Текст книги "Сообщение Артура Гордона Пима (сборник)"

Глава восьмая

Когда я посмотрелся в осколок зеркала, висевшего в каюте, при тусклом свете некоего как бы боевого фонаря, я был так захвачен чувством смутного страха при виде моей наружности и при мысли об устрашительной действительности, которую я таким образом изображал, что мною овладел сильный трепет и я едва мог собраться с решимостью выполнять свою роль. Было необходимо, однако же, действовать без колебаний, и мы оба, Питерс и я, отправились на палубу.

Мы нашли, что все там в надлежащем порядке, и, держась вплоть к корабельным укреплениям, мы трое прокрались к лестнице, ведущей в главную каюту. Она была лишь отчасти прикрыта, ибо были приняты предосторожности, чтобы ее нельзя было сразу толкнуть с внешней стороны, и для этого были положены на верхнюю ступеньку поленья, что мешало также двери и закрыться. Без затруднения мы могли сполна осмотреть внутренность каюты через щели, находившиеся около петель. Счастье это было для нас, что мы не сделали попытки захватить их врасплох, ибо они были, очевидно, настороже. Лишь один из них спал, и он лежал как раз у подножья лестницы с мушкетом около себя. Остальные сидели на матрацах, которые были сняты с коек и брошены на пол. Они вели серьезный разговор, и, хотя пировали, как явствовало из двух пустых кружек и нескольких больших оловянных стаканов, валявшихся тут и там, они не были настолько пьяны, как то было обыкновенно. У всех были ножи, у одного или двух пистолеты, и очень много мушкетов лежало на койке около них.

Мы прислушивались некоторое время к их разу говору, прежде чем решиться, как действовать, ибо у нас еще ничего не было определенного, кроме того что мы попытаемся парализовать их усилия в миг атаки с помощью привидения Роджерса. Они обсуждали свои пиратские планы, и все, что мы могли явственно расслышать, это что они хотели соединиться с экипажем некоей шхуны "Шершень" и, если возможно, овладеть самой шхуной, чтобы приготовиться к какой-нибудь попытке более широких размеров, о подробностях каковой никто из нас не мог в точности догадаться.

Один из шайки заговорил о Питерсе, ему ответил штурман тихим голосом, и слов нельзя было разобрать, потом он прибавил более громко, что не мог понять, почему Питере столько времени проводит с этим капитанским отродьем в баке, и полагает, чем скорее оба будут за бортом, тем лучше! На это не последовало никакого ответа, но мы легко могли понять, что данный намек был хорошо принят всей компанией, в особенности же Джонсом. В это время я находился в крайнем волнении, и оно было тем сильнее, что, как я мог видеть, ни Август, ни Питере не могли решить, что делать. Я, однако же, настроил свой ум продать мою жизнь так дорого, как только возможно, и не позволять себе быть захваченным каким-либо чувством трепета.

Страшный шум от рева ветра в снастях и переплеска моря через палубу мешали нам слышать то, что говорилось, за исключением отдельных мгновений затишья. В одно из таких мгновений мы все ясно услыхали, как штурман сказал одному из шайки, чтобы "он пошел и велел этим распроклятым лежебокам прийти в главную каюту, где бы он мог иметь за ними присмотр, ибо он не нуждается в разных секретничаньях на борту брига". К счастью для нас, килевая качка судна была в этот миг так сильна, что помешала приведению этого приказания в немедленное исполнение. Повар встал со своего матраца, чтобы пойти за нами, как вдруг судно страшно накренилось, я думал, что мачты будут сорваны, повар был брошен стремглав против одной из дверей каюты с левой стороны, разломал ее, и это еще более увеличило беспорядок. К счастью, ни один из нас не был сброшен с того места, где стоял, и у нас было достаточно времени, чтобы поспешно отступить к баку и выработать торопливый план действий, прежде чем повар просунулся из люка, ибо он не вышел на палубу. Со своего места он не мог заметить отсутствие Аллена и сообразно с этим начал горланить, обращаясь к нему и повторяя приказание штурмана. Питерс выкрикнул измененным голосом: "Да-да!" – и повар немедленно пошел вниз, нисколько не подозревая, что не все в порядке.

