Текст книги "Memow, или Регистр смерти"

11

На столе заведующего отделом новостей вижу снимок. Это Давид. Несомненно он, хотя лицо на снимке и запачкано землей и виден только профиль в траве.

– Какой-то иностранец. – Репортер читает подпись. – Его зовут Давид Корен…

– Каресян. Он умер?

Коллега поднимает брови.

– Его нашли сегодня утром на окраине города, между виа Кассия и Фламиния. Обычная история. Перебрал героина. Передозировка или небрежное приготовление.

Давид никогда не употреблял наркотики, я убежден в этом. Самое большее, курил иногда гашиш, но так, шутки ради, потому что, говорил он, это детские игрушки. Сильные наркотики его пугали.

Коллега смотрит на меня с удивлением:

– А тебе, Маскаро, сейчас, должно быть, весьма не по себе. Ты знал его?

– Да.

Погода портится. После обеда, когда я пришел в больницу, стало пасмурно. Сырой воздух действует угнетающе.

Больница похожа на какой-то порт, на восточный рынок, на все, что угодно, только не на учреждение, где люди могут лечиться. Вхожу туда, где не должно быть посторонних. Даже не считаю нужным объяснять, что я журналист, вхожу и все, потому что никто не обращает на меня внимания, все, кого встречаю, либо чрезвычайно заняты, либо погружены в бог знает какие медитации.

В отделении реанимации меня останавливает полицейский агент, но из ближайшей двери появляется Лучано Пульези и, увидев меня, направляется ко мне. Агент отходит в сторону.

– Чао, Кино.

– Чао.

– Можно видеть его?

– Он без сознания.

– Думаешь, выберется?

– Пытаются вытащить его, что называется, за волосы. Давай пройдемся немного, выпьем кофе. Хочется подышать воздухом. А у тебя не болит голова от сирокко?

Мы молча идем по широкому коридору.

Сад небольшой, запущенный, усыпанный окурками и всяким мусором. Несколько больных тоскливо смотрят на нас из окон.

Пульези берет меня под руку. Он располнел, потерял почти все волосы, но лицо у него по-прежнему доброе и умное.

– Как твои дела, Кино?

– Что тебе сказать…

– Плохи дела, знаю. А у кого они нынче хороши? Все стонут. Хоть в карты-то играешь?

– Иногда, если удастся. А ты как?

– Могу сказать, что ничем другим и не занимаюсь. Ничем хорошим, я имею в виду. А с Дианой как дела? Напрасно бросаешь ее. Другую такую не найдешь.

Почему, собственно, у человека должна быть обязательно замечательная жена? Будто невозможно представить себе мужчину, у которого не путается под ногами, словно бог весть какое счастье, такая вот замечательная супруга. Ну, допустим даже это и так, а что делать, когда она перестает быть замечательной? Что тогда? Впрочем, я не собираюсь пускаться в дискуссию с Пульези, потому что мы стали бы спорить до бесконечности.

– Моя жена, – продолжает он, – решила купить на собственные сбережения небольшой домик в Гроттаферрате. Поначалу я был против. Но теперь, хоть и не признаюсь ей, считаю, она права, разумно поступила.

Вот ведь какой Пульези в своих взаимоотношениях с женщинами. Уверяет, что Лучана, его жена, лучшая женщина на свете, что никогда не расстанется с нею, и даже убежден, что любит ее. Однако изменяет ей направо и налево. Он считает, что у него в семье все прочно, надежно, даже правильно.

– Знаешь, иногда я думаю, как хорошо было бы жить там, вдали от этой клоаки.

– А я даже и не мечтаю о таком, настолько прикован к своему месту, не питаю никаких иллюзий относительно жизни в деревне. Не могу представить себя там сочиняющим романы, которые никогда не напишу.

– Ты всегда любил жить в городе. Еще в Болонье часто называл себя цементным животным.

– Пожалуй, теперь я стал им в еще большей мере, чем прежде.

– Но тут ведь не осталось никаких человеческих чувств, тут нет больше людей.

– Сплошное дерьмо, согласен. А почему бы не признать, что мы с тобой тоже такое же дерьмо?

Пульези не отвечает.

