Текст книги "Страх. Как одна эмоция объединяет"

Он никогда не переставал мне нравиться. В тот день мы прекрасно и очень мило побеседовали, как и во все последующие разы. Дилан рассказал нам о своем доме в Аризоне, о том, что он любит играть в гольф с мамой, которую мы также встретили в этот день. Его мама была очень красивой женщиной – прекрасная фигура, такая же загорелая кожа, как у сына, ослепительная улыбка; и было очевидно, что она привязана к Дилану.

Мы с Лиз поговорили с мальчиком наедине, и он подтвердил, что действительно делал все те вещи, о которых мы были наслышаны. Но он на все находил причину. По его словам выходило, что каждый его взрыв был следствием плохого дня – он был уставшим, расстроенным, сестры достали своими воплями… Он вовсе не хотел причинить кому-то реальную боль. Никогда. «Я не понимаю, почему мои угрозы все воспринимают всерьез!» Складывалось ощущение, что он говорит искренне, и ему хотелось поверить. Если и было что-то необычное, так это то, что Дилан немного больше суетился, чем мальчики-подростки, часто менял позы, руки находились в непрерывном движении, щеки загорелись. Все это совпадало с наблюдениями педиатра о том, что он импульсивен и ему сложно сосредоточиться. Попрощавшись с Диланом, мы чуть не в один голос сказали за дверью: «Какой милый ребенок!» Нас не особо удивило, что медсестры, с которыми мы потом разговаривали, сказали, что Дилан ведет себя безупречно.

Уже потом я поняла, что Дилан просто продемонстрировал нам актерские способности, свойственные психопатам. Не стоит интервьюировать психопата один на один – он раскроется перед вами, как ангел во плоти. Не случайно одна из главных характеристик психопатов – вызывать к себе доверие, обаять вас.

Современное клиническое определение психопатии в основном базируется на работах Херви Клекли, написавшего прекрасную книгу под названием «Маска здравомыслия». Он широко исследует противопоставления «здравомыслие – безумие», «моральность – антиморальность», подчеркивая, как легко психопаты стирают границы. Яркие примеры, приведенные в книге, демонстрируют, чем психопатия отличается от других психических расстройств.

Клекли собирает воедино все важные характеристики психопатии, и вот что мы читаем у него:

«Чаще всего типичный психопат будет казаться приятным человеком. После первой встречи с ним у вас останутся едва ли не восторженные эмоции. Милый и дружелюбный, с ним просто говорить, и вам будет казаться, что у него много интересов. Ничего странного или необычного вы не заметите, во всех проявлениях он будет создавать впечатление адекватного и счастливого человека. Также вы не заподозрите в нем человека, который притворяется, чтобы выглядеть лучше. Хоть именно этого он и добивается, вы никогда не скажете, что он втирается в доверие, чтобы добиться определенной цели. Ему не свойственны признаки аффектации, да и дружелюбие его не кажется чрезмерным. Он выглядит как настоящий нормальный человек».

Может показаться, что Клекли присутствовал на нашей встрече с Диланом. Дилан действительно казался нормальным, адекватным двенадцатилетним подростком. И, если не знать обо всех его «подвигах», можно было бы подумать: «А почему его держат в закрытой палате психиатрического стационара?» Но между тем этот резкий контраст между его реальными поступками и внешне приятным видом и был признаком того, что проблема Дилана далека от простой несдержанности в поведении. Вместе эти два факта – необычная даже для пациента с психическими нарушениями жестокость и гипернормальная внешность, которая не давала никакого повода говорить, что с ним что-то не так, – позволяли предположить, что Дилан был психопатом.

Мысль о существовании психопатических детей заставляет многих людей реагировать болезненно. Это кажется невозможным. Даже если дети плохо себя ведут, их все равно считают невинными по сравнению со взрослыми, при том что психопаты для общества – это глубоко развращенные демоны. Но это, конечно же, заблуждение. Дети, как и взрослые, способны на жестокость и насилие, и иногда в своей жестокости они превосходят взрослых психопатов.

В реальности психопатия – это нарушение развития. Во взрослом возрасте она не появляется из ниоткуда. По сути, все взрослые психопаты проявляли признаки расстройства в подростковом возрасте и раньше. В личине каждого психопатического взрослого когда-то существовал психопатический ребенок.

