Текст книги "Страх. Как одна эмоция объединяет"

Некоторые исследователи стремятся выявить детали, общие для всех психопатов. Например, пристрастие ребенка к отрыванию крыльев у бабочек или частые случаи ночного недержания. Устойчив миф, что психопаты вырастают в тех семьях, где воспитание было жестоким и унижающим. Это кажется правдоподобным. Тед Банти и Томми Линн Селлс, печально известные психопаты-убийцы, пережили много унижений в детстве. Некоторые из биографов Риджуэя также стали заложниками этой версии – его беспощадную карьеру серийного убийцы они связывали с драками в семье или с тем, что мама купала его в ванне чуть ли не до подросткового возраста. Но все не так просто. Тысячи детей страдают из-за драк между родителями, тысячи получают затрещины или испытывают на своей заднице силу ремня, тысячи подвергаются унижениям, а других просто игнорируют, мол, кто это тут путается под ногами. Но, к счастью, наши города не наводнены серийными убийцами. Если бы только тяжелое детство делало из людей психопатических убийц вроде Гэри Риджуэя, наше общество превратилось бы в такую мясорубку, что зомби-апокалипсис показался бы Диснейлендом.

Без сомнения, плохое обращение с детьми недопустимо. Дети, с которыми жестоко обращаются, которых оскорбляют или игнорируют, часто переживают все возможные негативные последствия такого воспитания во взрослой жизни. Неудивительно, что они чрезмерно чувствительны к потенциальным угрозам или неэтичному обращению – иногда они чрезмерно агрессивно реагируют на такое. Это называется ответной агрессией – злой, горячей, импульсивной агрессией в ответ на провокацию или угрозу. Если значимый для вас человек угрожает уйти от вас, а вы кидаете в него стаканом – это ответная агрессия. Если кто-то врезается в вас на прогулке и вы даете ему пинка – это ответная агрессия. Если незнакомая женщина дает вам пощечину после того, как вы хватаете ее за задницу, и вы бьете ее за это по лицу – опять же это ответная агрессия, хотя за такое можно получить статью. Такой тип агрессии встречается довольно часто, и обычно у людей, находящихся в состоянии депрессии, беспокойства или переживающих серьезную травму.

Но это не основная проблема в отношении психопатов. Психопаты могут быть довольно импульсивными и иногда впадать в ответную агрессию, но ими в действительности правит проактивная, или, иначе, наступательная агрессия, – хладнокровная, нацеленная на то, чтобы найти уязвимую женщину, изнасиловать и убить ее. Нельзя сказать, что развить этот тип агрессии способно тяжелое детство. Вообще не существует доказательств существования прямых связей между воспитанием родителями-извергами и наступательной агрессией. Не то чтобы мои коллеги не пытались найти эти признаки и доказательства, – пытались, но зашли в тупик.

Например, Адриан Рэйн однажды провел большое исследование в университете Южной Калифорнии. Он отслеживал проявления ответной и наступательной агрессии у близнецов из почти всего Лос-Анджелеса. Его «подопечными» в основном были подростки, потому что именно в подростковом возрасте агрессия становится более выраженной. Рэйн обнаружил, что генетическое влияние составляет примерно пятьдесят процентов в случае ответной агрессии, а остальное – это влияние окружающей среды. Но генетика показывает колоссальные восемьдесят пять процентов в проявлении стойкой наступательной агрессии, и лишь пятнадцать процентов были отнесены к условиям жизни детей. Но здесь нужно сказать, что в таких же условиях жили и другие дети – бедность, дерущиеся родители и соседи, – однако наступательной агрессии они не проявляли.

Так что же все-таки вызывает психопатию? Благодаря серии очень удачных событий, у меня получилось поучаствовать в поиске ответов.

