Текст книги "Вода в озере никогда не бывает сладкой"

– Он меня пугает, – признается однажды Агата.

Самуэле пришел ко второму уроку, от него разит перегаром, потому что он с утра пораньше выпил пару бутылок пива, на нем желтая толстовка, глаза опухшие, он заплетающимся языком говорит учителю английского, который пытается спросить его по домашнему заданию:

– Сегодня ночью луна упала с неба, скоро конец света.

В классе наступает благоговейная, вибрирующая тишина.

Уроки латыни и греческого – настоящее мучение, учительница непреклонна и безраздельно властвует над нами, ей не нужно даже повышать голос: каждый ее неодобрительный взгляд обрушивается нам на голову, как ночная тьма, она может уничтожить любого из нас, лишь назвав по фамилии. Даже Самуэле ее уважает: на ее уроках он тихонько дремлет и никому не мешает, – она же не замечает его, как будто он ничем не отличается от стоящего в углу папоротника.

Первые несколько месяцев мы в недоумении от этих языков, которые не понимаем и не хотим понимать, мы заучиваем склонения и глаголы, как роботы или заводные куклы, дома, в электричке, на кухне, до, после, во время уроков, таскаемся со словарями под мышкой, каждый из них весит несколько килограммов, как мешок муки или полная бутылка масла.

Мои словари греческого и латыни старые, все в пятнах, подержанные, достать их помогла подруга матери; страницы пожелтели, на полях теснятся нечитаемые пометки прежних хозяев, так что у меня нет свободного места, чтобы подписать карандашом спряжение, которое пригодилось бы во время контрольной, когда по партам передают вселяющие ужас тексты на греческом.

«Что я здесь забыла?» – спрашиваю я себя, снова и снова листая словарь, ведь даже в Греции уже не говорят на этом древнем языке.

Первые полученные оценки – жалкие «удовлетворительно», задания все исчерканы красной ручкой, и я не осмеливаюсь показывать их матери, поэтому прячу их и подделываю ее подпись в дневнике, если для других шесть из десяти – повод для радости, для меня это катастрофа.

С тех пор как Мариано переехал в Остию, Антония основательно взялась за меня, нагружает меня поручениями и упреками, которые раньше можно было разделить с братом: помыть посуду, приготовить еду, погладить белье, застелить кровати близнецов, – помоги тут, помоги там, и так постоянно. Закончишь с домашними делами – садись за уроки, каждый день одна и та же заунывная песнь. И никаких больше прогулок, изредка выпадает шанс встретиться с друзьями; я уже забыла вкус губ Федерико, Андреа – запретная тема, этот спектакль окончен.

Антония выслеживает меня, как охотник с ружьем преследует лисицу; однажды, вернувшись из школы, я обнаруживаю на кухонном столе новый словарь. Мать улыбается. Говорит, спросила у синьоры Феста, в ее доме мать убирается, что можно подарить читающему ребенку, а та ответила с безжалостной педантичностью: словарь.

– Теперь ты можешь сопоставлять значения с латынью и с греческим, будешь глубже изучать языки, вот бы мне так, здорово же? Здесь все слова есть, какое ни возьми…

Она наугад открывает словарь, показывает пальцем страницу, цепляет очки на кончик носа, читает: «Мелолог, происходит от melos и logos, понимаешь? Это то, чему вас учат, смотри, это значит… текст, сопровождаемый музыкой».

Она передает мне словарь, продолжая улыбаться, глаза ее мечтательно блестят, тогда я смотрю туда, куда она ткнула пальцем, и повторяю: «Мелолог…» – вслух читаю определение целиком.

Материнская радость со всех сторон лепится ко мне, после нескольких месяцев хмурых взглядов, рубленых фраз я не могу расстроить ее, поэтому перелистываю страницу и выбираю следующее слово, время как будто останавливается для нас, занятых познанием неизведанного. С каждым произнесенным мной словом мать все больше оживляется, повторяет его вслед за мной, пытается им овладеть, произносит его с акцентом, типичным для тех, кто говорит на диалекте, от него она так и не смогла избавиться. Некая сила заставляет меня делать то, чего хочет она, радовать ее, а не себя.