Газета «Нью-Йорк таймс» в 2012 году поднимала довольно провокационный вопрос: «Могли бы вы назвать девятилетнего психопатом?» С научной точки зрения вопрос не так уж сильно и провоцирует. Психопат – это человек, который подходит под конкретные признаки, перечисленные в «Контрольном обновленном перечне признаков психопатии» (Тhe Hare Psychopathy Checklist-Revised, PCL-R). В этом перечне представлена сорокабалльная шкала, по которой можно оценить человека по данным интервью и имеющейся о нем информации. Взрослый человек, который набирает тридцать баллов из сорока, приписывается к психопатам. Это довольно спорный способ, потому что между теми, кто набрал тридцать один балл и двадцать девять баллов, нет функциональной разницы (не говоря уже о том, что оценки одного и того же человека могут отличаться с разницей в два балла), но тридцать остается текущей нормой. Для детей младше десяти лет существует почти идентичная сорокабалльная шкала, которая называется «Контрольный перечень признаков психопатии: версия для детей» (PCL: YV). И это факт, что при идентификации особенностей поведения девятилетнего мы можем увидеть то же, что свойственно потенциальному взрослому психопату.

Но с более широкой культурной и моральной точки зрения, ответом на вопрос таблоида будет неоспоримое «нет». То, что каждый взрослый психопат начинал как ребенок-психопат, не позволяет нам поверить в лучшее, а между тем многие дети с высокими показателями психопатии не становятся психопатами во взрослом возрасте. Почему – до конца не понятно. На самом деле, при всех научных наработках, мы очень мало знаем о развитии мозга в подростковом возрасте, и некоторые дети могут полностью меняться, потому что их мозг заново формируется в период взросления. Ремиссия может произойти в ответ на благоприятные изменения в окружении ребенка или стать результатом врожденных процессов развития. Детей также могли неправильно диагностировать, и то, что казалось зарождающейся психопатией, было необычным выражением ранней стадии биполярного расстройства, шизофрении или даже аутизма. Поэтому ответственный исследователь никогда не назовет ребенка «психопатом». И такое правило соблюдать довольно просто, потому что шкала PCL: YV не дает определенного количества баллов для признания детской психопатии. Я не поставила диагноз «психопатия» ни одному из детей, с которыми работала. Они просто таковыми не были.

Но тот факт, что дети могут довольно явно проявлять черты, свойственные психопатам, не может и не должен игнорироваться. Поэтому исследователи и пытаются обозначить эту разницу, называя проблемных детей обладающими психопатическими особенностями или тенденциями – или, в качестве вывода, «психопатичными» (хотя такого слова на самом деле не существует). Есть еще термин «не проявление чувств и эмоций», который используется для описания ключевых проявлений личности, типичных для психопатии. DSM-5 не в полной мере описывает психопатию, но есть новое обозначение, предназначенное для детей, у которых есть такие особенности; не такое элегантное, но довольно точное – расстройство поведения с ограниченными просоциальными эмоциями. Это определение подходит, если у ребенка наблюдается нарушение в поведении, а также обнаруживаются как минимум две из четырех основных характеристик: отсутствие чувства вины и сожаления; черствость (отсутствие эмпатической заботы); отсутствие заинтересованности в важных социальных видах деятельности, таких как школа или работа; слабые или недостаточно сильные для определенной ситуации эмоции.

Этого списка еще не существовало, когда я начала работать. Поэтому любой ребенок с расстройствами поведения и как минимум двадцатью баллами по шкале PCL: YV считался имеющим достаточное количество признаков психопатии, чтобы претендовать на участие в нашем исследовании.

Был ли Дилан таким ребенком? Мы с Лиз оценили его по-отдельности, советуясь с Дэвидом Коссоном и Адель Форт, двумя экспертами в области психопатии (они и создали данную шкалу). Мы принимали во внимание и поведение мальчика во время интервью, и всю ту информацию, которую смогли о нем собрать. В каких-то позициях Дилан набирал 0, в том числе «нарушения во время испытательного срока», потому что он никогда его не проходил, и «убежденность в собственном величии и необыкновенной значимости», потому что ничего такого он не демонстрировал. Однако, по мере того, как мы двигались по шкале, его баллы продолжали расти.

«Ранее замеченные проблемы с поведением?» – Да.

«Слабо контролируемые вспышки гнева?» – Несомненно, да.

