Текст книги "Нитковдеватель. Правдивые рассказы о жизни обычных людей"

Лоцика

Перед началом любого строительства в Венгрии – стране необходимо собрать разрешительные подписи всех соседей со вех сторон. С участком, на котором я планировала построить дом о шестнадцати квартирах, мне почти повезло: соседей было не так много – один многоквартирный дом, в котором жильцов было всего четверо и прижавшийся к нему одной стеной домик-улей. Четверо жильцов дома многоквартирного (остальные покинули его, уйдя из жизней своих по причине очень глубокой старости) являли собой старушек, самой младшей из которых было восемьдесят четыре. Во дворе дома, прилипая к забору с участком, где суждено было стоять дому новому, шестнадцати-квартирному, располагался столетний курятник. По закону страны курятников вблизи домов жилых быть не может, потому, кроме разрешения от уважаемого возраста жильцов, необходимо было уговорить их с курятником попрощаться. Куриц и прочих живых существ в курятнике не было, но сносить почти упавшее нечто, где их прабабки разводили яйценесущих, – дамы отказывались, пока, наконец, не вспомнили, что в доме их крыша протекает лет десять как и хорошо бы, чтобы мы ту крышу починили. А они за это нам и согласие подпишут, и – курятник бывший и его останки – убрать позволят. Починить крышу делом было простым: уже через несколько часов рабочие стучали молотками, дамы радостно подписывали разрешения и давали советы, как потом, после уничтожения курятника, двор привести в порядок. Домик – улей же, из тех старых домов, когда строилась сначала одна комната, потом – по мере рождения детей, их замужеств и рождения внуков – пристраивались следующие и, в итоге, разрастался такой одноэтажный улей, с длиным коридором и множеством комнат, открывающихся из него в разные стороны, – жильцами молчал. Разрешение необходимо было и от его владельцев. Пока старушки принимали активное и знающее участие в крышных и дворовых работах, я решила постучаться в тихий улей. Дверь никто не открывал, и я почти вернулась к коллективным работам, когда неожиданно она распахнулась. Несколько секунд на меня смотрел молодой мужчина лет двадцати пяти, потом он широко улыбнулся. У мужчины был синдром Дауна, потому начала я неуверенно, не зная, поймет ли он, о каком разрешении я говорю. Я объяснила, показывая на бумагу в руке, что нужно подписать и зачем. Мужчина посмотрел на бумагу и, все также широко улыбаясь, ответил:

– Никого нет дома…

Согласно кивнув, я протянула ему бумагу:

– Хорошо. Когда кто-то будет дома, пусть посмотрят и подпишут. А я завтра зайду и заберу. Хорошо?

Также улыбаясь, мужчина взял бумагу из моих рук, согласно кивнул и, снова произнеся «никого нет дома», закрыл дверь.

На следующий день приехав к месту будущей стройки, у ворот я увидела молодого мужчину с синдромом Дауна, держащего в руках оставленный мной накануне документ для подписи. Из машины выйти я не успела: мужчина быстро подошел к двери, и, одной рукой прилепив листок к стеклу, другой указывал на него и повторял:

– Лоцика… Лоцика…

Показав жестами, как могла, что мне бы – из машины выйти, увидела, что мужчина аккуратно, не отходя от двери, подвигается, но исключительно настолько, чтобы я могла выйти, наконец. Он тут же протянул мне листок, на котором я увидела подписи и пояснил, указывая то – на себя, то – на листок:

– Лоцика…

Сначала подобное пояснение меня напугало: подумалось, что мужчина все подписал сам, но, рассмотрев подписи, увидела, что имена и почерк – везде – разные и, уже понимая, что Лоцика – это – он, протянула ему руку. Знакомству Лоцика был очень рад, и благодарности моей за принесенный листок – горд, но ему хотелось иного: ему хотелось зайти на участок, посмотреть на бетономешалку и прочие, странные для него штуки, уже завезенные для начала строительства.

