Текст книги "История Билли Морган"

Глава двенадцатая

Микки быстро продвинулся. Отчасти благодаря несомненным способностям механика (а он был настоящим механиком, членом Гильдии механиков, первым в своем классе). Он был великодушным по натуре и с удовольствием помогал другим ремонтировать мотоциклы – огромный черный монстр Карла «Вдовотворец», яблочно-красный «Волкодав» вице-президента Дока, устрашающий, пурпурный, в металлических блестках трайк сержанта Шишки «Сатаника».

Он даже своими руками сделал мою красу и гордость, розовый, как губная помада, скремблер, переделанный из «Барракуды» 250 BSA, с вытянутым топливным баком, широкими предохранительными решетками, крошечным сиденьем и узорчатыми покрышками, защищенными обрезанными крыльями, «Розочку» – мою гордость и радость. «Розочка» стала для меня подлинным воплощением любви Микки. Нет нужды говорить, что я была единственной девушкой в клубе, у которой имелся собственный байк, и хотя я думала, что я дерьмо собачье, остальные так не считали. Я снова стала наглой, шустрой сучкой. Но я этого не понимала, как никогда не понимала общего недовольства тем, что мое самомнение раздувалось донельзя, а я ничего не замечала. Оглядываясь назад, я понимаю, что, если бы не покровительство Карла, я бы оказалась по уши в дерьме. Но он приглядывал за мной, и этого было достаточно.

Тем не менее мы были прекрасной байкерской парой. Несокрушимое спокойствие, солнечная улыбка и талант механика очень скоро позволили Маленькому Будде стать членом банды. Он получил нашивку и во время романтического путешествия в Уитби, глядя на закат возле Аббатства, мы решили пожениться.

Мама была в ярости. Не потому, что ей не нравился Микки, хоть он и был байкером (она понятия не имела о «Свите Дьявола», а я не вдавалась в подробности), а из-за того, что я, как она заявила, пыталась опередить Джен и Эрика. Что бы я ни говорила, она не верила, что я выхожу замуж не с целью досадить ей лично. Я чувствовала, как сжимаются мои челюсти, когда мы затевали большую, бессмысленную ссору. Иногда потом я просыпалась посреди ночи с крепко стиснутыми зубами: лицо болело, желваки походили на мешки с грецкими орехами. Мы так долго не могли прийти к согласию, что я уже не знала, как разговаривать с ней спокойно. Все, что я говорила, сворачивалось в одну железную колею, которая неизбежно вела, как дорожки на моих старых синглах, обратно к главному спору в нашей жизни. Я такая же, как мой отец; мой отец был никчемным, ужасным эгоистом. Мама была оскорбленной стороной, а я просто воплощаю проклятие своей крови и пытаюсь разрушить ее жизнь, но она мне этого не позволит, о нет! Она эту ошибку не повторит.

Я же всего лишь хотела, чтобы она меня любила. Показала мне, что любит меня так же, как Джен, но я не знала, как просить ее об этом, не знала, как до нее достучаться. Безвыходное положение, бесконечная война. Теперь я думаю, насколько мы были похожи в своем упрямстве, но тогда я чувствовала себя памятником алогичной отверженности.

Джен тоже сердилась, но не слишком; она понимала, что, если сердиться, ничего не добьешься, и к тому же появятся морщины. Она лишь вздохнула и поцеловала меня в щеку, сказав «поздравляю» таким тоном, словно выражала соболезнования, затем посмотрела на Микки и снова вздохнула еще тяжелее. Она не одобряла длинные волосы у мужчин, считала, что это слишком женственно, даже если у парня рост шесть футов с гаком и мускулы, как у Маленького Будды. Нуда, ее Эрик с бледным рыбьим лицом, фигурой, напоминающей винную бутылку, и черной набриолинненной куафюрой уж точно был шикарнее; впрочем, может, он был тигром в койке. Джен считала, что он настоящий джентльмен, с прекрасными манерами, потому что он слегка оттопыривал мизинец, держа чашку с чаем, и еле слышно говорил «благодарю», когда ему предлагали печенье. Я знала, что он любит красить ей ногти на ногах, но, полагаю, бывают пристрастия и постраннее, верно?

