Текст книги "Нитковдеватель. Правдивые рассказы о жизни обычных людей"

Уроки музыки

История случилась давно… очень… в школе музыкальной. Инструменты достойные при ссре купить было сложно и стоили они многомесячное количество родительских зарплат. По причине данной мои мудрые родители решили сначала проверить, стоит ли им бремя такое на себя возлагать и место в квартире занимать, – прослушиванием меня на предмет слухоналичия. Первых трех теток и тетенек я забраковала сразу, забившись в угол, взирая на них злобно, пока те не испарялись сами, подобно злым духам. Потом же появился он – мой будущий учитель музыки. Мне было пять, ему – двадцать пять. Красив он был необычайно, потому, тут же решив, что женится он исключительно на мне: только в пять лет замужество может казаться лучшим из приключений, я высунулась из угла, стараясь пищать про березку, что стояла, силой всей своей бездарности, – потерять будущего мужа никак было нельзя. В школу музыкальную меня летом приняли, и тут же выяснилось, что красавец – учитель женат, потому, сменила я его тут же в чувствах своих на согруппника в детском саду. А учитель изо всех сил начал бороться с моим нежеланием соглашаться с тем, как Бетховен – Бах – Моцарт свои произведения задумывали. Терпение учителя закончилось, когда «Песню сторожа» Грига никак не желала я исполнять с чувствами – мне казалось, что лучше меня уж ну никто. Придумал он, дабы понять, что за чувства вкладываю я, лупя по клавишам, задание мне дать: нарисовать этого самого сторожа.

Все выходные я разрисовывала, очень стараясь, огромный лист, принесенный папой – инженером: картина должна быть достойной Третьяковки – минимум. Очень гордая творением, принесла картину учителю. Несчастный молодой красивый мужчина долго в шоке смотрел на нарисованное. Я очень горда была, думая – в себя прийти не может, как красиво. Когда же разразился он смехом заливистым и не мог остановиться весь урок, обидно мне стало: картина была очень хороша. Бродил на ней сторож норвежский в русских валенках по снегу, освещенному слегка луной, потому – голубоватому, звезды закрывали темные страшные тучи, вокруг был лес – не получилось у меня придумать, что сторож охраняет, потому – объктом лес был выбран, и меж тучами и сторожем одиноким – где-то в темноте норвежской летали призраки белесые, пугая несчастного одинокого работника. Ничего смешного в картине не было. Но – невозможно было не добавить нечто, чтобы увековечить творение. Потому, в левую руку сторожа нарисовала я большую, гнутую ливерную колбасу. Размером пища была примерно с руку сторожа. Мне эта деталь казалась совершенно гениальной: если у него есть колбаса, он ее будет есть и не будет бояться призраков, темноты. Бедный учитель долго заливался хохотом еще месяцы при одном моем появлении, звонил родителям, рассказывая про шедевр, попросил картину на память. Так что – я до сих пор – горжусь очень, как представляется мне, что где-то в мире, в учительской квартире, над красивым роялем висит прекрасная картина, где все точно – по Григу, как композитор задумал: одинокий сторож в ушанке, валенках, с ливерной колбасой в руке, гордо и без страха вышагивает в норвежском ночном лесу, не обращая внимания на парящих над ним призраков-духов-приведений…

