лицей? Да я о таком даже не мечтала, закончила три класса средней школы, всему научилась сама, смотрела на других девчонок с ранцами, а сама уже работала в доме одной старухи, лестницы мыла, через пару лет залетела, сделала аборт, снова залетела, родился Мариано, а ты: наш дом – стихийное бедствие? Я тебя в библиотеку записала для того, чтобы ты читала нормальные книги. Поступишь в лицей и будешь им там рассказывать об этой Линде, как ее там, о цветных книжонках, тебе что, восемь лет? Ты просила библиотекаря что-нибудь тебе посоветовать, как я учила?

– Да, но она дала мне какие-то сложные книги…

– Так вот ты какая, как начинаются сложности, тут же все бросаешь. Давай, делай то же, что и остальные, занимайся ерундой.

– Мам, это же просто развлечение, – говорю я, указывая на книгу, которую она все еще сжимает в руке.

– Книги не держат в туалете, это не журналы из парикмахерской. Время идет, дорогуша, уже прошло, а ты так ничего и не прочла. Хочешь учить латынь, греческий? Наш дом – стихийное бедствие?

Мать швыряет книгу на стиральную машинку, потому что она библиотечная, будь она наша, я уверена, она бы разорвала ее в клочья, сожрала страницы или вытирала бы ими капли соуса с пола. Она поворачивается ко мне, у нее взгляд человека, который так просто не оставит тебя в покое.

– Теперь будешь мне показывать все, что берешь в библиотеке. Хочешь пойти в классический лицей, как и твои подруги? Так начинай учиться. Школа – это привилегия. Ты не будешь целыми днями валяться пузом кверху, ты или учишься, или останешься пустым местом. Поняла меня? Хочешь быть пустым местом?

Я молчу, думаю о круглом лице библиотекарши, ее кривой сальной челке (она явно нечасто моет голову), пальцах с обкусанными ногтями, о разноцветных кольцах, голубое – на большом пальце, о книгах, которые она приносит из цокольного этажа, берет там и приносит, о списке, который она дала мне, когда я спросила совета, потому что матери хотелось, чтобы я читала серьезные, настоящие книги, от которых бегут мурашки, которые доводят до слез.

– Я же недавно видела дома книгу одной английской писательницы, как там ее зовут? – невозмутимо продолжает она.

– Джейн Остин, – отвечаю я, чувствуя, что ноги горят, как будто их засунули в горячую лужу или оставили плавать в кипящем бульоне, – почему-то наш разговор напоминает мне о нем.

– И что, сложная она? Да по ней даже фильм сняли! – кричит мать мне в лицо. Моя книга на стиральной машинке кажется трупом, она мертвая и отвратительная.

Антония стучит пальцами по обложке, выискивает ошибки.

– Ты ведь ее даже не читала, – защищаюсь я.

– Я здесь ни при чем, я все время работаю, ты знаешь вообще, что значит работать? Не думаю, ты только жаловаться умеешь, только этим и занимаешься. Ты просто заноза в заднице.

Подавленная, я молча возвращаюсь в комнату, и в этой тишине гудят книги, которые я, быть может, никогда не прочту. Я не понимаю, почему мать так накинулась на меня, чего она хочет для меня, что задумала, что пытается показать, связано ли это с тем, что брат больше не живет с нами, поэтому теперь очевидно, что я ничего не значу, и мать любой ценой хочет набить меня знаниями, как набивают ватой лифчик или пальто, нафаршировать меня, точно индейку.

– Ты меня слушаешь?

– Да, слушаю.

– У тебя глаза как у дохлой рыбы. – Мать смотрит на меня, ее взгляд проникает внутрь живота, до самых почек. – Если средний балл в лицее будет ниже восьми из десяти, я тебя запру дома, нам с отцом придется потратить кучу денег на учебники, поэтому ты нам обязана.

– Ага.

– Мы будем читать вместе, если ты чего-то не поймешь, будем учиться вместе, мы должны справиться, иначе никак.

Голос матери дрожит, когда она открывает дверцу и вытаскивает мокрое белье, достает его из машинки, кредит за которую она еще не выплатила до конца. Мать ненавидит стирать вместе черное и цветное, но также ненавидит тратить воду – она закрывает кран, когда я чищу зубы, злится, если принимаю душ дольше десяти минут.

«Мы», частью которого я стала, как тюрьма, никто не спросил, хочу ли я там находиться.