Лиз просто закурила очередную сигарету, поджала губы и чопорно подняла нарисованные брови почти до самых крашеных волос. Я знала, что она высказала маме предположение, будто у меня задержка. Но я не попалась на ее приманку; она все больше походила на Джоан Коллинз[31]31
  Джоан Коллинз (р. 1933) – английская киноактриса. В середине 1950-х перебралась в Голливуд, снималась в триллерах и эротических фильмах; мировую славу ей принес телесериал «Династия».


[Закрыть] или Злую Колдунью Запада,[32]32
  Персонаж сказки Лаймена Фрэнка Баума (1856–1919) «Волшебник страны Оз» (1900)


[Закрыть] выдавая все те же затертые клише, старея и все больше мумифицируясь в замороженном блеске былой славы; ее сила поистрепалась. Я почти ожидала услышать ее шипение: «Я таю, я таю», – и увидеть, как она превращается в лужу.

Я хотела, чтобы мама… даже не знаю. Порадовалась бы за меня, суетилась, пришла бы в возбуждение. Хоть что-нибудь. Но она лишь сказала, мол, нечего рассчитывать, что она хоть на пенс раскошелится, поскольку она достаточно потратилась на Джен. Она не запретила выходить мне за бедного Маленького Будду, который неловко маячил в дверном проеме и походил на приговоренного к расстрелу, она лишь поджала губы и пожелала ему удачи.

Шесть недель спустя мы поженились в бюро записей актов гражданского состояния. Я – в черном бархатном брючном костюме, купленном в «Будлэм» в Лидсе, ботинках на платформе из «Саша» и с огромным букетом из белых лилий и папоротника, который я сама себе заказала. Микки – в своем клубном прикиде. Мама и Джен пришли, остальные немногочисленные родственники оказались слишком заняты, поскольку их оповестили слишком поздно, и к тому же предстояла еще свадьба Джен… Ну, по крайней мере, они прислали телеграммы. Мама пробыла достаточно долго, чтобы заявить, как она рада, что никто из семьи не приехал, не увидел нас в этих одеяниях и с похоронными цветами. Джен была достаточно любезна, чтобы сказать ей, как модны сейчас лилии, но маму это не убедило, она сказала, чтобы Джен и думать не смела ни о каком другом букете, кроме розовых роз. Они постарались уйти побыстрее и даже не удосужились поговорить с семьей Микки.

Мама Микки пришла в кримпленовом костюме цвета нильской воды, старомодной мягкой черной шляпе (Микки сказал, что она ходит в ней в церковь), на шее – большой крест на цепочке. Отец Микки, в лоснящемся темно-синем свадебно-крестильно-похоронном костюме и начищенных черных ботинках, был таким же милым, как его сын. Мне подумалось, что ему хотелось бы остаться и выпить с нами, но мама Микки не позволила. Она считала меня блудницей вавилонской и была уверена, что Микки обрек свою бессмертную душу на вечное проклятие. Неудивительно, что старший брат Микки сбежал в Австралию.

Не знаю. Мне хотелось бы рассказать вам, какой это был замечательный день, как все было романтично и трогательно, но не могу. Должно быть потому, что все прошло очень быстро. Лекки как-то спросила меня, почему мы с Микки просто не жили вместе, как это теперь принято, но в те времена такое было не слишком распространено. Лично я была бы рада жить «во грехе», как здесь говорят, но Микки был решительно против, он считал, что это непорядочно, он хотел, чтобы все было как надо. Он был такой милый, когда попросил меня выйти за него, он так разволновался, я заплакала и расцеловала его лицо, как ребенок целует любимого плюшевого мишку. Но эта свадьба, скучная, занудная регистратура, душная грязная комната, запашок грязных тряпок и пыли – нет.

Мы оседлали «Голубую леди» и рванули прочь от регистратуры и всего остального мира так быстро, как только могли, и вернулись в нашу квартирку с каменными стенами, за шесть фунтов в неделю за городом, в деревне Сайкбек, над парикмахерской. Перед полыхающим ярким газовым камином (от которого только отпотевали стены – эту сырость ничто не брало) я зарылась лицом в грудь Микки и заплакала.