С появлением этого «дара» время сжимается, я учусь бесконтрольно, разрушая себя, беспрерывно, я не считаю себя умнее других, в моем случае это чистое упорство, я впадаю в раж, гонюсь за оценками, шесть превращается в шесть с половиной, шесть с половиной – в семь, семь с половиной – в восемь. Когда учительница отдает мне листок с заданием, на котором стоит цифра девять, я вскакиваю с места.

Одноклассники сначала молча смотрят на меня, потом начинают хихикать, но мне все равно, я вижу, как они на уроках и во время контрольных играют в телефон, передают друг другу записки, подглядывают к соседям в листочки, пока в моей голове отдается эхом, как мячик для пинг-понга, ритмично ударяющийся об стол голос Антонии: «Так вот ты какая, как начинаются сложности, тут же все бросаешь».

Об этой оценке я тоже не говорю матери, потому что одна хорошая оценка – это как банка, сбитая первым выстрелом, я должна стрелять дальше, пока не выбью все, а потом прийти к ней и доказать, что могу получить не только бесполезные призы вроде розовых медведей-исполинов, жевательного мармелада, шоколадных конфет, я стану поводом для гордости, не сдамся.

После третьей успешной контрольной – по всем предметам, даже по математике, – одноклассники замечают, что я способная, и поначалу не знают, как реагировать: я не настолько омерзительна, чтобы меня считали зубрилой, над которой можно глумиться, однако я не настолько богата и не так откровенно плюю на учебу, чтобы соперничать или дружить со мной. Поэтому перед тем, как их вызовут к доске, они просят помочь, кратко пересказать параграф или что-то подсказать, во время контрольных тянут руки к моему листку и пытаются подглядеть; я же пытаюсь помочь Агате, потому что она отстает, хоть и очень старается, по мне, так ей правда сложно учиться, и она не станет злоупотреблять моей добротой. Но когда Самуэле подходит к моей парте, стоит только учительнице итальянского выйти из класса, и резко выхватывает у меня листок с контрольной, чтобы посмотреть мои ответы в задании с открытыми вопросами, я не сижу молча, а энергично вскакиваю со стула и отнимаю у него лист.

– Сядь на место, – сурово приказываю я, не мигая глядя на одноклассника.

Сухопарый Самуэле смотрит на меня свысока, прищурившись, зрачки у него сужаются, как у кошки, – он не привык к отказам.

– Ты просто нищебродка, жалкая зубрила без гроша в кармане, – говорит он на диалекте: он оскорбляет меня, чтобы указать на мое положение, обвинить меня в этом, открыть всем глаза, что в нашем классе только я из бедной семьи, я чужая, отщепенка, ошибка выжившего.

Я не успеваю ответить, потому что возвращается учительница, Агата кладет мне руку на плечо, будто хочет утешить, она думает, что я разревусь, не сдержусь, но я сама убираю ее руку и принимаюсь прилежно разглаживать помятый листок с заданием, я расправляю его вдоль и поперек, одновременно буравя взглядом спину Самуэле.

У матери есть корзина, в которой полно лоскутов, обрезков ткани, она нашивает их на одежду, чтобы подлатать штаны, зашить прохудившиеся карманы, прикрыть разошедшиеся швы, прожженные дыры и упорно не желающие отстирываться пятна на кофтах.

Самуэле первым уходит на перемену, я следом за ним, вижу, как он поднимается по лестнице, и тоже направляюсь туда, поднимаюсь за ним на два этажа и так до самого конца, вот Самуэле проскальзывает на террасу, что расположена на крыше, нам запрещено туда ходить.

Я тоже выхожу на крышу, день холодный и ясный, солнце бьет в глаза, Самуэле сидит с другими ребятами, все они старше меня.

Только в эту секунду он замечает меня, мои рыжие волосы.

– Чего тебе? – Он поворачивается ко мне лицом, в уголке рта торчит незажженная сигарета, взгляд одновременно насмешливый и нервный.