Через пару недель стройка началась, как положено: на участке рычали экскаваторы, с огромных грузовиков разгружали кирпич и мешки с раствором, жужжали болтавней бригады рабочих. Неожиданно посреди рабочего буйства появился Лоцика, радостно глядя по сторонам. На мое приветствие, показывая на себя, как обычно, заявил:

– Лоцика…

Понимать, что его имя означает в данной ситуации, он оставил меня. Рассматривая, как Лоцика заинтересован всем происходящим, пытаясь немного передвигаться по стройке, – аккуратно, делая пару шагов в каждую сторону и возвращаясь ко мне, – поняла, что ему очень хотелось бы быть частью всей этой работы, быть, как все эти люди – рабочие, водители, и – остальные актеры стойплощадки. Но находиться на любой стройке посторонним запрещено, потому инженер по технике безопасности уже бежал к нам, высказывая на ходу, что я получу большие штрафы и стройку опечатают, и с просьбой к Лоцике выйти за забор, – «оттуда тоже хорошо видно». Лоцика заулыбался, послушно кивнул и ушел за забор-сетку.

На следующий день и во все последующие, приезжая на стройку, я неизменно заставала Лоцика среди рабочих. Он вежливо со мной здоровался и тут же отходил за забор, где стоял весь день, внимательно рассматривая все, что шумно творилось на рабочей площадке. Взяв у одного из рабочих строительную каску, без которых присутствие на месте столь опасном, как стройка, тоже – не разрешено, я подошла к забору, протянула ее Лоцике и позвала его пройти к остальным. В недоумении он с минуту смотрел то – на каску, то на меня, то на остальных рабочих, и, неожиданно, уже проходя через ворота гордо, словно они были красной дорожкой премии Оскар, заявил:

– Работать буду хорошо… Лоцика умеет работать…

Подойдя к остальным рабочим, Лоцика только довольно им кивал, я же подумала, что для полной его уверенности, что он теперь работает, как все, нужно дать ему какую-то должность. Общим собранием решено было назначить Лоцика следящим за рабочим процессом. Лоцика быстро понял должностные обязанности и строго наблюдал за всеми рабочими: если кто-то куда-то собирался выйти через ворота, тут же спрашивал: «куда?», а получив ответ, задавал следующий важный вопрос: «когда вернешься?». Никому из работающих не приходило в голову даже улыбаться на реплики Лоцика о работе или – передвижениях на площадке. Все принимали его, как полноценного работника, и когда однажды он не появился утром, тут же решено было отправить гонца, узнать, что случилось. Лоцика простудился, но пообещал, что вернется на работу сразу, как ему станет лучше. Вернувшись же на стройку, Лоцика подошел ко мне и очень тихо сообщил, что работа ему не подходит – врач сказал, что ему нужно больше ходить, потому он выбрал себе другую должность. Удивлению моему всегда были пределы, но скрывала я его всегда плохо, потому, заметив, что глаза мои в привычное положение не возвращаются, Лоцика понимающе кивнул и быстрым шагом направился к воротам. Открыв ворота, он закричал в мою сторону:

– Приехал – открываются, уехал – закрываются… Лоцика…

Так Лоцика стал первым в мире дворецким строительной площадки. Целый день на стройку что-то привозили и что-то увозили с нее, приезжали инженеры, бригады на разные работы, покупатели квартир. Лоцика неизменно четко выполнял обязанности, которые сам на себя принял: открывал ворота, спрашивал – кто приехал, и, пропустив прибывших, – снова их закрывал. Но, когда приезжали покупатели квартир, он самоудалялся – прятался за грузовиком, а позже – за нововозведенными стенами, и только когда покупатели исчезали, выныривал из своего убежища, спрашивая: «купят?». Слышав ответ положительный, Лоцика становился грустным, и о чем-то долго думал, стоя на своем посту. Только позже я поняла, когда все квартиры были проданы, что он понимал все, и главным пониманием для него было то, что стройка однажды будет закончена, и потом в доме будут жить все эти незнакомые ему люди, он не сможет приходить на работу, не сможет рассматривать происходящее и огромную строительную технику, ему снова будет не с кем просто увидиться и почувствовать себя – как все.