– Микки, Микки, почему? Почему они нас ненавидят? Почему моя мама такая, и Джен, я ведь не хотела ее расстраивать, не хотела, ох, Микки, Микки, почему? Почему я все делаю не так? Я хотела бы, чтобы папа… он бы понял, я хотела, чтобы папа… Микки, ты любишь меня? Любишь? По-настоящему? Очень? Ты ведь не бросишь меня, нет? Ох…

– Ш-шш, успокойся, Принцесса. Мои ничуть не лучше, верно? Погляди на мою мамашу с этим чертовым здоровенным крестом на шее и на папашу, который слово ей боится сказать. Успокойся, успокойся, перестань плакать, зато теперь мы принадлежим друг другу, так? Теперь ты моя жена, Принцесса, моя жена, законная. Конечно, я тебя люблю, я полюбил тебя с той самой минуты, как впервые увидел – дикую и неистовую, точно маленький сокол среди канареек. Я люблю тебя. Я люблю тебя, ничто не разлучит нас, клянусь. Я всегда буду заботиться о тебе, я все для тебя сделаю…

Это была его самая длинная речь, обращенная ко мне. Он смотрел на меня с такой нежностью, это было невыносимо. Я так любила его, что сердце разрывалось. Я повернула широкое золотое кольцо на пальце, точно хотела закрутить потуже, чтобы никогда не соскользнуло, и мы никогда бы не расстались, как он обещал.

Если обыватели не желают принимать нас, то пошли они лесом. Они ничего не понимают, они жестоки и фанатичны, их мелкие предрассудки – железные кандалы, тянущие их в одинокие могилы. Мы были свободны, мы были молоды и принадлежали друг другу. Все будет прекрасно.

Я в этом не сомневалась. Боже, помоги мне.

Вечером мы отправились в паб и устроили свадебную вечеринку с нашей настоящей семьей. Мы все больше это ощущали, мы все время говорили об этом. Нашим чертовым семейкам было наплевать, а «Свите Дьявола» – нет; они были нашими братьями и сестрами, нашим кланом, нашим племенем. Мы держались вместе, ты никогда не был один, без защиты, и обывательский мир, казалось, отдалялся все больше и больше, как волна, откатившаяся от пляжа, оставляя нас одних на острове.

Я знала, что чужакам наше поведение казалось антиобщественным, а мы – жестокими, грязными, невежественными, но, естественно, сами мы себя такими не считали, и заставить обывателей, или «овощей», как мы их называли, содрогнуться – было нашей любимой игрой. Мне особенно нравился эпитет «антиобщественные» – а что это общество мне предлагало? Жизнь пресмыкающегося ничтожества в соответствии с маркетинговым капиталистическим идеалом «добропорядочной женщины» для меня и годы подобострастного батрачества на какого-нибудь босса для Микки – босса, который уволит его без колебаний, если того потребует бизнес. Мы все насмотрелись на поколение наших родителей, мы все чувствовали их ужасный страх пойти против нормы, страх оказаться за бортом. А мы хотели быть за бортом. Разумеется, мы принимали плату от общества, мы покупали еду, одежду, платили по счетам за газ (в конечном счете), но мы не хотели думать, как они, мы не хотели тратить свое драгоценное время на то, чтобы стать добропорядочными гражданами или, как говорил троцкист Док, козлами отпущения системы.

Но это была наша свадебная вечеринка, я была невестой, об этом говорило кольцо на пальце. Хозяин пообещал нас запереть, и по мере наступления ночи все напивались и накуривались все сильнее. Шишка рассказывал бесконечные истории, которые сочинял про других членов клуба: его излюбленными мишенями были Мелок и Кохис.

