Текст книги "Жан Лерон Д'Аламбер (1717-1783). Его жизнь и научная деятельность"

Глава V

Философско-литературная деятельность Д’Аламбера. – Заслуги Д’Аламбера в области механики, чистой математики, математической физики и астрономии. – Общий характер этих заслуг

Деятельность Д’Аламбера, как видел читатель, была двоякой: научной и философско-литературной. Мы коснулись и той, и другой, когда говорили об отношении Д’Аламбера к Академии наук и к Французской Академии; но мы охарактеризовали их с внешней стороны; нам остается самое трудное: дать оценку той и другой – определить по возможности отчетливо значение Д’Аламбера как ученого и как писателя для его современников и для потомства.

Начнем с характеристики его литературной деятельности, которой Д’Аламбер отдал большую часть своего времени, хотя не достиг в ней того высокого положения, которое сразу, еще в первой молодости, занял в науке. Прежде всего рассмотрим, как относились к этой его деятельности другие знаменитые писатели того времени. Вольтер писал Д’Аламберу: «Вы единственный писатель, который никогда не говорит ни больше того, ни меньше того, что хочет сказать. Я считаю Вас самым лучшим писателем нашего века». Эта веская похвала Вольтера заключала в себе долю истины, ибо Вольтер признавал в манере Д’Аламбера писать руку математика. Дидро считал Д’Аламбера писателем тонким, остроумным, смелым, оригинальным, искренним, но упрекал его в том, что он о поэзии судит математически. Это замечание, с которым, завязавши глаза, согласится всякий не-математик, должно непременно остановить внимание математика. Бертран, наталкиваясь на такое мнение о Д’Аламбере, спрашивает себя: «Что значит судить о чем-нибудь математически?» – и затем говорит: «Область истин, строго доказанных, не велика. Неужели усвоение этих истин способно приковать человека исключительно к ним и держать ум в этой ограниченной сфере; неужели привычка иметь дело с прямою линией делает ум неспособным следить за полетом и изгибами человеческой фантазии? Мы не видим никакой причины, отчего живописец не может быть музыкантом, и наоборот. Различие известных свойств ума не может быть причиной их несовместимости. Навык хорошо рассуждать – это сила, громадная сила, редкий дар, неужели он в чем-нибудь может оказаться бесполезным и тем более помешать?»

Можно сказать также, что истинный математик менее чем кто-либо другой способен судить математически о предметах, существенно отличных от тех, к которым приложимо строгое доказательство. Д’Аламбер говорит об этом в своем похвальном слове Боссюэ: «Привычка к доказательству приучает нас не стремиться доказать то, что выходит из круга истин, подлежащих доказательству, и отличать свет от сумерек и сумерки от темноты». И мы думаем, что Бертран прав: математический талант сам по себе не исключает литературных способностей, как и всяких других; мы скажем более: и Вольтер верно заметил, что математика, отучая от распространенной способности говорить лишнее, придает языку писателя особую сжатость и силу. Несмотря на это, нельзя не признать, что деятельность ученого и деятельность литератора находятся в антагонизме, потому что для первой необходима тихая, правильная, однообразная жизнь; для второй же требуется общение с людьми и разнообразие внешних условий.

Пример Д’Аламбера как нельзя более подтверждает высказанное нами замечание. Он считал счастливейшим то время, когда занимался только математикой: тогда его знали лишь в ученом мире и он был неизвестен публике, все его общество ограничивалось тесным кружком друзей; но вот один из них, Дидро, предложил ему разделить с ним труд по изданию «Энциклопедии», и «Введение», написанное талантливо, глубокомысленно и блестяще, привлекло к Д’Аламберу внимание публики; многие заинтересовались им, начали искать его знакомства и обнаружили в нем веселого, приятного собеседника. Лавры писателя принесли также и терния; слава возбудила зависть, появились враги. Писатели возмущались строгими и меткими приговорами сухого геометра; покой его был нарушен с тех пор, как склонность его к литературе и философии перестала быть тайной его друзей. Вскоре он напечатал свое сочинение «Melanges de philosophie, d'histoire et de litterature» («Сборник статей по философии, истории и литературе»), которое произвело большое впечатление и значительно увеличило число его поклонников и врагов. Сближение с госпожой Леспинас, как мы уже говорили, сильно отвлекало его от математики, которой он, однако, постоянно уделял несколько часов в день. Услуги, оказанные им математике, несмотря на это, громадны, но все же невольно жалеешь, что он ею долгое время занимался урывками, ведя образ жизни слишком открытый и рассеянный для ученого и все-таки слишком замкнутый для писателя.

