Текст книги "Течение времени"

Сейчас рядом с ними – никого. Они лежат в тени, у самой воды, лишь слышно тихое нашептывание Псе'ла, да вдруг раздастся резкий всплеск воды – похоже, щука поймала незадачливую рыбешку. Временами они на четвереньках переползают на новое место в поисках тени. При этом Леночка держит на груди полотенце, а Алеша волочит за собой подстилки. Здесь только ивняк, и трудно найти обширную тень хотя бы на час. Между подстилками метровое расстояние. При перемещениях Алеша пытается его уменьшить, то негласно установленное расстояние тут же корректируется Леночкой под учащенное сердцебиение Алешиного сердца. Успокоившись, он читает стихи по памяти или из книг: Пушкина, Лермонтова, Блока, Пастернака Багрицкого, Евтушенко. Иногда любимые места из «Мертвых душ» или из «Вечеров на хуторе…», или просто из открытой наугад страницы.

– Алеша, теперь ты меня послушай:

 
Материю песни, ее вещество
Не высосет автор из пальца.
Сам Бог не сумел бы создать ничего,
Не будь у него материальца…
 

В сущности, переводчик создает свой поэтический образ, а как замечательно, великолепно, каждое слово на свое место приколочено бронзовыми гвоздями. Когда-то ты читал мне эти стихи и говорил о приколоченных бронзовыми гвоздями строфах или даже отдельных словах именно к тому месту, где они должны быть. На родном языке поэта это уже другое стихотворение.

– Конечно, а вот послушай:

 
Твое лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной,
В гостях, на улице и дома
Я вижу тонкий профиль твой…
 

– Блок?

– Точно, дорогая! А это чьи стихи, угадай:

 
Давай на твой хорошенький животик
Я сыпану слегка песочек,
А чтобы тело было чисто,
К Пселу тебя доставлю быстро.
 

– Алеша, это не рифма, ты халтуришь.

– Леночка, я не поэт, а для приглашения покупаться сойдет.

– Чур, я первая. В воде возьмешь у меня полотенце и отнесешь на берег.

И Леночка, придерживая у груди полотенце, вошла в воду.

«До чего хороша: прямые точеные длинные стройные ножки, какая изящная ложбинка от трусиков до самой шейки, покрытой золотистым пушком. А ручки, а талия, и нет этого вульгарного перехода к бедрам, все пропорционально, все восхитительно красиво. А если я вдруг крикну «Змея, меня укусила змея!», она повернется в испуге, и я увижу два холмика, завершенных пиками. Но это будет недостойный прием, обман. Мне можно идти, Леночка?»

– Можно! – она была уже по шейку в воде и, не поворачиваясь к Алеше лицом, над головой держала полотенце, помахивая им.

– Леночка, давай сегодня будем плавать а на спине.

– Но я же не готова к этому.

– Готова, готова, уберешь свои драгоценнейшие прелести под полотенце, а я полотенце завяжу на спине.

– А правда, почему бы и не поплавать на спине? Алеша, ты стоишь на дне у меня за спиной, а я отчаянно работаю ногами, чтобы не захлебнуться. Пожалуйста, отойди к берегу, пока я не достану до дна. Теперь стой и затягивай концы полотенца.

 
– Ее роскошные бутоны
В Алешке вызывают стоны.
Понять Алешку может всяк,
Конечно, если не дурак!
 

– Вот так, отлично, спасибо.

– Спасибом, доктор, не отделаетесь, поплыли. Я вас должен официально информировать, что в конце концов, предъявлю претензии Димычу, как лицу ответственному и почти вашему брату, в равнодушном отношении доктора к моему здоровью, вот так. Я ни разу не был обследован от «гребенки до пят». Один раз, только один раз вы обратили внимание на мой палец, истекающий кровью в результате ранения об острый шип акации, и почти что рваную рану заклеили лейкопластырем.

– Ту царапину?

– Для вас, доктор, это, может и царапина, а для больного, то есть для меня – рана. У вас жестокое сердце, и вы не используете могучий метод воздействия на больного – психотерапию. В данном случае, будучи убежденной, что летальный исход исключен, тем не менее, вы должны были обнять, поцеловать больного крепко и продолжительно в губы, вселяя в него надежду, что цара… я хотел сказать рана, заживет без последствий. Я достаточно четко излагаю свои мысли, дорогой доктор?

