Текст книги "Течение времени"

Выйдя из школы, за углом Алеша увидел Сытина.

– А, Сытин, ждешь меня, чтобы дать по шее, да?

– Соображаешь, пушковед, ты у меня еще и в нос получишь, до первой крови, понял.

– Понял, будем, значит, боксировать.

– Ты – боксер? Ха! Ты хоть понятие о боксе имеешь?

– Имею, видел… в кино. Но какое это имеет значение: бокс так бокс, мне все равно, давай.

Став в позу боксера, подражая Сытину, Алеша от первого же его удара рухнул на спину. Хлынула кровь из разбитого и мгновенно распухшего носа. Было больно и унизительно, но на что иное мог рассчитывать Алеша, который вообще-то никогда не дрался, тем более не боксировал.

– Алешка, ты что, вставай, я же не хотел так, – завопил Сытин и кинулся помогать Алеше подняться. В его дрожащем голосе звучало сочувствие.

– Уйди, Сытин, я сам, – Алеша с трудом поднялся. Его пошатывало.

Сытин старался поддержать бывшего противника.

– Я сказал, Сытин, не надо, я сам, отойди, не надо. Огромадные же у тебя кулачищи, так и прибить можно, а? Ну и благородство у тебя прорезывается, побежденному руку подаешь.

– Алешка, я не хотел так, честное слово, хотя и понимал, что ты не боксер, а хиляк. Но чтобы вот так, сразу расквасить тебе нос, честно, не хотел, веришь?

– Верю. Хотел показать свою силу. Зачем? Ума не хватило словами? Что делать-то будем? Кровь-то хлещет, как ее остановить?

– Больно, да? – чувствуя за собой вину, Сытин стал упрашивать Алешу: – Пошли к нам! Вон наш дом, отсюда видно, в Кривом. Сейчас Леночка дома, она, знаешь, какая – сразу вылечит, пошли.

– Ладно, пошли.

Когда ребята уже уходили с места ристалища, вдруг появились девочки из их класса, сразу налетевшие на Сытина.

– Девочки, Сытин здесь ни при чем. Это я с разбега споткнулся и ударился об этот кирпич, – изложил свою версию Алеша и для убедительности поднял с земли валявшийся возле его ног кусок кирпича, на который тут же закапала кровь, тоненькой струйкой бежавшая из разбитого носа.

– Так что не волнуйтесь, это я сам. Пошли, Димыч, лечиться. – И они пошли, как два друга: Сытин тащил два портфеля, а Алеша, как бы невзначай, держался за карман или хлястик, или за складку его пальто: хочу, мол, держусь, а хочу – и не буду держаться, так, мол, гуляем. А самого подташнивало, и голова кружилась.

Им открыла дверь тоненькая высокая девушка, заспанная, с волосами, ниспадающими на плечи золотистой волной. Волосы поразили Алешу: какие красивые!

– Я с ночи, только проснулась, заходите.

– Это моя соседка Лена, или Леночка. На ней весь дом держится. Мама-то у меня умерла, а батя – с утра до поздноты на заводе, он мастер. А это Алешка из нашего класса.

– А ну-ка, мальчик Алешка, быстро ко мне. Что с тобой наш несуразный Димка сделал? Голова болит, подташнивает? Ясно. Садись на мою постель. Будем раздеваться.

– Как? Зачем?

– Тебе надо полежать часок спокойно, а вдруг у тебя сотрясение мозга?

– Нет у меня никакого сотрясения!

– Как знать! Ну, а мозги-то у тебя есть? Или как у Димки – мозги в кулаке, а не в голове? Когда упал, стукнулся затылком, да? Раздевать тебя буду я!

– Как?! Я не хочу раздеваться!

– Меня не стесняйся, я медработник, ясно? Сниму курточку, расшнурую и сниму ботинки. Лежать будешь в брюках.

– Нет, я сам!

– Самому нельзя! Не наклоняй голову. Слушайся меня, иначе вызову «Скорую помощь», ясно?! Димка, достань две простыни из шкафа, быстро. Теперь ложись, тихо, спокойно, тебе удобно?

– Да, очень хорошо. Как я вас должен звать?

– Леной. Я работаю в хирургическом отделении больницы и учусь в медицинском училище.

– Спасибо, Лена, большое спасибо.

– Хорошо, мальчик Алеша. Пока я займусь твоим носом, ответь мне, как все произошло?

– Это я сам.