Я выбрала лицей для богачей – это настоящее наказание, мука, глубокий порез, удушение. Выбрала школу, где сложно учиться, где преподают мертвые языки, на которых никто не говорит. Я убеждаю себя, что сделала это ради подруг, раз они идут туда, пойду и я, на самом деле это голос моей матери, который я ношу внутри, она как шишечка, как насекомое, и этому голосу я должна доказать, что тоже чего-то стою.

И это «мы», невидимое «мы», где-то там управляет мной, одновременно рождая воздушные замки и топи.

* * *

В первый день учебы я узнаю, что даже там, где учатся богачи, крошатся стены, из-под асфальта торчат корни, а спортзал воняет застарелым по́том.

Здание трехэтажное, такой крепко сбитый параллелепипед красно-кирпичного цвета, по периметру его растут сосны, сухие, почти без кроны, есть парковка и футбольное поле; в подвале надежно спрятаны волейбольная площадка, шведская стенка, порядком потрепанный гимнастический козел, кольца, свисающие с потолка, точно колбасы и ветчина в мясной лавке. Везунчики во время физкультуры сидят на третьем этаже и смотрят в окно на то, как парни играют в футбол; неудачники кукуют на цокольном этаже рядом с актовым залом, там холоднее всего, а стены сделаны из гипсокартона, если ударить кулаком, то проделаешь дыру, там стоит запах мха и плесени, косые лучи солнца просачиваются туда как будто случайно.

В этом месте я начала первый год учебы в лицее – в подполье, как мелкий грызун, как таракан.

И в этой школе мне есть чем похвастаться, обнаруживаются новые недостатки: у меня одышка, я ненавижу передавать и гасить мяч, ношу старые махровые носки, которые мне длинны, и спортивные костюмы с вытянутыми коленками. Мне всегда холодно, я хочу спать и жажду одобрения, мне необходимо, чтобы обо мне помнили, нужно постоянно представляться и твердить: я тут, тут, вот она я.

На заборе, в кабинетах множество надписей, оскорбляющих наиболее строгих учителей, зачеркнутых признаний, украденных номеров телефонов, на фасаде пятна и остатки яичной скорлупы от обстрела, который здесь устроили в конце прошлого года.

Эта школа тоже находится на виа Кассия, но дальше – чтобы до нее добраться, кроме электрички мне нужно садиться на автобус, двести первый, конечная остановка – южный въезд в богатый район Ольджата – с гольф-клубами и теннисными кортами, с домами, что достойны самого Римского форума, с горничными, садовниками, с охраной на территории, – роскошное место в самом отдаленном от центра районе.

Каждое утро я встаю в шесть, чтобы к восьми двадцати сидеть в классе, наспех завтракаю, залпом выпиваю молоко и съедаю пару печений, желудок сводит, с электричками дела все хуже: это скотовозки, люди уже дышат на стекла автоматических дверей, там и чихнуть нельзя, после каждого тычка начинается перепалка, и когда я выхожу на нужной станции, часто приходится бежать, рюкзак прыгает во все стороны у меня за спиной, потому что я вижу, как двести первый автобус подъезжает к остановке на противоположной стороне парковки.

В автобусе мало свободных мест, он проезжает мимо моей старой школы, которая теперь кажется крохотной, высохшей, вялой, как комнатное растение в конце февраля; автобус еле-еле ползет дальше, на некоторых участках дороги, где подряд стоит куча светофоров, не получается ехать быстрее, чем тридцать километров в час, на других дорога вдруг освобождается, и машины текут резво, как кровь в здоровых артериях.

Но иногда этого мало, бывают дни, когда одна задержка накладывается на другую, и нам приходится вылезать перед съездом на кольцевую автодорогу и добираться до школы пешком. Машины в пробке выпускают клубы выхлопных газов, и я, как лыжник во время слалома, лавирую между ними. Замечаю в стороне небольшой самодельный алтарь, Агата указывает мне на него: вокруг поставили низкую оградку, посредине лежат искусственные цветы, на ржавой жестяной пластине две фотографии, – кто-то сказал, что там разбились на мопеде две девушки, врезались в фонарный столб; мне кажется, это дурной знак – еще пять лет встречаться с ними и совсем их не знать, представлять себя на их месте, – фотографии на обочине, где протекает стремительный поток равнодушия, необходимость как можно быстрее добраться до пункта назначения.

Мы с Агатой оказались в одном классе, Карлотта же в конце концов передумала, вместо Рима выбрала классический лицей в округе, поэтому теперь она ездит в Браччано, там неподалеку раньше учился и Мариано.