Щелкунчик

До шестилетнего возраста влюблалась я трижды и каждый раз – навсегда. Из троих первых любовей помню только круглолицего мальчика Андрюшу из детского сада, с которым было твердо решено «пожениться», но, отчего-то, мне захотелось театральной трагичности и на дне рождения несчастного влюбленного я ему заявила о невозможности свадьбы по причине моей столь же навсегда влюбленности в кого-то другого. Другого не было, но трагичности хотелось. Не могу сказать, что сердце круглолицего Андрюши было разбито… Он пробурчал нечто «ну ладно… пойдем выпьем»…хотя нет… «выпьем» быть не могло: нам было лет по пять тогда… не вспомню, что он предложил съесть или чем другим рассеять напряженность момента, но помню, что меня сильно разочаровало такое равнодушие к моей нелюбви. Любовью четвертой, но тут же и без трагизма прыгнувшей в «навсегда дружбу», стал девичьей красоты мальчик Слава. Мне было шесть, Славке – девять лет. В те времена большинство фабрик-заводов-министерств владели местами, называемыми «домами отдыха», куда съезжались на выходные и праздники работники этих самых большинств. Славкины родители подружились с моими, и в дом отдыха однажды отправились все вместе. Сначала меня сразил не голубоглазый, с платиновыми волнистыми волосами Славка, – его мама. Вернее – даже не синеглазая блондинка – красавица, а ее имя. Славкину маму звали Сталина. От диссонанса имени и внешности шестилетнее я всю дорогу в машине, куда нас набили сардинками: в одном авто уместился толстый славкин папа, мама-Сталина, мои родители, я и славкина сестра Наташа, насупившись, молчала. Разглядывая красивую женщину, никак не могла понять, как это ее таким странным именем назвали. Когда всю компанию выгрузили из авто, я все же тихонько спросила у мамы про имя, на что мама, дергая за руку, шопотом пояснила: в честь Сталина. Мне немного стало страшно: бабушка про Сталина рассказывала много. Но, глядя на красивую Сталину, мне никак не представлялся усатый Сталин. И имя переливалось чем-то другим. В комнату загрузиться мы не успели: пришли красавица Сталина, взяла меня за руку и, подведя к ожидающему в коридоре Славке, приказала ему обо мне заботиться. Славка деловито взял меня за руку и повел «поиграть в мяч». Вместо игры в мяч мы уселись на маты в спортзале и начали рассказывать истории и небылицы (Славка – истории, я – небылицы), пока не поняли, что за окнами темнота, и нас могут и искать.

Но нас никто не искал… Про нас – нам показалось – все забыли… Открыв дверь в комнату славкиной семьи, мы увидели жен всех понаехавших сотрудников, играющих в карты и курящих, при открытии двери многие покидали сигареты и приняли ангельский вид. Сталина вручила Славке два пакета: один с бутербродами, другой еще с чем-то и выпроводила нас «поискать пап». Славка так же деловито, словно ему было не девять, а лет девятнадцать, взял пакеты, и приказал мне следовать за ним, бурча «что их искать – они в бильярдной». Мне очень захотелось «в бильярдную», но Славка согласился дойти только до двери и заглянуть в нее:

– Ты не знаешь: туда детям и женам нельзя… когда играют… чтобы не отвлекать…

«Бильярдная» была в другом здании, и, напялив кое-как куртки-шубки, мы похрустели бегом по снегу.

Через открытую дверь «бильярдной», сквозь клубы сигаретного дыма, я почти ничего не увидела, поэтому секретное место сразу перестало быть интересным и расстроено спросила нового друга:

– Что будем делать?

Славка, знающий дом отдыха весьма хорошо, тут же ответил:

– Пойдем, в пинг-понг научу играть…

Мы снова захрустели снегом – обратно, в здание с номерами-комнатами, где мамаши и жены всех мастей играли в карты, пряча сигареты.

Здание с номерами-комнатами отчего-то было очень тихим, – даже телевизоры, расположенные в холе на каждом этаже, – молчали. Обучение управлению звонко цокающим по плитке при падении шариком нудобной ракеткой, похожей на сковородку, проходило непросто. Шарик больше цокал по плитке, чем прыгал по столу, потом за ним приходилось бежать, искать под скамейками, что приютились у стен, двигая их с понятным грохотом. Тренировку прервал заспанного вида дядька в тренировочных штанах, грозно спросивший, где наши родители. Неумное шестилетнее я уже открыло рот доложить не просто – где родители, но и ознакомить недовольного в тренировочных штанах с именами последних, когда Славка, забирая у меня ракетку, и укладывая ее вместе со своей на стол протараторил:

– А мы что… мы уже уходим…, – и, взяв со скамейки кульки, выданные Сталиной, кивками головы начал показывать, что нам пора бежать наверх, пока каких неприятностей не приключилось.

На этажах, похоже, тоже все спали. Телевизор в холле был выключен, мы уселись в кресла напротив него и принялись за бутерброды, выданные Сталиной. Бутербродов показалось мало, особенно Славке, и, открыв второй пакет, он вытащил оттуда несколько грецких орехов. Озираясь по сторонам, он рассматривал вазы и прочие предметы, расставленные в холле для ублажения глаз работников одного из советских ведомств.

– Ничего не подходит… – задумчиво бурчал Славка.

Непонятливая я, забирая у Славки один орех и крутя его в ладошке, тихо спросила:

– Что не подходит?

– Орехи чем колоть будем… – Славка не спрашивал, он знал, ответа у меня все равно нет.

Вдруг, взяв меня за руку, в другой держа орехи, он потащил меня по коридору. Неожиданно открыв первую попавшуюся дверь, Славка ловко вложил орех между дверью и дверной коробкой и шепотом скомандовал мне, удивленно таращащей глаза на его действия:

– Закрывай!