– Сам, понятно. Он не соизмеряет свои силы с возможностями ребят, хотя человечек добрый, но иногда туго соображает. Не верю, что по злобе ударил, но чуть не свернул нос на бок. Ну и дурачок у нас Димка, горе наше луковое! Димка, давай кипяток! Тащи мою сумку. А ты, мальчик с серо-голубыми глазами и длинными ресницами, запрокинь голову. Давай я помогу, вот так. Одну минутку потерпи. Вымою руки, посмотрю твой нос, еще кровит, продезинфицирую, и пойдешь ты со мной, мальчик Алеша, в мою больницу к отоларингологу. Это займет часа два. Мама будет волноваться, что сын не пришел вовремя из школы?

– Да, конечно! Очень.

– Димка, сбегай к нему домой. Только разговаривай спокойно. Ты у нас дипломат известный. Вот что, лучше молчи, я напишу записку. Скажи, что Алеша разбил нос, ничего страшного. Я сама его часа через два-три приведу, ясно?

Быстро летели школьные дни, и ничего в них примечательного не было. Вот в шестом стало интереснее, появились новые учителя и новые предметы. На девочек Алеша стал смотреть другими глазами – даже внешне они стали выглядеть как-то по-иному. И разговаривали между собой не так, как мальчишки: их окружала тайна, они часто шептались или без видимых причин громко хохотали. Некоторые отрастили косы необычайной длины, до поясницы, и в самый хвостик вплетали бантик красный, или голубой, или белый… Очень красиво. Димыч, ярый ненавистник кос, большой любитель за них подергать, теперь обходил девочек стороной и стал испытывать перед ними некоторую робость. Мальчики меньше стали ухмыляться, как-то гнусновато хихикать, отпуская несуразные шуточки в адрес девочек. Смысл шуточек трудно было понять даже их авторам, что-то вроде:

– Я подставил подножку, а она перепрыгнула и побежала жаловаться. Ну, если бы упала, нос разбила, тогда другое дело. А так за что же жаловаться? Все они ябеды, и лучше с ними не связываться.

– Точно, лучше с ними не связываться, себе же хуже будет, – басил Димыч. И как это ни странно, Алеша с Димычем стали приятелями.

– Алешка, скажи, почему ты меня называешь «темными силами общества», главарем – обидно.

– Чудак ты человек, потому, что не развиваешь серое вещество. Непонятно? У тебя главное – футбол. Ладно, допустим, это хорошо, в меру. А книги ты читаешь, нет?! А в музее был хотя бы раз, нет?! Говорят, ты доказывал свою храбрость в прошлом году, перебегая улицу перед самым автомобилем.

– Потому что дурак был, сознаю. И это было не в прошлом, а в позапрошлом году. Меня тогда шофер с грузчиком поймали, штаны спустили и ремнем секли прямо на капоте. Уж и орал я тогда, сейчас смех берет. Что, я и сегодня такой, а?

– Да, конечно, ты другой… А знаешь ли ты, Димыч, что твой однофамилец был известным на всю Россию?

– Гиревик, что ли? Вроде слышал.

– Да нет, он из деревни пришел в Москву, самоучка. Потом разбогател, книги издавал, писателей поддерживал. Был знаком с Львом Николаевичем Толстым, дружил с Чеховым, Горьким… Тебе эти имена о чем-то говорят?

– Ну, то, что проходили в школе – «Ванька Жуков», «Каштанка».

– А называть тебя «темными силами» я больше не буду.

Конечно, общих интересов с Димычем было не так много, как с Вовой, но число их росло.

Как-то Алеша с Вовкой собрались в планетарий и позвали с собой Димыча:

– Знаешь, как интересно! Увидишь Вселенную: Солнце, Луну, планеты, звезды. От восторга мурашки бегают по телу. И еще музыка и пояснения лектора. А если повезет, то увидим спектакль, как Джордано Бруно и Галилео Галилей изучали планеты, как их допрашивала и пытала инквизиция. Услышишь знаменитые слова Галилея: «А все-таки она вертится».

– Кто вертится?

– Земля вокруг собственной оси и вокруг Солнца. И про парад планет узнаешь, и многое другое, пойдешь?

– С вами пойду, Леночка отпустит.

– Да, Димыч, скажи, что тебя связывает с Быковым? Он-то к шпане тянется.