После того случая в бассейне я с ней не объяснилась, между нами встала стена молчания и дождя, прошел град, и когда кто-то упоминает о ней, я говорю гадости и мысленно плюю на ее имя, как будто она паук или муравей и может захлебнуться в моей слюне. Я прекрасно понимаю, что до Карлотты донесут каждое мое обидное слово, а потому начиняю их камнями, заостряю углы, не скуплюсь на оскорбления, лишь бы уничтожить ее.

Если она здоровается, я отворачиваюсь; если проходит мимо, я подпрыгиваю на месте, как боксер, готовый нанести удар. Карлотта снова и снова пытается сблизиться, протиснуться в трещины в возведенных мной стенах, но я соскабливаю ее, как крошащуюся известь, я отторгаю ее, извергаю из себя на пол.

Я не интересуюсь, с кем она гуляет, с кем встречается, как у нее дела в новой школе, пропускаю ее рассказы мимо ушей, раздражаюсь на ее жалобы, торжествую при виде ее печали, в каждом ее слове я слышу обман, неумелое желание казаться кем-то другим и вернуться ко мне, пока я пытаюсь снова сбросить ее в яму пережитого позора, я раз за разом снова вижу, как она выходит из душевой кабинки, сжимая в руках полотенце, чувствую запах эвкалипта, ощущаю, как волокна мочалки впиваются в ладонь.

Мы с Агатой в одном классе, и для меня в этом есть выгода: я вытеснила Карлотту, она уже не может сказать, что мир принадлежит нам троим, и в тех редких случаях, когда мы будем втроем, она останется в стороне, на отшибе, я же притворюсь, будто рядом со мной привидение, буду упирать на темы, разговор о которых она уже не сможет поддержать, вспоминать лишь нам понятные школьные байки, емкие детали. Я притворюсь, что разговариваю только с Агатой, бодрым голосом, с не присущими мне интонациями, буду хвастаться чужими богатствами, придумывать небылицы, чтобы подчеркнуть то, как она далека от нас, показать, какой она не сможет стать, а мы – сможем, потому что если крутишься там, где деньги, то вдыхаешь их запах, роскошь заразна, убеждаю я себя и Карлотту, не глядя ей в глаза.

На самом деле, едва зайдя в автобус, я чувствую назойливый дух: девчонки брызгаются тяжелыми, как у офисных работниц, духами, парни зимой носят пальто на гусином пуху и шерстяные шапки с логотипами брендов – все они похожи между собой, сразу и не скажешь, кто есть кто. Тех, кто из Ольджаты или из Ле-Руге – районов, в которых одни трехэтажные особняки с садами перед домом и за ним, бассейнами с трамплином, персидскими коврами, гардеробными, – можно узнать с первого взгляда, они недолго будут ездить с нами на автобусе, лишь пока не обзаведутся мопедом, а потом и миникаром – миниатюрным автомобилем, который грохочет как трактор, но его можно водить и тем, кому нет восемнадцати. У меня даже велосипеда нет, а они уже за рулем, скоро мы будем смотреть друг на друга с обочин параллельных вселенных, а между нами проляжет Млечный Путь.

Даже Агата, а она никогда ни в чем не нуждалась, могла позволить себе разные безделушки, мне недоступные, сильно отстает, не поспевает за чередой одноразовых нарядов.

Мы и не мечтаем о новых кроссовках от «Найка» или «Адидаса», они же возвращаются с виа Кондотти после шопинга по случаю дня рождения, приходят в школу в туфлях «Прада» и с сумками «Гуччи», с трудом запихивают туда ручки и тетради, а мы носим те же ранцы, что и в средней школе.

Когда мы с матерью отправились в магазин за канцелярией, я попыталась уговорить ее купить ежедневник в черной обложке, но она взглянула на цену и сказала, что из двух тетрадей мы сами соорудим дневник, как делаем каждый год: достаточно разделить лист пополам, заполнить числа, дни недели, оставить строчки под домашнее задание.

И вот я, стоя перед отделом с открытками, на них стразы и мокроносые щенки, сорвалась на крик: я хочу настоящий дневник, не расчерченную тетрадку, не календарь, не очередную подделку, – а мать лишь пнула меня, ударив под колено, купила тетради, которые хотела, ручки, которые хотела, пенал, который хотела, бледно-розовый и слишком длинный.

С самого начала школа отвергает меня, выбросив как просроченный соус, подтаявший полуфабрикат, и именно поэтому я не сбегаю, бросаю якорь – это мой поношенный рюкзак и тетрадь вместо дневника, – выстраиваю баррикады, сражаюсь, вижу поле битвы – шагаю туда, как солдат.