Деятельность Д’Аламбера приводит нас к убеждению, что поэтический дух и математический талант друг друга не исключают, но так как совмещение литературной и научной деятельности требует большой затраты времени и для каждой нужны свои внешние условия, то одна должна развиваться за счет другой. Обыкновенно мы видим, что деятельность одного рода является главною, первенствующей, а другая наполняет часы досуга; разумеется, последняя от этого страдает, так как лучшие силы уходят на первую. Мы видели, что у Д’Аламбера в молодости страсть к математике преобладала над склонностью к литературе. Впоследствии литература сильно отвлекала его от математики; он отдавал последней сравнительно мало времени, но все-таки она по-прежнему владела его помыслами, и под старость он охладел к литературе, а занятия математикой продолжал даже во время последней тяжкой болезни. Все это независимо от великих заслуг Д’Аламбера как ученого убеждает нас в том, что литературная деятельность служила ему как бы развлечением. Это нисколько не умаляет ее значения для современников, но этим объясняется равнодушие к ней потомства. Мы знаем, что взыскательный Вольтер называл Д’Аламбера первым писателем своего века, а потомство не признало за ним этой заслуги. Причину этого явления легче будет уяснить после того, как мы рассмотрим содержание философско-литературной деятельности Д’Аламбера. Мы говорили уже об огромном успехе его «Введения к Энциклопедии». В литературе Д’Аламбер является преимущественно энциклопедистом. Лагарп, автор многотомного курса литературы, говорит, что Д’Аламбер был одним из пяти замечательных писателей (четыре других – Фонтенель, Бюффон, Монтескье, Кондильяк), оказавших громадные услуги истинной философии. Заслуга Д’Аламбера состоит в том, что он привел в порядок и пролил истинный свет на все знания, накопленные человечеством до того времени.

В 1759 году Д’Аламбер издал свои «Основы философии», о которых Кондорсе в похвальной речи Д’Аламберу высказал следующее мнение: «В этом сочинении Д’Аламбер дает критическую оценку главных основ и истинных методов различных наук; он указывает на то, чего следует избегать в каждой науке, чтобы не сбиться с пути. Трудно указать другую книгу, которая бы при таком сжатом объеме заключала столько истин. О каждой науке он говорил свойственным ей языком, употребляя везде подходящие и точные выражения, значительно облегчающие процесс понимания даже для читателя, не привыкшего к отвлеченным понятиям. Этот труд имеет глубокое воспитательное значение; он должен сделаться настольною книгою всех людей, и просто образованных, и ученых. Первым он легко дает ясное понятие о различных областях знания, а вторых заставляет глубже заглянуть в ту науку, которой они занимаются, ибо в каждой науке встречаются предубеждения, которые вредят ее успехам и от которых не могут застраховать никакие знания и никакой гений, а только одно истинно философское отношение к делу».

Философия Д’Аламбера является, таким образом, как бы продолжением и усовершенствованием философии Бэкона. Из современных нам философов Вильгельм Вундт преследует приблизительно те же цели.

«Основы философии» заключают в себе также воззрения Д’Аламбера на нравственность. Он возмущается несправедливым, неравномерным распределением земных благ между людьми, ставит в обязанность каждому довольствоваться малым, чтобы не захватывать части другого. Вопросы нравственности мучили философа, и последнее обстоятельство долго мешало появлению нового издания его «Основ философии».