У проходной без конца толпятся люди с разными сумками, пластиковыми мешками, слышен громкий южный говор, перебранка с охранниками, а на дороге непрерывно гудят и рычат застрявшие в пробке автомобили, не выключающие двигателей.

Бар посещают медсестры, санитары, уборщики, родственники больных. Это, конечно, не самое спокойное место в больницу. Садимся за столик.

– Расскажи мне что-нибудь об этом Каресяне. Как он жил?

– Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

– По привычке.

– Он скончался, и ты скрываешь это.

– Ну, давай рассказывай все, что знаешь.

Я описываю ему, что произошло в «Би-Эй-Ву», в этом притоне гомосексуалистов. Пульези слушает меня не прерывая. Под конец спрашивает, почему я не рассказал ему об этом тогда же, сразу после происшествия.

– Вообще-то я хотел это сделать, но потом решил: наверное, у Давида могли быть какие-то особые причины не сообщать никому, что он был той ночью в «Би-Эй-Ву». Так или иначе, все это весьма походило на авантюрный роман…

– Странные вы люди. – Когда Лучано говорит «вы», он имеет в виду всех остальных людей, кроме полицейских. – Делаете какие-то свои смелые предположения, свои умные заключения, становитесь сыщиками, а потом приходится вмешиваться нам, но, как правило, слишком поздно.

– Брось! Не станешь ведь уверять, будто тебя так уж волнуют несчастья, какие случаются с людьми.

Пульези смотрит на меня и добродушно кивает:

– Ну, давай расскажи мне о своем друге Давиде.

– Я встречался с ним время от времени, чтобы потолковать о расследовании, которым мы занимались вместе.

– Знаю. О международных маршрутах наркотиков.

– Может быть, он был чистым идеалистом, а может, и нет. Твердо уверял, что сумеет добыть нужные доказательства и имена. Громкие имена.

– Да, но я хочу понять, на что он жил.

– Он писал статьи для каких-то американских журналов, только я никогда их не видел. – Замечаю, что тоже начал говорить о нем в прошедшем времени, и решаю больше не делать этого. – Думаю, в деньгах у него нет недостатка. Во всяком случае я никогда не видел, чтобы он в них нуждался. Словом, человек, застегнутый на все пуговицы. Ему нравилось создавать ореол загадочности вокруг себя.

Пульези время от времени отпивает небольшими глотками кофе, не спеша, не беспокоясь, что тот остынет.

– Застегнутый. А расстегивался он… перед женщинами или мужчинами?

– Не знаю. Никогда не видел его с кем-либо.

– Но ты меня понял?

– Конечно понял, думаешь, я уже совсем отупел? Может, он гей, но внешне это совсем незаметно.

– На руке у него след от внутривенного вливания, плохо сделанного. Осталась гематома, потому что отверстие в вене не сразу закрылось.

– Насколько я знаю, Давид не употреблял наркотики.

– Следов других уколов на руках нет.

– Укол ему сделали насильно.

– Возможно. Там, где его нашли, не было никаких примет борьбы, сопротивления. Но его могли уколоть где-то в другом месте, а потом ночью переправить… – Пульези отпивает еще глоток и сразу же закуривает третью или четвертую сигарету. Дым оживляет вкус кофе. – Может, он был не очень осторожен, какими нередко бывают интеллектуалы в некоторых вопросах… Преступный мир, я имею в виду. Чтобы общаться с преступниками, надо и самому быть немного преступником.

– К тебе это тоже относится?

– Почему же нет? Очень просто быть преступником. Не веришь? А сегодня к тому же… Лучше скажи мне, есть ли у тебя какие-нибудь опасения на свой счет.

– На мой счет?

– Да, если верно, что случившееся утром с твоим другом – это следствие наших с тобой предположений.

– Если Давид заполучил что-то очень важное и именно потому решили заткнуть ему рот, то я ничего не знаю об этом, уверяю тебя.

– Нужно понять, знают ли те, кто разобрался с ним, что тебе ничего не известно. – Он рассматривает окурок. – Это точно, что он совсем недавно вернулся из длительной поездки в Америку? Может, он возвратился не с пустыми руками?

– Ты… ты нашел что-нибудь?

Пульези угрюмо кивает. Я говорю:

– Знаю только, что вещи, которые могли бы компрометировать его, он не держал дома.