Не за долго до окончания стройки Лоцика появился на посту поздно. Вместо обычного приветствия, он подошел ко мне, и, вытирая слезы, пытаясь их скрыть, произнес:

– Мама ушла… мама ушла… теперь – все…

Я не знала, с кем Лоцика жил, но поняла, что в очередной раз он подтвердил свое понимание жизни такой, какой она была: его мама умерла и он знал точно – теперь заботиться о нем будет некому, его поместят в интернат для людей, с ограниченными возможностями и у него не будет больше возможности просто выйти на улицу, пройти по ней, почувствовать себя обычным человеком, каким он себя и ощущал всю жизнь, не понимая неприятия другими данного факта.

Рабочие, большинством своим, родились и выросли в этом городе. Город был небольшим, потому – многие о многих все знали. Расспросив их, не знают ли они – возможно, у Лоцики есть и другие родные, ответили, что есть – сестра, но живет она не в городе, а в пяти километрах, – в деревне. На похороны матери та не приехала: мама Лоцики была, как оказалось, человеком сильнопьющим и скандалы любящим. Один из рабочих вызвался поехать со мной в деревню, показать, где живет сестра Лоцики.

Дверь нам открыла женщина, внешний вид которой выдавал жену, хозяйку и мать. На объяснение, кто мы и зачем явились, женщина улыбнулась и пригласила пройти в дом. Я почти начала объяснять, что понимаю – семейные проблемы – не мое дело и прав у меня о них говорить нет, когда женщина жестом руки меня остановила:

– Я уже отправила в социальные службы письмо утром, что Лоцика мы с мужем заберем… Детей у нас нет, дом большой… хозяйство – вон – полный двор… ему здесь хорошо будет: будет за живностью присматривать, с мужем на рынок по выходным ездить – ему занятие нужно… иначе болеть начнет…

Мне стало очень и впервые жаль Лоцика: он стоял там, у ворот, думая, что теперь будет закрыт в интернате, когда ему уже уготовили лучшую судьбу. Женщина, словно считав мои мысли магическим сканнером, положила мне руку на плечо:

– Мы вечером за ним поедем – муж на работе… Хотя и на это права пока не имеем: соцслужба разрешение должна выпустить сначала… Но тут уж – мы как – нибудь… А вы поезжайте, скажите ему…

Вернувшись на стройку, мы застали Лоцика на посту. Обычно кивнув, он открыл ворота. Но он не смотрел на нас, не смотрел вокруг – он словно смотрел куда-то внутрь себя или в свое, кажущееся ему таким темным, – будущее. Не в силах видеть этого, всегда и всем улыбающегося и всех пытающегося понять человека, – таким, я выскочила из машины, и, подбежав к Лоцике, протараторила:

– Твоя сестра с мужем приедут вечером… Они заберут тебя: ты будешь жить у них, работать с ее мужем…

Лоцика смотрел на меня молча минуты две… долгих две минуты… пока, наконец, не произнес:

– Мама говорила: когда закрывается одна дверь, всегда открывается другая…

Еще через минуту Лоцика снова счастливо улыбался всем прибывавшим и уезажающим, открывал и закрывал ворота, но – сообщая при этом громко и счастливо:

– Я тут уже не работаю: я на рынке буду работать… с сестрой…

Оставить Лоцика одного до приезда его сестры мы не могли, поэтому остались с ним. Все время ожидания он пытался расспросить, каких кур и кого еще я видела во дворе, с какой живностью ему нужно работать, и где рынок в городе. Перед тем, как устроиться в машине, Лоцика обнял меня на прощание и так знакомо – оставив меня догадываться, что это означает на этот раз, – произнес:

– Лоцика…

Таинственные создания

За соседним столом в таверне – странное семейство: бабушка – дорогие солнцезащитные, свежевыбеленная стрижка, намек на кокетство, дедок – муж, лет на сто старше супруги, с трудом понимает, где он и что происходит вокруг, внук – о годах четырех ребенок. Отвернуться не могу – такого я еще не видела: четырехлетнее создание поглощает рыбу как она есть – с головой и костями. Откуда то появляется папаша малого существа, по-английски советует сыну: «чек ит эвей». Ребенок согласно кивает и продолжает рыбогрызение с головы до хвоста. Через пару минут семейство отбывает плавать, хозяйка таверны (принято у нас так – спрашиваешь – не спрашиваешь, – тебе все равно все про всех расскажут, чтобы уровень знаний высокий подтвердить), прикрывая рот пятерней, сообщает, что бабка то только вот за этого, что на лет сто старше замуж выскочила… Мне интересно иное, потому спрашиваю:

– А что, ребенок этот, всегда рыбу так перемалывает?

Об этом хозяйка таверны не знает ничего, удивленно смотрит, сообщает, что у бабки модной есть еще одна дочь, и у той дочь – темнокожая… как темнокожесть к рыбе прилипла – не понимаю… Продолжаю рассматривать странного мальчика, плавающего в заливе.

Семья, наконец, устала: взяв нового мужа в стальные руки, чтобы не упал по дороге, модная бабка собирает шляпы – шарфы, оставленные у стола… и, неожиданно, обращается ко мне:

– А голову трески в этот раз он не съел…

Пытаюсь залезть под стол, но – поздно: женщина весело рассказывает, что мальчик всем говорит, что в прошлой жизни был пиратом, потому может так рыбу есть… Хотела посоветовать отправить ребенка на шоу талантов, но испугалась за свой греческий.

Теперь на детей и рыб смотрю восторженно: таинственные создания…

Петровна

Никто из нас уже никогда не узнает – на самом ли деле при рождении родители дали ей имя – Ольга, как не узнаем мы и ее настоящую фамилию, и – где и когда она родилась на самом деле.

В далекие годы Гражданской войны, в году 1918ом или 1919ом, холодным январским днем, работница детского дома города Камышин обнаружила на улице маленькую девочку. Девочка не помнила – кто она и откуда, знала только, что зовут ее Лёля, родителей она не помнит, но помнит, что кого-то в семье звали Петром. Работница детского дома человеком была опытным, беспризорников, которыми полна была тогда страна, – повидала немало, потому сразу поняла, что девочка – сирота, и повела за руку к другим, таким же. Врач, осмотрев новенькую, заключил, что девочке не больше четырех лет. Директор детского дома, выслушав рассказ девочки, уже поведанный подобравшей ее работнице, заключила, что Лёля – это, скорее всего, – Ольга, а раз кого-то в семье звали Петром и девочка об этом помнит – речь, вероятно, – об отце девочки. Так найденная на улице девочка по имени Лёля стала Ольгой Петровной, четырех лет от роду. У директора детского дома дел всегда было много: беспризорники – дети самостоятельные, нрава свободного, – чуть не досмотришь – разбегутся из приюта. Потому, не имея времени на раздумья и придумывание девочке благозвучной и красивой фамилии, посмотрев по сторонам, не увидев ничего, кроме раскиданных портянок, директор, наконец, повелительно провозгласила записывающему новенькую в книгу жильцов приюта:

– Пиши: Портянкина Ольга Петровна, четырех лет. Мать не помнит. Отца звали Петром. Где родилась и когда – неизвестно, возраст установлен врачем. Пусть врач не забудет тоже подписать. Ах, да… дату рождения поставь сегодняшнюю, только минус четыре года…

Поставив и свою подпись в книге, директор детского дома указала кивком работнице, нашедшей девочку, что та может продолжать работать, то есть – отвести Портянкину Ольгу Петровну на ее новое место жительства – койку в приюте для детей беспризорников города Камышина.