– Достаточно.

– Что будем делать дальше, Леночка?

– Полностью отдадимся течению и будем плыть, плыть, плыть, любоваться облаками и слушать тишину, пока нас не прибьет к берегу. Алешка, мне в жизни не было так хорошо, как в эти дни, как сейчас.

 
– Мы будем плыть, как два бревна,
Одно длинней, другое чуть короче
(на 15 сантиметров),
Покуда нас не выловят в Сорочин-цах.
 

Между прочим, Сорочинцы стоят на Псе'ле, Псе'л впадает в Днепр, а там прямым ходом в море – да прямо к туркам, а времена-то гоголевские: тебя в гарем, а меня на галеры.

Все чаще стали роиться в Алешиной голове мысли какие-то странные, непривычные… Раньше такое в голову не приходило ни в Москве, ни до недавнего времени здесь, на Пселе. Все это походило на раздвоение личности. Алеша спорил сам с собой, но как-то вяло, неэнергично.

«А что ты, собственно говоря, Алешка, хочешь? Не валяешь ли ты дурака, не играешь ли ты в запретные любовные игры, не обманываешь ли ты самого себя, вольный стрелок? Ты хочешь Леночку? – Да, хочу, всю… Хочу войти в нее и выйти, и так тысячи раз опять входить, и обнимать, и целовать всю “от гребенки до пят”, и чтобы она мне отвечала тем же. – Неужели тебе не понятно, что она святая женщина? Она пронесла свое девичество через всю войну и вплоть до сегодняшнего дня. А тобой завладели похотливые мыслишки. Да по отношению к кому? К Леночке?! Она тебе не Чечевица с вашего двора, помнишь такую? Или ты не любишь Леночку? – Люблю… наверное, люблю. – Ну и дурак ты, Алешка! А еще хорохоришься: вольный стрелок, вольный стрелок! Ты не вольный стрелок, а размазня: морочишь Леночке голову! А что такое вольный стрелок, кстати, объясни. Это как с Чечевицей – никто никому не обязан, так что ли? – М-да! Нет, конечно. Это пошло от Вебера, от “Вольного стрелка” – каждый вкладывал в стрелка что-то свое, по своему разумению. Туманно излагаешь, разговаривать по-человечески разучился. Ясно! Так чего же ты Леночку звал на Псел? Тебя же мама предупреждала. – А может быть, я все же ее люблю! – Кстати, ты к ней в комнату ночью входил? – Да, то есть нет, в общем, пытался. Но она запретила. Хотя в тот момент я сходил с ума, но отрезвел, когда понял, что дома, на постели во время отпуска – это все, это навсегда. И потом, ее твердое “Нет!” – Да, с тобой не соскучишься. Тогда вот что: плыви-ка ты по течению времени и выброси эти гадкие мыслишки из головы, ясно? – Да, да! То есть нет! Нет у меня никаких гадких мыслишек! Конечно, я полагал, что буду с ней… но без всяких продолжений в Москве. – А, понятно! Леночка нужна тебе только для времяпрепровождения. Дурак, еще раз дурак. Тебя же предупреждали, что с Леночкой так нельзя, и ты вроде бы это понимал. С тобой, парень, все ясно, ты запутался. И я не удивлюсь, если Леночка сама проявит инициативу – от тебя не дождешься. Тогда ты ее получишь, но тебе это будет стоить “вольного стрелка”, хотя, если признаться, такая жизнь тебе давно осточертела. Может, пора приставать к тихой пристани? – Пожалуй. Впрочем, не уверен…»

Приготовление еды не занимало много времени у Леночки, тем более ей помогал Алеша. Тарас, брат Марийки, поставлял к столу свежую рыбу, так что всегда была уха, или жареная рыба, или цыпленок табака, что тоже неплохо. Алеша в самое благодатное время при первых лучах солнца, пока еще Леночка спала или просыпалась, отправлялся к Марийке за абрикосами, вишней, луком, салатом и горячим, на поду испеченным хлебом.

