Текст книги "Стихотворения"

Лирика 1821–1849 гг.

1821–1827 гг.

К***

 
Меня, на утре жизни, влек
В просторном мире уголок,
Что я любил, любил до дна!
Была прекрасна тишина
Угрюмых вод и черных скал,
Что бор торжественный обстал.
 
 
Когда же Ночь, царица снов,
На все бросала свой покров
И ветр таинственный в тени
Роптал мелодию: усни! —
Я пробуждался вдруг мечтой
Для ужаса страны пустой.
 
 
Но этот ужас не был страх,
Был трепетный восторг в мечтах:
Не выразить его полней
За пышный блеск Голконды всей,
За дар Любви – хотя б твоей!
 
 
Но Смерть скрывалась там, в волнах
Тлетворных, был в них саркофаг —
Для всех, кто стал искать бы там
Покоя одиноким снам,
Кто скорбной грезой – мрачный край
Преобразил бы в светлый рай.
 

 
Был полдень в июне
И полночь в ночи;
С орбит своих звезды
Бледно лили лучи
Сквозь холодные светы
Царицы Луны.
Она была – в небе,
Блеск на гребнях волны.
 
 
    Дышал я бесплодно
    Улыбкой холодной, —
Холодной слишком – для меня!
    Ее диск туманный,
    Как саван обманный,
Проплыл, – и обернулся я
    К Звезде Вечерней…
    О, как размерней
Ласкает красота твоя!
    Мечте так милы,
    Полные силы,
Сверканья твои с вышины.
    Пью, умиленный,
    Твой огонь удаленный,
А не бледные блики Луны.
 

 
В виденьях темноты ночной
Мне снились радости, что были;
Но грезы жизни, сон денной,
Мне сжали сердце – и разбили.
О, почему не правда дня —
    Сны ночи тем, чей взгляд
В лучах небесного огня
    Былое видеть рад!
 
 
О сон святой! – о сон святой! —
Шум просыпался в мире тесном,
Но в жизнь я шел, ведом тобой,
Как некий дух лучом чудесным.
Пусть этот луч меж туч, сквозь муть,
    Трепещет иногда, —
Что ярче озарит нам путь,
    Чем Истины звезда!
 

 
Под миртами меч я укрою в свой срок,
    Подобно героям старинным,
Что в сердце тирану вонзили клинок,
    Возвращая свободу Афинам.
 
 
Любимые тени! Бессмертны вы там,
    Где все, кто по славе нам ведом,
В Элисии бродят по белым цветам,
    Где пирует Ахилл с Диомедом.
 
 
Свежим миртом копье я укрою, как встарь
    Гармодий, храбрый и славный,
Когда окропил он священный алтарь
    Тираннии кровью державной.
 
 
Вы, с Афин и с их мраморов смывшие стыд,
    Вы, отмстители древней свободы,
Для веков без конца ваша слава звенит,
    Умащенная звуками оды!
 

 
Сумрак неизмеримый
Гордости неукротимой,
Тайна, да сон, да бред:
Это – жизнь моих ранних лет.
Этот сон был всегда тревожим
Чем-то диким, на мысль похожим
Существ, что были в былом.
Но разум, окованный сном,
Не знал, предо мной прошли ли
Тени неведомой были.
 
 
Да не примет никто в дар наследий
Видений, встававших в бреде,
Что я тщетно старался стряхнуть,
Что, как чара, давили грудь!
Оправдались надежды едва ли;
Все же те времена миновали,
Но навек я утратил покой
На земле, чтоб дышать тоской.
Что ж! пусть канет он дымом летучим,
Лишь бы с бредом, чем был я мучим!
 

 
И будет дух твой одинок.
Под серым камнем сон глубок, —
И никого – из всех из нас,
Кто б разгадал твой тайный час!
 