***

В 2004 году я заканчивала докторскую диссертацию. Надо было подумать о работе. Я знала, что хочу заниматься исследованиями, но никак не преподаванием. Получив предложение из одного маленького местного колледжа, я отказалась – нет, это не мое. Очевидной альтернативой была постдокторская аспирантура. Она обеспечивает выпускникам-докторантам еще несколько дополнительных лет для работы в лаборатории. То есть я могла бы обучаться новым техникам исследования, публиковать результаты и, таким образом, делать научную курьеру.

Дело было за малым – найти постдокторское место. К тому времени я была помолвлена. Мой жених Джереми, с которым я начала встречаться еще в Дартмуте, был морским пехотинцем и почти закончил свои четыре года службы. Из всех городов страны единственным, где можно было найти лучшие варианты для бывшего пехотинца с дипломом Дартмута в области государственной службы, был Вашингтон. А недалеко от Вашингтона, в Бетесде, находится Национальный институт психического здоровья (НИПЗ). Вот бы мне туда попасть!

Бетесда мне нравилась. Название этого городка созвучно названию иерусалимского источника Вифезда, воды которого имели целительные силы. Американская Бетесда, может быть, не такое поэтичное место, но то, что там есть свои исцеляющие силы, я не сомневалась. В Бетесде находится не только Национальный институт психического здоровья, но и другие научно-исследовательские центры, давно и успешно занимающиеся исследованиями в области медицины. Гранты на миллиарды долларов помогли продвинуться в лечении разных болезней, от рака до ВИЧ-инфекции и шизофрении, что спасло огромное количество страдающих людей.

Я знала, что НИПЗ оказывает поддержку небольшому кругу ученых, работающих над «внутрифакультетскими исследователями», а расположение института недалеко от Вашингтона делало его идеальным местом (во всяком случае, для меня). Но каковы были шансы, что я смогу найти там место? Большинство ученых института имеют медицинские степени или степени в области биологии или химии, я же была социальным психологом.

Я обратилась к коллеге, бывшей выпускнице моего колледжа Талии Уитли. Она также была социальным психологом и буквально недавно начала постдок в НИПЗ. Знала ли она кого-нибудь из исследователей в кампусе, кто мог бы предоставить постдоковое место для меня? Она назвала пару имен, последнее из которых было Джеймс Блэр.

– О, он бы идеально тебе подошел! Ты интересуешься эмпатией, а он изучает психопатию, – сказала она.

– Джеймс Блэр? – повторила я. – Погоди, это разве не тот Р. Дж. Р. Блэр?

Р. Дж. Р. Блэр (также Р. Блэр, Дж. Блэр, Р. Дж. Блэр или Дж. Р. Блэр), исследователь со сложными инициалами, был в числе ведущих исследователей мира в области психопатии. Я была хорошо знакома с его работами, ссылалась на них в своей диссертации, но полагала, что он живет и работает в Лондоне. Его переезд в Штаты нигде не был отмечен.

Талия посмеялась.

– Да, этот Р. Дж. Р. Блэр и есть Джеймс Блэр. И я слышала, что на данный момент он ищет постдока. На следующей неделе у меня с ним встреча, могу спросить.

Я была в восторге. Талия была права, это подошло бы мне идеально. Даже больше, чем идеально!

В своей научной работе я изучала разницу между людьми. Это не было моей главной задачей, но мне хотелось выявить закономерности альтруистичного поведения. Особый интерес у меня вызывала парадигма альтруизма, выведенная Дэниелом Бэтсоном. По Бэтсону, альтруизм основывается на эмпатии. Все верно, но стоит отметить, что Бэтсон использовал термин «эмпатия» для обозначения реальной заботы о благополучии других людей, в то время как другие исследователи склонны понимать под эмпатией простое сочувствие. Если вы выглядите испуганным, и я, понимая это, говорю вам: «О, я так сочувствую…» – это значит, я переживаю эмпатию. Если же я хочу реально помочь и помогаю – это уже эмпатическая забота, а не простое сострадание. Процессы взаимосвязаны, но все же различны.