«Поверхностный шарм, обаяние?» – Опять да. Помимо всего прочего, во время интервью он старался преподнести себя в лучшем свете, несмотря на то что мы уже знали факты его биографии.

«Неспособность признать свою ответственность и вину?» – Интересно, но тоже да. Несмотря на благоприятное впечатление, которое в целом произвел Дилан, когда мы пересмотрели наши заметки после интервью, стало очевидным, что он никогда не признавал вины за свое поведение. По его словам, всегда был какой-то внешний фактор – плохой день, плохое поведение сестер и т. д.

То же самое и с «недостатком сожаления». Угрызений совести за результат своих действий он никогда не испытывал. Вместо этого он сводил к минимуму серьезность своих поступков и обвинял других в их восприятии и интерпретации. Ему не было дела до того, что он сильно расстроил или испугал членов своей семьи и учителей.

Лиз подсчитала наши баллы, и мы достигли почти полного согласия в оценке Дилана: он набрал двадцать четыре балла.

У нас появился первый субъект исследования.

***

Это обозначило начало долгого и часто изнурительного процесса поиска детей с психопатическими чертами. Некоторые, как и Дилан, были отправлены к нам другими исследователями, но основную часть нам приходилось находить самим. Если вы предполагаете, что как минимум один ребенок из ста наберет не менее двадцати баллов по шкале PCL: YV (что является, если правильно смотреть, довольно низким показателем), то в мегаполисе размером с Вашингтон живут тысячи потенциально подходящих детей. Но не хватать же их прямо на улице. Если дети-аутисты или дети с синдромом дефицита внимания и гиперактивностью находятся под наблюдением специалистов, то психопатами никто не занимался. Оставалось одно – опрашивать родителей. Изящная формулировка «Ваш ребенок психо-патичен?» не подходила, так как многие родители не думают о своих детях в рамках такой терминологии. Поэтому мы просто стали расспрашивать пап и мам о поведении их детей. Был и еще один прием. На стендах в школах, с разрешения администрации, мы повесили плакатики с вопросом: «Проявляются ли у вашего ребенка какие-то проблемы в поведении и чувствует ли он себя виноватым, если что-то делает не так?» Ниже мы разместили контактные телефоны. За этим последовало очень небольшое количество звонков; небольшое, я думаю, потому, что родители таких детей были измучены – возможно, даже сильно измучены, – чтобы в чем-то участвовать, если это не предполагало соответствующего лечения. Но все же звонки стали поступать.

Разговаривать с родителями было тяжело, вернее, тяжело было их слушать. К тому времени, как они решились на звонок, «плохое поведение» детей продолжалось по несколько лет. В их домах редко случались спокойные деньки. Как и родители Дилана, каждый день они с беспокойством ожидали очередного эпизода жестокости: кражи, разрушений, физического насилия; они переживали о безопасности других детей в семье и о своей собственной.

Некоторые из них были сильно покалечены собственными детьми. Одна мама рассказала, что ее сын так яростно проявил себя во время затеянной им драки, что она сломала запястье, когда упала. Другой папа рассказал, что его малолетняя дочь с такой силой пнула его в лицо, что он опасался, что потеряет зрение на одном глазу. Что же такого сделал этот мужчина, чтобы заслужить пинок? Он не знал. Он просто сидел на полу и смотрел телевизор. Мы слышали от родителей о воровстве детей – воровали детишки по-крупному. Наличность, ценности или кредитные карточки прятали, но это не останавливало кражи. Отдельная статья – испорченное имущество: выведенные из строя автомобили, поджоги… И истязания домашних животных, конечно. Родителям лгали. Ими манипулировали. Их постоянно вызывали в школу, и они бесконечно выслушивали от учителей, что те устали от ненормального поведения их детей, педагогическая наука тут была бессильна. Большинство детей исключали как минимум из одной школы, а иногда из нескольких, чаще всего за нанесение увечий одноклассникам или учителям. Одна мама рассказывала, что ее дочь специально принесла в школу стеклянную бутылку с соком, чтобы, выпив сок, можно было бросить пустую бутылку в лицо учительницы, которую девочка не любила, – что она и сделала прямо перед входом в классную комнату; на лицо учительницы потом пришлось накладывать семь швов. Мама одного мальчика была вынуждена так часто забирать сына из школы, когда он что-то вытворял, – как минимум двенадцать раз, – что ее уволили и она потеряла работу. Она была матерью-одиночкой, и в итоге сама из-за расстройства на короткий срок была помещена в специальное лечебное учреждение.