Как-то они решили навестить родителей Алеши. Встали рано, до восхода солнца, и, пройдя дубовой рощей, как им показала Марийка, через полтора часа добрались до села. Прогулка была чудесная, запомнилась им на всю жизнь. За деревьями, на востоке, разгоралась заря – сначала красная, затем розовая, а потом бледно-розовая, и вокруг становилось все светлее и светлее, потом появился раскаленный край солнца, и вот уже сияющий солнечный диск, на мгновение удерживаемый землей, помчался на невидимой колеснице по небесной сфере. Как красива, как замечательна наша земля! Выйдя из рощи, решили идти вдоль берега, будучи уверенными, что натолкнутся на папу. И в самом деле, в огромной шляпе, стоя по пояс в воде, он выводил рыбину под сачок.

– Па, здравствуй, мы с Леночкой приветствуем тебя!

– Извините, что не могу повернуться к вам лицом. Здравствуйте, здравствуйте, доброе утро! Очень рад, что пришли.

– Тебе помочь?

– Тихо спускайся в воду, осторожно, без всплеска. Бери сачок и тихонько подводи под хвост. Это щука. Когда будешь уверен, что не промахнешься, осторожно старайся вогнать ее хвост в сачок и постепенно натягивай сетку на туловище. Древко сачка может треснуть, так что постепенно руки перемещай ближе к сетке.

Вытащив рыбину на берег, они увидели, что это щука длиной более метра, она едва поместилась в корыте. Подошел сосед с тележкой и мешком. Мешок натянули на корыто. Эта операция прошла быстро. А вот запихивание щуки из корыта в мешок проходило с трудом. Лезть в мешок щуке явно не хотелось, она била хвостом и пугала окружающих оскалом открытой пасти. Наконец щуку вогнали в мешок, который на всякий случай завязали.

– Па, сколько думаешь килограммов?

– Могу лишь сказать, что выуживал ее долго, до вашего появления не менее часа, и с большим трудом – это же живое, рвущееся на свободу ощеренное бревно, да еще с какими зубами!

Мама и папа обрадовались Леночке, расцеловались с ней, не знали куда посадить и чем потчевать. Вели разговор обо всем на свете, кроме главного. Улучив момент, мама потихоньку спросила у сына:

– Ну, как там у вас дела – налаживаются или все еще нет?

Вопрос остался без ответа.

Когда стало смеркаться, Алеша и Леночка распрощались с родителями и быстро пошли к своему селу по еле заметной тропинке. Дошли, не заблудились.

Однажды Леночка предложила сразу после завтрака перебраться через Псе'л в дубраву и побродить там «в поисках тени Гоголя». Утром еще свежо, и зачем мокнуть обоим? Алеша долго уговаривал Леночку у стремнины взгромоздиться ему на закорки.

– Надеюсь, хорошенькие ножки доктора будут себя вести тихо – не дергаться и не брыкаться. И тогда они будут доставлены вместе с хорошенькой головкой, шейкой, спинкой, животиком с ямочкой, грубо называемой в народе пупком, а также с двумя очаровательными холмиками, украшенными остроконечными пиками, которых я никогда не видел и знаю только по описанию царя Соломона и только мечтаю изучить.

– Хорошо, поехали. Но только, Алешка, без фокусов.

– Доктор, я не факир.

Хорошо на Псе'ле в жаркий день. Но вечера там просто изумительны. После захода солнца с каждым часом все ниже и ниже опускается над хутором небо, и с каждым часом все ярче и ярче разгораются огромные звезды, величиной с блюдце. Да разве может быть иначе в волшебных гоголевских местах, где прогретая жарким солнцем земля ночью отдает тепло, и воздух наполняется запахами садов, цветов, скошенной травы, приберегаемыми для вечерних и ночных ароматов.