– …Так вот, после того, как они – подождите, подождите, щас дорасскажу – прошли через всю эту пустыню, – жара адская, воды нет, нет, и пива тоже не было, – они увидели этот, как его, дворец, белый, сияющий вдалеке. «Давай, Мелок, еще чуть-чуть, – говорит Кохис, – знаю, тебе хреново, сейчас хреново, но еще чуть-чуть, ты сможешь». И вот они добрались туда. Принеси мне пинту, если пойдешь в бар, Мавр. А там в каждой комнате золото и драгоценности, фонтаны, из которых вместо воды хлещет вино. Так они добрели до самого последнего зала, а в нем стояла ах-хуительная скульптура голой женщины в натуральную величину, из слоновой кости и золота, с большими сапфировыми глазами, которые им подмигивали. Значит, таращится Мелок на эти невъебенные драгоценности на стенах, хлебает вино, а потому слышит какой-то шум: бем-с, бем-с… – да, вы слышали, я повторять не буду. Оборачивается он и видит: Кохис пялит золотую статую! Еб твою мать, говорит он, я всегда знал, что Кохис долбоеб! Но долбить статую! Все это истинная правда, жизнью клянусь…

Все еще смеясь, я вышла в грязный двор к туалетам, но не успела я войти в кишащую крысами кабинку, меня остановил Карл.

– На минутку, хочу кое-что сказать.

– Да, конечно, отлично.

Я не могла отделаться от чувства, что в Карле есть что-то глубокое, темное, что я не способна понять. Все знали, что это он – «Свита Дьявола»; он основал ее и благодаря его харизме – другого слова не подберешь – клуб продолжал существовать. Он был нашим лидером, и не было среди членов клуба ни одного человека, кто мог бросить ему вызов. В нем было что-то мощное, властное, и это притягивало людей. Я часто думала, какой бы замечательный из него вышел политик, будь у него возможность заняться политикой. Карл служил в армии, в пятидесятые присоединился к шайке уличных хулиганов, вскоре превратился в рокера с взрывным темпераментом на быстром кафе-рейсере.[33]33
  Кафе-рейсеры – мотоциклы, переделанные в гоночные; появились в 1960-е в Лондоне. Названы так потому, что их владельцы перемещались на них из одного кафе в другое.


[Закрыть] Затем, по никому не известным причинам, он всадил перо не в того человека, и хотя нет, не убил, как гласила легенда, тот попал в реанимацию. Поэтому Карл бежал на север и со временем создал «Свиту Дьявола», потому что ему нравились американские «Ангелы Ада», то, что он о них слышал и читал. Нет, не то, о чем вы, должно быть, подумали, а товарищество, присущее первым «Ангелам Ада», которые, по большей части, были ветеранами войны. Дисциплина и упорядоченная система банды, помогавшие им чувствовать себя уверенно в мире, где для них не осталось места. Карл понимал ценность семьи и племени. Он знал людей и понимал, что им нужно, у него был настоящий инстинкт вожака.

В прошлом растворились бешеный характер Карла и его нож. Остался лишь взгляд, властный и спокойный, и легкая улыбка, которая появлялась на его лице, как солнце выглядывает из тумана. Темный гнев, что кипел в нем в молодые годы, сгустился, превратился в энергию, и теперь он управлял ею, а не наоборот. Я этому завидовала.

– Поздравляю. По-моему, тебе следует знать, что у меня планы на твоего парня. Он надежный, честный. Мне это нравится.

– О, спасибо…

– А ты, Билли, следи за своим язычком, больше никаких разборок с этим Терри. Он не прав, я знаю, но я не хочу, чтобы ты нажила себе врагов. Дело не в нем, а в членах клуба и их старухах, им не нравятся болтливые птички.

– Ой, прости. Прости, Карл. Я не хотела…

– Хотела, девочка. Слушай – и никому не говори об этом, ни полслова, – я принял твоего парня из-за тебя. Я приметил тебя в ту ночь в том дрянном клубе, я видел, как ты смотрела. В твоей буйной голове есть мозги. Если б ты была парнем, если бы, я сказал, нашивку получила бы ты, а не он. Он хороший парень, но слабак. Запомни это, он – слабак, и однажды ты это поймешь, ясно? Но послушай, если б ты была парнем, я мог бы положиться на тебя, потому что ты соображаешь, верно? Ты соображаешь лучше, чем все они. Ты хранишь верность и понимаешь свои обязанности. У тебя есть яйца. Но ничего такого не будет – нет, девочка, не будет, так что убери такое лицо и надень другое. Я просто хотел, чтобы ты знала: я буду присматривать за тобой, если научишься придерживать свой злоебучий язык. Хорошо?