Делать в приюте особенно было нечего, потому, глядя, как дети постарше уходят утром на уроки, маленькая Оля тоже попросилась «в школу». Воспитательница только пожала плечами:

– Хочешь в школу, иди в школу – мне проще…

Школа детского приюта представляла собой одну большую комнату, в которой детей рассаживали по классам порядно, и пересаживали из одного класса в другой – быстро, если те показывали достойные тяжелых времен и их ситуации результаты. Маленькую Олю усадили в первый ряд, самый многолюдный: дети постарше убегали из заведений подобных регулярно, потому, было их мало и состав «старшеклассников» менялся постоянно. Учиться Оле понравилось сразу, но больше ей нравилось то, что она слышала от учителей следующих рядов – она хотела учиться математике. Часто, сделав задание, данное учителем, быстрее остальных, она поворачивалась и слушала, что пытается объяснить учитель детям старше и так – слушая, научилась считать раньше, чем стала ученицей следующего класса. Но, чем больше Оля слушала дальние ряды, тем больше хотела учиться той математике, которую объясняли там – через несколько рядов, а значит – через несколько лет жизни – от нее, от ее сегодня. Постепенно Оля, закончив задания свои, начала смело тянуть маленькую руку, чтобы ответить на вопросы учителей других рядов, – второго и третьего класса и так ей удалось одолеть три класса за два года. А потом в детдоме появились дети, рассказывающие о невероятной, свободной жизни: путешествиях на товарных поездах, больших городах и других невероятностях жизни, которую Оля никогда не видела. Подобные рассказы она слышала и раньше, но, – забывала о них по причине пропажи из приюта самих рассказчиков. На этот раз Оля слушала внимательнее: она хотела знать, когда дети планируют сбежать, чтобы отправиться в путешествие с ними. Бросать школу девочка не хотела, но думала, что в тех больших городах, рассказы о которых так ее заворожили, должны быть детские дома получше и школы там должны быть – побольше. Вскоре Оля уже планировала детали побега вместе с сообщниками постарше.

Так девочка Оля, шести лет – по утверждению врача, – оказалась в товарном вагоне, везущем ее и остальных свободолюбивых беспризорников в будущее, казавшееся ей лучше и светлее. Было лето и с добычей еды, как и с местом ночлегов проблем у детей не было: они старались держаться вместе. Днем они расходились в поисках пропитания, а ближе к ночи собирались, выкладывая добытое, чтобы за трапезой, являвшей собой завтрак, обед и ужин одновременно, рассказать друг другу все, что с ними приключилось за день. Раскуривая найденные за день остатки папирос, они весело хохотали над историями, строили планы на следующий день жизни и иногда – даже далекого будущего. Но лето прошло быстро, осень принесла дожди и сырость, спать на улице стало невозможным и нужно было добыть одежду потеплее. Общим собранием решено было отправиться в товарном вагоне в город побольше и там на пару месяцев «сдаться» в детский приют, чтобы получить одежду на зиму. Хорошо продуманный план удался только наполовину: все детские дома и приюты города были полностью заняты – в большом городе беспризорников было слишком много. Но мир и в тяжелые годы был не без добрых людей, и теплую одежду детям насобирать удалось: ее давали старушки, дети которых выросли, и молодые женщины, у которых были маленькие дети, представляющие своих детей на месте этих маленьких человечков, о которых в этом мире позаботиться некому. Местом ночлега дети выбрали большой асфальтовый чан. Слушая истории друзей по ночам, Оля думала, что зиму им так не пережить, да и ей уже очень не хватало школы.

Обычным зимним утром, выбравшись из чана-ночлежки, умывшись свежим снегом, Оля побрела по улицам города, в поисках школы: ей просто хотелось посмотреть, какие они – школы в этом большом городе, и, – на детей, которые в них учатся, – они казались ей и счастливыми и несчастными одновременно. Счастливыми – потому, что у них были школы, и несчастными, потому, что они не были свободны. Хотя свобода зимой уже не была, по ее мнению, такой замечательной. Из одного из красивых зданий, похожего немного на небольшой дворец, вдруг навстречу Оле стали выбегать девочки, с портфелями в руках, – похожие были у учителей в школе детдома. Во дворе здания Оля заметила скамейку, к которой тут же поспешила: ей хотелось посидеть на настоящей скамейке школьного двора и посмотреть на всех этих девочек, послушать о чем они так весело болтают, неся в руках настоящие школьные портфели. Девочка только успела устроиться на самом краешке обледеневшей скамейки, когда на крыльце школы появилась грузная женщина и, тут же заметив Олю, грозно и громко произнесла:

– Ты что тут? Потерялась или беспризорная?