– Мудрая предосторожность, и все же мне удалось найти записи, магнитофонные пленки.

– Как раз по твоей специальности.

– Имеешь в виду мой пунктик?

– Где же он их прятал?

– Профессиональный секрет.

– Как хочешь…

– Да нет, я шучу… Просто в его машине, в «рено», было двойное дно.

– А неужели… тот, кто напал на него, не покопался в машине?

– Вот так вы все рассуждаете. Неизвестно почему убеждены, будто преступники, а иногда и полицейские – эталоны ума, хитрости и конспирации! – Он смеясь качает головой. – Преступник – это совершенно нормальное явление, будничное… Наверное, они даже и не подумали заглянуть в машину. А кроме того, надо еще выяснить, нужны ли им были вообще эти пленки. Возможно, они только сводили с ним счеты из-за женщины либо из-за каких-то иных сексуальных отношений, возможно, дело было в деньгах, и все не имеет никакой связи с расследованием, которое проводил твой друг. К тому же вчера вечером он был без машины, которую позже обнаружили в мастерской, куда он отвез ее в ремонт. – Помолчав, Пульези продолжал: – Я понимаю, ты умираешь от желания узнать, что записано на пленках. Я тоже. Но их еще не прослушивали.

Мы встаем из-за столика, и в это время подходит агент, который задержал меня у входа в отделение реанимации. Я не слышу, что он говорит Пульези, но сразу же догадываюсь.

– Твой друг скончался.

Я не нахожу что ответить. Пульези замечает как бы про себя:

– Он охотился за наркотиками и умер от наркотиков. И в самом деле, все сходится слишком складно. Прямо спектакль, даже символический, не правда ли?

Начинает накрапывать дождь.

Видимо, нельзя утверждать, будто смерть Давида не потрясла меня, потому что у меня возникла настоятельная потребность заняться любовью. Для меня это довольно точный сигнал – сильное волнение, проявляющееся в виде сексуального импульса. Может быть, это реакция неполноценного мужчины, идущая от спинного мозга, как утверждают физиологи.

Машинально набираю номер этой коровы, этой проститутки, этой шлюхи Ванды. Никакого ответа. Видимо, еще в отъезде, снимается в черт знает каком дерьмовом фильме. Последний раз я, как обычно, сказал ей, что не желаю больше видеть ее. Но не поэтому же она переехала на другую квартиру. И кто снабжает ее деньгами для таких переездов?

Никогда не следует упускать ни малейшего случая, если следовать правилу Пульези. Он предпочитает не распространяться о своих делах, но я убежден, что у него имеется одна постоянная любовница, которая вполне удовлетворяет его. У него всегда было пунктиком иметь верную любовницу, заместительницу жены, не говоря уже о случайных связях. Если Ванда обманывает меня, я презираю ее. Презираю, но это неправда, что мне наплевать на нее. А пока мокну под дождем. В Риме даже дождь какой-то вульгарный, непристойный.

Возле дома, возле моего дома, дождь полил еще сильнее. Останавливаюсь у какого-то подъезда, собираясь укрыться под большим балконом второго этажа, как под козырьком. Возле меня на ступеньке сидит девочка. Ей лет восемь, самое большее десять. Дурнушка и неопрятная.

– Как тебя зовут?

Отвечает, что ее зовут Мирелла.

– А что ты тут делаешь?

Разговорчива. Говорит, что ждет родителей с работы. У нее тощие ножки, грязные коленки.

– Любишь сладости?

Смеется. Во рту не хватает верхнего резца. Протягиваю ей руку. Она вскакивает, как обезьянка. Заглядываю в подъезд. Там темно.

– Значит, любишь сладости? – повторяю я.

Говорит, что любит, доверчиво так.

Я разглядываю ее некоторое время, потом обращаюсь к ней с самой обворожительной, какую только могу изобразить, улыбкой, лезу в бумажник и достаю тысячу лир:

– Знаешь, что такое деньги?

Она кивает.

– Купи себе сладостей, Мирелла. А родным не говори, что деньги тебе дал незнакомый дядя. Скажи, что нашла их на улице.

Протягиваю ей тысячу лир и выскакиваю под дождь.