– Ясно. Ясно… я… ну, я буду…

Но он уже ушел, с удивительной грацией для такого толстяка.

И уже во второй раз в день моей свадьбы глаза мои наполнились слезами, горячими слезами гнева и разочарования. Это так несправедливо и жестоко. Я никогда не получу то, чего хочу больше всего на свете. Я никогда не войду в «Свиту Дьявола», никогда не буду по-настоящему к ней принадлежать. Карл ошибается насчет Микки, он не слабый, он мягкий, но внутри тверд как скала, я в этом уверена.

Я зашла в этот кошмарный туалет, стараясь не вдыхать вонь уборной; затем я кое-как привела себя в порядок. Поспешно вернулась в паб и подошла к Микки, который болтал с приятелями. Взгляду него был слегка остекленевший от выпитого. Я потянула его за рукав.

– Ну, хорошо, я так не думаю, приятель, но он просто… О, Билли, милая, в чем дело, Принцесса? Извините, моя новобрачная хочет что-то сказать, а? А? – Он подмигнул Доку, у которого нос покраснел от алкоголя, медленно сполз с табурета и осторожно отошел.

– Я люблю тебя, Микки.

Он смущенно улыбнулся:

– Ну, я тоже тебя люблю, Принцесса. Все нормально? Что не так? Мы еще недолго, я вымотался. Ты должно быть устала, миссис Кендал…

Он сюсюкал, как ребенок.

– Нет, Микки, я люблю тебя, по-настоящему люблю. Навсегда. Ты знаешь…

Он поставил пиво и крепко-крепко обнял меня; парни засвистели и заулюлюкали. Я чувствовала его теплое дыхание над ухом, пахнущее пивом и травой, оно не было неприятным, скорее привычным, успокаивающим.

– Я тоже тебя люблю, Принцесса. Не мучай ты себя так. Я люблю тебя и всегда буду любить. До самой смерти и после. Всегда. Ну-ну, не реви, вытри глазки…

Он крепко обнял меня и повернулся к бару.

– Эй, «Бритвик Оранж» для моей миссис, ничего крепкого, у нее впереди долгая ночь!

Все развеселились и подняли за нас стаканы. Я бросила взгляд на Карла. Он коснулся пальцем лба, точно отдавая честв. Семья. Вам ее не разрушить.

Глава тринадцатая

Наши дела в клубе шли в гору. Я очень старалась ладить со всеми, стала вести себя спокойно, ну, по крайней мере, поспокойнее. Я даже старалась избегать Терри, когда он просачивался в бар, точно желтая дворняжка, готовая укусить ногу, которая ее пнет. Джас – ее живот стал еще больше – похоже, решила, что я ее ангел-хранитель. Она все время исповедовалась мне в женском туалете и спрашивала совета по любому поводу – от прически до подходящего питания для будущей матери; как я думаю, надо ли ей есть овощи? Поскольку ее теперешнюю диету составляли просто чипсы и чипсы с соусом карри, а иногда для разнообразия чипсы из бекона, водка с апельсиновым соком и батончики «Марс», я решила сказать, что это неплохая идея. Она просияла всеми своими пятью футами тремя дюймами, обутыми в танкетки на веревочной подошве, и сообщила, что у нее, кажется, есть в кладовке банка мозгового горошка, она непременно съест ее сегодня ночью. Она сделает все для того, чтоб ее ребенок точно родился нормальным и здоровым; в ее тихом, хрипловатом голоске уже звучали самоотверженные материнские нотки.

Наконец после ужасных мучений ее ребенок родился, и она прислала мне записку: попросила ее навестить.

Я пошла, хоть мне этого и не хотелось. Мне было немного неловко оттого, что я все больше с ней общаюсь, но жалость заставила меня прочитать самой себе лекцию: мол, нельзя быть такой гадкой и эгоистичной. Если эта несчастная маленькая корова станет счастливей, поговорив со мной пять минут о своем малыше, почему бы не пойти, надо быть полной сволочью, чтобы так поступить. Я не осознавала, что щупальца власти Джас все глубже и глубже проникают в меня, когда спорила сама с собой и пыталась избавиться от мелочных мыслей, как тогда мне казалось.