И в мелких статьях Д’Аламбер неизменно выступает как энциклопедист; некоторые из них, впрочем, носят полемический характер; к первым бесспорно принадлежат «Explication detaillée du systeme des connaissances humaines» («Подробное объяснение системы человеческих знаний») и «Observations sur la division des sciences du chancelier Bacon» («Обзор деления наук канцлера Бэкона»); к последним – сочинение о иезуитах, которое возбудило против него многих и причинило ему много неприятностей, наконец, наделавшая много шума статья «Essai sur les Gens de Lettres» («Заметка о писателях»). В ней он говорит между прочим: истинное мужество писателя состоит в борьбе; в том, чтобы сражаться с общественными предрассудками и пороками, не затрагивая личностей и повинуясь закону. Свобода, истина и бедность – эти три слова, по мнению Д’Аламбера, всегда должны иметь перед глазами писатели, как люди, которым предстоит остаться в памяти потомков. Тот, кого страшит последнее слово, часто забывает о двух первых. Эта статья, где Д’Аламбер говорит со сдержанной гордостью о меценатах, произвела в обществе впечатление, которого Д’Аламбер никак не ожидал; меценаты не только не обиделись, но похвалили независимость ученого, а писатели на него набросились и нашли его гордость возмутительною.

Похвальные речи Д’Аламбера, которые беспрестанно приходилось ему произносить то во Французской Академии, то в Академии наук, способствовали распространению его идей и составляют вполне определенную, законченную ораторскую деятельность, также много послужившую рассеянию мрака невежества и пробуждению добрых чувств.

Мы говорили, что литературная деятельность Д’Аламбера не брала его лучших сил; несмотря на это, как продукт гениального философского ума она могла бы служить потомству, будь ее содержание несколько иное. Если бы Д’Аламбер, как Шекспир, описывал человеческие страсти, он и в области литературы стяжал бы себе бессмертное имя, потому что страсти вечны: пока человек будет существовать, он не перестанет ревновать и любить и будет проявлять свои страсти так же, как проявлял и в отдаленные от нас века. Та же участь постигла бы сочинения Д’Аламбера, если бы он создал теорию нравственности или религии, основы которой были бы близки всякой человеческой душе; но критическая оценка знаний, убеждений и так далее доступна не всем, к тому же она должна изменяться по мере того, как человек прогрессирует умственно. Французская «Энциклопедия» значительно превзошла плод гениального ума – энциклопедию Бэкона, а теперь и она для нас имеет только историческое значение. Вот почему, по нашему мнению, потомство не ценит Д’Аламбера-писателя; он сделал свое дело, и труд его принадлежит истории. Однако это замечание может относиться к его литературной деятельности вообще; многие же отдельные мысли Д’Аламбера новы и ценны даже в настоящее время; в этом читатели могли убедиться из приведенных нами выписок, заимствованных из его сочинений.

Нам остается упомянуть еще об одном сочинении Д’Аламбера – «Начала музыки». Многих, пожалуй, удивит, что глубокий математик, решивший вопрос о колебании струн, занялся изложением теории музыки Рамо. Но Д’Аламбер хорошо понимал, что математическая теория не может объяснить законов музыки, то есть воздействия ее на сердце, в котором много необъяснимого, но глубоко интересного. Д’Аламбер очень любил музыку и проявил в этом сочинении замечательную многосторонность. От него мы перейдем к выяснению ученых заслуг Д’Аламбера в области точных наук; одно перечисление их заняло бы много места, поэтому мы укажем только главные и постараемся определить общий характер его научной деятельности. Мы знаем многих ученых, которые всю свою жизнь служили науке как верные жрецы. Это ясные и спокойные люди не от мира сего; они относились к науке благоговейно, как к своей святыне; Д’Аламбер не принадлежал к числу таких смиренных богомольцев: он в самые первые годы своей деятельности со всею пылкостью своего темперамента и молодости взял ее, как говорится, за чуб, как свое неотъемлемое счастье; мы знаем уже, что великий ученый всегда называл математику своей первой возлюбленной.