Оля решила, что отвечать женщине – не за чем, а на девочек она сможет посмотреть и завтра, – теперь она знает, где школа. Она уже встала со скамейки и почти отправилась по своим делам, когда громкая женщина ее окликнула:

– Эй… девочка… иди ка сюда…

Оля не боялась подойти к незнакомой работнице школы: она знала, что та не станет хватать ее за руку и пытаться сдать в ближайший приют, – приюты были переполнены. Подойдя к крыльцу поближе, Оля, как их учили в школе, громко поздоровалась:

– Здравствуйте, тетя…

Работница улыбнулась:

– Какая я тебе тетя… я – директор школы…

Оля, тут же осознав серьезную ошибку, ответила:

– Извините… Здравствуйте тетя, директор школы!

Директор школы заулыбалась шире:

– Ладно, пойдем ка со мной…

Оля послушно вошла за женщиной в здание школы. Она рассматривала стены, поток, двери – ей все было интересно. Директор привела девочку в большую комнату с множеством столов. В комнате пахло едой.

– Садись за стол, – скомандовала женщина.

Оля послушно села, все так же рассматривая незнакомое место. В одной из стен была квадратная дыра, в которой неожиданно появилось женское лицо. Директор школы сделала непонятное Оле движение рукой лицу в дыре, и села напротив девочки. Еще через пару минут то самое лицо, оказавшееся молодой женщиной, поставило на стол, прямо перед Олей, тарелку с незнакомой едой, и выдав ложку, улыбнулось:

– Приятного аппетита!

Оля взяла ложку, но смотрела испуганно на директора и на удаляющуюся женщину – лицо.

– Ешь, давай, – чего испугалась, – уже не так строго сказала директор.

Оля медленно начала поглощать странную пищу, – в детском доме их учили есть медленно, чтобы наесться.

– Тебя как звать? – спросила директор.

Оля перестала жевать, отложила ложку и очень гордо ответила:

– Портянкина Ольга Петровна…

Директор серьезно кивнула:

– А метрика у тебя есть, Портянкина Ольга Петровна?

Оля с минуту молча смотрела на женщину, но, поскольку ответа на собственный вопрос так и не нашла, тихо спросила:

– А что это?

Директор понимающе кивнула:

– Документ такой… Где все про тебя написано: где родилась, когда, родители кто, имя – фамилия – отчество…

Оля вздохнула:

– Нет… нет документа: в детдоме, наверное, есть…

Директор кивала, словно думая о чем – то важном, но – разговора прерывать не желала:

– А из детдома ты сбежала… ты ешь, Портянкина Ольга Петровна, ешь…

Директор подождала, пока Оля опустошила тарелку и только тогда снова продолжила:

– Сбежала то зачем – зима на дворе?

Оля улыбнулась:

– Сбежали мы еще летом… я в большом городе, думала, – в детдоме останусь, здесь школы то – побольше… а оказалось – мест у них нет… мы ходили…

Директор удивленно смотрела на девочку:

– Кто «мы»…

Оля пожала плечами непониманию простых вещей таким взрослым человеком, каким директор школы была:

– Все вместе… как сбежали из детдома, так все вместе тут и пошли устраиваться… а мест нет…

Директор прищурила глаза:

– Для всех – конечно – нет… лет тебе сколько, Портянкина Ольга Петровна?

Оля улыбнулась:

– А какой месяц сейчас?