В одну из таких ночей Леночка с Алешей в обнимку сидели над рекой. Такая волшебная ночь располагает к откровенным разговорам. Получилось как-то само собой, из потаенных глубин души прозвучали слова, поразившие Алешу в самое сердце:

– Алеша, я хочу иметь от тебя ребенка, похожего на тебя: с серо-голубыми глазами, с такими же длинными ресницами, любознательного, открытого, честного. И чтобы наш ребенок любил поэзию, музыку… – Леночка повернула к себе Алешино лицо и не увидела в его глазах радости. Только растерянность и тоска. И она продолжила: – Я вижу, ты еще не созрел для совместной жизни с мной. Мы можем жить врозь в течение ближайших лет. А ребенок будет расти, и ты будешь навещать нас. Но потом ты все равно придешь ко мне, когда не сможешь жить без меня, потому что я люблю тебя навсегда. Может быть, ты даже женишься за это время… Впрочем, я могу ошибаться. Но это ровным счетом ничего не значит. Все равно ты будешь думать обо мне, как и я о тебе.

Еще ниже опустились звезды, чтобы услышать каждое слово обнявшейся парочки, еще тише стал шептать о чем-то Псел. Она обняла и крепко поцеловала в губы растерянного Алешу, не ответившего ей на этот поцелуй.

– Ну что ты так пал духом? С тобой же ровным счетом ничего не произойдет: ты как был, так и останешься вольным стрелком, дурачок. Это со мной произойдут некоторые изменения, я рожу ребенка, и только от тебя.

– А это обязательно? Разве сейчас нам плохо? Или я не просыпаюсь утром с первым желанием увидеть твои полные задора глазки, открытые миру так, как будто они видят его впервые, а твои бледно-розовые ланиты? Я люблю целовать все пальчики твоих ножек и сами ножки – и слева, и справа, и снаружи, и внутри.

– Как это понять?

– Вот эту часть прелестных ножек, когда ты лежишь на животике. Но ты всегда брыкаешься, и однажды так взбрыкнула, что сломала правую внутреннюю перегородку моего бедного носа.

– Положим, это не моя заслуга, и произошло это эпохальное событие лет десять тому назад с помощью Димыча. Между прочим, эти события изменили мою судьбу, и я познакомилась сначала с твоим носом, а много позднее с тобой. Вот так, мой дорогой! За маской ерничанья я чувствую нарастающую бурю в твоей душе – трудно расстаться со свободой вольного стрелка, надевать на себя семейный хомут. Я понимаю, что появление ребенка в силу твоего характера и моральных принципов в любом случае тебя ко многому обяжет. Это только первое время ты будешь разрываться между ребенком и своими делами, а потом все вернется на круги своя, все завершится твоим приходом ко мне. Вот так, мой милый. И может быть, не так скоро, а может быть, и сразу.

– А ребенок нужен обязательно? Оглядись по сторонам, вслушайся в тишину, а будет «уа-уа! уа-уа!». И божественная тишина на фоне таинственных ночных шорохов ночной жизни таинственных существ и сонного бормотания Псела будет перекрываться «уа-уа!». А ты подумала, кто будет ухаживать за ребенком, готовить обед, делать тысячу домашних дел? Ты же не уйдешь из больницы? К тому же, у тебя ординатура, и, думаю, ты на этом не остановишься.

– Я поговорю с тетей Грушей, больничной нянечкой, я ее давно знаю. У нее все погибли на войне. Она аккуратная, добрая, за меня переживает, что я одинокая. Все женихов мне предлагает. На днях одного нашего больного сватала, генерала.

– Вот еще! Тетю Грушу я уволю. Тоже мне сваха нашлась!

– Алеша, ты кого-нибудь в жизни увольнял?

– Не приходилось.

– Дай я тебя поцелую!

– Целуй! А может быть, обойдемся без «уа-уа?»

Глава II. Мама

В Москве с вокзала поехали к Алеше, по дороге купив шампанского. Родители, увидев их, все поняли без слов. Мама обняла их обоих, сразу.

– Какое счастье, наконец-то! Леночка, только вас он и любил, и любит, но боялся, что сближение с вами приведет к потере пресловутой мужской свободы.

Папа тут же присоединился, и все вместе обнявшись, образовали тесный кружок. И говорили, и говорили одновременно, и смеялись, и плакали, а если и не плакали, то у всех в глазах были счастливые слезы, у всех. Потом выпили по бокалу шампанского, и по желанию молодых это радостное для всех событие решили отметить после ЗАГСа дома в узком кругу. Папа сразу принялся составлять список приглашенных, потом Алеша добавил еще человек десять, Леночка – троих, мама – троих, и получилось сорок человек.