Мои волосы отросли, они рыжие, длинные и одинаковые с обеих сторон лица, поэтому оно выглядит более точеным, уши теперь надежно спрятаны, защищены, я не осмеливаюсь делать высокий хвост или пучок; у меня нет груди и задницы, но я стройная, поэтому чаще надеваю те немногие облегающие вещи, что у меня есть, выставляю напоказ ключицы и тонкие запястья, в электричке тайком крашу ресницы тушью, глядя на себя в зеркало. Я чувствую, что как будто вылезла из своей скорлупы, я должна решиться стать лучшей версией себя, забыть о дурной славе, которую я снискала в прошлом.

Единственное, что может тебя спасти, когда нет денег, – это красота, твержу я себе, все чаще причесываюсь, указательным пальцем оттягиваю вниз кожу на щеке, чтобы подвести нижнее веко карандашом – так взгляд будет казаться глубже, приковывать внимание. У меня мало нарядов, но даже эти крохи сделают меня непохожей на мать, неухоженную женщину из рабочего класса, посудомойку, что покупает льняной костюм, чтобы прикинуться той, кем она не является. Мне нужно как можно скорее изжить в себе ущербного ребенка, превратиться в женщину, достойную любви. Мной овладела нестерпимая жажда перемен, и я очертя голову кидаюсь в нездоровое соревнование, конкуренцию тел и взглядов.

Проходит первая учебная неделя, и я сообщаю Федерико, что мы должны поцеловаться, мне нужно пройти крещение, но повторов не будет, и аплодисментов тоже, мы не пойдем вместе в заброшенный дом и не будем ездить на одном велосипеде, для меня этот мальчишка как замороженная рыба в морозилке – лежит там и, если что, может выручить, когда нечего приготовить на ужин.

Поцелуй выходит так себе: больше похоже на ощущение, когда нужно хорошенько что-то прожевать, чем на проявление чувств, слюна стекает из уголков рта, Федерико ниже меня ростом, от волос неприятно пахнет гелем для укладки, а его обходительность только мешает. Все случается за парапетом, рядом с нашей площадью, ни тайком, ни на виду, под соснами, с которых то и дело падают гусеницы. Федерико спрашивает, встретимся ли мы снова, а я вытираю губы тыльной стороной ладони: не хочу, чтобы хоть что-то напоминало о моей неявной просьбе.

Я отвечаю:

– Нет, у меня дела. – И тут же поворачиваюсь к нему спиной.

* * *

Подвальный кабинет превращает нас, учеников, в ночных животных, мы хлопаем глазами, как мотыльки крыльями, чтобы не уснуть.

Мы с Агатой сидим за одной из средних парт, впереди – заучки, позади – те, кто и слышать не хочет о книгах, я уверена, ни у кого из них нет такой же необходимости, как у меня, не скатываться ниже определенного среднего балла, чтобы не разбудить дракона о трех хвостах, что обитает внутри моей матери.

Мальчиков мало, почти все некрасивые, я постоянно твержу Агате, что в других классах есть хотя бы пара нормальных парней, а в нашем никого: один, с тонкими жидкими волосами, краснеет, едва открыв рот, другой – низкий и коренастый, со слишком крупным лицом, у третьего сальные патлы, а сам весь в родинках, четвертый выделился передними зубами – один налезает на другой, а еще у него нос кривой. Меня от них воротит, хочется их похоронить, развеять по ветру. Один только еще ничего, но о нем и речи быть не может, есть на то некоторые причины; его зовут Самуэле, он уже дважды оставался на второй год, он такой один в классе, по возрасту он еще проходит, его нельзя отчислить, поэтому он продолжает упорно и с показной беспечностью заваливать экзамены. У него детское лицо, пухлые губы, взгляд одновременно мягкий и грозный, он часто ходит в спортивном костюме и видавших виды кроссовках, но детали выдают сына состоятельных родителей: часы, браслеты, цепочки, обувь пусть и поношенная, но каждую неделю на нем новая пара, он ее убивает, постоянно играя днем в футбол. Самуэле всегда опаздывает, приходит без рюкзака, садится на первый ряд и спит или молча листает газеты и книги, которые ему по вкусу и которых нет в школьной программе. Нам, неловким, робким первогодкам, он внушает трепет, даже страх. На уроках он сворачивает самокрутки и крошит траву, чтобы скурить косяк на перемене, в остальное время он нас не замечает, как принц не видит лягушек, сразу после звонка он сбегает к своим бывшим одноклассникам или к ребятам постарше, которые входят в школьный совет и скоро поступят в университет.