Бэтсон обратил свой взор к эмпатической заботе. В ходе одного из исследований он попросил волонтеров сфокусироваться на мыслях и чувствах женщины по имени Кэти Бэнкс, интервью с которой они должны были прослушать в записи. Одних он попросил уделять внимание чувствам Кэти, других – сосредоточиться на технических особенностях записи. Кэти говорила, что после смерти родителей ей пришлось ухаживать за младшими братьями и сестрами, параллельно она пыталась закончить колледж. Тяжелая жизнь… Те, кто следил за звуком, продолжительностью записи, посторонним шумам и прочим, остались глухи к рассказу. Другие же по окончании прослушивания хотели помочь девушке. В моем исследовании я тоже с этим столкнулась. Волонтеры слушали похожее интервью, и после этого им предоставлялась возможность перевести немного денег на счет Кэти. Волонтеров предупредили, что в любом случае их решение останется анонимным. Как и Бэтсон, я обнаружила, что те, кому было поручено концентрироваться на чувствах Кэти, переживали большую степень эмпатической заботы, чем те, кого просили быть внимательными к техническим деталям.

Потом я решила дополнить исследование с помощью других тестов. Одним из них был тест на распознавание выражения лиц. Мы раздали двадцать четыре стандартные фотографии молодых людей, на чьих лицах были написаны злость, страх, счастье, грусть, радость и другие эмоции, и волонтерам нужно было вычислить каждую эмоцию, выбирая из нескольких вариантов. Вообще-то, задание не из легких, потому что, например, выражение страха на лице одной девушки читалось только по слабому поднятию век и слегка раздвинутым губам.

По окончании эксперимента мы с моим ассистентом подсчитали, насколько точно волонтеры определили различные эмоции и сопоставили результаты с их желанием помочь Кэти. То, что мы обнаружили, немного меня удивило. Наиболее щедрыми по отношению к Кэти оказались те, кто смог безошибочно вычислить лица, искаженные страхом и другими не лучшими их эмоций. И наоборот, те, кто легко определял счастливые выражения, оказались скуповаты.

Я провела еще серию экспериментов, и результат был таким же: альтруистов было больше среди тех, кто выявлял «плохие» выражения. (Позже Саймон Мосс и Сэмюэл Уилсон написали о моем открытии как об одном из самых «интуитивно непредсказуемых» психологических открытий 2007 года.)

Но самое важное было то, что Джеймс Блэр также интересовался этой проблемой. И, на мое счастье, он предложил мне место! Это означало, что передо мной открывалась возможность работать вместе с ним в его лаборатории в НИПЗ и проводить первое в истории исследование подростков-психопатов.

Глава 3
Мозг психопата

Тридцатого марта 2004 года мы с Джереми и моим котом уехали из Сомервилла, штат Массачусетс, в Вашингтон, округ Колумбия, в грузовике, заполненном шаткой мебелью. Два дня спустя, первого апреля, я поехала в Бетесду, в НИПЗ, чтобы приступить к работе.

Я и забыла, что 1 апреля – День дурака! Пройдя через ворота кампуса, я попыталась найти нужное мне здание на карте при входе. В университетском городке беспорядочно раскидано примерно восемьдесят бессистемно пронумерованных зданий: номер восемь напротив пятидесятого, после которого идет двенадцатый. Просканировав карту, я поняла, что моего номера там нет. Я попросила помощи у охранников, но никто из них даже не слышал о таком: «Пятнадцать К? Это что? Это точно здание НИПЗ?»

В отчаянии я начала ходить по огромному кампусу и чудесным образом наконец наткнулась на нужный мне дом – милый коттедж в стиле Тюдоров, никаким образом не сочетающийся с больничной табличкой «15К». Расположенный на усыпанном нарциссами склоне в удаленном уголке территории, он был настолько крохотным, что на карте не сочли нужным его отметить.