Директор снова смотрела на девочку удивленно:

– Февраль…

Оля ответила радостно и громко:

– Раз февраль, то уже семь лет! Я в январе родилась… вернее – нашли они меня – в январе… двенадцатого… и записали так… я же не помню, когда родилась…

Директор смотрела на Олю серьезно, что девочке уже совсем не понравилось:

– Ты в школу то хочешь?

– Я же сказала – хочу, но в детдоме мест нет…

Директор положила руку на маленькую руку Оли:

– Если я туда позвоню, но возьмут тебя одну, – останешься?

Оля ответила тут же:

– Конечно, останусь, – остальные же в школу не хотят…

Директор строго приказала Оле ждать ее здесь, за столом, и куда-то ушла. Оле торопиться было некуда, потому, она просто начала рассматривать квадратную дыру в стене, где что-то делала добрая женщина-лицо, принесшая ей целую тарелку еды, пытаясь понять, зачем дыра в стене нужна.

Так Оля осталась в детском доме и начала учиться в настоящей школе, где директором была строгая женщина, позвавшая ее с крыльца.

В школе Оле нравилось, она хорошо училась, но детдом был хуже, чем в Камышине. Детей было очень много, все время кто-то сбегал, и остальных наказывали, если на все вопросы они отвечали, что ничего не знали о предстоящем побеге свободолюбивых. Дети часто устраивали драки, если один уличал другого во лжи, когда кто-то рассказывал о семье. Дети любили рассказывать о семьях: все они утверждали, что родители у них есть, просто уехали на время, но очень скоро – дети смогут вернуться домой. Часто, готовясь к побегам, дети говорили, что получили письмо от родителей, и те зовут их домой, потому они и должны сбежать из детдома. Опытные и постарше тут же уличали рассказчиков во лжи, и завязывалась настоящая кулачная битва. Наказывали же и за такое – всех. Оле иногда надоедала эта шумная жизнь, состоящая из драк и наказаний, и она тоже – сбегала. Обычно – весной. Летом в школе были каникулы и она не могла ничего пропустить, первые два месяца занятий особенно ничему не учили: у нее было достаточно времени, чтобы отдохнуть от этой странной жизни в огромной семье, где родственники все время менялись. Возвращаясь, она всегда шла к директору школы, и та неизменно принимала девочку обратно, звонила в детдом и хлопотала за нее и там. Когда Оле исполнилось тринадцать, директор позвала ее к себе в кабинет:

– У тебя отметки хорошие… ты кем стать то хочешь?

Оля много раз думала над этим вопросом и сама, но точного ответа у нее не было:

– Я пока не знаю… но – мне что-нибудь очень техническое… не женское…

Директор школы еще раз посмотрела на лист бумаги на столе и протянула его Оле:

– На вот… раз «очень техническое»…в Камышин поедешь, в училище… на электромонтера учиться…

Оля была впервые в своей маленькой еще, но слишком многим плохим насыщенной жизни, – счастлива. Она будет настоящим электромонтером, – не воспитательницей, швеей или работницей фабрики, – электромонтером. У этой профессии не было даже женского рода, а она – Оля – будет выполнять мужскую работу лучше всех.

Оля Портянкина сдержала слово, которое дала себе, – после окончания училища она работала на электростанции. Работала так, что начальство пожалело умную девочку, и направило в Саратов, город, кажущийся Оле мечтой, – учиться на рабфаке. Оле было шестнадцать, большинству учеников – за тридцать лет. От них Оля узнала, что закончив рабфак с хорошими оценками, она может попробовать поступить в любой институт. Решения Оля давно научилась принимать быстро: ей было жаль проводить три года жизни на рабфаке и уже через год и восемь месяцев она была зачислена в ленинградский электротехнический институт. В стране в это время начались большие стройки и Оля решила, что ее место – именно – на них. Забрав документы из института – профессия электротехника больше ее не влекла, – она отправилась в Москву, поступать в Высшее инженерно-строительное училище. Девушек в учебном заведении почти не было, проходящие мимо невысокого роста Оли молодые люди в недоумении оглядывались, некоторые спрашивали:

– Девушка, вы что ищите? Это – не дамский институт..