Выглядела она кошмарно: лицо пепельное, от темных кругов глаза казались еще громаднее. Я поболтала с ней о том о сем, ужаснувшись ее состоянию, затем она поведала мне отвратительные подробности своих родов. Случилось все самое худшее, что только могло. Она была такая маленькая, такая тонкая, что ребенок практически прорвал себе путь наружу. Голос у нее все еще был хриплым от криков. Она потеряла много крови. Доктора и акушерки уже не надеялись ее спасти, сказала она. Возможность иметь детей в будущем даже не обсуждалась; ее внутренности перемешались к чертовой матери, словно куча спагетти. Это походило на викторианскую мелодраму. Я бы ей не поверила, если бы не видела, как ужасно она выглядит; она была изломана и иссушена, точно осенний лист; ее голова почти целиком ушла в подушку. Я содрогнулась – если таково деторождение, то увольте меня. Я-то думала, что в наше время все прекрасно и безболезненно. Реклама «Джонсонс» демонстрирует любящих мамочек, которые обнимают очаровательных детишек, и ни словом не упоминает об этом ужасе. Боже, как я ошибалась.

Содрогаясь, я чувствовала, как в животе что-то перекрутилось, – не боль, скорее глубокое отвращение к этому процессу. Ничего общего с тем, в чем меня обычно обвиняли люди, – ну, знаете, боится «растолстеть» или «лишиться фигуры», это просто смешно, – но с потрохами отдать свою физическую сущность другому существу, и не только на время беременности, но на всю оставшуюся жизнь? Я была, да и остаюсь, слишком эгоистична. Я стала бы ужасной матерью, угрюмой, вспыльчивой, можете сами продолжить. «Вся власть матерям мира!» – и тому подобное, но я вовсе не была уверена, что у меня хватит смелости на такой подвиг.

А у Джас хватило, и вот она лежала передо мной. Ее измученное личико с одной стороны подсвечивалось тусклым светом из грязных больничных окон. Она улыбалась. Словно кто-то зажег маячок в ее сердце.

– Ты так добра ко мне, Билли… Я хочу, чтобы ты увидела моего малыша, моего мальчика. Он такой славный, такой красивый… Правда, это того стоило. Подожди, скоро увидишь… Я хочу назвать его Натаном, тебе нравится? И еще Терри, в честь его отца. Натан Терри Севейдж. По-моему, жуть как стильно. Очень стильное имя, а?

– Теренс, милая… «Терри» – это уменьшительное.

– Но… нет, Терри, а ни какой не Тер… Терунс, правда… Не было смысла спорить. Хочет назвать «Терри», пусть будет «Терри», и в любом случае «Натан» – очень красивое имя. Необычное, но не такое странное, как те имена, которыми люди подчас награждают своих детей. Я лично знала ребятишек, окрещенных Ринго, Зебеди, Хрустальной Луной и, круче всего, – Карамелью. Не Кармел, а Карамель. Ее мамочка с ума сходила по карамелькам «Кэдбери» и решила, что «милой сладкой девочке подойдет сладкое имя». Окружающие восторгались – ах, как интересно, правда? Я изображала натянутую улыбку и кивала – ну, честно говоря, тогда уж можно было назвать бедного маленького ублюдка «Фрутэнднат» и на том успокоиться.

Но «Натан» – хорошее имя. Натти. Натти Севейдж. Сильное имя, приносящее удачу, в нем было что-то солидное, добропорядочное.

А затем медсестра принесла Натана матери, он и впрямь был прекрасен. Я смотрела на его совершенное личико, крошечные ручки с розовыми ноготками, маленький ротик, похожий на влажный лепесток. Я вложила палец в его ладошку, он уцепился за него, и я почувствовала острую боль в сердце; наклонившись, я вдохнула сладкий, неописуемый аромат его маленькой головы, самый могущественный, магический, связующий запах в мире, я поцеловала его, легонько коснувшись губами пушистой макушки. Может, это и не так уж плохо завести ребенка, может… Затем я снова посмотрела на Джас. Она глядела на нас, усталая, не способная пошевельнуться от боли.