Как нам уже известно, через два года после вступления в Академию Д’Аламбер написал свой бессмертный трактат по теории движения. В теории движения необходимо различать два рода законов; одни выражают логические истины просто в форме определений, другие обобщают результаты наблюдений, то есть устанавливают общие правила, выведенные из свойств тел, предполагаемых находящимися в абсолютном покое и свободными; из законов второго рода до того времени был известен только один вполне общий – закон разложения сил. Гюйгенс и Ньютон прекрасно воспользовались им для решения задач механики. Для описания же движения несвободных тел необходимо было открыть новый закон. Д’Аламбер нашел его, когда ему было двадцать шесть лет. Этот закон и носит в настоящее время название закона Д’Аламбера.

Этот закон дает возможность для каждого момента времени составить уравнение, связующее изменения в движении тела с силами, которые их произвели, или, другими словами, позволяет разложить действие двигательных сил на две части, рассматривая одну как исключительно идущую на движение тела во второй момент, а другую как служащую для уничтожения того, которое оно могло иметь в предшествующий. Этот простой закон, приводящий все законы движения к рассмотрению случаев равновесия, составляет великую эпоху в преобразовании физико-математических наук. Д’Аламбер пришел к нему, исходя из мысли, что силы, действующие в состоянии равновесия и в состоянии движения, должны быть одни и те же; в первом случае они все уничтожаются препятствием, во втором случае только часть их. Простота и общесть такого взгляда замечательно характеризуют истинно философский ум Д’Аламбера, который в области механики явился преемником Ньютона.

В 1744 году Д’Аламбер приложил этот общий закон к теории равновесия и движения жидкостей, и все задачи, решенные здесь до тех пор математиками, оказались частными случаями его закона. Чистая математика – дифференциальное и интегральное исчисление и теория функций – также безгранично обязана Д’Аламберу: ему принадлежат многие новые методы анализа, от него исходила строгая критика существовавших тогда взглядов. Замечательно, что Д’Аламбер всегда приходил к своим открытиям, занимаясь вопросами механики.

Теория движения жидкостей и вопрос о колебании струн привели Д’Аламбера к особого рода уравнениям, которые требовали новых приемов исчисления; честь изобретения их принадлежит также Д’Аламберу. Они открыли для математической физики тот новый путь, по которому она так успешно идет и в настоящее время.

В математике часто возникают такие вопросы, которые невозможно решить с помощью средств, находящихся в распоряжении ее в данный момент; тогда приходится прибегать к философии; для того чтобы добраться до истины этим опасным путем, недостаточно превосходно владеть математикой, необходимы изрядная тонкость и природное здравомыслие. В разрешении всех этих вопросов Д’Аламберу принадлежит бесспорное первенство. Сюда можно отнести и вопрос о свойствах логарифмов отрицательных чисел; он был поднят Лейбницем и Иоганном Бернулли, затем разработан Эйлером и Д’Аламбером; первый следовал Лейбницу, второй держал сторону Бернулли.

Первые начала движения, например закон рычага, разложения сил и другие, кажутся нам такими осязательными, простыми истинами, что желание доказать их является следствием большой требовательности ума, а само доказательство представляет огромные трудности. Но мы видим, что Д’Аламбер с успехом нашел его в теории аналитических функций.

Мы думаем, что сказанного достаточно для того, чтобы не только получить понятие о громадности заслуг Д’Аламбера в области механики и математики, но также составить мнение об их особенностях. И в той, и в другой Д’Аламбер является глубоким и проницательным философом: но, обращаясь к философии, он неизменно остается осмотрительным и строгим математиком.

