Текст книги "Страх. Как одна эмоция объединяет"

Вегнер, не лишенный тщеславия, претендовал на славу, и он был способен ее добиться оригинальностью своих идей. Например, одна из них сыграла важную роль в моем понимании если не самого альтруизма, то хотя бы того факта, почему альтруистов так сложно понять остальным и почему мы склонны ставить их в психологические рамки, которые как раз уводят нас от сути их реального опыта и личностей.

Со своим учеником, Куртом Греем, Вегнер исследовал феномен, который они называли «моральная категоризация типов». Суть феномена заключалась в том, что мы бессознательно распределяем людей по двум категориям: моральных «агентов» и моральных «пациентов». «Агентами» являются те люди, совершающие моральные или антиморальные поступки: спасают или грабят. А «пациенты» – это те, на кого направлены эти поступки: спасенные или ограбленные. «Агенты» – актеры, а «пациенты» – статисты (или актеры второго плана).

Так как моральные «агенты», неважно, хорошие или плохие, – это те, кто предпринимает какие-то действия, мы обращаем внимание на их способность к планированию и самоконтролю, то есть считаем их более развитыми в этом отношении. В нашем представлении спасающие – это те, кто может лучше и быстрее планировать, лучше управлять собой и мыслить масштабнее, чем среднестатистический человек. То же касается и грабителей. Результаты их действий разные, но общее между героями и антигероями то, что они высоко организованные и деятельные люди.

Категоризация работает и в обратном порядке. Те, за кем замечен потенциал к планированию и самоконтролю, выделяются и моральными способностями. Взрослые больше способны к проявлению моральных качеств, чем дети, и это является причиной, из-за которой мы считаем честным наказывать взрослого человека жестче, чем ребенка, если были совершены схожие преступления.

Обратная сторона обладания большей степенью морали состоит в том, что «агенты», по Вегнеру и Грею, обладают меньшим опытом таких эмоций, как страх и радость, и таких ощущений, как боль или голод. Скорее всего, потому, что мы воспринимаем категории моральных «агентов» и «пациентов» непересекающимися и неизменными… и приписываем груз опыта «пациентам». «Пациенты» – это те, с кем случилось что-то хорошее или плохое, и мы обращаем внимание на страх и облегчение спасенного, на разочарованность и ярость владельца ограбленного магазина. А чувства героя, который мгновенно спланировал и реализовал спасение, или преступника, который ограбил магазин, остаются для нас за рамками.

Такое бинарное восприятие мира через призму моральных «агентов» и «пациентов» было признано еще Аристотелем, который типизировал героических спасателей как людей сильной воли и с большими способностями к контролю, но меньшим потенциалом к чувствам.

Эти стереотипы прекрасным образом отражаются в мультфильмах и боевиках, где герои мужественны и бесстрастны. Супергерои типа Человека-Паука или Бэтмена, даже герои номинально человеческого происхождения из «Бондианы» или серии «Миссия невыполнима» иногда могут задумываться над своими поступками, но мы, конечно же, не считаем, что они могут глубоко чувствовать и быть уязвимыми для таких эмоций, как страх, даже когда бросаются со зданий или уклоняются от летящих пуль. Это их работа – исключить смерть и мучиться от травм, еле заметно морщась. Мы не можем представить Бэтмена или Джеймса Бонда кричащими и в ужасе убегающими.

Так являются ли верными эти фильмы или наши собственные стереотипы? Разве быть реальным, живущим в этом мире героем значит быть неподверженным таким эмоциям, как страх и паника? Ответ, разумеется, «нет».

Вот пример. В 2012 году, когда Кори Букер, сенатор, был еще мэром Ньюарка, однажды вечером возвращался домой с двумя сотрудниками службы безопасности. Подъезжая к дому Букера, мужчины увидели, что горит дом ближайших соседей мэра, – дым валил через окно третьего этажа. Во дворе стояла пожилая женщина, Жаклин Уильямс, и кричала, что ее дочь Зина оказалась запертой на третьем этаже.