– Где размещать народ? – воскликнул Алеша. – Леночкин деревянный «особняк» на капремонте. Там все перевернуто – меняют стропила, балки, перестилают крышу и полы. В общем, прогнившее деревянное старье превращают в деревянный двухэтажный дом со всеми удобствами в Кривом переулке, в десяти минутах ходьбы от Пушкинской, от центра. В ресторане отмечать свадьбу нам с Леночкой не хочется, и ждать тоже не хочется…

– Алешенька, – сказала Леночка, – может быть, отметим позднее? Где нам разместить сорок человек узкого круга? Я считала только Наташеньку, ее маму и бабушку, думая пригласить подруг и сослуживцев позднее, но так нельзя. Они из эвакогоспиталя или из больницы. Если подумать, узкий круг превращается в широкий. Может быть, в два этапа – самые близкие родственники и друзья – после ЗАГСа, а второй – позднее?

На том и порешили: после ЗАГСа устроить свадьбу у Алешиных родителей, где смогут разместиться двадцать или даже больше приглашенных, если вынести тахту и попросить у соседей два стола и стулья. И отправились в ЗАГС, чтобы определиться с днем свадьбы.

Алеша хорошо запомнил лишь начало свадьбы, целование с невестой под традиционное «Горько!» и свое сообщение о том, что Леночка Лаврентьева стала Леночкой Лариной. Еще он помнил, как читал стихи, как потом целовался с мамой и почувствовал ее слезу на своей щеке.

– Почему, мамочка?

– Все хорошо, сынуля, все хорошо. Только пей осторожно. Ты же не привык.

Потом он целовался с папой, с Димычем и его отцом, с Наташей, с ребятами, ни на шаг не отпуская от себя Леночку. Пьян был впервые за свои двадцать пять лет, переходил от гостя к гостю, нарушив традицию свадьбы, когда молодожены сидят во главе стола, принимая поздравления. Утром отнесли столы и стулья и приволокли тахту, которую загородили шкафом и ковром. В этом отгороженном закутке Алеша с Леночкой провели свой медовый месяц и еще месяц до окончания ремонта в Кривом переулке при корректном, ненавязчивом патронаже мамы и папы, старающихся уменьшить неудобства жизни счастливых молодоженов в одной комнате с родителями.

Выросший в этой квартире, Алеша воспринимал окружавших его людей почти как родственников с разной степенью родства в зависимости от его симпатий. Во все времена его окружали тетя Катя, тетя Таня и другие соседи, на глазах которых он вырос и жил вместе в одной квартире, окончил школу, институт, женился, познавал мир во всем его великолепии и мерзости. А население квартиры не знало ни музеев, ни симфонических концертов, ни оперы, ни балета, ни драматических театров. Драмой была их жизнь в борьбе за существование, за утверждение своих позиций в очередях за продуктами или за ширпотребом, на кухне или в семье.

Рядом с Алешей были родители, в первую очередь мама, которая могла провести его без потерь веры в человека через антигуманную жизнь обычной коммунальной московской квартиры. Высокая, стройная, сероглазая, со свободно ниспадающими пепельными волосами, красивая и умная, его мама держала себя с достоинством и простотой, присущей интеллигенции, была спокойной и сдержанной, заинтересованным слушателем. Мама могла найти общий язык и с малограмотным, и с образованным, содержательным человеком, много читала и хорошо знала русскую и зарубежную литературу. Это она открыла Алеше бездонную красоту поэзии и помогла попасть в закрома хорошей районной библиотеки, где не на полках, а в шкафах хранились книги, не рекомендованные широкому кругу читателей, поскольку облеченные властью сами решали за народ, что ему можно читать, а что – нельзя. Мама привила Алеше любовь к настоящей литературе – великой русской и мировой.

Запомнилось Алеше, как примерно спустя год после окончания войны они вместе с мамой ездили на ее родину. Билеты на поезд Алеша купил с большим трудом, отмечаясь в списке очереди несколько дней. Поезд шел очень медленно, останавливаясь буквально у каждого столба. Для Алеши особенно был интересен переезд через вчерашнюю границу. И вот они уже в бывшей «загранице», куда уже просачивались, пока еще не очень широким потоком, в основном москвичи и ленинградцы.