Я помню это последнее интервью главным образом из-за ответа ее сына Майкла. Я спросила, что он чувствует по поводу проблем его мамы, причиной которых он послужил. Было ли ему плохо, что она из-за него страдала? Меня это интересовало отчасти потому, что, как и в случае с Диланом, отношения Майкла и его мамы казались очень милыми, когда они к нам пришли. Мой вопрос поставил мальчика в тупик. Я думаю, он понимал, что должен чувствовать угрызения совести или свою вину, но почему-то он не мог вызвать в себе те эмоции, о которых я спрашивала, или хотя бы рассказать о них. Наконец, он изрек: «Ну… то, что я делаю, ранит ее, правильно? Но она не говорит, насколько, поэтому я не особо обращаю на это внимание».

Майкл и Дилан имели что-то общее, кроме того, что оба были мальчиками-подростками. И одна явная общая черта заключалась в том, что оба, вне зависимости от того, насколько много вреда и неудобств они причиняли другим людям, они никак к этому не относились.

По мере того как мы все чаще встречались с такими детьми и их родителями, наш навык оценки улучшался, хотя каждый случай имел свои особенности. Мне запомнился Джейми, двенадцатилетний мальчик с волосами песочного цвета и носом-пуговкой. Случайно оказавшись в коридоре, я увидела ребенка, которого явно переполняла энергия, – он не шел, а летел, подпрыгивая на ходу, и маме приходилось его сдерживать: «Джейми, подожди я не успеваю за тобой!»

Мы всегда начинали наше интервью с разговора с родителями наедине. «Потом, когда мы будем беседовать с ребенком, нам будет легче понять, когда он врет», – такой была наша мотивация. Но для Джейми мы сделали исключение – предварительного разговора с мамой не было. Мальчишка не мог сдержаться от гордости, когда рассказывал о своих подвигах. Да уж… Его поведение превосходило все рамки. Врал. Устраивал пожары. Очаровывал и манипулировал. Крал, и не просто крал, а разрабатывал сложные схемы, чтобы выманивать у одноклассников деньги и принадлежащие им вещи. Я, кажется, сказала, что ему было всего 12 лет, да? Так вот, это «невинное дитё» проводил успешные ростовщические операции. Проценты доходили до доллара в день. Если кто-то задерживался с платежами, Джейми угрожал, что сейчас «пульнет фейерверком, и мало не покажется». Может, это и смешно звучит, но мальчики из старшей школы, которые обращались к нему, воспринимали его угрозы всерьез. Ведь всем было известно, что Джейми изготовил «бомбу», которую притащил в городскую библиотеку, «чтобы просто посмотреть, как отреагируют люди». А как они могли отреагировать? Как бы вы отреагировали, если бы вашей жизни что-то угрожало? Крики, плач, дети и их родители, в панике выбегающие из здания. Джейми с приятелем все это записывал на видеокамеру. Он был горд тем, что вызвал такой переполох. «Это был один из лучших моментов моей жизни», – с милой улыбкой признался он нам.

Однако у Джейми был не самый высокий балл по шкале PCL: YV – четырнадцатилетняя Амбер его явно переплюнула. Амбер появилась в комнате для интервью, излучая такую харизму и сексуальность, что я, тридцатилетняя на тот момент женщина, почувствовала себя неуютно. Могу представить, как на нее реагировали молодые парни и мужчины. И она прекрасно знала о своей власти. Как и многие девочки, с которыми мы работали, Амбер очень рано поняла: ей достаточно приподнять бровь, и она получит все, что ей хочется, – «бомбу» для этого не надо изобретать. Дети (и взрослые, но мы сейчас не о них говорим) с психопатическими чертами всегда будут добиваться желаемого, не задумываясь о другой, «используемой» стороне. Амбер, например, любила дорогую одежду, и ей было плевать, что молодые люди, не имеющие средств, порой шли на воровство ради нее. Она рано начала сексуальную жизнь и, конечно же, не считала нужным ставить своих партнеров в известность о том, что она несовершеннолетняя, тем самым подставляя их под статью закона.