 
Пусть дух молчание хранит:
Ты одинок, но не забыт,
Те Духи Смерти, что с тобой
Витали в жизни, – и теперь
Витают в смерти. Смутный строй
Тебя хранит; их власти верь!
Ночь – хоть светла – нахмурит взор,
Не побледнеет звезд собор
На тронах Неба, но мерцаньем
Вновь звать не будет к упованьям;
Их алые круги тебе
Напомнят о твоей судьбе,
Как бред, как жар, как боль стыда,
С тобой сроднятся навсегда.
Вот – мысли, что ты не схоронишь;
Виденья, что ты не прогонишь
Из духа своего вовек,
Что не спадут, как воды рек
 
 
Вздох Бога, дальний ветер – тих;
Туманы на холмах седых,
Как тень – как тень, – храня свой мрак,
Являют символ или знак,
Висят на ветках не случайно…
О, тайна тайн! О, Смерти тайна!
 

 
Я помню: ты в день брачный твой,
Как от стыда, зарделась вдруг,
Хоть счастье было пред тобой,
И, весь любовь, мир цвел вокруг.
 
 
Лучистый блеск в твоих очах
    (Что́ ни таила ты)
Был – все, что на земле, в мечтах,
    Есть выше красоты!
 
 
Быть может, девичьим стыдом
    Румянец был, – как знать! —
Но пламенем он вспыхнул в том,
    Кто мог его понять,
 
 
Кто знал тебя в день брачный твой,
Когда могла ты вспыхнуть вдруг,
Хоть счастье было пред тобой,
И, весь любовь, мир цвел вокруг.
 

 
Счастливейший день! – счастливейший час! —
    Что сердце усталое знало!
Вы, гордые грезы! надежды на власть!
        Все, все миновало.
 
 
Надежды на власть! – Да! я помню: об том
    (Мне память былое приводит)
Мечтал я когда-то во сне молодом…
        Но пусть их проходят!
 
 
И гордые грезы? – Теперь мне – что в них!
    Пусть яд их был мною усвоен,
Но пусть он палит ныне темя других.
        Мой дух! будь спокоен.
 
 
Счастливейший день! – счастливейший час! —
    Что сердце усталое знало,
Вы, гордые взгляды! вы, взгляды на власть!
        Все, все миновало.
 
 
Но если бы снова и взяли вы верх,
    Но с бредом мученья былого, —
Вас, миги надежд, я отверг бы, отверг,
        Чтоб не мучиться снова!
 
 
Летите вы с пеньем, но гибель и страх
    Змеится, как отблеск, по перьям,
И каплет с них яд, сожигающий в прах
        Того, кто вас принял с доверьем.
 

1828–1829 гг.

 
Романс! ты любишь петь, качаясь,
Глаза закрыв, крылья смежив,
В зеленых ветках старых ив,
Что спят, над озером склоняясь.
Мне был знаком тот милый край,
Где жил ты, пестрый попугай! —
Ты азбуке учил ребенка,
Твой голос повторял я звонко,
Блуждая в чаще без конца,
Дитя, с глазами мудреца.
 
 
Что грозы тропиков, настали
Года, где петь не стало сил,
Где бледных молний бороздил
Зигзаг разорванные дали;
Он, с громом, в небе обнажал
Мрак беспросветный, как провал;
Но тот же мрак, в каймах лучистых,
Жег крылья молний серебристых.
 
 
Ленив я с детства был, любил
Вино, читал Анакреона, —
Но в легких строфах находил
Я зовы страсти затаенной.
Алхимии мечты – дано
Веселье превращать в страданья,
Наивность – в дикие желанья,
Игру – в любовь, в огонь – вино!
Так, юн, но здрав умом едва ли,
Я стал любовником печали,
Привык тревожить свой покой,
Томиться призрачной тоской.
Я мог любить лишь там, где грозно
Дышала Смерть над Красотой,
Где брачный факел «Рок» и «Поздно»
Вздымали между ней и мной.
 
 
А после вечный Кондор лет
Потряс все небо слишком властно
Шумящей бурей гроз и бед;
Под твердью мрачной и ненастной
Я забывал, что я – поэт.
Когда ж он с крыльев, в день спокойный,
Ронял мне в сердце светлый пух,
Все ж нежно петь не смел я вслух,
 
 
Не обретал я лиры стройной:
Для песни и душа должна
Созвучной быть с тобой, струна!
 