Оба моих товарища смело направились теперь к задней части корабля и спустились в главную каюту, причем Питерс закрыл за собою дверь таким же способом, как он ее нашел. Штурман встретил их с притворной сердечностью и сказал Августу, что, так как он вел себя за последнее время хорошо, он может иметь свое местонахождение в главной каюте и быть впредь одним из их числа. После этого он налил ему до половины большой стакан рома и заставил выпить. Все это я видел и слышал, ибо я последовал за своими друзьями до главной каюты, как только дверь была закрыта, и занял свой прежний наблюдательный пункт. Я принес с собою две вымбовки, одну из которых припрятал около лестницы, чтобы иметь ее наготове, когда в том будет надобность.

Я встал теперь по возможности так стойко, сак только это было возможно, чтобы видеть хорошенько все, что происходит там внутри, и постарался подбодриться, чтобы смело появиться среди бунтовщиков, когда Питере, как мы уговорились, даст мне сигнал. Ему удалось в настоящую минуту навести разговор на кровавые деяния бунта, и мало-помалу он заставил всех говорить о тысяче суеверий, которые имеют такое широкое распространение среди моряков. Я не мог разобрать всего, что говорилось, но я мог ясно видеть действие беседы на лицах присутствующих. Штурман, видимо, был очень взволнован, и в то время, когда кто-то упомянул о том, какой страшный вид у трупа Роджерса, я подумал, что он близок к обмороку. Питере спросил его, не думает ли он, что было бы лучше тотчас же бросить тело за борт, потому что слишком это ужасно – смотреть, как оно бултыхается там в желобах для стока воды. Тут негодяй окончательно задохнулся и медленно повернул голову кругом, осматривая своих сотоварищей и как бы умоляя, чтобы кто-нибудь пошел и сделал это. Никто, однако, не шевельнулся, и было совершенно явно, что вся компания взвинчена до высочайшей степени нервного возбуждения. В это время Питерс дал сигнал. Я тотчас же распахнул дверь на лестницу и, сойдя, встал, не говоря ни слова, посреди компании.