Мы уже касались заслуг Д’Аламбера в области астрономии, говоря о деятельности его в Академии наук, об отношениях его с Лапласом. И здесь, как и в механике, он продолжает труды Ньютона. С величайшим успехом великий математик приложил открытый им закон механики к движению точек равноденствия, и одно сочинение «О предварении равноденствий», относящееся к этому трудному предмету, как мы сказали, могло бы сделать его бессмертным.

Гиппарх нашел, что полюса Земли не изменяют своего положения на земной поверхности; полюса же неба, напротив, непрерывно изменяют место относительно неподвижных звезд. Полюс неба двигается по окружности, проходя дугу в 50" в год и совершая приблизительно в 25 тысяч лет свой оборот. Экватор, перпендикулярный к линии, соединяющей полюса, вращается вместе с нею; вследствие этого он пересекает неподвижную плоскость эклиптики в двух точках, изменяющих свое положение. Эти точки и суть точки равноденствия; они совершают свой оборот, как и полюс неба, в 25 тысяч лет.

Все последующие астрономические наблюдения подтвердили открытие древнего астронома. Идут века, и равномерно двигаются точки равноденствия, возбуждая вопрос, какая сила производит и регулирует это движение? Ньютону пришла мысль искать решение этого вопроса в механике; он приписал причину этого непрерывного перемещения оси мира той силе, с которой Солнце притягивает Землю, представляющую неправильное и неоднородное тело. Д'Аламбер с помощью анализа доказал верность этого предположения Ньютона.

Итак, мы видим, что в астрономии, как и в математике, Д’Аламбер был преемником Ньютона, а продолжили его труд Лагранж и Лаплас; переписка его с первым с начала и до конца носит чисто научный характер. Нужно ли говорить, что Д’Аламбер был членом всех в то время существовавших академий наук и в том числе нашей Петербургской Академии; последнюю он глубоко уважал и в письмах своих отзывался о ней: «Эта просвещенная Академия». Он принимал очень деятельное участие в ученом споре относительно задачи, известной тогда под именем «Петербургской». Задача принадлежала к теории вероятностей. Работы Паскаля, Якоба Бернулли и Гюйгенса не могли, однако, внушить Д’Аламберу почтение к этой новой отрасли математики. Тогда многие математики увлекались ею и прилагали ее без разбора к вопросам, совершенно инородным по самой своей природе. Может быть, это и отталкивало Д’Аламбера от самой теории вероятностей. Он впадал в другую крайность, отрицая ее принципы, верность которых подтвердило будущее. Это легко объясняется тем, что у Д’Аламбера не было времени хорошенько вникнуть в теорию, узкопрактические приложения которой были ему так глубоко антипатичны.

Мы упоминаем об этом, не желая скрывать правды, в которой много поучительного, и сохраняя уверенность, что отрицание теории вероятностей не только не умалит бессмертных научных заслуг Д’Аламбера, но еще ярче высветит основную черту его характера, то есть презрение ко всему практическому в тесном смысле этого слова.

Глава VI

Мысли Д’Аламбера о воспитании женщин, театре и искусстве переводить

В письме Д’Аламбера к Руссо мы встречаем следующее суждение о женщинах и их воспитании. На вопрос Руссо: «Где же найти милую и добродетельную женщину?» – он отвечает: «Жалок был бы род человеческий, если бы достойные нашего поклонения женщины встречались действительно так редко, как вы полагаете. Но если допустить, что это так и в действительности, то какая этому может быть причина? Никакой другой, кроме рабства, на которое мы сами обрекли женщину. Заботимся ли мы сколько-нибудь о развитии ее ума и ее души? Мы говорим с ней особенным языком, похожим на детский лепет; мы даем ей воспитание, убивающее ее способности, мы с детства предписываем ей заглушать чувства, скрывать мнения, искажать мысли; мы поступаем с ней, как с природой в наших садах: украшая, мы ее уродуем.