– Точно, Алешка. А у меня с Быковым нет общих дел, интересов, я с ним не дружу. Это он ко мне липнет, как банный лист к заднице, из-за моей силы, а я его отшиваю. Он ребятам из нашего Кривого переулка – лучший друг. А там есть и такие – воруют, торгуют… А батя и Леночка раньше боялись, что я с ними сдружусь. Да разве я могу? Мне неинтересно. У них весь разговор на мате – слов немного, остальное впечатление за счет голоса, то орут, а то как про себя…

– Это значит с разными интонациями.

– Во-во, точно, с интонациями. Мне с тобой интересно, хотя ты тройки тоже хватаешь. Почему? Ты же много знаешь.

– Димыч, не в тройках дело, потом поймешь. Главное, читай книги, и как можно больше. Кстати, слово «задница» вслух не говорят.

– Почему?

– Есть другие слова, например, «мягкое место» или даже «заднее место».

– Ну, а я не знал.

В выходной день, как договаривались, Алеша с Вовой зашли за Димычем. Дверь открыла Лена.

– А, Алеша с серо-голубыми глазами, мой бывший пациент, собрался в поход. А это Вова – твой друг, слышала. Заходите, ребята. Вот что, сначала надо перекусить, – видите, ваш приятель еще не вылез из-за стола, а потом пойдете в планетарий.

– Лен, я не буду – сыт по горло, только что обедал. И Вовка только что обедал.

– Будете, будете!

– Алешка, не спорь с ней, бесполезно. Лучше садись и ешь – быстрее уйдем.

Вылезая из-за стола и пробурчав «спасибо», Алеша почувствовал, что Лена легонько обняла его и, засмеявшись, прошептала ему в ухо:

– Мама будет довольна, что ты дважды пообедал. Худющий ты у нас, Алеша. Мама у тебя очень хорошая, ты в нее.

– Спасибо, Лена.

– За что?

– За маму и за то, что не дала умереть с голоду, хотя у меня в кармане булка с ветчиной.

– Вот и съедите ее в антракте. В случае чего Димыч вас не подведет, поесть он любит.

Алеша чаще стал забегать к Димычу, приносил ему интересные книги или задерживался немного, советовал, что стоит почитать. Особенно приятно было рассказывать о книгах, когда дома была Лена. Не сразу, погодя, он заметил, что в этот дом его тянуло к Лене, к ее золотистым волосам, мягкому, какому-то музыкальному голосу. А как она, только она так могла поворачивать или, точнее, наклонять голову, разговаривая с ним… Пока это были книги, которые Алеша читал два-три года тому назад, но Димыч явно тянулся к книгам – становился книгочеем. Иногда он приходил к Алеше и, устроившись за круглым столом, делился впечатлениями от прочитанного с Алешей и Алешиной мамой, держа в пятерне блюдце с чаем.

– Так батя пьет, так вкуснее, – уверял он.

Мама Алеши одобряла эту дружбу:

– Дима из Кривого переулка, а там полно хулиганья. Но у него хороший, спокойный папа и мудрая соседка, которая ему заменяет и маму, и сестру. Он хороший мальчик, его не успела испортить улица, он тянется к тебе, к книгам, верит тебе. Цени это, мальчуган. То, что он разбил тебе нос, давно забыто, не так ли?

– Конечно, мамуля, это пустяки.

– Это далеко не пустяки: с полгода пришлось походить в больницу. Но не надо, чтобы об этом знал Дима. Между прочим, так же считала Лена, зная характер Димы. Он мальчик ранимый, а чувство вины перед тобой может помешать открытым товарищеским отношениям.

И никогда в семье не заводили в присутствии Димы разговор об искривленной перегородке нос и о том, что Алеша проходил длительное лечение. Дима об этом не догадывался. А Лена в то время заговорщически подмигивала Алеше:

– Я в курсе дела. Молодой хрящ внутренней перегородки срастется и будет прямым, не волнуйся.

– А я и не волнуюсь, Леночка.

И как это вырвалось у него – «Леночка», хотя он давно ее так про себя называл. Лицо его запылало, и он готов был просить прощения за столь вольное к ней обращение, как вдруг Лена, взяв его за руки, серьезно сказала, без улыбки:

– Вот что, Алеша, мальчик с серо-голубыми умными глазами и длинными ресницами, можешь называть меня Леночкой, если тебе так нравится.