 
Но ныне все прошло бесследно!
Печаль и Слава – отошли,
Мрак разрешился в сумрак бледный,
Огни чуть теплятся вдали.
Глубок во мне был омут страсти,
Но хмель на дне оставил муть;
Кто у Безумства был во власти,
Тот жаждет одного – уснуть:
Храню одно из всех пристрастий, —
В Мечте навеки отдохнуть!
 
 
Да! но мечты подобных мне – заране
Осуждены рассеяться в тумане.
Но я клянусь, что я страдал один,
Искал живые, нежащие звуки,
Чтоб вырвать миг у тягостных годин,
Пока еще все радости, все муки
Не скрыты ранним инеем седин,
Пока бесенок лет, с лукавым взглядом,
Не мог в сознаньи спутать все черты,
И Старость белая не стала рядом,
Взор отвратив от вымыслов мечты.
 

 
Наука! ты – дитя Седых Времен!
Меняя все вниманьем глаз прозрачных,
Зачем тревожишь ты поэта сон,
О коршун! крылья чьи – взмах истин мрачных!
 
 
Тебя любить? и мудрой счесть тебя?
Зачем же ты мертвишь его усилья,
Когда, алмазы неба возлюбя,
Он мчится ввысь, раскинув смело крылья!
 
 
Дианы ко́ней кто остановил?
Кто из леса изгнал Гамадриаду,
Услав искать приюта меж светил?
 
 
Кто выхватил из лона вод Наяду?
Из веток Эльфа? Кто бред летних грез,
Меж тамарисов, от меня унес?
 

К***

 
Прежняя жизнь предо мной
Предстает, – что и верно, – мечтой;
Уж я не грежу бессонно
О жребии Наполеона,
Не ищу, озираясь окрест,
Судьбы в сочетании звезд.
 
 
Но, мой друг, для тебя, на прощанье,
Одно я сберег признанье:
Были и есть существа,
О ком сознаю я едва,
Во сне предо мной прошли ли
Тени неведомой были.
Все ж навек мной утрачен покой, —
Днем ли, – во тьме ль ночной, —
На яву ль, – в бреду ль, —
    все равно ведь;
Мне душу к скорби готовить!
 
 
Стою у бурных вод,
Кругом гроза растет;
Хранит моя рука
Горсть зернышек песка;
Как мало! как спешат
Меж пальцев все назад!
 
 
Надежды? Нет их, нет!
Блистательно, как свет
Зарниц, погасли вдруг…
Так мне пройти, мой друг!
 
 
Столь юным? – О, не верь!
Я – юн, но не теперь.
Все скажут: я – гордец.
Кто скажет так, тот – лжец!
И сердце от стыда
Стучит во мне, когда
Все то, чем я томим,
Клеймят клеймом таким!
Я – стоик? Нет! Тебе
Клянусь: и в злой судьбе
Восторг «страдать» – смешон!
Он – бледен, скуден – он!
Не ученик Зенона —
Я. Нет! – Но – выше стона!
 

 
О! будь вся юность – лишь единый сон,
Так, чтобы дух проснулся, пробужден
Лучами Вечности, как мы – денницы,
Будь этот сон – страданье без границы, —
Его все ж предпочел бы, чем коснеть
В реальности, тот, кто привык терпеть,
Чье сердце было и пребудет страстно —
Мук хаосом здесь, на земле прекрасной!
 
 
Но был ли б этот, в долгой темноте
Прошедший, сон похож на грезы те,
Какими в детстве был я счастлив? – (Ибо
Небес прекрасней ждать сны не могли бы!)
При летнем солнце я тонул в мечтах
О Красоте и о живых лучах;
Я сердце отдал, с жаром неустанным,
Моей фантазии далеким странам
И существам, что сотворил я сам…
Что, большее, могло предстать мечтам?
 