Как потом сказал Букер, он действовал инстинктивно: выпрыгнул из машины и помчался по двору в дом со своим телохранителем, детективом Алексом Родригезом, который не отставал от шефа ни на шаг. Внутри воздух был густым от дыма. Задыхаясь, Букер и Ро-дригез поднялись по лестнице на третий этаж, где была кухня. Пламя уже перекинулось на стены, когда они попали туда. Что-то взрывалось. Для Родригеза это было слишком, ведь его работой было оберегать мэра. Он схватил Букера за ремень и начал тянуть его назад из кухни. Но Букер не останавливался. Родригез кричал на него:

– Я не могу позволить тебе идти, это моя работа! Я должен оберегать тебя!

– Отпусти меня! Если я не войду, эта женщина умрет!

Букер вырвался. Он осмотрел кухню, но не увидел Зину.

– Я здесь! Я здесь! – раздался слабый голос из соседней комнаты.

Мэр бросился на голос. Воздух от дыма был такой густой, что Букер едва мог дышать и видеть. Легкие разрывались. Мэр понял, что может умереть, но это его не остановило. Он вслепую кружил по комнате, пока не нашел Зину. Она едва осознавала, что происходит, и не могла двигаться, пришлось нести ее на себе. Букер взвалил сорокасемилетнюю женщину на плечи и, пошатываясь, двинулся в сторону кухни, которая теперь была полностью охвачена пламенем; другого пути не было, так как рядом с кухней находилась лестница. К счастью, ему помог Родригез. Они вдвоем вынесли женщину и уже на улице рухнули на землю. Мэр задыхался. Его быстро погрузили в машину скорой помощи и повезли в больницу, где он довольно долго лечился от повреждения легких дымом и ожогов второй степени на руках.

Социальные сети взорвались. Все были восхищены поступком мэра. В твиттере его изображали образцом мужества. Не обошлось и без иронии:

Кори Букер, его обожженные руки обмотаны бинтами, он морщится, услышав, как репортер называет его «супергероем»»; за ним детектив Родригез.

Когда Чаку Норрису снятся кошмары, Кори Букер включает свет и сидит с ним, пока тот снова не уснет.

Кори Букер не боится темноты. Темнота боится его.

Но что в реальности пережил Букер? Во всех интервью он откровенно говорил:

«Это был очень страшный опыт для меня».

«Когда ты слышишь, как кто-то зовет тебя на помощь, и видишь комнату, охваченную огнем, – это очень, очень страшно. Знаете, люди говорят о храбрости, а я чувствовал страх».

«Честно говоря, было страшно оглядываться назад и не видеть ничего, кроме огня, поворачиваться вперед и видеть только черноту».

«Я не ощущал никакой храбрости – только ужас. Это был очень пугающий момент… казалось, я не смогу вернуться и пройти через то, откуда пришел».

«Когда я увидел, насколько сильным было пламя, и почувствовал жар… Это было очень, очень страшно».

Страх. Страшно. Пугающий момент. Очень, очень страшно. Букер не мог выразиться яснее. В страшной ситуации даже тот, кто ведет себя героически, все равно чувствует страх. Забудьте фильмы, выкиньте из головы все стереотипы, не обращайте внимания на щебетание в твиттере и сопротивляйтесь типизации. Героев от обычных людей отличает не то, что они чувствуют, а то, что они делают, – они идут к источнику страха, а не бегут от него, а идут потому, что кто-то нуждается в их помощи.

На первый взгляд этот вывод не похож на большой скачок в понимании феномена. Но, как оказалось, он был огромен.