– Я знала, что он тебе понравится. Я знала, а потом у тебя появятся детишки, и они смогут играть вместе, правда? Мой Натти и твой маленький. Как братья. И, Билли, если ты не против, я бы хотела, чтобы ты стала его крестной, ты не против? Пожалуйста… Мне будет легче, если я буду знать, что ты с ним связана, что ты позаботишься о нем, если со мной случится беда…

Я сглотнула комок, который вдруг застрял у меня в горле, и посмотрела на Натти – тот засопел и срыгнул.

– Конечно, я согласна, Джас, не беспокойся, милая, это честь для меня.

Две бриллиантовые слезинки скатились по ее изможденным щекам, и она улыбнулась, как Мадонна на картине художника Возрождения – захваченная, поглощенная любовью. Я тайком вытерла нос и улыбнулась в ответ, а Натти булькал и махал крошечной лапкой.

А что мне оставалось делать – ведь она была так плоха? Что бы вы сделали? Только полный ублюдок мог бы обидеть ее в тот момент. И, как бы то ни было, я была горда, что меня об этом попросили, еще никто не просил меня стать крестной. Это было по-взрослому, ответственно. Я действительно была рада. Так что я стала Крестной Натти, его Крестной Феей, как он стал называть меня позже. Тетя Билли – моя Крестная Фея, правда, мам?

Вот так Натти Севейдж вошел в мою жизнь, как восход солнца, как прилив, как цветок; непреодолимый, как сама природа.

Любовь с первого взгляда.

В ту ночь мы с Микки лежали на продавленном диване, смотрели телевизор и говорили о детях. Мы решили, что когда-нибудь заведем парочку, несмотря на мои страхи; в конце концов, будущее казалось таким туманным и далеким. Мы решили подождать год или два – в том возрасте год казался целой вечностью, – пока не встанем на ноги. Мы даже выбрали имена (о да, очень необычные) – Шторм для девочки, Кай – для мальчика. Или Эстер и Дилан. А может быть, Эмеральда и Рори… Жизнь была хороша, и казалось, дальше будет только лучше. Может, я и не стану никогда носить нашивки, но у меня будет власть возле трона, а именно на трон я и положила глаз. Нет ничего невозможного, нет недостижимых целей.

Верный своему слову, Карл держал Микки при себе и вскоре сделал его казначеем. Это была ужасно ответственная должность: Микки пришлось иметь дело с деньгами. Печальный факт, последним казначеем был «Пенни: он поддался искушению и скрылся с деньгами, удрал на «фольксвагене» в Европу, только его и видели. Какое-то время эту обязанность выполнял сам Карл, теперь ее возложили на Микки, и тот относился к ней крайне серьезно. Члены клуба каждую неделю платили взносы, собирали деньги на адвокатов и вечеринки. Каждый четверг Микки трудолюбиво записывал все в школьную тетрадку, бормоча под нос и грызя ручку. Первый большой взнос был связан с ежегодной пасхальной гонкой, первым массовым выездом в году, который той весной должен был завершиться большой вечеринкой на территории другого клуба. В прессе много писали о беспределе, творившемся на байкерских вечеринках. Все это, как правило, было чепухой, потому что обыватели, писавшие об этом, никогда не были байкерами: они так стремились произвести впечатление решительных и «крутых», что с легкостью искажали факты.

Я не собираюсь делать вид, что эти вечеринки были пикниками воскресной школы или походили на традиционные сборища обывателей, но все же ничего из ряда вон выходящего там не случалось – для тех, кто понимал, что может себе позволить и к чему должен быть готов. Так что нет, там не было никаких откусываний голов живым цыплятам, – извините, что я вас разочаровываю. Там было больше наркотиков, чем вы можете употребить, выпивка, пистолеты, ножи – любимые спутники байкерских вечеринок.