 
То было раз, – лишь раз, – но из сознанья
Не выйдет этот миг! – Очарованье
Иль чья-то власть гнели меня; льдяной
Во тьме дышал ли ветер надо мной,
В моем уме свой облик оставляя?
Луна ль звала, над сном моим пылая,
Холодной слишком? – звезды ль? – только тот
Миг был, как ветер ночи (да пройдет!),
Я счастлив был – пусть в грезах сна пустого!
Я счастлив был – в мечтах! —
    Люблю я слово
«Мечта»! В ее стоцветной ворожбе,
Как в мутной, зыбкой, призрачной борьбе
С реальностью видений, той, что вещий
Бред создает, – прекраснейшие вещи
Любви и рая есть, что мне сродни,
Но чем не да́рят юношества дни!
 

Как часто мы забываем время, когда в одиночестве созерцаем трон Вселенной, – ее леса, ее пустыни, ее горы, – мощный ответ, даваемый Природой нашему сознанию.

 
Мне в юности знаком был некто, кто
С землей был в тайной связи, как она с ним, —
С рожденья, в блеске дня и в красоте;
В нем пылко-зыбкий факел жизни – черпал
Свой свет от солнца и от звезд, из них
Огни, себе родные, извлекая.
Но этот мощный дух знал – (не в часы
Своих пыланий) – власть свою над ними.
 

 
Быть может, мысль мою мог увести
К порывам ярким свет луны сходящей,
Но верить я готов, что этот свет
Властней, чем нам об этом повествуют
Науки дней былых, и что (будь то
Лишь невещественная сущность мысли)
Он волшебством живительным кропит
Нас, как роса ночная, летом, травы.
 

 
Она ль влияет в час, когда (как глаз,
Что ширится при виде милом) спавший
Сном косным, вдруг, – слеза в очах, – дрожит?
А между тем, таиться ей зачем бы
При нашей яви? но что́ здесь, при нас
Все время, – лишь тогда колдует странным
Созвучьем, как разбитой арфы стон,
И будит нас. – То – символ и страница
 

 
Того, что мы найдем в иных мирах,
Что́ в красоте дарует бог наш тем лишь,
Кто иначе лишился бы небес
И жизни, их в бреду страстей утратив;
А также зов – высокий зов к душе,
Боровшейся не с верой, с благочестьем,
Чей трон с отчаянья повержен в прах, —
Венча́нной чувств огнем, как диадемой.
 

 
Сядь, Изабель, сядь близ меня,
Где лунный луч скользит играя,
Волшебней и прекрасней дня.
Вот – твой наряд достоин рая!
Двузвездьем глаз твоих я пьян!
Душе твой вздох как небо дан!
Тебе взвил кудри отблеск лунный,
Как ветерок цветы в июне.
Сядь здесь! – Кто нас привел к луне?
Иль, дорогая, мы – во сне?
 
 
Огромный был цветок в саду
(Для вас он роза), – на звезду
В созвездьи Пса похож; колеблем
Полночным ветром, дерзко стеблем
Меня хлестнул он, что есть сил,
Живому существу подобен,
Так, что, невольно гневно-злобен,
Цветок надменный я сломил, —
Неблагодарности отмстил, —
И лепестки взвил ветер бурный,
Но в небе вдруг, в просвет лазурный.
Взошла из облаков луна,
Всегда гармонии полна.
 
 
Есть волшебство в луче том
(Ты поклялась мне в этом!)
Как фантастичен он, —
Спирален, удлинен;
Дробясь в ковре зеленом,
Он травы полнит звоном.
У нас все знать должны,
Что бледный луч луны,
Пройдя в щель занавески,
Рисуя арабески,
И в сердце темноты
Горя в любой пылинке,
Как в мошке, как в росинке, —
Сон счастья с высоты!
 
 
Когда ж наступит день?
Ночь, Изабель, и тень
Страшны, полны чудес,
И тучевидный лес,
 
 
Чьи формы брезжут странно
В слепых слезах тумана.
Бессмертных лун чреда, —
Всегда, – всегда, – всегда, —
Меняя мутно вид,
Ущерб на диск, – бежит,
Бежит, – улыбкой бледной
Свет звезд гася победно.
 