Никто из людей внутри, кажется, не знал, кто я и зачем пришла. Секретарь попросила меня дать хоть какую-то бумагу о том, что я была принята, и тут я осознала, что мне никто ничего не присылал. Я пыталась найти Джеймса, но ни на каких дверях не цифр и имен. Когда я в конце концов нашла его офис, он оказался темным и запертым. «Черт, что здесь происходит? Что это за место вообще?!» – в бешенстве подумала я.

Документы, подтверждающие мой прием в постдокторскую аспирантуру, вероятно, двигались по лабиринту кабинетов где-то внутри кампуса, но на них все еще не стояло финальной печати одобрения. Ну и ладно. Уже на следующий день все образумилось. У меня были компьютер, стол, я все-таки нашла Джеймса и приступила к работе.

В серии из пяти экспериментов я обнаружила, что чувствительность к определению «плохих» эмоций была надежным показателем готовности проявить эмпатическую заботу.

Исследование Джеймса Блэра могло дополнить мои выводы. Отличительной чертой психопатов являются частые проявления наступающей агрессии – физической, вербальной или социальной, – направленной на достижение результата. Убийцы, заманивающие жертв в ловушку, или те, кто вымогает деньги с помощью угроз, обычно психопаты. Блэр, однако, предположил, что далеко не все психопаты становятся убийцами благодаря «встроенному» механизму сдерживания жестокости, МСЖ (также известному как МИЭС, модель интегрированных эмоциональных систем).

Идею о МСЖ Блэр развивал, обращаясь к работам экспертов в области изучения поведения животных, таких как Конрад Лоренц и Иренеус Айбль-Айбесфельдт. Указанные ученые выявили, что в дикой природе конфликты в стае могут быть урегулированы до того, как будет проявлена реальная агрессия, через определенные позы или звуки (сигналы). Взять, к примеру, волков, социальное поведение которых похоже на человеческое. Организация волчьих стай не особо отличается от организации групп доисторических людей или более поздних охотников-собирателей. И там и там – члены группы (стаи) вместе защищают свою территорию, заботятся о добыче пропитания и молодняке. И там и там есть вожак, которому все подчиняются, то есть с иерархией все понятно. Большое количество способов, которые волки используют для коммуникации, нам также знакомы, потому что сохранились у собак, одомашненных потомков волков.

Если во время прогулки по лесу вы столкнетесь с волком, который приближается к вам, напряженный, с высоко задранной головой и рычанием, вам не нужен переводчик с волчьего, чтобы понять: у вас проблемы. Волк «скажет» вам о них громко и ясно. Не потому, что он увидел в вас добычу и хочет съесть. Такое поведение волка – это запугивание. Во-первых, он хочет, чтобы вы его заметили, а во-вторых, он видит в вас либо опасность, либо соперника – и то и другое надо устранить.

Волки обычно сторонятся людей, но уж коль скоро встреча произошла, а вы, как назло, без оружия, шансов у вас мало. Убежать от волка невозможно, как и одержать победу над ним в схватке. Такое иногда показывают в кино, но кино – это кино, а на самом деле волчьи зубы легко прокусят бедро лося. Единственное, что можно попробовать предпринять, – медленно отходить назад, избегая контакта глазами. Ну и молиться, конечно.

Однако представьте, что вы – другой волк. Тогда можно попробовать спастись. Самое разумное – запустить механизм сдерживания жестокости, МСЖ. Очень вероятно, что в этом случае волк-агрессор не захочет вас атаковать. Смотреть ему в глаза по-прежнему не надо, это вызов, а вызов вам ни к чему. Немного присядьте. Нет, еще ниже. Вам нужно уменьшиться на половину, а еще лучше – перекатиться на спину, сложить лапы на груди и немного поскулить, ну, вы видели, так делают собаки. Если волк подошел достаточно близко, попробуйте дружелюбно лизнуть нижнюю часть его челюсти или… помочиться под себя. О, понимаю, все это так неприятно, но ваша цель – показать, насколько вы слабы и жалки.