Как уже бывало ранее, в голове проносятся образы: упорный труд, споры, мое отчаяние и стремления, те мои черты, которые никто не хочет понять и принять, библиотека, угрозы; страницы и страницы, страницы за страницами, и над страницами и за страницами улыбка матери, повторяющей: мелолог, melos и logos, музыка и слова; челка библиотекарши Тицианы, список книг, без которых ты никто, все те, что мне пришлось прочитать, пока другим доставались легкие, веселые, развлекательные книжки, часы учебы, драки отца и матери, их крики, книги, что я держу на коленях в электричке и в туалете, заходящее солнце, пусть я больше не гуляю на закате, оценки, которые улучшаются, ухудшаются, осуждают меня. Эти мысли порождают желание сражаться, мстить; время, когда я не могла за себя постоять, прошло, теперь я многое поняла: я умею стрелять, драться, оскорблять, целовать силой.

Я сжимаю руку и, вложив в удар всю беспокойную силу, что кроется в моем хрупком теле, в выпирающих по бокам косточках, бесстрашие человека, вынужденного постоянно бороться, бью Самуэле кулаком по лицу и попадаю в правый глаз. Он отступает на несколько шагов, рассеянно ощупывает рукой подбитый глаз, а другим смотрит на меня; несмотря на то что он наполовину ослеп, Самуэле пытается разглядеть, не прячется ли кто-то еще за моей спиной, но там никого нет.

– Нищеброд здесь ты, усек? Нищий умом, все никак не научишься писать по-итальянски. Кто тебя боится? Папенькин сынок, – кричу я и плюю, слюна попадает ему на обувь.

Не знаю, достаточно ли сильно я ударила, больно ли ему, у меня болят и ноют костяшки, мышцы и сухожилия дрожат, на ресницах слезы от ярости, внутри меня бурлит злость, я должна была выпустить ее, теперь она снова принадлежит этому миру.

Моя злость растеклась по крыше, лежит на солнышке и строит рожи, скользит промеж теней и встает за спинами ребят, моя ярость – резкая, живая, у нее есть лицо, волосы, руки, она носит джинсы, вытертые на коленках, на плече у нее кожаная сумка с разошедшимися швами на одном боку, ее особые приметы – безрассудство и неумение сочетать цвета в одежде. Она нескладная, у нее маленькие, незаметные уши, длинные ноги и крохотные волосатые ступни. Когда она приходит, я снова оказываюсь дома, не в нашей квартирке в Ангвилларе, а в настоящем доме, который мы с Мариано в детстве рисовали мелом на асфальте: «Это д-о-м», – я забираюсь туда, остаюсь среди прочерченных линий.

* * *

Я сижу на парапете из смеси бетона и туфа, опоясывающем футбольное поле, учительница физкультуры сказала, что я кособокая, выносливость у меня – как у моллюска, чувство равновесия – как у огурца или у семечки. Она заставила меня трижды оббежать вокруг школы, и мне подумалось, что от окружающих я только такие приказы и получаю: бегать кругами, без достижения цели, без возможности найти укромное место.

Мальчишки из другого класса играют в футбол, кто-то принес из дома бутсы с шипами, кто-то вышел на поле в джинсах и свитере, они развлекаются тем, что как попало бьют по мячу, и он взлетает высоко-высоко над центром поля, ослепительно блестит на солнце, от него не убежать, он как метеорит обрушивается на землю.

– Ты с ума сошла или как? – Самуэле садится рядом со мной, держа руки в карманах; я не отвечаю. – Не все такие добрые, как я, рано или поздно нарвешься на неприятности, – добавляет он, его глаз слегка покраснел, судя по всему, мое нападение не нанесло ему особого вреда, жаль, что я его не выцарапала.

– Ты понятия не имеешь, что такое неприятности, – отвечаю я после минутного раздумья.

Самуэле смотрит на меня, с виду он не зол на меня и не обижен, у него лицо человека, пойманного на вранье, которое он до того тщательно продумал. Парень, который приносит из дома книги и читает их на уроках, не может быть идиотом, раздолбаем, ему не нужна была моя контрольная, он пытался таким образом привлечь внимание.