 
Одна по небосклону
Нисходит – на корону
Горы, к ее престолу
Центр клонит, – долу, – долу, —
Как будто в этот срок
Наш сон глубок – глубок!
Туман огромной сферы,
Как некий плащ без меры,
Спадает в глубь долин, —
На выступы руин, —
На скалы, – водопады, —
(Безмолвные каскады!) —
На странность слов, – о горе! —
На море, ах! на море!
 

 
Живой ручей! как ясен ты,
    Твой бег лучами вышит,
Твой блеск – эмблема красоты,
Души, открытой тайнам чувств,
Привольной прихоти искусств,
    Чем дочь Альберто дышит.
 
 
Когда она глядит в тебя,
    Дрожишь ты, многоводен,
И, детский лик волной дробя,
    Со мной, ручей, ты сходен;
Как ты, вбираю я в себя
    Ее черты глубоко,
И я, как ты, дрожу, дробя
Души взыскующее око!
 

 
Та роща, где, в мечтах, – чудесней
Эдемских, – птицы без числа:
Твои уста! и все те песни:
Слова, что́ ты произнесла!
 
 
На небе сердца, – горе! горе! —
Нещадно жгуч твой каждый взгляд!
И их огни, как звезды – море,
Мой дух отравленный палят.
 
 
Ты, всюду – ты! Куда ни ступишь!
Я в сон спешу, чтоб видеть сны:
О правде, что́ ничем не купишь,
И о безумствах, что даны!
 

 
Не жду, чтоб мой земной удел
    Был чужд земного тленья;
Года любви я б не хотел
    Забыть в бреду мгновенья.
 
 
И плачу я не над судьбой
    Своей, с проклятьем схожей:
Над тем, что ты грустишь со мной,
    Со мной, кто лишь прохожий.
 

1830–1831 гг.

 
Елена! Красота твоя —
Никейский челн дней отдаленных,
Что мчал меж зыбей благовонных
Бродяг, блужданьем утомленных,
    В родимые края!
 
 
В морях Скорбей я был томим,
Но гиацинтовые пряди
Над бледным обликом твоим,
Твой голос, свойственный Наяде,
Меня вернули к снам родным:
К прекрасной навсегда Элладе
И к твоему величью, Рим!
 
 
В окне, что светит в мрак ночной,
Как статуя, ты предо мной
Вздымаешь лампу из агата.
Психея! край твой был когда-то
Обетованною страной!
 

 
Так далеко, так далеко,
Что конца не видит око,
Дол простерт живым ковром
На Востоке золотом.
То, что там ласкает око,
Все – далеко! ах, далеко!
 
 
Этот дол – долина Ниса.
Миф о доле сохранился
Меж сирийцев (темен он:
Смысл веками охранен);
Миф – о дроте Сатаны,
Миф – о крыльях Серафимов,
О сердцах, тоской дробимых,
О скорбях, что суждены,
Ибо кратко – «Нис», а длинно —
«Беспокойная долина».
 
 
Прежде мирный дол здесь был,
Где никто, никто не жил.
Люди на войну ушли;
Звезды с хитрыми очами,
Лики с мудрыми лучами,
Тайну трав здесь берегли;
Ими солнца луч, багрян,
Дмился, приласкав тюльпан,
Но потом лучи белели
В колыбели асфоделей.
 
 
Кто несчастен, знает ныне:
Нет покоя в той долине!
 
 
Елена! Как твои глаза,
Фиалки смотрят в небеса;
И, над могилой, тучных трав
Роняют стебли сок отрав;
За каплей капля, вдоль ствола
Сползает едкая смола;
Деревья, мрачны и усталы,
Дрожат, как волны, встретя шквалы,
Как волны у седых Гебрид;
И облаков покров скользит
По небу, о́бъятому страхом;
И ветры вопль ведут над прахом,
И рушат тучи, как каскады,
Над изгородью дымов ада;
Пугает ночью серп луны
Неверным светом с вышины,
И солнце днем дрожит в тоске
По всем холмам и вдалеке.
 