Напряженное действие, оказанное этим внезапным появлением привидения, отнюдь не покажется удивительным, если будут приняты во внимание различные обстоятельства. Обыкновенно при возникновении подобных случаев в уме зрителя остается некоторое мерцание сомнения в действительности видения, возникшего перед его глазами; некоторая степень надежды, хотя и слабой, что он был жертвой проделки и что привидение не есть в действительности гость из мира теней. Не слишком много сказать, что такое мерцание сомнения всегда сохранялось почти при каждом таком видении и что захватывающий ужас, даже в случаях наиболее выдающихся и где душевное терзание наиболее было испытано, должен быть скорее отнесен на счет некоторого рода предвосхищенного ужаса, что вдруг привидение, пожалуй, окажется действительным, нежели на счет неколебимой веры в его действительность. Но в данном случае сразу увидят, что в умах бунтовщиков не было даже и тени основания, дабы сомневаться, что привидение Роджерса не было в действительности оживлением его отвратительного трупа или по крайней мере его духовного образа. Отъединенное положение брига и полная его неприступность благодаря буре суживали видимые возможные средства обмана в таких узких определенных границах, что они должны были считать себя способными обозреть их все сразу. Они были на море уже двадцать четыре дня и в течение этого времени не имели никакого соприкосновения с каким-либо судном, кроме возможности перекинуться словом через рупор. Весь экипаж, кроме того, – по крайней мере все, о ком они могли сколько-нибудь подозревать, что они существуют на борту корабля, – был налицо в каюте, кроме Аллена, дозорного; а гигантский рост этого последнего (шесть футов шесть дюймов) слишком примелькался, чтобы позволить хотя на миг возникнуть в их уме представлению, что это он был привидением, явившимся перед ними. Прибавьте к этим соображениям устрашительный характер бури и свойство разговора, вызванного Питерсом; глубокое впечатление, которое отвратительность настоящего трупа произвела утром на воображение моряков; превосходство подражания, достигнутого мною, неверный колеблющийся свет, в котором они меня увидели, по мере того как сверкание находившегося в каюте фонаря, бешено качаемого из стороны в сторону, падало сомнительными вспышками на мою фигуру, – и не будет основания дивиться, что обман оказал даже более полный эффект, чем мы ожидали. Штурман вскочил с матраца и, не произнеся ни звука, рухнул мертвый на пол каюты, действием тяжелого качания брига его швырнуло как чурбан на подветренную сторону. Из остальных семи лишь трое сперва имели в какой-нибудь степени присутствие духа. Другие четверо сидели некоторое время, по видимости прикованные к полу, – самые жалкие жертвы страха и крайнего отчаяния, какие когда-либо представали перед моими глазами. Единственное сопротивление, с которым нам пришлось сколько-нибудь считаться, было со стороны повара, Джона Гёнта и Ричарда Паркера, но они защищались слабо и неуверенно. Два первых были застрелены Питерсом, а я свалил Паркера ударом вымбовки по голове. Тем временем Август схватил один из мушкетов, лежавших на полу, и прострелил грудь другому мятежнику (Вильсону). Теперь оставалось лишь трое; но к этому времени они проснулись от своего оцепенения и, быть может, начали видеть, что их обманули, ибо они сражались с великой решимостью и бешенством, и, если бы не огромная мускульная сила Питерса, они могли бы в конце концов одержать над нами верх. Три этих человека были – Джонс, Грили и Абсалом Хиккс. Джонс бросил Августа об пол, пронзил ему в нескольких местах правую руку и, без сомнения, вскоре разделался бы с ним окончательно (ибо ни Питере, ни я не могли тотчас же освободиться от наших собственных противников), если бы не своевременная помощь некоего друга, на поддержку которого, уж конечно, мы никогда не рассчитывали. Этот друг был не кто иной, как Тигр. С глухим рычанием он впрыгнул в каюту в самое критическое для Августа мгновение и, бросившись на Джонса, в один миг пригвоздил его к полу. Мой друг, однако, был слишком серьезно ранен, чтобы оказать нам какую-либо помощь, а я был так затруднен моим нарядом, что, запутавшись в одежде, мало что мог сделать. Собака ни за что не хотела отпустить Джонса, Питерс тем не менее был более чем ровня для двух остававшихся врагов и без сомнения разделался бы с ними и раньше, если бы не узкое пространство, в котором ему приходилось действовать, и не страшные накренивания судна. Он смог наконец ухватить тяжелую скамейку – их несколько лежало там и сям на полу. Взмахнув ею, он выбил мозги у Грили в тот миг, когда этот последний готов был выстрелить в меня из мушкета, и немедленно вслед за этим боковая качка брига бросила его на Хиккса; Питере схватил его за горло и, силою своей напряженной мощи, задушил его мгновенно. Таким образом, в гораздо более короткое время, чем потребно для рассказа, мы оказались господами брига.

Единственный из наших противников, остававшийся в живых, был Ричард Паркер. Как читатель может припомнить, я сшиб его с ног в самом начале атаки. Он лежал теперь без движения у разлома ной двери каюты; но, когда Питере задел его ногой, он заговорил и стал просить пощады. Голова его лишь слегка была рассечена, и других поранений он не получил никаких, а был лишь оглушен ударом. Он привстал теперь, и на время мы связали ему руки за спиной. Собака все еще рычала над Джонсом, но по осмотре он оказался мертвым, кровь током исходила из глубокой раны на его горле, причиненной, без сомнения, острыми зубами животного.