Несомненно, все это не сработает с гремучей змеей или акулой. Попробуйте облизать гремучую змею, даже если вы сами та еще кобра. Но волк – социальное животное – хорошо понимает знаки, которые показывает другой представитель его рода. Принимая определенные позы и издавая определенные звуки, тот, кто заведомо слабее, показывает, что он и близко не собирается соревноваться с потенциально опасным соперником. Да и не соперники они. У волков нет разума, но они понимают, что перед силой лучше отступить. Ты сильнее – твоя правда.

Использование языка тела и звуков в качестве метода коммуникации эффективным образом сообщает об агрессивности или, наоборот, неагрессивности намерений, поэтому волки редко грызутся между собой.

Нам, людям, вовсе не обязательно мочиться или переворачиваться на спину, чтобы показать свой страх или готовность подчиниться. Но у нас тоже есть сигналы для подобных целей. Как и у волков, у нас есть язык тела, мы также можем подавать «звуковые сигналы» – кричать или шептать. И да, выражение нашего лица тоже играет большую роль. Когда мы боимся чего-то, когда мы готовы подчиниться, потому что знаем, что вот этот человек заведомо сильнее и запросто сотрет нас в порошок, мы делаемся такими маленькими и слабыми. Нет, ну правда – голова втягивается в плечи, руки прижимаются ближе к телу, колени полусогнуты и дрожат. Голос тоже меняется – становится тоньше и выше, часто появляются плаксивые нотки. А выражение страха на лице дополнительно сообщает об уязвимости: глаза круглые и расширенные, дуги бровей подняты вверх, рот приоткрыт. Картинка, конечно, та еще, но все эти знаки нужны для того, чтобы обезвредить потенциального нападающего. Вот вы бы могли ударить кого-то, кто испуган до последней степени? Не спорю, есть уроды, которым все равно, но в большинстве случаев механизм сдерживания жестокости срабатывает.

Джеймс Блэр выявил, как МСЖ влияет на то, что дети и подростки приобретают чувство отвращения к причинению кому-либо вреда. Маленькие дети почти всегда агрессивны, а второй год жизни человека вообще считается самым жестоким в жизни. По крайней мере, так говорит статистика. Кстати, это еще один хороший аргумент против мифа, что быть агрессивным учат. Нет. Большинство малышей время от времени проявляют наступательную агрессию, которая проявляется в виде толчков, царапания, могут врезать лопаткой по голове, даже если воспитывались в семье рафинированных интеллигентов. Агрессия – это атавизм примитивного поведения первобытных людей, сродни инстинктам, и пока она неизживаема. И я бы сказала, что в детской песочнице она полезна, потому что наглядно показывает, что происходит, когда ты кого-то обижаешь или когда обижают тебя. Точно так же, как у волков, эти уроки способны остановить проявления агрессии у нормальных детей. Кстати, в 1970-х годах проводилось одно интересное исследование. Ученые наблюдали за поведением маленьких детей, которым предлагалось разделить между собой фигурки мультяшных героев. Перед детьми (два человека) ставили коробку с фигурками и выходили из комнаты. Так вот, при участии семидесяти двух пар произошел четыреста сорок один конфликт, и некоторые с потасовками. Но дело даже не в этом. Оказалось, что лучшей линией поведения были не толчки и вопли, а брови домиком. Если ребенок трогательно поднимал брови домиком, прижимая фигурку к себе, то есть включал МСЖ, дело было в шляпе. Шестилетние «хулиганы» в большинстве случаев отступали. И уступали.

По мере того как дети развиваются и приобретают опыт в социальных конфликтах, они уже не интуитивно, а осознанно выбирают определенный тип поведения. Вы мне можете возразить, что тут «или – или». Или тебя бьют, или бьешь ты. Я согласна, но мы говорим о механизме защиты. Этот механизм продолжает работать всю жизнь. Недавние исследования показали, что на переговорах между взрослыми людьми, стороне, которая не боится показать свою слабость, симпатизируют на двенадцать процентов больше по сравнению с теми, кто зол и напорист или вообще не показывает никаких эмоций.