Избивали ли там людей? Ну да. Случалось. Обычные разборки между соперничающими группировками и крутыми городскими парнями, но бывали и другие драки. Некоторые любят напрашиваться на неприятности, я называю это «синдромом героя вестернов». Такие незадачливые типы видят перед собой здоровенного, – может быть, даже вооруженного байкера (думаю, вот так в салунах реагировали на Героев Вестернов), и им не терпится подойти к нему и сказать, что именно они о нем думают. Или облить его пивом. Или заехать по физиономии. Мне доводилось все это видеть не раз. Мужчины, мальчишки, женщины, девчонки, кто угодно. И даже не всегда пьяные. Как мошки, летящие на огонь, некоторые люди стремятся к саморазрушению, проявляя всю глупость, на которую только способен человек.

Но ни один из тех байкеров, кого я знала лично, не был по-настоящему злым. Я знаю это, потому что мне довелось видеть настоящее зло. Оно не дикое, не горячее и не сумасшедшее, как те парни; оно медленное и злорадно тупое, холодное и жестокое. Настоящее зло начинается с малого, с маленьких подлостей, которые постепенно разрастаются. Оно тайное и грязное, зловонное, без надежды, без света и спасения. Его тошнотворно зеленые глаза лишены проблеска человеческой любви; оно столь отвратительно, что, столкнувшись с ним, стремишься забыть об этом как можно скорее, но не можешь, потому что оно навсегда оставило на тебе свою метку, навсегда сгустило мрак твоих снов, до самой смерти.

В нас было много всего, и не все было безоговорочно хорошим, но мы не были злыми.

К тому же, и это очень важно, люди забывают или не понимают, что человеческую природу невозможно переделать, и поэтому в жизни банды ужасно много политических тонкостей. В этом отношении здесь еще хуже, чем у каких-нибудь чертовых масонов. Интриги и заговоры, которые привели бы в замешательство двор Короля-Солнце. И это снова возвращает меня к нашим вечеринкам. То были великие церемониальные события в нашем календаре, на них совершались сделки, создавались репутации – или разрушались, если ты был глуп и неудачлив. Так что следовало быть очень и очень осторожным. Очень.

Иногда эти вечеринки или встречи проводились в домах членов клуба. Больше всего проблем возникало, когда другая банда приглашала нас на вечеринку на своей территории. Дома, где проходили эти сборища, всегда выглядели одинаково – большие запущенные викторианские постройки, на задних дворах навалены разломанные моторы, каркасы сломанных байков и машин.

В них всегда было холодно и сыро, как в нашей квартире, за исключением передней комнаты, где в глиняном очаге на полную мощность, отбрасывая оранжевые блики, шипел газовый камин. Я уверена, что по большей части ощущение обкуренности возникало не от травы, а из-за отравления угарным газом.

Но одну вечеринку я не забуду никогда, поскольку она стала поворотным моментом в наших с Микки отношениях со «Свитой Дьявола». Теперь я могу рассказать эту историю, поскольку большинство ее участников умерли или навсегда ушли из моей жизни. Как всем мужчинам, им бы не понравилось, что их дела станут обсуждаться на публике, или что кто-то найдет мои воспоминания после моей смерти. Может быть, я оставлю Лекки свой старый ящичек вместе со всем прочим земным имуществом. Почему нет? Она мне как сестра. Интересно, что она будет делать со всем этим? Наверное, просто вздохнет и покачает головой, тряхнув густой черной гривой.

В общем, как-то вечером, когда мы ужинали, я заговорила с Джонджо о той вечеринке, и даже он помнил, что она вышла необычная, а уж этого парня удивить нелегко, поверьте мне.

Та вечеринка проходила в доме у Байкерской Легенды, человека столь устрашающего, что даже закаленные старые байкеры говорили с ним в крайне уважительном тоне. Он был хорош собой, настоящий Клинт Иствуд. У него была собственная банда, которая базировалась в маленькой деревушке на вересковой пустоши близ северо-западного побережья. Единственным заметным отличием между домом Легенды и прочими местами, где мы собирались, был огромный несуразный камин, отделанный белым мрамором, обветшавшим и пятнистым. Над камином висело украшенное орнаментом тусклое зеркало в облезлой позолоченной раме в стиле рококо. Остатки былой роскоши. Теперь в зеркале отражался хаос вечеринки, выцветшая серебристая поверхность каким-то странным дьявольским образом искажала пойманные отражения.