Было около часу утра, и ветер продолжал дуть страшнейшим образом. Бриг, очевидно, претерпевал качку гораздо больше обыкновенного, и сделалось совершенно необходимым что-нибудь предпринять с целью несколько облегчить его. Почти при каждом наклоне к подветренной стороне он зачерпывал волны, некоторые из них частью дошли и до каюты во время нашей схватки, ибо я оставил люк открытым, когда спустился вниз. Весь ряд корабельных настроек с левой стороны был смыт так же, как и камбуз вместе с лодкой-четверкой, сорванной с подзора. Треск и качания главной мачты давали, кроме того, указание, что она готова обрушиться. Чтобы предоставить грузу больше места в заднем трюме, низ этой мачты был закреплен между деками (весьма предосудительное обыкновение, к которому иногда прибегают невежественные кораблестроители), и таким образом она подвергалась неминуемой опасности вырваться из своего гнезда. Но в довершение всех наших затруднений замеры показали, что в трюме не меньше чем на семь футов воды.

Оставив тела убитых на полу главной каюты, мы немедленно принялись за насосы – Паркер, конечно, был освобожден, чтобы помогать нам в работе. Руку Августу мы перевязали как только сумели, и он делал что мог, но это было не очень много. Мы, однако же, увидели, что можем не позволять течи увеличиваться, заставляя один насос действовать беспрерывно. Так как нас было только четверо, это была трудная работа; но мы старались подбодриться и с тревогою ожидали рассвета, надеясь тогда облегчить бриг, срубив главную мачту.

Таким образом мы провели ночь в страшной тревоге и усталости, и когда день забрезжил, буря не только нимало не утихла, но и не было никаких признаков улучшения погоды. Мы вытащили теперь тела на палубу и бросили их за борт. Ближайшей нашей заботой было освободиться от главной мачты. Были сделаны необходимые приготовления, Питере срубил мачту (топоры нашлись в каюте), между тем как остальные стояли около штагов и талей. Так как бриг страшнейшим образом рыскал, было постановлено срезать тали, после чего вся громада дерева и снастей рухнула в море и освободила бриг, не причинив нам какого-либо существенного ущерба. Мы увидели, что судно не испытывало теперь такой качки, как прежде, но все же наше положение было чрезвычайно затруднительным, и, несмотря на крайние наши усилия, мы не могли овладеть течью без действия двух насосов. Та малая помощь, которую 'мог оказывать нам Август, была поистине незначительна. В увеличение нашего злополучия тяжелый вал, ударив бриг в наветренную сторону, подбросил его на некоторое отдаление от предназначенного места под ветром, и, прежде чем он мог занять прежнее свое положение, другой вал целиком опрокинулся на него и совершенно рушил его на бок. Балласт переместился всей громадой к подветренной стороне (груз некоторое время передвигался и бился совершенно произвольно), и в течение нескольких мгновений мы думали, что ничто не может нас спасти и мы опрокинемся. Мы поднялись, однако же, до некоторой степени, но балласт все еще удерживал свое место на левой стороне судна, и мы так сильно накренялись, что было бесполезно помышлять о насосах, да мы и не могли бы ни в каком случае больше работать около них, потому что руки у нас совершенно огрубели от излишка напряжения и кровь из них сочилась самым чудовищным образом.

В противность совету Паркера мы стали теперь срубать фок-мачту и наконец выполнили это после больших хлопот, причиненных наклонным положением, в котором мы находились. Падая за борт, мачта унесла за собою бушприт, и от брига остался один корпус.