Глава 2
Герои и антигерои

И героизм, и антигероизм в конечном счете Исводятся к страданиям. Что такое героизм, если не облегчение или предотвращение страданий другого человека? И что такое злодейство, если не причинение этих страданий? К сожалению, это значит, что для лучшего понимания источников добра и зла, сострадания и бессердечия необходимо, чтобы кто-то страдал. Для меня осознание этого далось тяжело, в самом прямом смысле. Где-то в середине моего первого года обучения по избранной специальности на меня напал незнакомец. Этот инцидент стал причудливой противоположностью моему спасению. Конечно же, я не рада тому, что это произошло, но, без сомнения, этот случай позволил мне более полно представить человеческие способности к черствости и жестокости.

Позвольте рассказать. Это было незадолго до того, как часы должны были пробить полночь между двумя тысячелетиями. Головокружительный момент, когда миру предстояло осознать, что его существование не закончится с глобальным системным кризисом, который позже назовут «проблемой миллениума». Я с моими друзьями детства из Такомы собиралась отпраздновать это событие на Лас-Вегас-Стрип. Возможно, это было неразумно. Стрип, где находится больше всего казино, гостиниц и ресторанов, загружен даже в спокойную ночь, а в канун Нового года, да еще знаменующего начало нового тысячелетия, загруженность невозможно было описать. Это был хаос, бесконечное море кипящего, пьяного, хриплого человечества, простирающегося на многие километры во все стороны.

Я и мои подруги – нас было шесть, всем по 22–23 года – коллективно решились на еще одно неразумное действо: мы выбрали тематикой вечера «блестки». Блестящие платья, топы, макияж. Ну и ко всему прочему, глупые картонные шляпы, разукрашенные под новогодний Нью-Йорк, и маскарадные очки. Мы стремились к гламуру и попали «в масть», благо стандарты Стрипа не так уж высоки. Когда в начале вечера мы вывалились из лифта на этаже казино в отеле, все присутствовавшие там взорвались неожиданными аплодисментами. Мы слышали, как они кричали «Ву-хуу!», и думали, что выглядим феерично. Такое начало вечера нам понравилось.

На протяжении большей части времени до полуночи было что-то вроде бала. У всех – отличное настроение. Телевизоры в казино передали, что в Австралии уже наступил 2000 год и мир не сошел со своей оси. Ни компьютерных кризисов, ни прогнозируемых сбоев в городских энергетических системах. Все, кого мы встречали, были очень возбуждены. Люди покупали друг другу напитки, делали групповые фотографии (тогда еще пользовались «мыльницами», а не телефонами, как сейчас) и вообще проявляли редкостное дружелюбие.

Но по мере того как вечер набирал обороты, наши блестки стали опадать, а поведение людей – портиться. Мужчины начали распускать руки. Сперва это выглядело невинно – кто-то, как могло показаться, случайно дотрагивался до твоей руки. Но градус возрастал, и вот уже стали хватать за грудь и пятую точку. На мне были кожаные штаны, в отличие от моих подруг в платьях, так что мне удалось избежать части унижения, но мои бедные ягодицы здорово пострадали.

Честно говоря, в начале вечера это нам казалось смешным. Мы, как все, выпивали, и нам вскружило голову. Стрип был залит ярким светом и окружен полицейскими, вокруг полно других мужчин и женщин – мне и в голову не приходило, что может случиться что-то более ужасное, чем просто лапанье задницы.

А потом я увидела смерть.

Молодой парень. Возможно, ему хотелось окинуть взглядом весь Стрип, возможно, он хотел впечатлить своих друзей, а может, просто напился. Неважно, какой была причина, но он взобрался по металлическому столбу светофора, коснулся рукой проводов, находившихся под напряжением, и упал на тротуар. Даже если бы его не убило током, он бы умер от падения. После я прочитала, что он ударился головой. В ту ночь я лишь видела человека на столбе, а затем, через секунду, его падение и замершую толпу. «Погиб мужчина, погиб мужчина», – понеслось по площади. Мы еще не знали, было ли это правдой, но в оттенках той ночи появилось что-то зловещее.