Диана гладит на кухне. Сажусь за стол и смотрю, как она это делает.

– Где Джакомо?

– А где ты хочешь, чтобы он был? Не знаю.

– Его никогда нет дома, и ты ничего не знаешь.

– Хочешь кофе? Сварить?

– Ты только и умеешь спрашивать меня, не хочу ли я кофе. Можно подумать, будто ни в чем другом я не нуждаюсь.

Когда поднимаюсь из-за стола, Диана смотрит на меня, как всегда, напряженно и вопросительно.

– Иди.

Она ни о чем не спрашивает. Пропускаю ее вперед и иду следом. Она ни о чем не спрашивает, но я знаю, о чем она думает сейчас, – о том, что я до самого дома донес желание заняться любовью. Тем лучше, что она ничего не говорит, пусть думает что угодно.

В нашей спальне она неторопливо раздевается, очень старательно и аккуратно складывая вещи. Рассматриваю ее тело, потому что сам не раздеваюсь.

Она красивая женщина, Диана, еще какая красивая. В свое время я сумел хорошо выбрать. Тогда я вообще считал, что все умею выбирать хорошо.

Она лежит поверх покрывала и ждет, не глядя на меня. Роняю брюки и ложусь на нее, совершая привычные движения. После первых фрикций она отвечает мне, берет за бедра, сжимает их, кусает себе губы. Но как только я кончаю, она сразу же отодвигается – даже физически не хочет быть рядом.

Я остаюсь в постели. Она встает и одевается.

Возвращается на кухню гладить белье.

Аликино вздрогнул, почувствовав необходимость встать.

Он решил, что бессмысленно спрашивать у компьютера, кто убил Давида. Лучше обойтись без наивного вопроса, на который все равно не будет ответа. Но он не мог полностью освободиться от скорее тревожного, нежели тоскливого ощущения, будто каким-то образом, пусть косвенно, причастен к этому убийству. Ему казалось, что убийца действовал в Риме, используя информацию, которую Memow выработал в Нью-Йорке.

Но ведь и само убийство Давида, возможно, было лишь одним из множества эпизодов, придуманных согласно идеальной логике интеллектом компьютера. К сожалению, невозможно было произвести объективную проверку этого факта, скажем отыскать какого-нибудь итальянского журналиста и проконсультироваться с ним, потому что убийство, реальное или вымышленное, еще не было совершено. В истории, сочиненной Memow, оно произошло в ночь с 16 на 17 октября (именно в этом месте рассказа компьютер на пару часов остановился, словно для того, чтобы переписать событие). Но часы с календарем на руке Аликино показывали время и дату – 10 октября.

12

Ресторан переполнен людьми, выставляющими напоказ свою суть, не скрывая ее и не краснея. Никто здесь не достоин тех денег, какими располагает. Деньги имеют ценность, значение, а эти люди ничего не стоят, хотя считают себя вправе сидеть тут за столиками и ожидать от официантов почтительного обхождения.

Ванда входит, уверенная в себе. Она тоже выставляет напоказ свое лицо, не стыдясь. Так или иначе, ей двадцать пять лет – глупых, но жизнелюбивых.

– Рим стал просто невыносим. Чтобы поймать такси…

Кажется, она отсутствовала несколько лет. Садится. С удовольствием осматривается.

– Я рада, что ты разбогател. Видимо, мое отсутствие принесло тебе удачу. – Она изображает улыбку, подобающую для роскошного ресторана, и бросает взгляд на меню. – Знаешь, чего мне хочется? Маринованных луковок. – Она смотрит на меня и протягивает руку, чтобы взять мою, но так и не дотягивается, потому что я не иду ей навстречу. И тут же решает, подмигивая: – Нет, лучше отказаться от луковок, а то потом…

Потом, говорю я себе, мне не потребуется целовать тебя. Между тем своей нарочитой сдержанностью я сумел вызвать ее на разговор.

– Послушай, ты сказал, что хочешь помириться и впредь будешь добрым и нежным. Да, нежным. Ты именно так и сказал по телефону… А я просто дура, потому что всегда верю тебе. Всякий раз попадаюсь на эту удочку и верю твоей болтовне. Короче, зачем ты меня искал? Что тебе надо?