– Что?

– Дверь закрывай!!!

Я аккуратно взялась за ручку двери за которой было темно и слышался, словно, чей-то храп, и потянула дверь на себя. Раздался хруст, показавшийся невероятно громким в тишине спящего здания, и тут же меня что-то потащило куда-то. Славка тащил меня за руку в сторону холла, где тут же спрятал, словно куклу, за огромное кресло. Но из комнаты никто не вышел, Славка подошел к креслу, выудил меня из-за его тела, и, очистив расколотый орех, отдал его мне:

– Ешь и пойдем опять… я – голодный…

Остаток ночи мы бродили по зданию, открывая двери, за которыми мирно спали уставшие работники советской державы, кололи их дверями орехи, кто-то начинал кричать:

– Что происходит…

– Что это… Паша, проснись, что это…

Но никому так и не пришло в голову, что двое советских детей колят дверями их комнат орехи… Нет, – мы не съели все орехи из пакета, выданного Сталиной… но колоть их чужими дверями уже казалось необычайно веселым и перед тем, как открыть очередную дверь, мы уже придумывали, что за ней будет за представление – эхом на «кряцццц» ореха…

Я не знаю, кем стал Славка, в последний раз мы виделись, когда мне было лет четырнадцать: он пытался запустить воздушного змея, который путался в веревках… в орехах Славка понимал лучше… потому, вероятно, и остался в моей памяти «щелкунчиком», сыном Сталины, синеглазой красавицы, названной в честь Сталина.

Пятерка с минусом

Когда я чего-то понять не могу, мне всегда вспоминается история, которая случилась, когда я была первоклассницей. Не знаю, как сейчас принято средь родителей, тогда была мода на «пройти программу за лето». Если по-русски: программу первого класса мама со мной одолела за лето, предшествующее счастливому событию начала школы. По причине этой на уроках мне было очень скучно, исключение составляли прописи: писать я умела, но рисовать крючки и загогулинки, вместо букв, было делом увлекательным. Летом посмотрела еще и «Штирлица» и казались мне крючки да загогулинки шифровками, а сама я – себе – радисткой Кэт. В скуке подобной поймала меня как то учительница, да и за задержку с ответом поставила в дневник мой первую «пятерку с минусом». Весером я, как обычно, положила раскрытый дневник перед вернувшимися с работы родителями… и тут меня эта самая история и настигла… Глаза мамы в возмущении поползли к бровям, перламутровым или красным ногтем – не вспомню – она давила в отметку и шипела папе: «посмотри… нет ты посмотри..началось… что она принесла…» Возмущение мне было совсем непонятным: с минусом… но – пять же… И тут вступил в процесс воспитания папа: он долго на меня смотрел и потом задал совсем странный вопрос:

– Дочь, ты читать умеешь?

От удивления я скривила рожицу и надулась, отчего «хвостики» из волос ушами спаниеля начали щекотать щеки – было смешно, но я уверенно кивнула – читать я умела… папа же продолжил:

– Точно?

Я кивнула увереннее.

Папа продолжил еще более странным вопросом:

– Тогда скажи мне, что написано над входом в твою школу?

От странности вопроса мне почему-то стало страшно и я затараторила:

– Средняя общеобразовательная школа номер…

– И? – прервал меня папа…

Я уже была в состоянии понимания, что сделала в жизни что-то ужасное, но не могла припомнить – что…

– Что – и? – почти падая в первый в жизни обморок шептала я.

– Средняя… общеобразовательная школа, – шептал папа, – где… где над входом в твою школу написано, что школа для гениев?

Я удивленно вытаращила глаза: «Нигде»…

Тут папа пояснил мне все и навсегда:

– Вот именно – нигде… а значит «пять» в твоей школе означает нормальный результат для нормального человека… а пять с минусом и все остальное – это уже ненормально…

Логика в словах папиных, несомненно – была, потому я кивнула, соглашаясь, «хвостики» спаниелевыми ушами опять щекотали щеки, но смеяться не решилась. Про себя думала – возражать не хотелось – есть и другая же, – логика: если школа для обычных, пятерки – тоже. Зачем они вообще придумали все остальные оценки? Но тогда я была первоклашкой и долго думать об одном предмете не любила… а вот каждый раз получая пять с минусом от жизни – колола мозг неприятная мысль: о нормальности… о том, что чувствовалось, когда жизнь ставила единицы – не буду, но хорошо что: над входом в мою жизнь не было написано ничего… совсем… потому – что в ней нормально, а что нет – судимо с большим трудом…