Лапанье стало бесить, алкоголь испарялся, я устала, из-за тесных сапог все ноги были в мозолях. Помню, что я бормотала себе под нос, пока ковыляла: «Если еще хоть один придурок схватит меня за задницу…» Я даже не успела закончить фразу, как это произошло.

Я развернулась и посмотрела на парня. Он с гордостью усмехнулся – мускулистый тип с широким лицом, зализанными и намазанными гелем светлыми волосами. А еще он был низеньким, его по-идиотски ухмыляющееся лицо было почти на одном уровне с моим. Я не знаю, повлияла ли его ухмылка, или гель, или то, что это был последний раз, когда я могла стерпеть, но я дала ему пощечину. Довольно увесистую.

Его ухмылочка дрогнула, сменилась раздражением, и еще до того, как я сумела осознать или уклониться, его кулак полетел в меня и с жестокой силой врезался в лицо. Мир плыл и тускнел, по мере того как моя голова запрокидывалась назад; я врезалась в бетон, кровь хлынула из сломанного носа. Вокруг меня тут же собралась перешептывающаяся толпа. Я была ошеломлена и к тому же смутно видела: удар выбил из моего глаза одну из контактных линз. Моя подруга Хизер бросилась ко мне. Она прижала меня к себе, и кровь из носа испачкала ее одежду.

Пока Хизер помогала мне встать, к нам подошли двое полицейских. Между ними был мужчина, которого они тащили, – человека, чье лицо, охваченное паникой, я никогда не видела. Они трясли его за плечи.

– Это он? – прокричал один из них. – Это он ударил вас?

Футболка парня была не того цвета. Он был слишком высоким. Это не мог быть он, никаким образом.

Я потрясла головой:

– Нет, не он.

Они отпустили парня, и он пропал в толпе. Нападавший, понятно, сделал то же самое, причем сразу. Найти его в этом бушующем море людей было невозможно.

Мы уже собирались уходить, когда я почувствовала похлопывание по плечу. Рядом со мной стояла женщина с пылающими глазами. От нее пахло пивом. Она наклонилась ко мне и проговорила низким и довольным голосом:

– Я не уверена, знаете ли вы, что произошло. Куча парней увидели, как этот урод вас ударил. Они пошли за ним. Теперь он просто грязное пятно на тротуаре.

***

Вся эта ситуация заставила меня мучиться. Я даже склонялась к тому, чтобы признать, что мне все это приснилось, если бы не черные синяки, распустившиеся на моем лице, и тот факт, что мой нос был изогнут и был в три раза больше своего нормального состояния.

По многим причинам я могу считать свою жизнь счастливой. В интеллектуальном плане я сознавала, что был совершен акт насилия. Мой родной город Такома был криминогенным в восьмидесятые – девяностые годы, и в местных новостях постоянно передавали о стрельбе, поножовщине и грабежах. Более того, в городе в те годы орудовал не один серийный убийца. Но мне лично никто никогда не наносил серьезного вреда. Поэт Джон Китс говорил правильно: «Ничто никогда не станет реальным, пока не будет пережито». Действительно, невозможно найти чего-то, что в точности бы воссоздавало ощущение удара по лицу, чтобы осознать в глубине себя: в мире есть люди, которые могут реально навредить незнакомцу ради своих жестоких целей.

Мой спаситель на дороге помог мне поверить в существование истинного альтруизма. Более того, его действия осветили остальную часть человечества, чьи способности к самопожертвованию еще не были протестированы. Может быть, пришла мне идея, тот мужчина на дороге был лишь одним из огромного количества людей, которые также были способны на великое сострадание. Но то, что произошло со мной в новогоднюю ночь, с этим не состыковывалось. Это ужасное событие преследовало меня везде, куда бы я ни пошла, грызло меня, шептало мне, что я, скорее всего, пересмотрю свою веру в природу человека. А вдруг мой спаситель был лишь аномалией, а напавший на меня – одним из многих? Кто знает, сколько людей, мимо которых я прохожу каждый день, обладают способностью сделать то, что сделал этот коротышка? Каждый мужчина из тех, кого я знала, пытался меня переубедить, что ни при каких обстоятельствах он бы не ударил женщину по лицу, независимо от того, ударила ли она его, и несмотря на то, сколько он выпил. Но факт оставался фактом: толпа других незнакомых мужчин жестоко наказала моего обидчика. Может ли жестокость, неважно, по какому поводу она проявлена, просто спать во многих или даже в большинстве людей? На всякий случай я записалась на курсы по самозащите.