– Как зовут этого парня? – спрашиваю я, так и не дождавшись от него ответной реплики, и указываю на одного из ребят, у него длинные волосы, и кончики их торчат кверху.

– Не знаю, – говорит Самуэле и достает сигарету, сжимает ее между большим и указательным пальцами, словно хочет разломить пополам.

– Еще как знаешь, я видела, что ты с ним говорил.

– Ты что, следишь за мной?

– Не за тобой, а за ним.

Самуэле поднимается с парапета, зажав сигарету в кулаке.

– Ну так у него и спроси, как его зовут.

Когда он уходит, я не иду за ним, не прошу прощения, не собираюсь признавать, что перегнула палку.

Длинноволосого парня зовут Лучано, я уже спросила об этом у других ребят, я знаю, где он живет, номер его мопеда, оказывается, у его семьи есть огромный трехэтажный дом с двумя садами, мать носит одежду от «Луи Виттон», а отец ездит на «мерседесе» с широким кузовом, я знаю, что Лучано станет застройщиком, как и отец, знаю, что на день рождения ему подарят дорогие побрякушки, знаю, что в школе он популярен, нравится даже девушкам постарше, что они подбрасывают ему записки в рюкзак, на перемене пишут на доске его имя и рисуют рядом сердечки, пронзенные стрелой, изводят его тем, что пытаются втюхать свой номер телефона, отчаянно требуют внимания; я слезаю с парапета и подхожу к сетке, которой обнесено поле, смотрю, как Лучано смеется, как держится, и думаю: «А ведь у богачей такая же походка, как у средневековых бардов, рыцарей, солдат…»

Несколько дней спустя на перемене я говорю Агате:

– Подожди меня у автоматов с кофе, есть одно дело.

И тут же теряюсь в толпе учеников, наводнивших коридор, выхожу в сад и вижу Лучано, сидящего на заборе, он не курит, а жадно глотает абрикосовый сок; я подхожу и смотрю на него, пусть рядом сидят его друзья, здороваюсь, представляюсь, точно мы на официальном мероприятии или на бале-маскараде, пытаюсь держать себя в руках, никаких смешков, никаких полунамеков.

Лучано держит пакетик сока в одной руке, он зеленого цвета, на нем нарисовано два абрикоса, они сплелись веточками и сообщают, что в соке не содержится добавленного сахара; у парня хитрый взгляд, как у хищника, почуявшего добычу, он пожимает мне руку, крепко, но недружелюбно. Мы обмениваемся парой реплик. На мне надетая специально для этого случая черная юбка, я взяла ее у матери и вшила потайную резинку, потому что она мне велика, темные колготки, собранные на талии, кроссовки, купленные на местном рынке в прошлый понедельник, и огромный серый свитер, мое бледное лицо выделяется на его фоне, веснушки кажутся яркими пятнами, а волосы – неестественно рыжими.

– Хорошо, тогда увидимся в кино, – говорю я, не задавая вопросов, будто подтверждая что-то, о чем мы уже условились.

Лучано отвечает – хорошо, спрашивает мой номер телефона, я отвечаю, что мобильника у меня нет, только домашний, на меня накатывает чувство стыда, как будто что-то жжется в районе желудка, потом поднимается к горлу, я задерживаю дыхание, сглатываю унижение, как асбестовую пыль.

Лучано сдерживает ухмылку, но забивает в мобильник наш домашний номер, просит повторить, как меня зовут, он уже успел забыть. Я думаю о спринте до телефона, который должна буду выиграть у матери, чтобы ответить на звонок раньше нее и избежать вопросов о том, кто это, где живет, чем занимается, из какой семьи, как будто наша семья – знак качества и может похвастаться своими отпрысками.

Я немногословна, прощаюсь, не знаю, какой предлог мне придется найти, чтобы сходить в кино, как я туда доеду, чем буду платить, не знаю, кому рассказать, что я никогда не была в кино, разве что на площади летом, когда бесплатно показывали «Мама Рома» – любимый фильм Антонии, меня же он только измучил, так что на середине я уснула от скуки, – не знаю, с кем поделиться, что у нас нет телевизора, что мы перебиваемся радиодрамами, романами, которые по частям печатают в журналах, и книгами – словом, уходящими в небытие вещами, готовыми исполнить свою лебединую песню.