– Не волнуйся. Я просто смотрю на тебя.

– Ну а дальше?

– Ты красива. Нравишься мне. Я почти что люблю тебя.

– Дурак.

– Мне действительно не хватало тебя. Очень.

– А мне тебя нет.

– Прекрасно знаю.

– Трижды дурак. Я же не виновата, если ты сам не хочешь, чтобы я звонила тебе.

– Могла бы написать. Извини, я забыл, что ты не умеешь это делать. Серьезно, даже представить себе не могу письмо от тебя. Ты хоть раз писала кому-нибудь?

Качает головой, смеясь.

– Дурак. Интеллектуал.

– Это одно из тех слов, которые я ненавижу больше всего.

– Знаю. Ты только и делаешь, что ненавидишь. Я все время слышу, что ты зол на всех и вся.

– Особенно на тех, кто заботится обо мне.

– Почему бы тебе не смотреть на все проще?

– Как, например, это делаешь ты?

– Ладно, я знаю, что ты презираешь меня.

– Напротив. Завидую, потому что чувствую твое превосходство. Но никогда не признаюсь в этом.

– Мне наплевать, что ты думаешь обо мне. Я живу так, как мне хочется. И если, как уверяешь ты и твоя бражка, мы все идем к концу, то я предпочитаю добираться туда, развлекаясь.

– И в самом деле, мы ведь здесь именно для того, чтобы развлекаться. Для этого и встретились.

– Я спрашиваю себя, отчего мне хочется видеть такого зануду, как ты. У меня было такое прекрасное настроение, я была так рада вернуться в Рим, к себе домой, а ты со своим…

– Это называется сарказм.

– …со своими потугами на остроумие пытаешься, как всегда, все испортить. Я надеялась, что ты хоть немного изменишься за это время.

– А я и меняюсь, уверяю тебя. Думаешь, мне все это не надоело? Мне нужно действовать, что-то предпринять, чтобы появились свежие мысли, неожиданные образы для новых размышлений. Нужно изменить и, конечно, сломать старые схемы, которые держат меня в плену, нарушить связи обычных мотиваций…

– Ну вот, опять бредишь, распространяясь о себе самом, словно перед тобой никого нет. Изменить? Не понимаю, что это значит. Но и такой, какой есть, ты нравишься мне, дурак.

На этот раз я позволяю ей взять меня за руку. Мы делаем заказ официанту, ожидающему с нетерпеливой улыбкой. Больше всего мне хочется пить. Ванда, напротив, возбуждена перспективой расправиться с филейной вырезкой под перцем.

Прошу ее рассказать, чем она занималась все это время.

– Представляешь, фильм снимали возле Виченцы, недалеко от дома моих родителей, так что я иногда заглядывала к ним. Была умницей, как никогда…

– И кто же тогда посылал тебя к чертям собачьим?

– Кино, я не люблю, когда ты такой вульгарный.

– Ладно, оставим это. Кто?

– Да нет, ты, и в самом деле изменился. Раньше спрашивал, сколько раз. Не вздумал ли ты случаем ревновать?

– Только этого не хватало.

– Фильм – дерьмо. Однако есть один эпизод, где я действительно играю.

– Голая?

– Как актриса я еще не раскрыла себя…

– Ну разумеется голая, ты еще слишком одета.

– Дай мне сказать. Я говорю серьезно. Мне надо было войти в роль, по-настоящему играть. Ведь только так приобретаешь профессию. – Она делает жест, как бы откидывая со лба воображаемую челку. – А ты как проводил время? Не уверяй, будто хранил целомудрие.

– Представляешь, вчера мне так недоставало тебя, что я даже подумал об одной маленькой девочке.

– Только подумал?

– И почувствовал, что я скотина.

– Но ты и в самом деле скотина.

– И все же с детьми я не связываюсь.

– Удивляюсь. И никогда не связывался?

– Никогда.

Ощущая мой хмурый, грозный тон, Ванда не настаивает на продолжении этой темы, тем более что нам подают заказанное. Идеальные зубки Ванды с радостью вонзаются в мясо.

– Давид. Давид Каресян. Я знакомил тебя с ним?

– Я ведь не жена твоя. Ты несколько раз упоминал о нем.