Мои исследования в сфере психологии не дали мне утешения. Я училась в университете, который мой профессор Роберт Клек, подмигивая, называл «центром интеллектуальной вселенной». Я была погружена в эмпирические исследования, отчасти направленные на выявление лучшего в человеческом восприятии и поведении, однако реальность скорее была со знаком «минус». Я узнала о печальном случае Китти Дженовезе, проживавшей в районе Квинс в Нью-Йорке; ее жестоко убили прямо на улице у ее дома, в то время как (по рассказам) тридцать восемь свидетелей просто стояли и смотрели, и ни один не попытался прийти на помощь. Выводы из последующих исследований, проведенных Биббом Латане и Джоном Дарли, подтвердили существование «апатичного свидетеля». Из их трудов я узнала об известном в негативном контексте эксперименте Филиппа Зимбардо под названием «Стэндфордский тюремный эксперимент». Суть его в том, что студенты из Стэндфордского университета буквально за одну ночь превратились в группу жестоких охранников-садистов, просто потому, что они надели выданную униформу и благодаря ей вжились в роль. Так много исследований, казалось, доказывало одну и ту же ужасную способность людей к жестокости и бессердечности!

Например, Стэнли Милгрэм провел очень противоречивый опыт, который в конечном счете стоил ему работы в Гарварде. Психолог, словно бы обладавший даром предвидения, Милгрэм (он умер в 1984 году) до сих пор не утратил своего влияния (если быть точным, он занимает 46 место среди самых влиятельных психологов). Это он доказал, что теория шести рукопожатий действительно существует.

В 1963 году Милгрэма переманили из Йельского университета в Гарвард, вскоре после того как он завершил серию экспериментов, в основе которых было применение электрошока в психологических исследованиях. Как и все, я узнала об этих опытах еще на студенческой скамье (и о той жестокости, которую они продемонстрировали). И как бо́льшая часть психологов, я изначально сделала неверные выводы из этих экспериментов.

В 1961 году Милгрэм опубликовал объявления в газетах Нью-Хэйвена и Бриджпорта, штат Коннектикут, пригласив молодых мужчин поучаствовать в научном эксперименте, целью которого было изучение влияния наказания на процесс обучения. Как только доброволец приходил в лабораторию Милгрэма, ассистенты провожали его в тестовую комнату, где знакомили с неким мистером Уоллесом, который, как объясняли добровольцу, был случайно выбранным человеком. Добровольцу требовалось только диктовать мистеру Уоллесу длинный список словосочетаний типа «медленный танец» или «богатый мальчик». Довольно просто.

Ассистент разводил добровольца и мистера Уоллеса по смежным комнатам, соединенным переговорным устройством. Но еще до этого добровольцу давали посмотреть, как мужчину привязывают за предплечья к ручкам кресла длинными кожаными ремнями – для «ограничения движения».

Можно только представить, что думали добровольцы в этот момент. На видеозаписях видно – приходили пышущие здоровьем парни с прическами по моде шестидесятых. Они согласились поучаствовать в исследовании, чтобы помочь науке и подзаработать немного денег, а тут какой-то сумасшедший ученый привязывал незнакомца среднего возраста к стулу! Но, может быть, так надо?