Завершался учебный год, приближались каникулы, и казалось, каждый знал, как проведет лето. Но шел сорок первый год, который изменил плавное течение жизни: приближалась война. Для Алеши шестой класс оказался последним школьным годом, проходящим в привычном русле с ожиданием новых предметов и новых преподавателей. Закончилась нормальная школьная жизнь с дружбой и первой непостоянной влюбленностью в девочек, с мечтаниями о будущем, которое непременно представлялось радостным и счастливым.

Глава IV. Эвакуация

Так проходило детство Алеши, достаточно типичное для московского мальчишки. Но 22 июня 1941 года в одночасье изменилась жизнь не только семьи, квартиры, дома, города, но и всей страны – началась война, Великая Отечественная война с фашистской Германией. Как раз в этот день, после нескольких переносов сроков отъезда, Алеша должен был уехать с Курского вокзала в Крым, в пионерский лагерь. Они с папой только собирались отправиться в гастроном, чтобы купить чего-нибудь вкусненького на дорогу, как вдруг по радио сообщили, что с важным заявлением выступит Молотов. Было 11 часов 45 минут выходного дня – необычное время для выступления второго лица в государстве.

– Это война, – сказал папа. – Будет очень трудно, очень! Но мы все равно победим!

Это было сказано до официального сообщения «…о вероломном нападении немецко-фашистских захватчиков…» А два дня тому назад Алеша с родителями встречались с дядей Жоржем – братом папы, мобилизованным еще в финскую кампанию и находившимся в Москве проездом в свою часть.

– Будет война! Может быть, она начнется завтра или через неделю, а может быть, уже началась. На границе очень неспокойно.

Через несколько дней Алешиного папу, работника Наркомата, перевели на казарменное положение, и он редко бывал дома.

В Москве сразу же стали проводить мероприятия по организации противовоздушной обороны. Война вызвала единение людей, общая беда сближала, все жили сводками Совинформбюро, в то время очень тревожными. Каждый старался сделать что-то для фронта, для защиты своего города. На стекла окон крест-накрест наклеивали полосы из газет, окна завешивали специальными шторами для светомаскировки. Появились плакаты «Что ты сделал для фронта?!», плакаты с силуэтами немецких самолетов, призывы к бдительности. Мальчишки помогали очищать чердаки от хлама, наполняли водой появившиеся там невесть откуда двухсотлитровые бочки, а ящики – песком. Рядом с ящиками – совковые лопаты, брезентовые рукавицы и большие тяжелые клещи. Чердаки преобразились: балки были выкрашены белой жаропрочной краской, ведра – в красный цвет. Эти превентивные меры предпринимались на случай бомбежки малыми зажигательными бомбами, до двадцати пяти килограммов. Предполагали, что если бомба, пробив крышу, упадет на земляной пол чердака, дежурный тут же схватит ее клещами и отправит в бочку с водой. А зажигательная бомба с большей массой могла легко пробить чердачное перекрытие и вызвать пожар в нижних этажах дома.

Алешина мама окончила курсы Осоавиахима и в «красном уголке» дома проводила занятия по правилам поведения жильцов при бомбежке, в том числе защите от отравляющих веществ. Во дворе вырыли «щель» – укрытие, куда следовало прятаться при бомбежке, в котором Алеша с мамой побывали только один раз. Жители предпочитали лишь спускаться с верхних этажей и стоять в подъезде, а зачастую не покидали своих квартир, пока гул разрывающихся фугасок был далеко от их района.

В Москве сигналы воздушной тревоги, гул вражеских самолетов и скороговорка наших зениток зазвучали ровно через месяц после начала войны. «Стервятники», как их называли и в печати, и по радио, и в народе, с немецкой пунктуальностью совершали налеты на Москву в одно и то же время. За всю войну только одна фугасная бомба разрушила часть дома на соседней улице. Однажды во время такой бомбежки Алеша с мамой, выйдя из парадного подъезда дома, увидели в ста метрах на тротуаре возле здания библиотеки «зажигалку». Она вертелась, выбрасывая из своих внутренностей вязкий огненный поток. Алешу охватило чувство восторга, оттого что он сейчас, сию минуту погасит бомбу. Но уже к этой бомбе бежали люди, и мама держала Алешу крепко за руку. А через мгновение бомба лежала в ящике с песком и тут же была им засыпана. Эта бомба была единственной за всю войну, упавшей на Алешину улицу.

16 октября 1941 года папа, ночевавший в тот раз дома, отправился в наркомат, но вскоре вернулся взволнованным и расстроенным.