– Моя жена тоже с ним незнакома. Его убили.

Ванда продолжат жевать, отпивает глоток вина.

– Кто убил?

Пожимаю плечами.

– Вкололи смертельную дозу героина.

– Кто знает, может, это и не такая уж страшная смерть.

– Дело в том, что я тоже рискую.

Она никак не реагирует на мои слова.

– Не веришь?

– Кино, с тех пор как я тебя знаю, ты всегда говоришь, что тебя убьют.

– На этот раз меня и в самом деле могли убить, как и Давида.

– Не знаю, что и сказать тебе. Я в самом деле не всегда понимаю, когда ты говоришь серьезно, а когда дурачишься. Но ты сам виноват.

– Попробуй представить. Мы с Давидом знаем имена некоторых крупных поставщиков наркотиков. Естественно, что они хотят заставить нас замолчать.

Ванда качает головой:

– Может, это и так, но поверь мне, не стоит прибегать к подобным устрашениям, лишь бы выглядеть интересно, лишь бы тебя больше ценили. Знаешь, что ты такое, Кино, – не слишком уверенный в себе человек.

Это замечание задевает меня.

– Ванда, знаешь, ты иногда бываешь даже умна.

– Все думаю, как мне следует одеться на твои похороны. Только не говори, что я должна явиться голой.

– Я не пошел на похороны Давида. Наверное, там никого и не было. Был только он один.

– Ты чудовище. Никого не уважаешь.

– Закончила? Не дождусь, когда смогу уйти отсюда.

Ванда живет в районе Париоли. Квартирка у нее крохотная, чуть больше почтовой марки. Однокомнатная, на первом этаже, нарядная, устланная ковролином, с крохотной кухней и ванной. Я принимаю участие в ее содержании, и это весьма обременительно для меня.

Помогаю ей превратить диван в кровать – в кровать, которая занимает почти все пространство комнаты.

Ванда любит долгие преамбулы.

– Ну подожди еще, – просит она, когда я хочу улечься на нее.

Ее возбуждает собственная юная нагота, вызывает эйфорию.

– Нравлюсь тебе?

– Ну конечно, Ванда. Конечно нравишься.

– А как?

– Не знаю. Очень.

– Ну что ты за журналист такой? Ничего не умеешь выразить как надо. Смотри, какие груди, какие круглые.

– Угу.

– Подожди, ну куда ты спешишь? А какие у меня соски?

– Самые прекрасные на свете.

– А бедра? Не слишком ли полные?

– Годятся и такие. Раздвинь.

– Кино, ну почему тебя еще надо учить, как заниматься сексом? Разве ты не знаешь, что это делают вдвоем?

– Наверное, потому, что поздно начал заниматься им.

– Сюда! Поцелуй меня сюда! – Она подставляет пупок. – Еще…

Она выгибается, чтобы я положил подушку ей под поясницу, наконец мне удается войти в нее. Тут она всегда начинает как бы постанывать. Теперь уже хочется поговорить мне.

– Скажи, что любишь заниматься сексом со мной.

– Да, да, люблю, – отвечает она с закрытыми глазами.

– Ты должна сказать, что очень любишь.

– Очень люблю!

– Скажи, что я лучше всех мужчин.

– Лучше всех мужчин.

– Это неправда.

– Перестань, дурак.

Наш диалог делается все труднее.

– Ванда, скажт, что любишь меня.

– Люблю.

– Повтори.

– Люблю тебя.

– Скажи, что не можешь обойтись без меня.

Она издает приглушенный возглас, начинает неистово метаться. Хватит, у меня больше нет сил.

Memow остановился на несколько секунд. Потом медленно вывел только одно слово:

Оргазм.

Аликино задал вопрос:

Что можешь сказать мне об оргазме?

Оргазм есть оргазм.

Аликино не повторил вопрос. Компьютер продолжил свою работу.

Некоторое время мы лежим в прострации и отчуждении. Затем Ванда высвобождает свое тело и переворачивается на живот рядом со мной.

– Кино, а ты знаешь, теперь и в театре раздеваются на сцене.

– Я никогда не хожу в театр.

– Ну и я тоже, если на то пошло.

– Что же ты за актриса такая, если никогда не бываешь в театре?