Магия

Много лет назад, когда в стране одновременно образовались безработица и рынки, я познакомилась с пучеглазым шизофреником и геем – Димой. Дима был о двух метрах роста, как все геи и редкие шизофреники – человеком талантливым… креативным даже, выражаясь прилично по временам нынешним… Но тогда времена были со знаком вопроса при взгляде в будущее, и, по причине креативности той самой, – Дима быстро нашел себе новое поприще – открыл контору с названием громким «Димиос… Ворожба, гадание». Как работают подобные сервисы я не видела, потому, с целью отлепить от себя мои постоянные вопросы о методах ворожбы и особенно – гадания, Дима и позвал как то – на огонек в виде водки и неких закусок, – мол, в смене магов работает двое, остальные на кухне конторы новыми методами работы делятся. Мне было интересно, как пучеглазый, пусть и креативный, но все же – явный шизофреник Дима ворожит – гадает… поехала… Некий круглопузый маг провел меня на кухню, где заседали и прочие – кто – типа меня – на правах магова друга, кто – в ожидании смены рабочей. Маги, то есть. Чародеи пояснили, что Дима работает, но скоро освободится, но тут из одной из магических пещер раздался бабий визг такой громкости, что невольно прошепталось: «а как соседи это терпят?» Чародеи наперебой стали рассказывать, что соседям они «отстегивают», ну и плюсом – истории рассказывают, тем – очень даже все это нравится, – не скучно жить в подъезде стало. Вскоре захлопали двери и на пороге кухни появился лыбящийся маг – гей и шизофреник – Дима. Чародеи в нетерпении жужжали: «ну?»

Дима поведал нежную историю любви полной блондинки за пятьдесят, с московской пропиской, выложившей на стол фото известного певца и потребовавшей последнего приворожить… к ней то есть…

«Ну, а мне что – жаль что ли… певца то… женщина то – хорошая… вообщем, я ей воск расплавленный на волосы полил, потом завращал глазами и как рявкну: вы приворожены!!!…вот она и начала пищать на весь дом…» Мне, не понимавшей, как чародеи потом из ситуаций выкручиваются: влюбленная же придет певца своего требовать через время какое-то, возьми да задай вопрос подобный. На мой глупый вопрос довольный собой Дима, наливая водки в стакан, по-дружески ответил: «Я – профессионал… я ей сразу сказал – ну – после вращения глазами – мол, певец тот вам явится в теле земном продавца фруктов кавказской национальности…» У меня таких талантов в те времена не было, потому, глаза вращались почти как димины. А через неделю позвонил маг Дима, мол, вечеринка у них в конторе, имеет честь и меня пригласить. Отказываться от предложений лиц столь загадочных – никогда не было сильной стороной моего характера, потому – по снегу и морозу отправилась к метро, чтобы домчало оно меня до празднования чего-то в маговой обители.

Вечеринка была с яствами «не достать», коньяком французским… спросила удивленно: откуда? «Обижаешь, – скромно произнес Дима, – помнишь тетку, что певца просила… пришла сегодня, рыдая, благодарила, за любовь, найденную на рынке… притащила в благодарность все это… да еще дыню: от предмета любви ее – тоже – в благодарность».

С тех пор в магов-чародеев я верю, вернее, – в то, что приворожить могут к любому – любого, даже самого звездного к самому неизвестному, а о методах – не спорят, – коль счастливым они кого-то все-таки – сделали…