Но вот доброволец покидал комнату, и опыт начинался. Сначала доброволец зачитывал длинный список словосочетаний через переговорное устройство мистеру Уоллесу. Затем он возвращался к началу и читал одно из слов пары. Мистеру Уоллесу необходимо было вспомнить второе слово. Если он угадывал, они продолжали. Если нет, мистера Уоллеса наказывали. Доброволец был проинструктирован, что нужно тянуть один из длинного ряда рычагов на щите после каждого неправильного ответа. Каждый рычаг был помечен разным уровнем напряжения, от 15 вольт до 450 вольт. По мере того как доброволец тянул рычаг, мистер Уоллес получал разряд электрического тока в привязанную руку.

Почти все добровольцы поначалу соглашались с условием эксперимента. Им сказали, что удары током «болезненные, но не причиняют вреда». Но по мере того как эксперимент продолжался, приходилось тянуть рычаги с бо́льшим напряжением из-за неправильных ответов. Мистер Уоллес начинал мычать каждый раз, когда получал разряд тока, а потом и вовсе вскрикивал от боли. Он жаловался, что его беспокоит сердце. В конце концов удары стали вызывать долгие, рваные крики. «Выпустите меня отсюда! Выпустите! ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ!» – ревел мистер Уоллес через стену. Затем его голос смолкал.

Совсем никто не надеялся, что эксперимент зайдет так далеко. До его начала Милгрэм провел опрос среди экспертов-психиатров по поводу возможных результатов. Подавляющее большинство согласились, что только небольшая группа людей – наверное, одна десятая процента – продолжит доставлять боль незнакомцу, который начал жаловаться на проблемы с сердцем и молить о пощаде.

И в своем большинстве эксперты ошиблись! Половина волонтеров продолжали пропускать ток через мистера Уоллеса, несмотря на боль и крики, пока он не замолкал. Никакие внешние воздействия не влияли на их поведение. Они получали свои четыре доллара и пятьдесят центов, вне зависимости от того, до какой стадии дошли. Если же добровольцы начинали протестовать или просили ученых, чтобы эксперимент остановили, чтобы проверить состояние мистера Уоллеса, ассистенты отвечали: «Эксперимент требует, чтобы вы продолжали», – этого было достаточно. Укол спокойствия, заложенный во фразах ассистентов, побуждал обычных американцев причинять невинному незнакомцу ужасную боль. Один из добровольцев говорил позже: он был настолько убежден, что убил мистера Уоллеса, что с беспокойством просматривал некрологи в местных газетах на протяжении некоторого времени после эксперимента.

Конечно же, мистер Уоллес не умер – как и не получал реальные удары током. И звали его не мистер Уоллес. Он был частью постановки: любезный сорокасемилетний бухгалтер из Нью-Хейвена по имени Джим МакДонау, которого специально наняли и обучили роли предполагаемой жертвы.

Как и не было исследования, нацеленного якобы на понимание процесса обучения. В действительности Милгрэм изучал повиновение власти и силе – в частности, будут ли обычные люди совершать акты жестокости, если им велит сделать это кто-то более влиятельный. На такой эксперимент его побудил суд над Адольфом Эйхманом, нацистским офицером, который совершил несколько самых страшных зверств холокоста. Израильские разведчики МОССАДа схватили его в Аргентине в 1960 году и сдали властям, чтобы тот предстал перед судом, однако Эйхман прибегнул к шокирующей защите. Он утверждал, что не испытывает угрызений совести за свои действия. Не потому, что он – бессердечный монстр, а потому, что ему просто спускали распоряжения те, у кого были на это права и власть. Позже, умоляя президента Израиля Ицхака Бен-Цви оставить его в живых, Эйхман возражал: «Необходимо разделять ответственных и исполнителей типа меня, которых принуждают быть простыми инструментами в руках власти… я не был ответственным, поэтому не чувствую себя виновным». По сути, Эйхман утверждал: руководители проинформировали его, что для достижения конечной цели необходимо, чтобы он продолжал. И он продолжал.