Женщины слабее нас телом, но разве слабость тела служила когда-нибудь препятствием для достижения чего-нибудь великого на поприще науки, искусства и жизни? Может быть, более основательное мужское воспитание открыло бы женщине путь к новой деятельности. Декарт считал женщин более склонными к философии, чем мужчин, и несчастная принцесса была его лучшею ученицей. Вы, милостивый государь, относитесь к женщине, как к побежденному народу, который хотите еще лишить оружия. Между тем общество только выиграет от образования женщин; но не говоря уже об этом, я нахожу просто негуманным и несправедливым лишать их того, что дает столько истинных наслаждений, столько утешения в жизни. Не нам, испытавшим на себе всю благотворность и прелесть умственного труда, закрывать путь к нему женщине. Вы – истинные философы, это ваша обязанность, ваше дело уничтожать, если возможно, гибельный предрассудок. Если Бог послал вам самим дочерей, покажите пример, отрешитесь от предрассудка и дайте дочерям такое же человеческое образование, какое даете вы сыновьям. Пусть только женщины, получив такое образование, употребят его на пользу, а не на удовлетворение своего тщеславия».

Эти мысли, конечно, теперь не новы; но они были высказаны Д’Аламбером в середине прошлого столетия. После него многие писали о женском воспитании, но из всех тех, кто говорил приблизительно то же, в ком можно встретить больше задушевности и изящной, изысканной простоты?

В том письме, из которого мы заимствовали эти мысли, Д’Аламбер излагает Руссо свои взгляды на удовольствия вообще и на театр в частности. Руссо говорит, что удовольствия лишни для человека; нечего отдавать им много времени; жизнь так коротка; время дорого. В ответ на это Д’Аламбер замечает, что жизнь не только коротка, но и полна всякого рода несчастий, а приятного в ней очень мало; поэтому нельзя не разрешить людям легких развлечений, которые дали бы им минутное забвение от горькой участи страдать и умирать.

Что касается театральных зрелищ, то они, по мнению Д’Аламбера, страдают только тем, что доставляют нам слишком слабое удовольствие; в них чувствуется бессилие вызвать ту иллюзию, которая необходима, чтобы перенести нас в другой мир.

«Разумеется, наши удовольствия должны быть чисты и просты; мы должны уметь находить их в исполнении обязанностей гражданина, друга, мужа, сына и отца; но для этого необходимо сделать эти обязанности менее мучительными, менее обременительными; сделайте народы более счастливыми, друзей более нежными и постоянными, родителей более справедливыми, детей более ласковыми, жен более верными и правдивыми, – тогда мы в состоянии будем довольствоваться только теми радостями, которые может дать дружба, патриотизм, природа и любовь. Немногие способны, как вы, искать счастье в грустном и монотонном спокойствии уединения. Но разве вы сами не чувствуете, что всего этого все-таки мало? Разве посреди труда и отдыха у вас никогда не возникает потребности развлечься? А если и нет, то нельзя думать лишь о себе, следует принять во внимание интересы общества, которое лишилось бы многого, если бы все мудрецы вели такую замкнутую жизнь, как вы; вспомните Спасителя: он жил окруженный своими ближними, учил на людях; ни короли, ни философы не имеют права чуждаться людей».

Театр, по мнению Д’Аламбера, должен служить этому сближению людей между собою; всякая служба, всякое научное занятие, всякое ремесло обособляют человека, замыкают его в тесный, иногда даже ограниченный круг; театр же, если бы он находился на высоте своего призвания, может переносить человека в совершенно иной мир, открывать новые, неизвестные ему чувства. Театр в состоянии заставить богача понять положение нищего, ученого войти в положение неуча и так далее.