По дороге в класс я слышу, что кто-то наверху окликает меня, подняв туда глаза, вижу Самуэле, он свешивается с террасы, будто хочет спрыгнуть, спрашиваю, чего ему надо, но он не отвечает, исчезает за парапетом, на меня больше не падает его тень.

Вечером я признаюсь Агате, что влюбилась, это ложь, но врать о любви приятно, так я могу почувствовать себя полноценной, частью вселенского порядка, я заставляю Агату поклясться, что она ничего не скажет Карлотте, и добавляю:

– Она ничего не знает о любви.

С остальными одноклассницами мы почти не общаемся, разве что с несколькими девочками из Чезано, которые ездят с нами на электричке, делят с нами время и пространство, – понемногу мы начинаем видеть в них достойных доверия собеседниц. Одна из них, Марта, получает только отличные оценки и делает это с такой обезоруживающей легкостью, что я одновременно раздосадована и уязвлена: кажется, ей не нужно так сильно стараться, как мне, чтобы снискать одобрение; другая, Рамона, – дочка военного, родом из Неаполя, в школе ее часто передразнивают, когда она произносит слишком открытый звук «э», как делают на юге, но она умеет кое-что недоступное мне: смеяться надо всем, пожалуй, кроме крови. Однажды на уроке она порезала палец краем бумаги и, взглянув на него, упала в обморок.

Им я тоже поверяю тайну первого чувства, расписанного по нотам, изученного под микроскопом, искусственного, как конечность на месте той, которую оторвало взрывом гранаты.

Теперь я каждый день рассказываю им новости о Лучано, они думают, что он не позвонит, но я жду и не напоминаю о себе, и вот однажды днем, когда я сижу над домашкой по географии, звонит телефон, я бросаюсь к нему, чтобы ответить, предвкушая, что услышу его голос. Лучано говорит, что в субботу будут показывать боевик, который он бы посмотрел, но, кажется, его не особо волнует, чего хочу я.

Я отвечаю, что тоже собиралась сходить, хотя на самом деле услышала это название впервые, мы договариваемся встретиться на виа Кассия, у кинотеатра «Чак», попасть туда я смогу только на электричке и на автобусе с двумя пересадками, но Лучано не нужно это знать, не думаю, что наше свидание предполагает близкое знакомство, мне надо просто играть свою роль: улыбка, девчонка, поддакивать, мне нравится твой дом, нравится твоя мама, нравится твоя машина, мне нравится, как ты целуешься, нравится твое тело, мне нравится этот фильм, до смерти хотела его посмотреть, как ты догадался?

Заручившись поддержкой Марты, я сообщаю матери, что еду к подруге в Чезано делать уроки, и сразу после обеда бегу на электричку, деньги удалось выпросить у отца, но пришлось сказать ему, что я иду в кино, я решила сыграть на доверии, чтобы он почувствовал, будто и правда участвует в моей жизни, знает, что со мной происходит; о том, что буду там с парнем, я умолчала: когда разговор заходит о мужчинах, отец больше не может поручить Мариано строго, как надзирателю, следить за мной, поэтому изводится и не находит себе места, принимает мученический вид. Они с матерью все так же препираются, желают друг другу зла, рукоприкладствуют и заговорщически молчат.

Покрытая тайной, я направляюсь на первое в своей жизни свидание, безучастно наблюдаю за происходящим на экране – в этом фильме погибает даже главный герой, череда изуродованных тел и отрезанных голов, кровь хлещет фонтаном, животных пинают почем зря, дома поджигают; я не понимаю, может, это проверка и Лучано решил испытать меня, не могу уловить, в каком образе я должна предстать перед ним: чувствительной девушки из провинции или в доспехах дочери пролетариев, людей из народа; так и не разрешив сомнений, после сеанса я улыбаюсь ему и говорю:

– Кажется, нам стоит поцеловаться.