Она не отвечает. Я ласкаю ее ягодицы.

– Повернись. Хочу видеть тебя спереди.

– Кофе не хочешь?

– Я знал, что спросишь об этом. Нет, не хочу.

– Сколько чашек выпиваешь за день?

– Много.

– Тебе вредно. – Изображая маленькую девочку, она покровительственно говорит: – В твоем возрасте вредно пить, вредно курить и вредно женщин любить.

Между тем она поднялась и села подле меня, скрестив ноги, так что ее гениталии оказались у меня прямо перед глазами. Протягиваю руку и ласкаю их, теребя каштановые волосы на лобке.

– Ты просто зациклился, Кино. Секс – это для тебя не столько удовольствие, сколько мучение. – Тяну прядку волос. – Ай!… Это всегда так было?

Я утвердительно киваю.

– Даже когда занимаешься любовью, все равно чувствуется, что ты не уверен в себе.

– Теперь ты про эту мою неуверенность будешь вспоминать при каждом удобном случае, что бы я ни делал.

– Но это же верно. Ты занимаешься сексом словно для того, чтобы доказать в первую очередь самому себе, что еще чего-то стоишь, что ты молодец.

– Хорошо, тогда давай еще разок.

Она соглашается без особого восторга. Я снова лежу на ней.

– Помоги мне.

Она протягивает руку и теребит мой еще вялый член.

– Видишь? Зачем же тебе делать это через силу?

– Прекрати, лучше действуй.

Опытной рукой она начинает стимулировать меня.

– Ну скажи еще что-нибудь… скажи мне, что я свинья.

– Ты свинья.

– Развратник… А ты – проститутка. Разве не проститутка?

– Я – проститутка.

Я чувствую некоторую эрекцию.

– Мы с тобой настоящие подонки.

– Угу…

– Я – мерзкий подонок. Я – продажный Иуда. Скажи мне это. Скажи!

– Ты… – продажный Иуда.

– Вот… Еще…

– Ты – продажный Иуда.

Нет, всего этого недостаточно. Эрекция затухает.

Смирившись, усталый, ложусь рядом с ней. Мне трудно дышать, жутко раздражает ее попытка успокоить меня ласками.

– Становлюсь импотентом.

– Да нет, это нормально.

– В шестьдесят лет нормально, да? Что ты об этом знаешь? Пойди поищи себе какого-нибудь юнца.

Начинаю одеваться.

– Что ты делаешь?

– Одеваюсь. Разве не видишь?

– Не останешься на ночь?

– Четыре часа, проведенные с тобой, целый вечер, я бы сказал, – это для меня предел. Тебе не кажется?

Она не реагирует. Продолжает смотреть на меня, пока заканчиваю одеваться. Достаю из бумажника все деньги, какие в нем есть, триста тысяч лир, и высыпаю их на кровать:

– Это мой искренний вклад.

Ванда плачет.

– Дерьмо. Никак не мог обойтись без своей обычной сцены?

– А ты смотри! Ты ведь актриса.

– Пошел к дьяволу, идиот! Не ищи меня больше!

– Молодчина. И ты тоже знаешь свою роль наизусть.

Чтобы размять ноги, Аликино прошел к телефону позвонить миссис Молли. Ее голос сразу же приобрел тональность озабоченности.

– Это действительно вы, мистер Маскаро?

– Хочу предупредить вас, что со мной все в порядке. Занят по работе.

– Я была очень обеспокоена. И даже сказала об этом мистеру Холлу. Я сказала ему: «Куда же подевался мистер Маскаро?»

– Надеюсь, вы не звонили в полицию?

– Я как раз собиралась это сделать. А у вас в самом деле все в порядке?

– В полном порядке. Почта была?

– Обычные рекламки. Не беспокойтесь, если что-нибудь придет важное, от меня не ускользнет.

– Не сомневаюсь, миссис Молли. Спасибо.

– Когда вернетесь?

– Еще не знаю. Но думаю, скоро.

– Предупредите меня. Испеку для вас прекрасный яблочный пирог.

Аликино положил трубку в кабине, находившейся в коридоре, и вернулся в свой офис. По окончании рабочего дня телефон, стоящий на письменном столе, отключали.