Жестокое поведение демонстрируют примерно семь процентов детей, или один из пятнадцати. Здесь уже речь идет об отклонениях. Уточню, что случайная школьная драка или ссора из-за пластмассовых фигурок к отклонениям не относятся. Но эти семь процентов… они угрожают, запугивают, крадут или занимаются вандализмом. Им нужно устраивать пожары, а позже они займутся насильственным сексом. Они действительно создают проблемы.

Вот полный список критериев для диагностики отклонений в поведении, согласно Диагностическому и статистическому руководству по психическим расстройствам (Diagnostic and Statistical Manual of mental disorders, 5th edition, DSM-5), которое было опубликовано в 2013 году Американской психиатрической ассоциацией. Проблемные дети должны проявлять как минимум три из этих пятнадцати критериев за последний год, при том, что как минимум один критерий возникает за последние шесть месяцев.

Проявление агрессии по отношению к людям и животным

1. Часто хулиганит, угрожает и запугивает других.

2. Часто является инициатором драк.

3. Использовал предмет, с помощью которого можно причинить физический вред другим людям (бейсбольную биту, кирпич, разбитую бутылку, нож, пистолет и т. п.).

4. Проявлял физическую жестокость по отношению к людям.

5. Проявлял физическую жестокость по отношению к животным.

6. Что-то украл при столкновении с жертвой (отнял кошелек или телефон, занимался вымогательством, организовал вооруженное нападение).

7. Принуждал кого-то заниматься сексом.

Повреждение собственности

8. Преднамеренно участвовал в разведении огня с целью нанести серьезный ущерб.

9. Преднамеренно уничтожил чужую собственность (не путем поджога, а иным способом).

Обман или воровство

10. Взломал чужой дом, административное здание, магазин или машину.

11. Часто лжет, чтобы получить какие-то товары или услуги или избежать обязательств (в том числе наговаривает на других).

12. Украл вещи невысокой стоимости, без столкновения с жертвой (например, из магазина, но без взлома).

Серьезное нарушение законов

13. Часто не ночует дома, несмотря на родительские запреты; проводит много времени вне дома с 13 лет.

14. Сбегает из дома (как минимум дважды на короткое время или один раз надолго).

15. Часто прогуливает школу, начиная с 13 лет.

Очевидно, что любой ребенок, в поведении которого проявляется три и более критериев, должен серьезно беспокоить окружающих. (В том смысле, что такими детьми надо заниматься.) Но не у всех детей проблемы одинаковые. Где-то от половины до двух третей таких детей проявляют ответную форму агрессии. Обычно они не жестоки – скорее драки или угрозы с их стороны вызваны страхом или депрессией. Важно отметить, что они могут эмоционально реагировать на свои жестокие действия. Если они кому-либо причиняют боль, потеряв контроль над собой, то могут заплакать или даже раскаяться в содеянном. Они действительно сожалеют о том, что их поведение могло как-то задеть родителей, братьев, сестер и друзей, которые им важны. Они способны задуматься: «Что со мной не так?» Это вовсе не озарение свыше – просто это дети, у которых нарушения в поведении с большой долей вероятности возникли из-за пережитой травмы, какого-то унижения или нерегулируемого темперамента, подкрепленного стрессовой окружающей средой. В таких детях механизм сдерживания жестокости не поврежден в том смысле, что они видят все эти «брови домиком», но эффект МСЖ иногда перекрывается более сильным воздействием. И если сфокусироваться на уменьшении источников стресса в среде ребенка, на лечении симптомов беспокойства и депрессии, в том числе медикаментозными средствами, нарушения в поведении будут ослабляться. Проблемы таких детей – это сопутствующий диагноз, тогда как лечить надо основное заболевание.