На том и порешили. Тем временем в зале зажигают свет, и до этой минуты мы сказали друг другу только «привет» и «как дела?». Когда он тянется к моему креслу, чтобы залезть рукой мне между ног, я медленно встаю и заявляю, что мы, может быть, еще увидимся.

Через мгновение я уже на улице, шагаю в сторону остановки «Могила Нерона» напротив, изрисованной граффити и окруженной банками из-под пива, я смотрю на нее уверенно и дружелюбно: здесь, если верить легенде, покоится человек, который поджег Рим.

* * *

В этом году Мариано решил, что не появится у нас на Рождество, на ужин приезжает только бабушка – ее везут к нам два поезда, с пересадкой, на коленях у нее два лотка лазаньи с грибами и ветчиной; войдя в дом, бабушка тут же заявляет, что нужно здесь все переделать, на кухне рядом с вытяжкой разрослась плесень, затирка между плитками не белая, дети устроили балаган, а сами худые как щепки, как жерди.

Во время ужина работает радио, диктор говорит, что люди с зажженными свечами молятся у здания Всемирного торгового центра, тишину за столом нарушают только близнецы, шутят, издают ртом разные звуки, щелкают своими детскими пальчиками, но мать быстро затыкает их и ставит в угол – одним лишь взглядом! Массимо все еще подавлен, на нем как будто лежит печать уныния, – разъехавшись, они с Мариано постоянно называют друг друга «мой отец», «мой сын», Антонию это приводит в замешательство, а у меня ощущение, что я дошла до эпилога романа, так и не поняв смысл финала.

Место Мариано за столом занимает наша неустроенность, гирлянды на балконе – единственное украшение, которым мы можем похвастаться, Антония решила, что слишком много денег ушло на книги, словари, одежду и туалетную бумагу, поэтому никаких подарков, тем более что, с ее слов, мы ни в чем не нуждаемся.

Близнецам никто не рассказывал небылицы про Деда Мороза, как и мне, как и Мариано, никто не прятал подарки в шкаф или под кровать, никто не подскакивал в полночь, не прокрадывался в гостиную, чтобы сложить горкой подарки в блестящей бумаге с бантиком на коробке. Дед Мороз – это чушь, он не имеет никакого отношения к Иисусу, его нарочно выдумали – таково мнение Антонии, и она придерживается его с тех пор, как мне исполнилось пять лет.

В начальной школе я притворялась, что верю, питалась фантазиями других детей, слушала их рассказы, им еще предстояло пережить потрясение, ведь нет никакого волшебства, за всем стоят взрослые, а я жила в своих грезах, хрупких, как пенопласт, старательно лгала, что верю в ложь.

Ужин заканчивается, я перехожу улицу и захожу в телефонную будку, опускаю монеты в прорезь. Слышатся долгие гудки, я надеюсь, что Мариано ответит, представляю, как он в одиночестве сидит на бабушкином бордовом диване с пачкой чипсов, буравит взглядом подоконник или олеандр во дворе.

– Алло? Мариано, это я.

– А… С Рождеством.

– И тебя, как ты вообще?

– Да нормально, спал.

– Почему не приехал?

– Антония опять бы начала беситься, она меня достала уже.

– И я тебя тоже достала?

– Нет, конечно, как папа?

– Сидит.

– Ты у нас теперь как камень, не прошибешь.

– А ты далекий, как Плутон.

– Зачем звонишь-то?

– Хотела кое-что спросить.

– Валяй.

– Парням нравится, когда трогаешь их и при этом сидишь сзади?

– Что за бред?

– Бред или не бред, ответь.

– Сидеть сзади, чтобы что?

– Чтобы трогать, нужно сзади сесть, так это делается?

– Нет, конечно, тебя что, кто-то заставлял так делать?

– Нет, просто интересно.

Заканчиваются деньги – заканчивается наша рождественская беседа. Я не успела упомянуть об этом и не нашла слов, чтобы сказать Мариано, что скучаю, что, кроме него, меня никто не понимает, никто не поднимается со мной по лестнице, волоча двухметрового розового медведя, никто не совершает ради меня бессмысленные и потому священные поступки.