Эксперимент Милгрэма лишь частично продемонстрировал то, что Эйхман говорил правду. На самом деле это было полуправдой: многие доказательства подтверждают, что исполнители вроде Эйхмана вовсе не были просто винтиками в механизме – они активно и креативно подходили к продвижению нацистских взглядов.

Джима МакДонау участники эксперимента знали как «мистера Уоллеса». Они верили, что бьют его током, но не знали, что Милгрэм проводит эксперимент о подчинении власти. Слева – экспериментатор, справа доброволец, который только что видел, как ассистент привязывал руки мистера Уоллеса к стулу. («Повиновение», документальный фильм 1962 года, снятый в Йельском университете и выпущенный в 1965 году.)

Скорее, Милгрэм показал, что обычные люди будут совершать садистские поступки, если над ними стоит кто-то авторитетный, готовый взять на себя ответственность за результат, и если кто-то инструктирует их, как выполнять действия.

В другую эпоху и при другом режиме тот же Эйхман мог бы вести обычную, безупречную жизнь. В нем не проявлялось бы никакого принципиального зла, которым он отличился. Но и противоположное этому факту тоже, несомненно, истинно. При определенных условиях обычные, даже безупречные люди, скажем, владелец книжного магазина из Бриджпорта, штат Коннектикут, могли бы участвовать в убийствах миллионов невинных людей. В конце концов, парни в исследованиях Милгрэма принимали добровольное участие в пытках и даже, как некоторые предполагали, в убийстве – за четыре доллара и пятьдесят центов.

Несколько лет спустя Милгрэм скажет в телешоу «60 минут»: «После наблюдения за тысячами людей в рамках экспериментов, полученных знаний и изменений, которые претерпела моя интуиция, я бы сказал, что, если бы система лагерей смерти была бы организована в США – такого же типа, как мы имели возможность видеть в нацистской Германии, – для таких лагерей нашелся бы подходящий персонал в любом среднем городе Америки».

Основополагающие выводы Милгрэма никто не оспаривает, по крайней мере, явно. Но на каком-то уровне большинство людей и не принимают их. Никто из нас не верит, что Адольф Эйхман был обычным парнем, который по стечению обстоятельств начал работать с «плохими» боссами. Так же как и многие люди не верят, что представитель власти мог бы лично побудить их пересмотреть свои моральные ценности и заставить истязать кого-то. Каждый год студенты психологических факультетов по всей Америке смотрят фильм об исследованиях Милгрэма и уверяют себя, что они никогда не будут так делать. Как и интернет-пользователи, которые случайно узнали об этих опытах из Википедии. Я бы так никогда не сделал, думают они. Может быть, прошлое поколение и было достаточно доверчивым, чтобы следовать таким указаниям, но точно не я.

Но доверчивость, послушание и привычка следовать правилам – это все было присуще поколению, родившемуся после войны, – тут ни при чем. Ни пол участников, ни социальный статус не меняют результатов. Идентичные эксперименты проводили и позже, было несколько версий с участием разных групп людей, сформированных по полу и происхождению – от Англии и Южной Африки до Иордании, – и все они повторили результаты Милгрэма. Что же значат ошеломительно похожие результаты? Что никто из нас, ни я, ни вы, ни папа Фрэнсис или Опра Уинфри, ни кто-либо еще, не может с полной уверенностью утверждать, что, если бы нас позвали в лабораторию Стэнли Милгрэма в Йеле, мы бы не согласились нажимать рычаги разных уровней напряжения тока.

Основные открытия исследований ясны и широко признаны. К сожалению, их часто неверно истолковывают. Довольно просто прийти к выводу, по мере того как знакомишься с опытами Милгрэма или смотришь видео с «тюремным» экспериментом, что в каждом из нас есть частичка Эйхмана, которая может проявиться и доставить ужасные страдания незнакомым людям. Но это не все, что показывают нам результаты.