«Вы говорите, что театр возбуждает страсти? Напротив, он учит нас побеждать их, вызывая противоположные. Назначение трагедии и состоит именно в этом; она раскрывает перед нами глубокую любовь к отчизне, одушевляющую Брута, чтобы излечить нас от личного тщеславия, и так далее. Я думаю, что когда человек слушается рассудка, то он понимает, что одна только добродетель может сделать его счастливым. Но рассудку приходится бороться с нашими страстями, они его заглушают; театр и должен явиться на помощь рассудку, воскрешая и запечатлевая в нашем уме истины нравственности. Может быть, его влияние не столь сильно, чтобы исправить порочных людей, но он в состоянии удержать от нравственного падения. Мораль – это все равно что медицина, которая скорее может предупредить зло, чем его искоренить. Вы соглашаетесь, что театр может возбуждать добрые чувства, но считаете их легкими и скоропреходящими. С этим нельзя согласиться. Живые чувства, испытываемые нами во время представления, полезны как толчки, которые будят в нас чувство добродетели; ведь это огонь, в который необходимо время от времени подливать масло, поддерживая его, чтобы он не исчез в нас совершенно.

Вот, милостивый государь, естественные плоды нравственной философии, проводимой в жизнь с помощью театра; это все, чего можно от него ожидать».

Высказанные мысли Д'Аламбер подтверждает различными примерами, рассматривая различные трагедии. За этой полемикой Д’Аламбера с Руссо все следили в то время с большим интересом и все чувствовали, что прав Д’Аламбер, но отдавали преимущество красноречию Руссо.

Перевод знаменитой летописи римского историка Тацита доставлял Д’Аламберу, как видно из его писем, огромное удовольствие; он пишет: «Делю время между своею законной женой (математикой) и Тацитом». Перевод Тацита давал ему возможность отвлечься от упорного труда, требующего большого напряжения ума. В предисловии своем к этому переводу он говорит об искусстве переводить с одного языка на другой. Некоторые его мысли отличаются большою оригинальностью, и в то же время они в высшей степени просты, как все истинное. «Мы встречаем иногда, – говорит он, – очень умных иностранцев, легко и свободно изъясняющихся на нашем языке; думая на своем собственном языке, они переводят свои мысли на наш язык, и нам часто приходится сожалеть, что употребляемые ими своеобразные, сильные обороты речи у нас не приняты. Разговор таких иностранцев, если он не заключает в себе ничего неправильного, есть образец хорошего перевода. Оригинал следует перелагать на наш язык, не церемонясь особенно с последним, но действуя с той благородной свободой, которая особенный отпечаток одного языка сообщает другому, придавая последнему новую прелесть. Это и придает переводу лучшие качества: он становится естественным и легким, сохраняет особенности оригинала и вносит нечто новое в наш собственный язык. Такие переводы служат обогащению языка. Сообразуясь с этими общими требованиями, переводчик должен еще стремиться сохранить особенности писателя; это возможно, только если между писателем и переводчиком существует некое духовное сродство».

Д’Аламбер считает непроизводительным и даже вредным переводить каждого автора целиком; это замечание относится к древним писателям. Он советует переводить только избранные, лучшие места, которые производят сильное впечатление на самого переводчика. Следуя этому правилу, он сам перевел отрывки из летописи Тацита. Таким образом все, что есть лучшего в писателе, концентрируется и действует на читателя более интенсивно. Это, по мнению Д’Аламбера, надо главным образом иметь в виду, знакомя детей с древними классиками; ребенку надо давать в руки только сочинения немногих избранных писателей, и то в таком сокращенном виде; у каждого писателя есть произведения лучшие, посредственные и даже слабые; иногда из произведения возможно исключить все, в чем нет ничего замечательного. Таким образом дети в короткое время познакомятся со всем, что есть лучшего в древних классиках.

Это имел в виду Д’Аламбер, переводя отрывки из Тацита. Он говорит: «Того, что я перевел, мне кажется, будет достаточно для знакомства со всеми разнообразными достоинствами этого несравненного историка, который так сильно, правдиво и тонко умел описывать характеры людей, так трогательно изображал великие события и с таким глубоким чувством говорил о добродетели. Он обладал истинным красноречием, то есть умел говорить просто о важных предметах». Последняя похвала справедлива и относительно самого Д’Аламбера.