Оле было все равно: теперь она точно знала, кем хочет быть, и где хочет быть, – инженером – строителем, на больших стройках. Но, казалось, что жизнь никак не хочет, чтобы Оля Портянкина стала инженером – строителем: сдав первую сессию в институте, она заболела. Заболела сильно: врачи не были уверены, что она выживет, а если и выживет, – не давали гарантий, что сможет жить нормальной жизнью. Оля выжила, и совершенно нормальной собиралась вернуться в учебное заведение, но, за время ее болезни его расформировали. Отказываться от мечты Оля не думала ни дня, ни минуты и через полгода она уже была студенткой Московского инженерно-строительного института. Оля была единственной девушкой среди студентов гидросилового факультета. В первые месяцы и преподаватели, и студенты недоверчиво смотрели на девушку маленького роста, но постепенно привыкли к тому, что она – одна из них, знает больше многих, имея опыт и работы, и учебы в других институтах. Оля получила диплом, как и снова запланировала, – всего за три года и была направлена на стройку мечты… стройку, которая еще не была начата, но которую сама Ольга Петровна Портянкина – дипломированный инженер, – считала великой.

К началу тридцатых годов двадцатого века, по причине большого притока населения со всех окраин не так давно образовавшейся страны в Москву, в городе начала давать о себе знать нехватка воды. Правительством было принято решение использовать для водоснабжения столицы и в транспортных целях ресурсы Волги, соединив ее с Москвой рекой. Канал Москва – Волга должен был стать сооружением уникальным, – не самопроточным, с большим количеством насосных станций, и прочих невероятных, по тем временам, – гидросооружений. Олю Портянкину, двадцати четырех лет, назначили сразу прорабом бригады, задачей которой было сооружение опалубки для последующей заливки бетона. Приехав на место великой стройки, ничего великого Оля не обнаружила: куда не ступи – болото, небольшие домики для технического руководства, каким считалась и она, – то есть – для инженеров и прочих специалистов, вместо обычных рабочих – заключенные Дмитлага, которых на канале все должны были называть не иначе, как каналармейцы. Никто из заключенных, распределенных в бригаду Оли, в опалубке и работах, с ней связанных, – не понимал ничего. Учить людей пришлось с нуля и продолжать – каждый день, на месте работы. Оля не боялась своих подопечных: она еще хорошо помнила свое беспризорное детство и часто думала, что мальчишки, с которыми путешествовала на товарных поездах вполне могли оказаться сейчас в Дмитлаге и на стройке. Она часто спала на строительной площадке, в домике, где обычно работали днем инженеры, сдвинув вместе три табуретки и свернувшись на них. Другие инженеры часто советовали Оле быть осторожнее: на стройке случалось, что каналармейцы помогали не угодившему им прорабу упасть в свежий бетон, где его и оставляли. Оля только отмахивалась от предостережений:

– Зачем им меня в бетон – они профессии учатся, выйдут из лагеря – работать смогут… да и – женщина я, если меня не будет – кому они про семьи, что их ждут, или не ждут – станут рассказывать.

Правдой было и другое: Олю подчиненные ей заключенные любили не только за то, что могли рассказать ей свои истории, – она никогда не позволяла себе и мысли нарушить сроки выполнения работы, и не позволяла и им. Если рабочая норма заключенными выполнялась в срок, они получали свой паек и оплату, а если сроки были провалены – им грозило наказание. Оля помнила наказания в детдоме и не хотела, чтобы люди, работающие сутками в тяжелейших условиях, лишались еды и потом работали, получая только триста грамм хлеба в сутки и воду. Поэтому молодой инженер Портянкина пыталась научить своих подопечных тому, что знала сама, а они научились ценить ее постоянное стремление вывести бригаду на вечное первое место и стали называть нежным «Петровна». Вскоре так ее звали и остальные инженеры, и – руководство строительства канала.