Я возвращаюсь домой, погруженная в свои размышления, я уже далека от мыслей о рождественском куличе, который мы купили с десятипроцентной скидкой, об отце, который насыпал сахару в пакет и тряс им как погремушкой, но звук при этом глухой, как когда бросаешь мешок мусора на дорогу.

После похода в кино мы с Лучано продолжаем охмурять друг друга, строить глазки, сближаться, звонки на домашний теперь повторяются каждый вечер, правда, мне приходится просить Лучано перезвонить: если я зависаю на телефоне дольше пяти минут, мать жестом велит сворачиваться, потом жестом же показывает деньги, деньги, деньги, они кончаются, деньги, впустую потраченные деньги.

Мы не углубляемся в разные темы во время разговоров, обсуждаем одно и то же: его репетитора по английскому, проиграл он или выиграл в футбол, идет или нет с отцом смотреть матч на стадион, думала ли я о нем; конечно, отвечаю я, много думала, я каждый раз повторяю это «много», когда он спрашивает «сколько», потому что не могу представить себе что-то большее, чем «много», что идет после «много» – «очень много»? «Бесконечно»? «Космически бесконечно»?

– Я думала о тебе космически бесконечно, – говорю я ему, отрывая заусенцы.

С ним я не обсуждаю шероховатости нашей домашней жизни, не касаюсь вопросов бытия или других неудобных вопросов, сразу же перехожу к спискам вещей, которые есть у него и которых нет у меня, мне уже практически кажется, что они теперь и мои тоже, потому что эта хрупкая связь, неофициальная и тайная, может сделать меня частью его мира: по закону сообщающихся сосудов однажды богатство перельется через край, и я смогу вкусить его, я как нижний сосуд, что выжидающе смотрит вверх, раскрыв рот.

Самуэле сразу обозначил, что они с Лучано не друзья, что для него этот парень – пустое место; он подошел ко мне после урока латыни и высказал мне это на ушко, хоть я и не спрашивала его мнения. В ответ я только пожала плечами.

– И что с того? – спросила я, укладывая ручки в свой длинный розовый пенал.

Вне школы мы с Лучано видимся редко, иногда мне удается забежать в кафе, где он часами жует лакричные конфеты и обсуждает матчи, прошедшие и предстоящие, я сижу рядом и отвлеченно киваю. Потом под предлогом, что иду учиться к Марте, я отвоевываю еще несколько дней и в первый же отправляюсь домой к Лучано.

Мы вместе садимся на автобус, и я чувствую, как к рюкзаку и одежде липнут влажные, взволнованные взгляды других девушек: они догадались, что мы близки, и не могут уразуметь, почему Лучано встречается с кем-то вроде меня, рохлей, симпатичной, но не красоткой, у кого, может, водятся вши или кто носит дырявые колготки.

Особняк Лучано окружает живая изгородь из лавра, это первая такая изгородь в моей жизни, не в буквальном смысле, в символическом, я никогда раньше не думала ни о чем подобном, но теперь я мечтаю о том, чтобы у меня тоже была изгородь, так я могу поставить жесткие границы, отгородиться и защитить себя от взглядов.

Комната Лучано в цокольном этаже, но окна выходят на ту часть сада, которая ниже уровнем, чем сам коттедж, то есть это совсем не тот подвал, к какому я привыкла, не темный уголок, где воздух спертый, как в старых домах; это место в его семье называют «таверной», здесь у Лучано есть своя уборная и просторная гостиная, где стоит стол для игры в бильярд и для азартных игр, его комната в три раза больше моей; выясняется, что Лучано коллекционирует синие свитера от Ральфа Лорена, теперь он с придыханием демонстрирует их мне.

Мы тут же начинаем целоваться, его родителей нет дома, а даже если они вдруг вернутся, не станут ломиться в комнату сына и выяснять, где он, он живет так, будто уже взрослый, как будто работает адвокатом и с минуты на минуту отправится в круиз по Атлантическому океану, чтобы побывать на Северном полюсе.