У Амбер были высокие показатели интеллектуального развития, что нас, с одной стороны, удивило, но с другой – нет. У обычных детей, чем выше IQ, тем меньше проблем с поведением, но в случае детей с психопатическими особенностями высокое IQ делает для них возможным совершать «невозможное». Такая комбинация, во-первых, дает простор для фантазии, а во-вторых, порождает своего рода осторожность, позволяющую выходить сухими из воды. Амбер была необычайна проницательна для своего возраста. Признаюсь, я кожей чувствовала, как она оценивает меня и мою коллегу на протяжении нашего интервью – рассматривала наши лица и параллельно кормила «двух взрослых теток» историями о том, как убила морскую свинку, жившую у нее дома, или угрожала подпалить дом, пока семья спала. Как и Джейми, она ничего не утаивала. Скорее, наоборот. Ей нравилось рассказывать о своих подвигах.

С той же честностью она рассказала об уловках, которые использовала, чтобы не быть наказанной. «Взрослых легко разжалобить, – говорила она. – Одним достаточно с чувством сказать: “Ах, простите, я больше никогда не буду так поступать”. Но самое лучшее, конечно, расплакаться, это действует безотказно». Ее мама подтвердила, что Амбер умела плакать крокодильими слезами. Один раз мама нашла в сумке Амбер распечатку из Интернета под названием «Руководство по ограблению магазинов». Но если бы только это… В шкафу лежали сумки из модного бутика и куча дорогой косметики. Женщина потребовала объяснений, начала ругать Амбер, та расплакалась, рассыпалась в извинениях и, как казалось, искренне пообещала, что никогда больше так не поступит. «Ой, давай без этого», – поморщилась умудренная опытом мать, и слезы Амбер тут же высохли, как по щелчку.

Мне неудобно в этом признаваться, но я бы не хотела провести ночь с Амбер в одном доме. Даже Дилан такой мысли у меня не вызывал.

Не все тестируемые дети были настолько откровенны. Взять, например, Хизер, тихую с виду, «домашнюю» девочку. Однако, по словам ее отца, она была настоящим бедствием. Например, могла закатить дикую истерику, которая длилась часами. Ее отец страдал от постоянных приступов мигрени, и Хизер специально в такие дни хлопала со всей силы дверями и включала яркий свет, чтобы голова у него начинала болеть сильнее. В школе она однажды ударила одноклассника с такой силой, что ему пришлось накладывать швы. Как и многие другие участники исследования, она лгала, манипулировала и крала вещи… Но боже ты мой, мы с Лиз никогда бы в это не поверили! У Хизер были ясные карие глаза, как у Бэмби, сладкая и застенчивая улыбка, мягкий голос, и все ее истории были о том, что она не делала ничего плохого. «Это у моего папы ужасный характер, и он всегда все сваливает на меня».

После интервью мы были абсолютно сбитыми с толку. Налицо было самое большое несоответствие между рассказами родителя и ребенка, и кому из них верить? В конце концов мы решили поговорить с учительницей Хизер – и та подтвердила сказанное отцом девочки. У Хизер был талант обманщицы, тут ей, пожалуй, не было равных. Если бы мы ориентировались только на интервью с Хизер, мы бы никогда не отнесли ее в разряд детей с психопатическими расстройствами. Мне она казалась такой надежной, такой искренней… Но в итоге ее баллы оказались выше нашего максимума. А мы получили еще один урок: держи ухо востро.

***

Могу представить, что вы по этому поводу думаете. Я разговаривала со многими людьми об этих детях и их семьях и привыкла слышать одни и те же комментарии снова и снова. В какой-то части вашего ума пульсирует мысль: «У этих детей, должно быть, ужасные родители». Стереотип о том, что дети, которые отвратительно себя ведут, есть результат неправильного воспитания, настолько глубоко укоренился в нашей культуре, что его крайне сложно вывести. Но давайте я все же попробую. У нас было достаточно много информации о семьях, и я могу сказать, что, хотя в подходах к воспитанию и были некоторые различия, общая черта заключалась в том, что родители опробовали буквально все возможные варианты, чтобы помочь своим детям, – консультации у психологов и неврологов, медикаменты, особые школы, социальные работники… И ничего – ничего! – не помогло. Конечно, у каждого была своя мера педагогического таланта, но могу подтвердить – родители проблемных детей определенно были не такими уж плохими, чтобы уповать только на воспитание.