 
Мгла долов – тень по кручам —
Лес, подобный тучам,
Чьи формы брезжут странно
В слепых слезах тумана.
Бессмертных лун чреда, —
Всегда, – всегда, – всегда, —
Меняя мутно вид,
Ущерб на диск, – бежит, —
Бежит, – улыбкой бледной
Свет звезд гася победно.
 
 
И, в полночь по луне, —
Одна, туманней всех
(Не та ль, что в вышине
Всех дольше длила бег),
Нисходит – долу – долу —
Свой центр клоня к престолу
Горы, на снег вершин,
Туман огромной сферы
Скрывает, – плащ без меры, —
Сон хижин и руин,
И лес на всем просторе,
И море, – о! и море!
Всех духов, что скользят,
Все существа, что спят,
Вбирая полно их
В лабиринт лучей своих,
Как будто в этот срок
Их сон глубок, – глубок!
 
 
Им вскроет день глаза,
И лунный их покров
Взлетит на небеса
С тяжелым севом гроз:
Он стал – цепь облаков
Иль желтый альбатрос,
И та же днем луна
Им больше не нужна,
Как одеянье тайны —
(Но как все чрезвычайно!)
А атомы луны
Днем в дождь разрешены;
Не их ли мотыльки,
 
 
Когда летят, легки,
В лазурь, ах! для паденья
(Вовек без достиженья),
Во образе пыльцы
Приносят образцы!
 

 
Смотри! Там Смерть воздвигла трон.
Где старый город погружен
На дымном Западе в свой сон,
Где добрый и злой, герой и злодей
Давно сошли в страну теней.
 
 
Дворцы, палаты, башни – там
Так чужды нашим городам!
Не взносят наши свой убор
Так адски сумрачно в простор!
Не дрогнет строй промшенных башен;
Не тронет ветер с моря – пашен;
И воды, в забытьи немом,
Покоются печальным сном.
Все те же – только небеса,
Где звезд блистают диадемы;
Взор дев равняем с ними все мы,
Но там! там женские глаза
Столь горестны, что их сравненье
С звездой – сошло б за оскорбленье!
 
 
Там ни единый луч с высот
Над долгой ночью не блеснет.
Лишь блеск угрюмых, скорбных вод
Струится молчаливо к крышам,
Змеится по зубцам и выше,
По тронам, – брошенным беседкам, —
Изваянным цветам и веткам, —
По храмам, – башням, – по палатам, —
По Вавилону – сродным скатам, —
Там, где святилищ длинный ряд,
Где, фризом сплетены, висят
Фиалки, – маски, – виноград.
 
 
Открытых храмов и гробов
Зияет строй у берегов,
Но все сокровища дворцов,
Глаза алмазные богов,
И пышный мертвецов убор —
Волны не взманят: нем простор.
И дрожь, увы! не шелохнет
Стеклянную поверхность вод.
Кто скажет: есть моря счастливей,
Где ветер буйствует в порыве!
С тенями слиты, башни те
Висят как будто в пустоте,
А с башни, что уходит в твердь,
Как Исполин, вглубь смотрит Смерть.
 
 
Но что же! воздух задрожал;
Зыбь на воде, – поднялся вал,
Как будто, канув в глубину,
Те башни двинули волну,
И крыши башен на лету
Создали в небе пустоту.
Теперь на водах – отблеск алый,
Часы – бессильны и усталы;
Когда ж, под грозный гул, во тьму,
Во глубь, во глубь весь город канет,
С бесчетных тронов Ад восстанет
    С приветствием ему,
И Смерть в страну у знойных вод
Свой грозный трон перенесет.
 

 
Поет луна, звезда колдуний:
– Вот полночь в сладостном Июне.
Рой снов крылатых с высоты
Сомлел на веках Красоты,
Иль на челе ее ведет
В старинных масках хоровод,
И в локоны, что зыбко свисли,
Он впутал облики и мысли.
 