– Нарком и все его замы ночью выехали из Москвы. Я застал раскрытые двери кабинетов Главных управлений и кабинета наркома, а на полу кипы бумаг. У здания наркомата нет ни одной машины, наркомат не охраняется. Когда все это произошло? Из наркомата я вышел ровно в 23 часа, и разговоров об эвакуации не было.

Оказывается, в полночь пришло указание срочно эвакуировать город: наркоматы, предприятия с оборудованием, людей… На фронте положение серьезное. Кому смогли – по телефону сообщили о срочной эвакуации и об отъезде из Москвы в 6 часов утра. У Алешиного папы, как и у многих работников наркомата, телефона не было. Объявили, что все оставшиеся сотрудники наркомата, а их оказалось большинство, должны собраться вместе и со своими семьями прибыть к зданию Корбюзье, Союзного наркомата. Там составляли списки эвакуируемых по железной дороге. Эшелон проследует на восток – новое место расположения наркомата. Номер эшелона известен, номер вагона тоже, отправление в 13 часов. Надо быстро собраться, взять с собой самое необходимое и, главное, теплые вещи.

С этого момента и Алеша стал ощущать несколько нервическую обстановку в семье. Все происходило молниеносно: составили список вещей, в который Алеша включил несколько книг, укладывали вещи в чемоданы и в какой-то мешок, который на скорую руку мама сшила из портьер и скатерти. Самого необходимого оказалось очень много – до сборочного пункта дотащить все это невозможно. Пришлось Алеше расстаться со своими книгами. Было решено брать только самое необходимое. Папа отложил в сторону летний костюм, мама – туфельки на каблуках и какие-то платья, но добавила запас белья, старые, еще хорошие теплые вещи и моток шерсти, хотя сама не вязала.

– Зачем? – спросил Алеша.

– Научусь или обменяем.

«Обменяем, – подумал Алеша. – Это что-то новое».

Собрались быстро, как вдруг почти без стука в дверь буквально влетел друг родителей Северьяныч, из старых большевиков с дореволюционным стажем.

– Как хорошо, что я вас застал, – он сильно волновался. – Думал, уже не увидимся. Всю ночь был в райкоме – жгли партийные документы. Какая здесь тишина! Вы что, оторвались от жизни? Фронт прорван, понимаете: фронт прорван, про-рван! В Москве паника! Немцы в Химках и вот-вот войдут в Москву, каждый час дорог! Я за вами! Поехали вместе с «Парижской Коммуной»… Наш эшелон будет грузиться еще два часа, время пока есть. Наконец дали команду эвакуировать Москву: станки на платформы – и на восток! Думаете, команда на эвакуацию дана без ведома Сталина, что ли?! И паровозы гудят!.. Это означает, что Москва будет оставлена.

Северьяныч, всегда спокойный, неторопливый и даже несколько вальяжный, запаниковал. Таким Алеша видел его впервые. Мама подошла к нему обняла и поцеловала:

– Спасибо тебе, Володя! Но мы решили ехать с наркоматом!

Северьяныч сел на мешок с вещами, попросил у Алеши воды, вытер лицо и бритую голову платком необъятных размеров, помолчал. Потом вдруг схватил два самых больших чемодана и поволок их к дверям.

– Поехали, я на машине подброшу вас к Сретенским, а дальше, к наркомату не пробиться – автомобильные пробки вдоль бульвара.

– Подожди, Володя, на дорожку, по обычаю, надо присесть, подумать, осмотреться.

Когда вынесли вещи в коридор, из всех дверей вышли соседи: мужчин уже мобилизовали, остались одни женщины. Тетя Катя плакала, у тети Тани глаза были на мокром месте, тетя Галя всхлипывала… Им было жалко и тех, кто уезжал бог знает куда, и себя, остающихся. Да и куда им податься? Городок Верея, где у тети Гали родня, уже оккупирован, и тетя Катя еще не знает, куда ехать… Никто до конца еще не осознавал, какая страшная беда накатывается. Как волна во время шторма, подхватит, закрутит всех без исключения – одних выбросит на берег, а других унесет с собой на дно через борьбу, через мучения, к гибели. А вышло так, что никого из жильцов этой квартиры война не тронула.