Когда вы смотрите видеозаписи, в первую очередь для вас очевидно, что добровольцы – самые что ни на есть жестокие люди. Но даже те, кто продолжал бить током мистера Уоллеса до тех пор, пока он не замолкал, выглядели жалкими. Они останавливались и вздыхали.

Они хватались руками за голову и вытирали потные ладони о штаны. Они покусывали губы. У кого-то вырывались нервные, безрадостные смешки. Между ударами они умоляли ассистентов позволить остановиться. Милгрэм рассказывал, что после определенного этапа каждый участник либо ставил эксперимент под сомнение, либо отказывался от суммы, которую ему обещали. Когда же эксперимент подходил к концу и выяснялось, что мистер Уоллес – всего лишь актер, волонтеры дрожали от облегчения. Здесь надо сказать, что условия проведения таких опытов в наше время считаются сомнительными с этической точки зрения, потому что добровольцы, по сути, сами страдали.

Кроме того, реакция волонтеров была неоднозначной. Да, половина из них под влиянием настоятельных инструкций посылала удары током мистеру Уоллесу, сидящему в соседней комнате. Но на каком-то этапе другая половина отказывалась продолжать. Еще больше добровольцев отказались от участия в измененной версии эксперимента, когда мужчины сидели в одной комнате. (С другой стороны, меньше добровольцев сказали «хватит», когда мистер Уоллес был в соседней комнате и участники эксперимента его не видели.) Вариации опытов либо увеличивали, либо уменьшали влияние экспериментаторов, или же они уменьшали очевидность страданий мистера Уоллеса. Доля добровольцев, продолжающих посылать разряды, колебалась, но ни разу волонтеры не вели себя, как общность. В любом случае кто-то продолжал следовать указаниям экспериментатора, а кто-то отказывался причинять вред незнакомцу, наплевав на указания «сверху».

Стоит потратить немного времени и посмотреть на ситуацию с иного ракурса – что мотивировало тех, кто в конечном счете не подчинялся наставлениям экспериментаторов? Почему бы им не продолжить бить током мистера Уоллеса? Теоретически, если все люди одинаково бессердечны и все подчиняются властной фигуре, то именно это они и должны были делать. Разве нет? Никакого внешнего поощрения за остановку. Никакой вероятности и страха наказания, если они продолжат, – экспериментаторы убеждали, что берут на себя полную ответственность за судьбу мистера Уоллеса. Может быть, их сдерживали социальные нормы? В ситуации, которая совершенно не напоминает собой повседневную и обычную – кожаные ремни, лабораторные халаты, генератор тока, – о каких социальных нормах вообще может идти речь? Но, если отказавшиеся не ждали ни награды, ни наказания, а также не пытались придерживаться каких-то норм, что же произошло? Стоп! А как же сострадание – простая забота о благополучии кого-то, кто был в беде?

Это кажется единственным подходящим объяснением. Призывы добровольцев к тому, чтобы эксперимент был остановлен, всегда были направлены на благополучие мистера Уоллеса. И те, кто действительно переставал дергать рычаги, говорили, что не согласны продолжать истязания другого человека.

Если проследить все вариации исследования, становится понятным, что сострадание сильнее, чем подчинение. Подумайте с такой стороны: мистер Уоллес сидел в комнате один, связь с ним была только через переговорное устройство, а доброволец был в одной комнате с экспериментатором – таким образом, экспериментатор (власть) и мистер Уоллес (страдание) проявляли себя как два аналогичных силовых поля. Психологический эффект страданий мистера Уоллеса был силен, но чем ближе был экспериментатор, тем больше уравнивалось влияние. Когда обе «силы» – и мистер Уоллес, и экспериментатор – были на равном расстоянии от добровольца (в одной комнате с ним, или экспериментатор находился в третьей комнате), полностью подчинялись меньше половины, а в среднем сила сострадания была выше, чем подчинения.