Еще один важный момент: почти в каждой семье были и другие дети, не обладавшие психопатическими чертами, как, например, в случае с братьями Гэри Риджуэя. Если уж детишки-оторвы – продукт неправильного воспитания, тогда всё потомство у «нерадивых» родителей должно быть бедствием, разве нет?

Нет, это не так. Мы не говорим о том, что воспитание вообще не играет никакой роли, – играет, конечно. Но из-за издержек воспитания дети не становятся психопатическими. Возьмем чрезвычайно мягких или просто не умеющих работать с детьми родителей – пожалуй, мы увидим плохие манеры, пожалуй, их дети будут считать, что им все должны, пожалуй, мы столкнемся с дерзостью, но эти недостатки довольно просто убрать постановкой адекватных и ясных границ и непоощрением непослушания. В семьях, где наблюдалось проявление жестокости по отношению к детям или где детей игнорируют, также налицо значительные проблемы в поведении. Но здесь речь идет об ответной агрессии, которая в других условиях может не проявиться. (Я вовсе не говорю о том, что дети из неблагополучных семей ангелы – они всегда растут беспокойными и часто впадают в депрессию, но это все же отличается от признаков психопатии.)

Однако если поведение имеет определенную цель и отличается особым насильственным характером, если ребенок склонен к манипуляции, обману или вне зависимости от обстоятельств совершает безжалостные поступки, – это уже совсем другая история. Многолетние исследования показывают: воспитание объясняет лишь небольшую часть отклонений в поведении, которые демонстрируют дети с психопатическими чертами.

Отдельно отмечу, что дети с высоким уровнем проявления психопатических черт часто живут с родителями, которые холодно относятся к своему потомству (это также установлено исследованиями). Правда, здесь есть свои нюансы. Бывает, что ребенок нежеланный, и родители просто не могут заставить себя полюбить его. Бывает, ребенок своим поведением заставляет родителей проявлять холодность или чрезмерную строгость. Когда нет любви, раздражает каждая мелочь, и, даже если ребенка не наказывают, он чувствует, как к нему относятся. Все это может усугубить развитие психопатических черт. И наоборот, если родители дарят своему ребенку тепло и ласку, склонность к психопатии (будем считать, заложенную еще до рождения, например, неблагоприятными условиями протекания беременности) нивелируется.

Если с ребенком что-то не так, если окружающим хочется спрятаться от него подальше, вину возлагают на родителей. Причем все, от педиатров и школьных работников до соседей: «Не так воспитали». Но и сами родители винят себя. Некоторые начинали плакать, когда мы спрашивали, испытывает ли их сын или дочь угрызения совести из-за своих поступков. Когда я задала этот вопрос маме Майкла, ее лицо исказилось. После долгого молчания, она ответила: «Я бы хотела думать, что да…» – и затихла.

Что я могла сказать? Майклу, в отличие от мамы, было все равно. У него – никаких угрызений совести, у нее – хватит на десятерых. После того как я покинула комнату интервью, мое сердце еще долго сжималось от жалости к родителям этих детей.

***

Так что же было не так с этими детьми? Для выяснения этого вопроса у нас была возможность использовать функциональную магнитно-резонансную томографию, фМРТ; на тот момент это была новая технология. Функциональные МРТ-исследования стали проводить, если я не ошибаюсь, с середины 1990 года, и это революционным образом изменило когнитивную нейробиологию, целью которой является выявление биологических механизмов, влияющих на нарушение психических процессов, в том числе связанных с проявлением эмоций.

До появления МРТ ученые прибегали к позитронно-эмиссионной томографии (ПЭТ), и это было довольно сложное исследование. Испытуемым, чтобы выявить активность различных зон внутри мозга, вводили радиоактивный фармацевтический препарат, изображения, однако, получались нечеткие, и по ним было сложно со стопроцентной уверенностью определить, какая часть мозга подает сигнал. Не давала полной картины и электроэнцефалография (ЭЭГ), проводимая с целью измерения электрической активности коры мозга.

Метод фМРТ-исследований основывается на том, что мозговой кровоток и активность нейронов связаны между собой. Когда какая-то область мозга активна, приток крови к этой области увеличивается (происходят гемодинамические реакции). Это хорошо видно на слайдах, то есть ученые получили возможность заглянуть внутрь мозга.