А что же с остальными «хулиганами»? Для этих двух или трех процентов детей проблемы не вторичны по отношению к стрессу и другим факторам. Агрессия таких детей чаще всего не подкреплена обидой или разочарованием – иногда кажется, что она появляется из ниоткуда, хотя при этом подчинена определенной цели. Хуже того, за вспышками агрессии не следует даже намеков на раскаяние или ощущение вины за причиненный кому-то вред. Они не обращают внимания на разрушительные результаты своих действий, на то, как их жестокое поведение повлияло на других людей. Вы уже догадались почему? Потому что у них нарушен механизм сдерживания жестокости.

Такие дети не могут распознавать эмоции. В частности, Блэр выяснил, что они хуже всего вычисляют эмоцию страха на картинках. Если им показывать фотографии испуганных людей, как я показывала во время своих экспериментов, или проигрывать записи испуганных голосов, они часто затрудняются с ответом. Более того, биометрические показатели при демонстрации не слишком приятных картин у них остаются в норме: пульс не учащается, ладони не потеют.

С высокой долей вероятности именно из таких детей вырастают психопаты.

***

Довольно ярко я помню тот день, когда впервые встретила такого ребенка. В 2005 году одна исследовательская группа НИПЗ сообщила нам, что попавший к ним мальчик должен заинтересовать нас. Изначально они посчитали, что его проблема кроется в простой неуравновешенности (за ним замечали частые вспышки гнева). Однако с Диланом все оказалось сложнее. (С целью обеспечения анонимности участников детали исследования комбинированы, а имена и прочие личные данные заменены.)

Дилану было двенадцать лет, то есть он был в том возрасте, когда у большинства детей истерики давно уже в прошлом. Резкие изменения настроения обычно проявляются у детей дошкольного возраста. И если истерики у двухлетнего расстраивают родителей, они все же не создают значительных проблем. А теперь представьте, что истерики происходят у мальчика ростом 162 сантиметра и весом 54 килограмма, и этот милый мальчик может использовать любое потенциальное оружие – ножи, бейсбольные биты. И длятся истерики не десять минут, а час или даже больше. Пугающе, да?

Взрывы у Дилана обычно начинались на пустом месте – раздражение, если он не получал то, чего хотел, или его наказывали за плохое поведение, – потом все это разрасталось, и вот он уже орет с пунцовым лицом, или угрожает, или действительно пускает в ход кулаки. Во время самых худших моментов он обещал родителям расправиться с ними, бил ногами в стены и двери, а один раз измазал стены комнаты, в которой был заперт, своими экскрементами. Матери он реально угрожал ножом. Та хватала сестер Дилана и уезжала к родственникам на ночь в страхе. Думаю, не надо говорить, что в случае Дилана МСЖ не работал.

Детали поведения во время истерик позволили нам предположить, что здесь действительно крылось нечто большее, чем обычная неуравновешенность. Если у человека истерика, бывает, что он абсолютно теряет контроль над собой, ведь он беспомощен перед круговоротом эмоциональных сил, но у Дилана была не истерика – он демонстрировал вспышки ярости, и эта ярость имела определенную направленность.

Вспышки ярости могут быть вызваны в лабораторных условиях, скажем, у кошек или обезьян, путем стимулирования части мозга под названием средний гипоталамус. В эту маленькую, древнюю с точки зрения эволюции часть мозга вводятся тонкие электроды и посылается ток. Когда разряд проходит через гипоталамус кошки, животное начинает рычать, шипеть, царапаться, что очень похоже на реакцию ребенка, бьющегося в истерике, но есть одно «но». Кошка начинала шипеть, только если поблизости кто-то находится. Ее ярость, пусть даже вызванная искусственным способом, должна была быть на кого-то направлена.

Тот же феномен был продемонстрирован в более позднее время с использованием методики, которую называют оптогенетикой. Суть такова: в мозг вводится крошечное светоизлучающее оптическое волокно – опсин, генетически измененные нейроны в ответ на импульсы света возбуждаются, и подопытная мышь готова стереть с лица земли другую мышь (или даже движущуюся резиновую перчатку). Однако, если мышь одна, никакой ярости наблюдаться не будет.