Любовь к литературе

Всю мою жизнь вне России граждане стран, в которых мне посчастливилось жить, задают один и тот же, и они не понимают – насколько надоевший, – вопрос: «а вы откуда?». Несомненно, в этом мире большинству людей ответить на него просто: называют страну и вопрос в секунду снят, все довольно расходятся. Так делаю и я: отвечаю – из России и от меня отстают, удовлетворенным любопытством кивая. Но я отвечаю не сразу, потому иногда вижу недоверие на лице, что любопытствовало. Причиной задержки ответа всегда – реалии. Несомненно одно – выросла я в Москве. Родиться же родители меня вынудили в Абхазии, куда отца отправили служить в армию после окончания института, а мама отправилась просто «к мужу». Место рождения, надо сказать, всю жизнь приносило мне разные – и не всегда приятные – сюрпризы: при выдаче первого моего паспорта в паспортном столе спросили, сколько лет я в Москве, а после переезда в страну – Венгрию и вовсе на пороге появилась секретная полиция с авоськами, в которых были словари. Словари секретной полиции не понадобились: не выяснили они перед визитом, что языком венгерским владею я вполне и даже. Мне же словарь почти понадобился: вопрос, заданный служителями секретности был столь необычен, что я почти попыталась вспомнить, о чем спрашивали. Популярность моя средь столь неприятных служб была вызвана тем, что родилась я не просто в Абхазии, я родилась на территории одного из самых секретных военных аэродромов СССР, на котором и служил отец в армии. В тетрадке работников секретных большими буквами было записано, что из Гудауты и Абхазии увезли меня в возрасте двух месяцев, но дивные служители полтора часа пытались уговорить меня вспомнить «хоть что-то». Возможно, в мире этом существуют люди – гении, способные вспомнить или помнящие, что происходило с ними в возрасте столь сознательном, как два месяца от роду, я же – из семейства «человек обычный» и подобным талантом не наделена. К разочарованию секретных служб страны Венгрии, не вспомнив про секретный объект ничего, надеялась, что удалятся они на рабочие места. Люди же, иногда, все-таки пытаются исполнить служебный долг достойно: работники, убрав ненужные словари в авоськи, начали распрашивать, почему так быстро мама, прихватив меня, почти новорожденную, покинула секретный объект и Абхазию, и почему, повзрослев, я решила стать филологом и писать книги. Мне стало жаль столь добросовестно исполняющих свои обязанности людей, и я рассказала им всю правду, отвечая на уже более простые два вопроса. Хотя… этой правды я тоже – не помнила, и помнить не могла… знаю я ее со слов мамы и бабушки… но – поскольку все детали они повторяли слово в слово – сомневаться в том, что история правдива, мне не приходило в голову никогда.

Ответ на вопрос первый был прост, вызвал слезы на глазах служительницы секретной службы и многочисленные сожаления из уст ее коллеги-мужчины: в Гудауте очень высокая влажность, ставшая причиной того, что у мамы к моему двухмесячному возрасту обнаружили туберкулез. Местный врач категорично-рекомендательно заявила, что необходимо уезжать – лечиться, иначе – мама погибнет сама и потеряет ребенка. Вероятнее всего, я на подобное заявление – хрюкнула довольно в своем кульке, – так как по рассказам мамы, влажность была настолько высока, что постиранные пеленки не сохли сутками. По возвращении в столицу маму тут же уложили в больницу, а я осталась на руках бабушки, тогда еще совсем молодой и работающей. Работу бабушка оставить не могла и вынуждена была отдать меня в ясли «на пятидневку». Месяцев через шесть маму начали отпускать из больницы на день. В это, примерно, время – в возрасте восьми – десяти месяцев и была замечена моя невероятная любовь к слову написанному. По вполне понятной причине я считала бабушку – мамой, а маму – человеком незнакомым, а в присутствии людей незнакомых большинство детей спать отказываются решительно. Так и я: ползала и кувыркалась с игрушками на большом, разобранном для меня – диване, не подавая никогда и никаких признаков сонливости. Случайно на том же диване была забыта купленная мамой по дороге из больницы «Литературная газета». Мама и бабушка были заняты тут же делами домашними, но в панике повернулись на странный звук. Звук издавала рыдающая от моих маленьких и пухлых весьма рук «Литературная газета». Рвала я ее в полном восторге: не отрывая маленькие кусочки, а каждый лист (а листы газеты были как раз – с меня) – ровно попалам, потом – попалам каждую половинку, и так дальше – пока каждый огромный лист не превращался в микроскопические кусочки. Мама и бабушка творческому процессу решили не мешать: занимаясь творчеством, свалиться с дивана я не могла, – так как с газетой я устроилась в углу. Когда с газетой почти было покончено, я завалилась на бок и спала такое количество часов, поверить в которое было трудно.

Что замечательного я вычитывала в «Литературке» и с чем была так не согласна, что уничтожала по газете каждые выходные до полуторолетнего возраста (именно столько мне было, когда маму, наконец, окончательно отпустили из больницы), – истории не известно, но факт, что филологом я решила стать именно тогда – оспорить пока не удалось никому.

Служители доблестной секретной службы страны Венгрии, выслушав столь развернутый ответ на второй, заданный ими вопрос, почему-то рыдали уже в паре, мужчина, извиняясь, просил носовые платки, пока, наконец, не произнес:

– Да… бывает же… как призвание в таком раннем возрасте проявилось…

От удивления я решила согласиться с выводами секретных служб, – спорить с ними дело опасное, – потому просто согласно кивнула:

– Да уж… любовь к литературе.