Доселе мы имели основание радоваться, что у нас сохранился баркас, который не получил никакого повреждения ни от одного из огромных валов, перехлестнувших к нам на борт. Но нам недолго пришлось поздравлять себя; так как фок-мачта исчезла, а с нею, конечно, и фоксель, бриг, державшийся благодаря им стойко, потерял свою опору, каждый вал врывался к нам теперь целиком и в пять минут нашу палубу вымыло с носа до кормы, баркас и правая сторона укреплений были сорваны, и даже ворот был раздроблен в куски. Вряд ли, поистине, для нас было возможно быть в еще более жалком состоянии.

В полдень, казалось, буря несколько стихла, но в этом мы были прискорбно разочарованы, потому что затишье продолжалось лишь несколько минут, а буря укротилась лишь затем, чтобы возобновиться с двойным бешенством. Около четырех часов пополудни сделалось совершенно невозможно противостоять ярости вихря; и когда ночь сомкнулась над нами, у меня не было ни тени надежды, что судно сможет выдержать до утра.

В полночь мы очень глубоко погрузились в воду, которая достигала теперь до палубы кубрика. Вскоре после этого оторвался руль – вал, сорвавший его, приподнял заднюю часть брига целиком из воды, о которую она в своем нисхождении ударилась с таким сотрясением, какое бывает, когда корабль выбросит на сушу. Мы все рассчитывали, что руль выдержит до самой последней минуты, ибо он был необыкновенно крепок, будучи приспособлен так, как никогда – ни раньше, ни после – я не видал, чтобы был приспособлен руль. Вниз по главному его тимберсу шел ряд крепких железных крюков, и другие таким же образом шли вниз по стерн-посту. Через эти крюки простиралась очень толстая, выделанная из железа цепь, руль таким образом был прикреплен к стерн-посту и свободно вертелся на стержне. Страшная сила вала, который его оторвал, может быть оценена по тому обстоятельству, что крюки на стерн-посту, которые шли по нему, будучи заклеплены с внутренней стороны, были все до одного совершенно вырваны из цельного куска дерева.

Едва мы успели передохнуть после свирепости этого удара, как одна из самых чудовищных волн, какие я когда-либо видел, прямиком ворвалась к нам на борт, смыла лестницу капитанской каюты, ворвалась в люки и наполнила каждый дюйм судна водой.

Глава девятая

К счастью, как раз перед ночью мы четверо привязали себя к обломкам ворота и лежали на палубе так плоско, как только это возможно. Лишь эта предосторожность спасла нас от гибели. Мы все более или менее были оглушены огромным весом воды, которая обрушивалась на нас и не скатывалась, прежде чем мы не были совершенно изнеможены. Как только я мог перевести дыхание, я громко позвал, обращаясь к моим товарищам. Ответил лишь Август: «Мы пропали, да сжалится Господь Бог над нашими душами».