 
Дурманный пар наитий, мглистый,
Плывет от кроны золотистой.
Высь башен тает, чтоб уснуть,
Туманом окружая грудь,
Как Лета (видишь!), дремлют воды
Сознательно в тиши природы,
Чтоб не проснуться годы, годы!
Вдыхает розмарин могила;
На волнах лилия почила;
И ели, там и сям, в тумане,
Чуть зыблясь, шепчут песню, пьяны,
Дубам хмельным, но одиноким,
Склоненным к пропастям глубоким.
Вкусила Красота покой,
Раскрыв окно на мир ночной.
Айрина спит – с своей судьбой.
 
 
Лучи ей на ухо поют:
«Прекрасная! зачем ты тут?
Твой странен вид, – странны ресницы, —
Твой странен локон, что́ змеится.
Ты, чрез моря, пришла откуда,
Дубам суровым нашим – чудо?
Чем ветер мнил тебе служить,
Окно спеша на мглу открыть,
Чтоб, сквозь него, тебе напели
Твой сон хмельной напевы елей,
Качая пурпур балдахина,
Как знамя, над тобой, Айрина?
Прекрасная! проснись! проснись!
Во имя господа проснись!
О странно, странно, как, взрастая
И тая, ждет здесь тень цветная!»
 
 
Айрина спит. Спать мертвым тоже,
Пока любивших горе гложет.
Дух в летаргии длит молчанье,
Пока в слезах – Воспоминанье.
Но вот – две-три недели минут;
Улыбки с уст унынье сдвинут.
Дух, оскорблен, стряхнув истому,
Прочь реет, к озеру былому,
Где, меж друзей, он, в дни былые,
Купался в голубой стихии;
Там из травы, никем не смятой,
Плетет венок, но ароматы
С чела прозрачного ветрам
Поют (внемлите тем словам!):
«Увы! увы!» – Тоской объятый,
Дух ищет прежние следы
В спокойной ясности воды;
Их не найдя, летит в бездонность,
В неведомую углубленность.
 
 
Айрина спит. О, если б сон
Глубок мог быть, как долог он!
О! только б червь не всполз на ложе!
Тогда, – о, помоги ей, боже! —
Пусть навсегда сон снидет к ней,
И спальня станет тем святей,
А одр – печальный мавзолей!
Пусть где-то в роще, древней, темной,
Над ней восстанет свод огромный,
Тот склеп, в чьи двери из металла
Она, дитя, кремни метала,
Привыкнув тешиться, ребенком,
Их отзвуком чугунно-звонким,
Те двери (вход иного мира),
Что, словно два крыла вампира,
Вскрывались грозно, в глубь свою
Вбирая всю ее семью!
 

 
Как реквием читать – о смех! —
    Как петь нам гимн святой!
Той, что была прекрасней всех
    И самой молодой!
 
 
Друзья глядят, как на мечту,
    В гробу на лик святой,
И шепчут: «О! Как красоту
    Бесчестить нам слезой?»
 
 
Они любили прелесть в ней,
    Но гордость кляли вслух.
Настала смерть. Они сильней
    Любить посмели вдруг.
 
 
Мне говорят (а между тем
    Болтает вся семья),
Что голос мой ослаб совсем,
    Что петь не должен я
 
 
И что мой голос, полн былым,
    Быть должен, в лад скорбей,
Столь горестным – столь горестным, —
    Что тяжко станет ей.
 
 
Она пошла за небосклон,
    Надежду увела;
Я все ж любовью опьянен
    К той, кто моей была!
 
 
К той, кто лежит, – прах лучших грез,
    Еще прекрасный прах!
Жизнь в золоте ее волос,
    Но смерть, но смерть в очах.
 
 
Я в гроб стучусь, – упорно бью,
    И стуки те звучат
Везде! везде! – и песнь мою
    Сопровождают в лад.
 
 
В Июне дней ты умерла,
    Прекрасной слишком? – Нет!
Не слишком рано ты ушла,
    И гимн мой буйно спет.
 
 
Не только от земли отторг
    Тебя тот край чудес:
Ты видишь больше, чем восторг
    Пред тронами небес!
 
 
Петь реквием я не хочу
    В такую ночь, – о нет!
Но твой полет я облегчу
    Пэаном древних лет!