Что из этого следует? Ярость – это эмоция, направленная на то, чтобы заставить кого-то подчиниться. В среде обезьян, у которых существует строгая социальная иерархия, ярость нацелена не на любого члена стаи, а на особей, находящихся на более низкой ступени. Матерый самец, скорее всего, не будет впечатлен яростной атакой молодняка, а значит, он не станет объектом ярости. И что же это значит?

Что даже если что-то внутри нас генерирует яростную атаку, конечное поведение все равно может варьироваться. Мозг все равно будет поддерживать какой-то уровень сознательного (или бессознательного у животных) контроля над поведением. Это базовый закон биологии – атаковать только тех, кто слабее. Поэтому ребенок, чьей единственной проблемой является контроль над поведением, с малой долей вероятности будет угрожать пырнуть ножом собственных родителей или размазывать кал по стенам, в какой бы степени бешенства он ни находился.

Так что же происходило с Диланом? Первое, что нужно было сделать, чтобы это понять, – пообщаться с ним.

В день интервью я не знала, чего ожидать. Это было моим первым клиническим интервью в жизни, не говоря уже о том, что интервьюируемый – крайне жестокий подросток. Псих без тормозов. В моей голове мелькали кадры из фильмов «Молчание ягнят» и «Пролетая над гнездом кукушки», пока я пробиралась через поле нарциссов к клиническому центру вместе с моей коллегой по постдоку и партнеру в исследовании Лиз Фингер. Лиз – гениальный невролог из Гарварда, очень внимательная и проницательная, но у нее было мало опыта работы с такими детьми, как Дилан: в этом мы с ней были на равных. Дилан находился в запертой палате. Будет ли он проявлять враждебность? Будем ли мы в безопасности? Попытается ли он каким-либо образом сдерживаться? Мы обе еще до начала проекта прошли краткий курс базовых защитных мер, необходимых при взаимодействии с потенциально опасными субъектами исследования. «Никогда не допускайте, чтобы ручки, карандаши или любые другие потенциальные виды оружия оказывались рядом с субъектом. Стойте на расстоянии не менее трех шагов от вытянутой руки субъекта. Не позволяйте субъекту вставать между вами и дверью. Не поворачивайтесь спиной…» Мы надеялись, что нам, худосочным девицам, не придется прибегать к этим мерам.

В стеклянном атриуме клинического центра было много народу: врачи и пациенты, многие из которых в хромированных инвалидных креслах. Мы с Лиз повернули направо, дошли до педиатрического отделения, и после минутного ожидания у монитора запирающего устройства нас пригласили войти.

– Вы пришли к Дилану? – спросила дружелюбная круглощекая медсестра, поприветствовавшая нас у двери. – Пойдемте за мной.

Она указала на белую дверь в конце коридора, одну в длинной цепи одинаковых дверей, и улыбаясь, сказала:

– Ну же, вперед! – и оставила нас.

Мы немного поколебались, затем повернули ручку и вошли в палату.

Комната была маленькой и приятно оформленной. Дилан сидел на аккуратно застеленной кровати в позе, которая говорила о том, что он нас ждал. Я надеялась, что не выгляжу настолько ошеломленной, насколько почувствовала себя, когда увидела его. На секунду я подумала, что медсестра направила нас не в ту комнату. И это тот Дилан, чье дело мы просматривали? Тот самый мальчик, родители и сестры которого боялись его? Потенциальный преступник, угрожающий ножом? Рисующий дерьмом на стенах? О нет. Этот мальчик выглядел, как в рекламе пшеничных хлопьев. Загорелый, с копной белокурых волос, нос усыпан веснушками; на нем была надета светлая пижама. Дилан вежливо встал, поздоровался с нами за руку – по-видимому, он был прекрасно осведомлен, как нужно здороваться со взрослыми незнакомцами. Его улыбка была такой широкой и открытой, такой непохожей на все, что мы о нем слышали, что я… просто сразу же влюбилась в него.