Поразила непривычная архитектура, уличная реклама на чужом языке. Они приехали в незнакомый город, затем перешли на платформу пригородного сообщения, к которой только-только подошел поезд. Тотчас весь перрон и, казалось, весь вокзал, стал наполняться стойким запахом клубники. Огромные ягоды лежали на дне плоских корзиночек, высота бортиков которых несколько превышала размеры ягод, а сами корзиночки, по десять-пятнадцать штук уложенные друг на друга, перевязывались крест-накрест лентой. Это чудо привезли на рынок местные жители. Мама сказала:

– Все как прежде, когда я уезжала отсюда во время революции.

Было жарко. Поезд тронулся. Пересекли по временному мосту сначала одну очень широкую реку, вскоре другую – поуже:

– Сынуля, приехали.

Почти всю дорогу мама была сосредоточенна и молчалива.

Спать Алешу положили в кабинете тети, учительницы гимназии, а теперь школы, на черном кожаном диване. В кабинете стоял большой письменный стол, за зеркальными стеклами книжных шкафов размещалось много толстых книг, на корешках которых золотом тускло поблескивали латинские буквы. Пришла мама, подсела к Алеше, уже лежавшему под одеялом.

– Как, мальчуган, тебе хорошо?

– Да, конечно! Ты знаешь, я впервые буду спать в отдельной комнате.

– Да, дорогой, это замечательно. Знаешь, я всю жизнь мечтала об отдельной квартире, и непременно с ванной, но, по-видимому, такая роскошь не для нашего поколения. В конечном счете, не в этом счастье.

На следующий день они отправились к владениям деда, где проходило мамино детство, на самом берегу реки. У деда были архитектурно-строительные мастерские и деревообрабатывающий цех: он строил дома на взморье. И курзал на высоком каменном фундаменте недалеко от песчаного пляжа, возле дюн, тоже построил дед. Однажды коварная река так разлилась, что все дедовское производство, и усадьба, и много земли ушло под воду.

– Мамуль, а разве нельзя было поднять со дна реки наиболее ценное, например, станки?

– Нельзя, так как из-за наводнения образовался провал очень глубокий – более тридцати метров.

На следующий день после приезда Алеша с мамой поехали к тете Лиле, маминой сестре. Они сели в пролетку, и под цоканье копыт перед их глазами проплывали красивые дома, парк, канал с белыми лебедями. А вот и Гертрудинская церковь, слева от которой в большом красивом доме жила тетя. Тяжелая входная дверь с полированными стеклами, широкая пологая мраморная лестница, витая решетка под дубовыми перилами, зеркала на площадках между лестничными пролетами, расписанные цветами стены, лифт – нечто похожее Алеша видел раньше только в кино. Дверь открыл полковник и, даже не спрашивая, к кому пришли, кивнул головой в сторону одной из дверей. Постучавшись, они вошли в комнату тети Лили. Оказалось, этот военный, вселившись в квартиру тети Лили, оставил ей только одну комнату, а остальные четыре, причем с мебелью, забрал себе. Таких военных называли оккупантами. Через несколько дней после приезда Лариных полковник, по словам тети Лили, стал с ней разговаривать по-человечески – исчез начальственный, повелительный тон. «Узнал, что вы из Москвы. Возможно, его вселили незаконно и он боится», – предположила она.

В то время Алеша, комсомолец, к процессу изъятия излишней площади – уплотнению, к которому давно привыкли в СССР со времен революции, относился спокойно: перед глазами возникала национализированная московская коммунальная квартира, в которой они жили. Дом на взморье вскоре тоже национализировали, и дети старшей сестры мамы, примерно Алешиного возраста, переехали в маленький домик из двух комнат, находящейся в их усадьбе.

После той поездки прошел год. Однажды по дороге из института Алеше стало тревожно, будто сердце что-то подсказывало, и он заспешил домой. Войдя в комнату, увидел громко рыдающую маму.

– Мамочка, дорогая, что случилось, что происходит? Успокойся.

Он обнял маму, прижался к ее заплаканному лицу, стараясь уменьшить содрогание хрупкого тела. Такой он ее никогда не видел.

– Я тебе дам что-нибудь сердечное, выпей.