Я никогда не спрашивала, встречается ли он с кем-то еще, не просила обозначить мое место, мою позицию в рейтинге, более четко обрисовать меня, не узнавала, какую музыку он слушает, какую жвачку любит больше, мятную или фруктовую, я знаю только, что у него есть куча одинаковых свитеров, что ему нравятся фильмы, где и хорошим, и плохим парням сворачивают шею, что он тщательно причесывается и делает укладку, чтобы кончики завивались кверху.

Чувствую его неявные, неловкие попытки потереться, прикоснуться ко мне и отодвигаюсь, сказав, что трогать его буду я, а мне его ласки не нужны; он не отвечает ни да, ни нет.

– Повернись спиной, – добавляю я, – не хочу смотреть тебе в лицо.

– В смысле? – спрашивает он, и я вспоминаю: осторожней с парнями, даже когда они говорят: «Доверься мне», даже если они как будто понимают, на самом деле они не понимают.

– В смысле смотри в окно, ваш сад покрасивше меня будет.

На том и порешили: я упорно гляжу на его затылок, он – на кусты мелких желтых роз.

* * *

Как устроить дома потоп? Другим это неизвестно, но мне очень даже.

На дворе январь, я застаю Антонию на кухне, она стоит, опершись на стол, даже не хочет присесть, упирается локтями в скатерть и листает мой дневник, то есть тетради, скрепленные канцелярскими резинками, на которых она написала числа и дни недели; она задерживается взглядом на одной из страниц, глаза у нее становятся огромными, черными, как у орка.

– Это что такое? – спрашивает она и тычет пальцем в страницу, упорно нажимает на бумагу, как будто хочет ее продырявить.

– Не знаю.

Я подхожу и всматриваюсь. Антония нашла рисунки, оставленные Лучано, когда я была у него, он стащил дневник и, смеясь, объявил, что сейчас его разукрасит.

Слышу, как капли дождя стучат по полу на балконе, вода вот-вот зальет всю квартиру, затопит кухню и ванную, шкафы и кровати.

– Кто это нарисовал? – спрашивает Антония, еще сильнее выгибая спину, она похожа на кита, что вознамерился проглотить меня, как планктон или мелкую рыбешку.

– Друг один…

Кельтские кресты [[1]1
  В Италии, начиная с 1960-70-х годов, кельтский крест (croci celtiche, итал.) использовали правые радикалы (неофашисты) (прим. ред.).


[Закрыть]], на страницах моего дневника кельтские кресты, голос матери, пронзительный, плотный, повышается больше чем на октаву, она держит дневник, несколько раз ударяет им по столешнице, словно хочет превратить в конфетти, я вот-вот захлебнусь, пойду ко дну, у меня холодеют ноги, несмотря на шерстяные носки, кажется, что батареи где-то далеко, а температура упала ниже нуля.

– Завтра я пойду с тобой в школу, – кричит Антония так громко, что вот-вот обвалится балкон, а с ним и все здание, затем я слышу щелчок замка: это отец заперся в комнате. – Даже не пытайся заболтать меня, не смейся, только попробуй сбежать, а ну иди сюда. – Мать хватает меня за локоть, снова открывает тетрадь и тычет меня носом в рисунки Лучано, как щенка, наделавшего лужу где не надо.

На следующее утро она говорит, что не пойдет на работу, надевает зеленую шерстяную шапку, голубые перчатки – безвкусное многоцветие, которому я тоже была подвержена в детстве, но сейчас избегаю его. Она едет со мной на поезде в школу, все это время на ее лице держится брезгливое выражение, на моем – уныние, ведь я не в силах повлиять на ход событий.

Едва мы заходим во двор, я чувствую, как рука матери снова вцепляется в локоть, как она тащит меня за собой, я смотрю под ноги, на трещинки в асфальте, выбоины, сосновые иглы и надеюсь, что прямо сейчас наступит апокалипсис и нас всех сотрет с лица земли раньше, чем это сделает моя мать. Шагая широко, как солдат, Антония поднимается на этаж, где находится кабинет директора, и, прямая как штык, встает перед дверью, ждет, пока ее впустят: как и в прошлый раз, ей не назначено, как и в прошлый раз, она не сдвинется с места, пока ее не примут.