Наш мозг, находясь в различных ситуациях, обрабатывает данные за определенное время, которое обычно измеряется в миллисекундах, и фМРТ позволяет регистрировать эти сигналы. Для нас это было важно. Мы использовали довольно слабый аппарат мощностью в 1,5 тесла (он был примерно на пятьдесят процентов мощнее магнитов, которые поднимают разбитые автомобили на свалках). Потом мы переключились на томографы мощностью 3 тесла (на сегодняшний день они приняты за стандарт). Хорошая новость – недавно НИПЗ приобрел новейшие аппараты мощностью 7 тесла; с их помощью можно измерять изменения активности мозга с пространственным разрешением в один кубический миллиметр. Фантастика!

В качестве разрядки скажу об одном «но» – напряженность магнитного поля, которое генерирует томограф, деструктивно воздействует на заряженные частицы во внутреннем ухе, и человек может испытывать головокружение или приступ тошноты. Однажды во время работы рядом с томографом средней мощности у меня сильно закружилась голова. Не могу сказать, что это меня напугало, – нет, просто это немного отвлекло (как отвлекают озорные подергивания, которые я чувствовала при работающем аппарате, когда на мне был бюстгальтер с металлическими «косточками»). На самом деле технология проведения фМРТ сейчас настолько отработана, что пациенты не испытывают никаких неприятных ощущений.

Мы собирались использовать фМРТ для измерения активности амигдалы, парного миндалевидного тела, расположенного в глубине каждой серединной височной доли мозга, примерно над глазами. Измерить эту область какими-то другими методами было крайне сложно, ни ПЭТ, ни ЭЭГ не могли дать достоверную картину активности.

Небольшой размер амигдалы не означает ее второстепенность. Амигдала играет важную роль в принятии решений, влияет на нашу память и эмоциональные реакции. И эта часть мозга играет решающую роль в процессе распознания страха.

Впервые это было обнаружено в 1994 году, благодаря исследованию пациента с очень редким нарушением мозга: у него была полная облитерация (заращение) обеих миндалин. Никакой несчастный случай или инсульт не может привести к такому повреждению – источником стало редкое генетическое заболевание: болезнь Урбаха – Вите, которая проявляется тем, что амигдала постепенно подвергается кальцинозу.

В конце 1980-х годов к группе исследователей университета Айовы, возглавляемой Дэниелем Транелем, обратилась девушка в таком состоянии, что ее во всех отчетах предпочли называть S. M., с целью защиты конфиденциальности. Ей было двадцать, лицо ее было приятным и открытым, голос немножечко хрипловатым, а поведение кокетливым и даже… хм… несдержанным. Когда она с кем-то разговаривала, ей нравилось находиться в двадцати сантиметрах от собеседника, можно было подумать, что она жаждет физического контакта. Ученые так и писали в отчетах: «Тенденция к заигрыванию во время этапов тестирования». Сканирование мозга подтвердило, что амигдала у нее полностью разрушена. Так как случай действительно был редкий, ученые провели десятки когнитивных тестирований, чтобы выявить, что же S. M. еще потеряла вместе с миндалевидным телом.

Интеллектуальные способности девушки не подверглись никаким изменениям, она была умна и у нее была хорошая память, однако среди выявленных недостатков на первом месте фигурировала неспособность распознавать чужой страх. Исследователи показывали ей серии фотографий с изображением разных эмоций (я тоже использовала такие в своих опытах) и просили назвать их словом. У нее не возникало проблем с распознанием злости, отвращения, счастья или грусти; ее результаты соответствовали показателям других взрослых людей, в том числе тех, у кого наблюдались повреждения в других частях мозга. Но когда ей показывали фотографии испуганных людей, она терялась – грусть? отвращение? злость? – все что угодно, кроме страха.

Исследователям было интересно, как, по мнению S. M., выглядит страх, и они попросили ее попытаться нарисовать испуганное лицо. Увидев явные затруднения с ее стороны, они предложили нарисовать лица с другими эмоциями. С этой задачей она справилась. Сердитое лицо было немного похоже на бородатого Фиделя Кастро. У грустного человечка капали слезы, брови были подняты домиком. Но страх так и не создал никакой определенной картинки в ее голове. Несколько раз она пробовала что-то нарисовать, но потом перечеркивала. Наконец она изобразила маленькую фигурку в профиль, стоящую на коленях и опирающуюся на руки. Сложно было прочитать выражение лица, но оно точно не выглядело испуганным. Рот был закрыт, брови над спокойными глазами идеально ровные.