Когда они вышли на улицу, то из тишины квартиры сразу попали в атмосферу суеты и паники. Непрерывно звенели переполненные людьми трамваи, пролетающие мимо остановок. И шли не по своим маршрутам, а к трем вокзалам. Если трамвай останавливался, то его брали штурмом. В открытые окна вагонов запихивали чемоданы, мешки, передавали кому-то детей. Обхватив стенку между двумя окнами трамвая и вогнав носки ботинок между горизонтальными планками предохранительной решетки колеса, отрешенно висел человек, не обращая внимания на ругань кондуктора. На ступеньках лестницы, ведущей к дуге трамвая, тоже висели люди, забросив свои вещи на крышу. И там, на крыше, под проводом высокого напряжения, прилепились люди, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не слететь с крыши на поворотах. На ступеньке открытой площадки также висело по три-четыре человека. На коротких остановках они соскакивали на землю, давая отдохнуть своим одеревеневшим рукам и ногам. Не было видно ни милиции, ни красноармейцев, ни вообще людей в военной форме. Иногда пролетали редкие автомобили, и на светофоры никто не обращал внимания.

У продовольственных магазинов жались маленькие кучки людей, еще не успевших отовариться – то есть получить по продовольственным карточкам что-нибудь из оставшегося в закромах. Что-то выдавали просто по предъявлению паспорта, или справки из домоуправления, или вообще без всяких бумажек – лишь за деньги по стоимости товара. Москва жила одним днем, завтра все могло измениться. Над столицей нависли тяжелые свинцовые облака, казалось, вот-вот они покроют ее своей тяжестью. Алеша с родителями распрощались с Северьянычем и от Сретенских ворот по бульвару потащились со своими вещичками к дому Корбюзье.

Дальше все развивалось с калейдоскопической быстротой. Те, кто оказался на сборном пункте в шесть часов, уже уехали на машинах к эшелону, другие ожидали следующего рейса к вокзалу. Некоторые отправилась туда пешком без вещей, рассчитывая, что чемоданы и тюки им потом подвезут на грузовике.

Неожиданно возникло предложение для группы сотрудников, с которыми работал Алешин папа, выехать на грузовике в Горький, а оттуда по Волге до Сызрани – места назначения. Грузовик быстро переоборудовали в фургон, проще говоря, в кузове из фанеры и реек соорудили стенки и крышу. Всего отъезжающих было человек семь-восемь. За руль машины сел мужчина, только недавно получивший водительские права и фактически не имевший опыта вождения автомобиля. Конечно, рискованно, но другого выхода не было. Немцы уже были в Химках, мощную оборону на этом направлении еще не организовали, и именно здесь противник мог прорваться в Москву. Но уезжающие в эвакуацию этого не знали. Они только видели, что армии в городе нет, что милиция покидает город. Надо было действовать быстро и решительно. Мягкие вещи разместили так, чтобы на них было удобно сидеть. Алешу вместе с женщинами усадили в глубине фургона, а мужчины расположились у откидывающегося борта грузовика. Машина тронулась в путь во второй половине дня.

Из города выезжали долго, так как время от времени попадали в пробки. На дорогах царил хаос: вперемешку ползли трамваи, грузовики, автобусы, немногочисленные легковушки и даже телеги. Все звонило, гудело, водители ругались. Затем вроде бы начиналось какое-то конвульсивное движение, но вскоре опять все замирало. И так бесконечно: от пробки до пробки, через Таганку, до «Новых домов», что у моста через Горьковскую железную дорогу. Там машину впервые остановил военный патруль – уставшие и замерзшие лейтенант и красноармеец с винтовкой старого образца. Находящиеся в машине встретили их восторженно. Ведь это были первые представители армии, которых они увидели за целый день. Документы проверили быстро и формально – дорога на восток, и шпионы здесь маловероятны, – хотя и несколько задержались на командировочных предписаниях у мужчин.

– Ну, бывшие москвичи, переходите в категорию беженцев, убегаете, значит, из Москвы, – сказал лейтенант и быстро пошел к другой машине.

– Итак, – сказал папа, – мы теперь не эвакуированные, а беженцы.

Ехали молча, на душе стало еще тяжелее, каждый думал о своем.