Он долго не разжимал своих объятий, словно хотел часть ее душевной боли забрать себе. Постепенно она успокаивалась. И наконец:

– Умерла Лиля, пришла телеграмма.

А через некоторое время она тихо произнесла:

– Вот и определилась моя судьба.

– Ну оставь мамочка, что ты? С каких это пор ты стала суеверной?

– Сынуля, я знала, что Лиля обречена, такая красивая, добрая, с такой тонкой душой… Вот и ее убил рак, вторую мою сестру. Из трех осталась я. Может быть, это наступит и не так скоро, не волнуйся и извини, что не справилась с нервами. Тяжело на сердце, дай еще капель, пожалуйста.

В жизни Алеши мама была лоцманом, добрым наставником в юности и тонким советчиком в более зрелом возрасте, когда душа его металась в поисках разрешения им же создаваемых жизненных проблем. Она знала не только приятелей сына, но и почти всех его знакомых девушек, сердечно принимала их, стараясь понять, что у них общего, какие интересы их связывают. И уже через несколько встреч она лучше, чем Алеша, знала об их достоинствах и недостатках. Но мнения своего сыну не навязывала и была бы счастлива, если бы Алеша связал свою жизнь с одной из них. Она не произносила вслух своего желания, это должен был решить он сам. И хотя Алеша не всегда рассказывал, что происходило с ним, что ему неспокойно и муторно на душе, что он полон противоречий и что ему трудно принять решение, она, так же, как и он, мучилась и молчала. Потом сам нарушал навязанный себе обет молчания. У него не могло быть тайн от мамы. Он любил ее больше всех на свете, и она так же любила его. Ей достаточно было услышать всего несколько его слов, чтобы она, видевшая сына постоянно, могла подтолкнуть его к правильному решению. Алеша мог сразу не согласиться, но вскоре понимал, что мама права.

В больнице сообщили, что мама безнадежна. Отец заплакал, а Алеша – нет. Он просто еще не осознал всего ужаса слова «безнадежна»! Он взял отца под руку, и они перешли на противоположную сторону улицы, на уголок, откуда было видно окно маминой палаты. Мама стояла у окна и махала им рукой, а они, прижавшись, друг к другу и потеряв счет времени, все смотрели на окно третьего этажа. Вдруг мама жестом показала, что им следует быстро пойти к улице за углом. Отец и сын послушно побежали, а навстречу им от такси шла запыхавшаяся Леночка. Теперь они стояли, обнявшись, втроем. Алеша, распахнув пальто на Леночке, показал на заметно округлившийся животик. Мама улыбалась, точно, они видели, мама улыбалась, ей стало легче, теплее и радостнее, что жизнь продолжается, и она об этом будет думать на больничной койке, засыпая вечером, просыпаясь ночью при бесконечно длительных часах без сна, всегда, пока тяжелый сон навсегда не отключит сознание…

Когда мама умерла, холодный ужаса охватил его: он ее видит последние дни, и уже сейчас, и уже никогда, никогда не сможет с ней поговорить. Алеша ушел к соседям, которые тут же вышли из комнаты, и он уже больше не мог сдерживать себя. Он плакал, точнее, рыдал, лежа на чужой постели. Ему было плохо, очень плохо. Привычный мир рушился: из-под ног уходила земля, его трясло, как в лихорадке, он умирал, потому что смерть мамы была для него крушением, трагедией, концом света. Ему предстояло научиться жить без любимого человека. Все понимали, что Алеше надо побыть одному, выплакаться, хотя раньше он не знал, что такое слезы… И никто не входил в комнату, пока он сам не позвал соседей – простых и хороших людей. Так они проявили деликатность и такт по отношению к его горю.

Открылась дверь, и в эту чужую комнату вошла Леночка с ребенком, закутанным в одеяльце. Она поспешила выписаться из роддома, чтобы быть рядом с Алешей, разделить его горе.

– Леночка, – Алеша притянул ее к себе, даже не взглянув на младенца, – Леночка, теперь я знаю, почему на нашей свадьбе, когда я поцеловал маму, она прослезилась. Она прощалась со мной, она тогда уже все знала. Второй свадьбе не бывать, так я говорю?