Вскоре и оба другие получили способность говорить, они тотчас же начали убеждать нас ободриться, ибо еще оставалась надежда; по свойству груза было невозможно, чтобы бриг пошел ко дну, и были все вероятия за то, что буря стихнет к утру. Эти слова наполнили меня новой жизнью; ибо, как это ни может показаться странным, хоть очевидно было, что судно, нагруженное пустыми бочками для ворвани, не может затонуть, ум мой до этих пор был в таком смятении, что я совершенно просмотрел это соображение, и опасность, которую я в течение некоторого времени считал самой неминуемой, была именно опасность потопления. Когда надежда ожила, во мне, я воспользовался каждою возможностью закрепить перевязи, прикреплявшие меня к обломкам ворота, и вскоре я заметил, что мои товарищи были заняты тем же. Ночь была так темна, как это только возможно, и бесполезно описывать ужасающий кричащий грохот и смятение, которые нас окружали. Палуба наша была на одном уровне с морем, или скорее мы были окружены громоздящимся гребнем пены, часть которой каждое мгновение проносилась над нами. Не слишком много сказать, что головы наши высвобождались из воды не более чем на одну секунду из трех. Хотя мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, ни один из нас не мог видеть другого и никто из нас не мог рассмотреть какую-либо часть самого брига, на котором нас швыряло так бурно. Время от времени мы взывали один к другому, стараясь таким образом оживить надежду и доставить утешение и ободрение тем из нас, кто наиболее в них нуждался. Слабость Августа делала его предметом заботы для всех нас; и так как благодаря тому, что правая рука его была изранена, ему было невозможно сколько-нибудь прочно закрепить перевязи, мы с минуту на минуту ждали, что его унесет за борг, но оказать ему какую-либо помощь было совершенно вне возможности. К счастью, он находился в положении более достоверном, чем кто-либо другой из нас; ибо верхняя часть его тела лежала как раз под одной частью раздробленного ворота и валы, обрушиваясь на него, большею частью были ослаблены в своей ярости. В любом ином положении, нежели это (в каковое и он был брошен случайно, после того как привязал себя в месте очень незащищенном), он неизбежно погиб бы до наступления утра. Благодаря тому обстоятельству, что бриг лежал на боку во всю свою длину, мы менее были подвержены опасности быть смытыми, чем это было бы в ином случае. Уклон, как я раньше говорил, был к левой стороне судна, палуба приблизительно наполовину была все время под водой. Валы поэтому, ударявшие нас с правой стороны, были в значительной степени ослабляемы боком судна, достигая нас лишь частью, ибо мы лежали плашмя, лицом вниз, между тем как валы, приходившие с левой стороны и бывшие тем, что называется водой заднего хода, мало имели возможности ухватиться за нас по причине нашего положения и не имели таким образом достаточной силы, чтобы снести нас с наших мест.

В этом страшном положении мы лежали до тех пор, когда забрезживший день показал нам более полно окружавшие нас ужасы. Бриг был не более как большой чурбан, качавшийся из стороны в сторону по прихоти каждой волны; вихрь все увеличивался, если он мог еще увеличиваться, и поистине дул как настоящий ураган. Никакой земной возможности спасения нам не представлялось.

В течение нескольких часов мы соблюдали молчание, ожидая каждую минуту, что наши перевязи порвутся, обломки ворота полетят за борт или что какой-нибудь огромный вал, один из тех, которые ревели по всем направлениям вокруг нас и над нами, вгонит остов корабля так далеко под воду, что мы затонем, прежде чем он успеет подняться на поверхность. Милосердием Божиим, однако, мы были предохранены от этих неминуемых опасностей и около полудня были обласканы светом благословенного солнца.

Вскоре после этого мы могли заметить значительное уменьшение в силе ветра, и тут в первый раз после вчерашнего вечера Август заговорил и спросил Питерса, который лежал всех ближе к нему, думает ли он, что есть какая-нибудь возможность, чтобы мы спаслись. Так как сперва никакого ответа на этот вопрос не последовало, мы заключили, что индеец затонул там, где лежал; но вот к великой нашей радости он заговорил, хотя и очень слабым голосом, и сказал, что очень страдает, ибо перевязи, туго затянутые поперек живота, так его режут, что или он должен найти способ распустить их, или погибнуть, потому что невозможно, чтоб он терпел дольше свое злополучие. Это повергло нас в большое смущение, ибо совершенно бесполезно было думать о том, чтобы каким-нибудь образом помочь ему, пока море продолжало хлестать на нас, как это было. Мы убеждали его сносить страдания мужественно и обещались воспользоваться первой же возможностью, какая представится, чтобы облегчить его положение. Он отвечал, что вскоре будет слишком поздно и все будет кончено, прежде чем мы сможем ему помочь; и потом, несколько минут постонав, он затих, из чего мы заключили, что он умер. По мере того как надвигался вечер, волнение в море спало настолько, что вряд ли хоть один вал ворвался на остов корабля с наветренной стороны в течение пяти минут, да и ветер в значительной степени спал, хотя он еще продолжал дуть, как суровый вихрь. Уже несколько часов я не слыхал, чтобы кто-нибудь из моих товарищей заговорил, я позвал теперь Августа. Он ответил, хотя очень слабым голосом, так что я не мог различить, что он сказал. Я заговорил тогда к Питерсу и к Паркеру, но ни тот ни другой мне ничего не ответили.