– Алешенька, не волнуйся, откуда у тебя такие мысли. Какая может быть свадьба без мамы, это исключено. Свадьба уже была.

Затем он услышал «уа-уа», еще не понимая, что означают эти звуки, и не осознавая радость от рождения ребенка.

Раздавленный и опустошенный маминой смертью и несвоевременным, как ему казалось, рождением девочки, Алеша иногда подходил к ее кроватке, когда она спала и не плакала. Он видел маленькую кукольную головку в чепчике, слюнявый маленький ротик, тельце было закрыто одеялом. Он садился возле окна в кресло и думал, что мамы нет, и эти мысли раздирали его душу. «С мамой не посоветуешься. Ребенок! Как с ним быть, как его воспитывать, кем он станет? Он, кажется, заплакал, да?»

Появилась тетя Груша и куда-то его понесла, а потом, через пару минут, она появилась с ребенком, походила с ним по комнате и уложила вновь в кроватку. Алеша заметил, что она положила в ротик младенцу соску и что-то ласково ему говорила.

– Тетя Груша, а где Леночка?

– Она будет с минуты на минуту. В нашем переулке женская консультация, где ее учат отцеживать молоко. У нее воспалились соски.

– Вот это да! Значит, ребенок голодный? Может быть, мне сбегать за Леночкой?

– Ребенок не голоден, а Леночка уже поднимается по лестнице.

Появились какие-то новые тревоги в жизни и заботы, которых он раньше не знал. Пришла Леночка, подошла к Алеше, поцеловала его в лоб.

– Лоб теплый, будем мерить температуру.

– Зачем? Я здоров!

– Конечно, здоров, но температуру надо измерить, Алешенька. Я же доктор, и по этой части ты меня слушайся, ладно? Ложись в постель, иди. Я покормлю малышку и подойду к тебе.

– А папа?

– Он приедет к обеду. Будем решать, как назвать нашу хорошенькую маленькую девочку.

«Интересно, хорошенькую! Ничего в ней хорошенького я пока не вижу», – про себя подумал Алеша, отправляясь в спальню. Они уже жили на втором этаже обновленного деревянного дома в Кривом переулке.

Когда он проснулся, то услышал тихий разговор папы с Леночкой.

– Что с ним?

– Переутомление, нервное истощение. Смерть мамы. Он устал. Такое состояние, как у Алешеньки, бывает при сильных потрясениях. Я ему даю необходимые лекарства. Дня через два-три острое состояние пройдет, но чувство потери, тоски по маме быстро не исчезнет. Здесь лучший врач – время и отвлекающие моменты. Ему надо переключиться на ребенка. Я ему осторожно в этом буду помогать. И, наконец, работа.

– Леночка, мне тоже тяжело, очень, дом пустой, страшный. Особенно комната, в которой нет мамы.

– Папа, может быть, вам лучше перебраться к нам, хотя бы на первое время?

– Нет, Леночка, спасибо, я буду дома. Еще когда мама была здорова, мне на работе обещали дать комнату в менее населенной квартире, с ванной, может быть, дождусь.

Вышел Алеша, обнял папу, посидел несколько минут и, сославшись на головную боль, опять ушел в спальню.

– Алеша, мы собрались, чтобы решить, как назвать девочку, – сказал папа, – останься.

– Нельзя ли перенести это собрание на пару дней?

– Нельзя. Понимаешь, у тебя чудесная дочка, ты отец, Леночка мама, я дед. Ты какой-то сонный, встряхнись! Какое счастье, у тебя родилась дочь!

– Да, счастье, вслед за горем. Мама, стержень нашей с тобой жизни, не дождалась. Это же надо осмыслить, пережить. Прости, Леночка, моя любимая Леночка и ты, па, прости. Дайте мне прийти в себя, отдохнуть от всего. Я буду любить эту девочку, но не сейчас, сейчас у меня горе. Назовите девочку Леночкой, Танюшей. Не сочтите, что у меня капризы, нервный срыв. Никакого нервного срыва у меня нет. Я в полной памяти, или как такое состояние называется, но я не могу сию минуту переключиться на девочку. Для меня это кощунственно, ко-щун-ствен-но, можно меня понять? Я еще полон мамой, простите.