Вскоре после этого я впал в состояние частичного бесчувствия, в продолжение которого самые приятственные образы проплывали в моем воображении: такие как зеленые деревья, волнообразные равнины, покрытые спелыми колосьями, проходящие хороводом танцующие девушки, отряды кавалерии и другие фантазии. Я теперь припоминаю, что во всем, проходившем перед оком моего духа, движение было представлением господствующим. Таким образом мне никогда не чудился какой-нибудь неподвижный предмет, вроде дома, или горы, или чего-нибудь подобного, но ветряные мельницы, корабли, большие птицы, воздушные шары, всадники, повозки, мчащиеся бешено, и подобные этому движущиеся предметы представали в бесконечной смене. Когда я очнулся от этого состояния, солнце, насколько я мог приметить, стояло высоко над горизонтом. Для меня было величайшей трудностью восстановить в памяти различные обстоятельства, связанные с моим положением, и в течение некоторого времени я пребывал в твердом убеждении, что еще нахожусь в трюме брига около ящика и что тело Паркера было телом Тигра.

Когда, наконец, я вполне пришел в себя, я увидел, что дул лишь умеренный ветерок и море было сравнительно спокойно, так что заливало лишь среднюю часть корабля. Левая моя рука высвободилась из перевязи, и около локтя был сильный порез; правая рука совершенно онемела, и кисть ее, а также и вся рука чудовищно вспухли от давления веревки, которая пригнетала руку от плеча вниз. Меня очень мучила также другая веревка, проходившая вокруг поясницы и натянутая до нестерпимой степени тугости. Глянув кругом на моих товарищей, я увидел, что Питере еще был жив, хотя толстая веревка была так туго затянута вокруг его бедер, что он казался разрезанным надвое; когда я шевельнулся, он сделал ко мне слабое движение рукой, указывая на веревку. Август не подавал никаких знаков жизни, был перегнут почти надвое поперек обломка ворота. Паркер заговорил со мной, когда увидел, что я двигаюсь, и спросил, хватит ли у меня силы высвободить его из его положения, и если бы я мог посильно собраться с духом и измыслить способ развязать его, мы еще могли бы спасти наши жизни, а иначе мы все должны погибнуть. Я сказал ему, чтобы он мужался и что я попытаюсь его освободить. Пошарив в кармане панталон, я ухватил складной нож, и после нескольких безуспешных попыток мне наконец удалось его раскрыть. Потом левой рукой я кое-как высвободил правую свою руку из пут и разрезал другие веревки, державшие меня. Попытавшись, однако, сдвинуться с моего места, я увидел, что ноги мне совершенно изменили и что ни встать я не могу, ни двинуть правой рукой в каком-либо направлении. Когда я сообщил об этом Паркеру, он посоветовал мне лежать спокойно несколько минут, держась за ворот левой рукой, чтобы дать таким образом крови время прийти в правильное обращение. Это я и сделал, онемелость тотчас же стала исчезать, и сперва я смог двигать одной ногой, потом другой и вскоре после этого частично овладел правою моею рукою. С большими предосторожностями я пополз к Паркеру, не вставая на ноги, и вскоре обрезал на нем все перевязи; после короткого промежутка к нему также отчасти вернулось обладание членами. Теперь, не теряя времени, мы стали освобождать от веревок Питерса. Веревка сделала глубокий прорез через пояс его шерстяных панталон и через две рубашки и вошла ему в пах, из которого кровь хлынула обильно, когда мы сняли перевязи – не успели мы сдвинуть их, однако, как он заговорил и, казалось, почувствовал мгновенное облегчение, будучи способен двигаться с большею легкостью, чем я или Паркер, – это происходило, без сомнения, от истечения крови.

У нас было мало надежды, что Август придет в себя, ибо он не подавал никаких признаков жизни, но, приблизившись к нему, мы увидали, что он был в обмороке от потери крови, ибо повязки, которые мы наложили на его раненую руку, были сорваны водою; ни одна из веревок, что привязывала его к вороту, не была настолько затянута, чтобы причинить ему смерть. Освободив его от пут и сдвинув с обломка ворота, мы положили его на сухом месте с наветренной стороны, поместив голову несколько ниже, чем тело, и все трое начали поспешно растирать ему руки и ноги. Приблизительно через полчаса он пришел в себя, хотя лишь на следующее утро явил признаки, что узнает каждого из нас и что у него достаточно силы, чтобы говорить. За то время, которое нам понадобилось, чтобы освободиться от пут, сделалось совершенно темно и облака начали сгущаться, так что мы были опять в величайшей тревоге – а вдруг опять подует сильный ветер! В этом случае ничто не могло бы спасти нас от гибели ввиду нашего полного истощения. По счастливой случайности погода продолжала быть хорошей в течение ночи, море спадало каждую минуту, и это заставляло нас надеяться на окончательное наше избавление. Легкий ветерок еще дул с северо-запада, но погода вовсе не была холодна. Август тщательно был привязан к наветренной стороне таким образом, чтобы избегнуть опасности при боковой качке судна соскользнуть за борт, ибо он был еще слишком слаб, чтобы самому держаться за что-нибудь. Для нас самих не представлялось такой надобности. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, поддерживая один другого с помощью порванных веревок вокруг ворота, и измышляли способ ускользнуть из нашего страшного затруднительного положения. Мы извлекли значительное подкрепление из того обстоятельства, что сняли с себя одежду и выжали из нее воду. Когда мы после этого надели ее на себя, она показалась нам чрезвычайно теплой и приятной и в немалой степени послужила к тому, что мы почувствовали себя более сильными. Мы помогли Августу снять одежду, и, после того как выжали ее за него, он испытал то же самое облегчение.

Главными нашими страданиями были теперь муки голода и жажды, и, когда мы размышляли о средствах облегчить их, сердце падало в нас и мы даже начинали жалеть, что ускользнули от менее страшных опасностей моря. Мы старались, однако, утешить друг друга надеждою, что скоро будем подобраны каким-нибудь судном, и ободряли друг друга, убеждая сносить мужественно все злополучия, какие еще нам могут встретиться.

Забрезжило наконец утро четырнадцатого, и погода все продолжала быть тихой и ясной при стойком, но очень легком ветерке с северо-запада; море было теперь совершенно гладкое, и, так как благодаря какой-то причине, определить которую мы не могли, бриг не лежал так сильно на боку, как это было доселе, палуба сравнительно была суха, и мы могли свободно по ней двигаться. Уже более чем три дня и три ночи мы были без питья, и сделалось безусловно необходимым, чтобы мы попытались что-нибудь раздобыть снизу. Так как бриг был совершенно залит водой, мы приступили к этой работе с унынием и лишь с малым чаянием, что нам удастся что-нибудь добыть. Мы сделали некоторого рода драгу, вбив несколько гвоздей, которые выломали из остатков затвора, в два куска дерева. Связав их один поперек другого и прикрепив к концу веревки, мы опустили это сооружение в каюту и волочили его туда и сюда в надежде, что таким образом зацепим что-нибудь, что могло бы быть пригодно для еды или по крайней мере могло бы помочь нам раздобыть ее. Мы провели в этой работе большую часть утра без всякого успеха, ничего не выловив, кроме нескольких одеял, за которые гвозди легко уцеплялись. На самом деле сооружение наше было слишком неуклюже, чтобы можно было предвидеть какой-либо большой успех.