Теперь, вырвавшись на простор Владимирской дороги, машины занимали всю ширину ее полотна, встречного движения не было. Вдоль дороги цепочкой шли люди – мужчины, женщины, дети. Некоторые толкали перед собой детские коляски, доверху загруженные вещами, у большинства рюкзаки или мешки за плечами. Они уходили в деревни к родственникам, так как доехать поездом стало невозможно. Шли учащиеся ремесленных училищ, с трудом тащившие свои чемоданы. Шла милиция – понурая и угрюмая, выслушивавшая нелестные замечания в свой адрес…

После Ногинска поехали достаточно быстро, но вдруг под Петушками машину остановили: «Воздушная тревога». Все выскочили на дорогу и над головами увидели свастику, а потом самолет. Свастика первой бросилась в глаза. Тут Алеша осознал, что в его небе летит фашистский самолет, и никто его не преследует, никто не обстреливает. И самолет не стрелял и не бомбил остановившийся поток автомобилей и людей. Все решили, что это разведчик. Было уже достаточно темно, и замаскированные фары автомобиля почти не освещали дорогу. Решив остановиться на ночлег на опушке леса, съехали с дороги, а утром продолжили свой путь.

Наконец, продрогшие и усталые от пережитого за эти дни, они прибыли в Горький. На фабрике встретили эвакуированных очень радушно, тепло. Дали хлеба, накормили вкусными горячими щами с добавкой, гречневой кашей и горячим сладким чаем и сразу отправили отдыхать. Каждой семье выделили по отдельной комнате в общежитии. Папа сразу ушел на фабрику, мама занялась разборкой вещей, а Алешу уложила в постель, и, окончательно согревшись, он тут же уснул.

Утром всем эвакуированным вручали подарки от фабрики. Алеше достались замечательные кирзовые сапоги. Надев полупальто с боковыми карманами и кирзовые сапоги, Алеша отправился в город, получив указания мамы хорошенько запоминать дорогу и далеко не уходить. Фабрика находилась вблизи речного порта, и Алеша решил сначала побывать в доме Пешковых и в Кремле, а затем уже осмотреть порт. Дом Пешковых был закрыт, а в Кремль его почему-то не пустили, остался порт, где он и провел почти весь день.

Впервые Алеша увидел Волгу. Она была мрачная, серая, покрытая белыми барашками волн, поднимаемых порывами холодного ветра. Ветер срывал гребешки волн с такой силой, что заливал верхние палубы нарядных пассажирских пароходов. Штормило, но это не мешало работе порта. Мальчика поразили юркие катера и могучие буксиры, казалось, делавшие одно и тоже дело. Они крутились у скопления барж, растаскивая их по разным причалам, а загруженные баржи оттаскивали на рейд, выстраивая их цепочкой друг за другом. Там они становились на якоря. На корме одной из барж Алеша заметил черный флаг. Мальчику объяснили: это означает, что на барже покойник. До глубоких сумерек находясь в порту, Алеша не упускал из вида эту баржу. Он представлял себе, как тяжело, страшно людям находиться вместе с покойником. Сам он еще ничего подобного не переживал в свои тринадцать лет. Не только чувство страха, но и переход человека в новое состояние – холодное, неподвижное, удаленное от привычного, вызывало неприязнь или беспокойство перед неизвестным. Но с возрастом ощущение страха, и тем более неприязни при виде неизвестного покойника сменятся жалостью и состраданием.

В порту, а затем и на многочисленных судах флота стали загораться фонари. Город Горький не знал, что такое светомаскировка. Это означало, что семья Алеши уехала уже далеко от войны, и лично им война уже не угрожает, но не намного легче от этого стало Алеше.

Вечером в столовой их группа получила на ужин второй обед в полном объеме. Гречневую кашу сложили в кастрюльку и решили обобществить все имеющиеся у них продукты на дорогу – питаться всем вместе из одного котла.

Отплытие было назначено на завтра на 9 часов утра. У причала стоял пароход с пришвартованными к обоим его бортам баржами. Через открытый люк в глубокий трюм баржи вела широкая и достаточно пологая лестница с перилами. Хотя ветер стих, на палубе баржи было холодно, а внутри душно. Москвичи расположилась в носовой части баржи перед люком, но вскоре все продрогли – волжский ветер пробирал до костей. Мама заставила Алешу надеть все теплые вещи и даже шапку-ушанку и шерстяные носки под кирзовые сапоги, и первый раз в жизни кожаные перчатки, папины. Кипяток можно было получить на нижней палубе парохода в неограниченном количестве, чему все были рады и пили кипяточек с утра и до вечера, чтобы согреться. С уборной было сложнее. Приспособленную для этих целей будку поместили метрах в четырех за кормой баржи, на крепко сколоченных кронштейнах. К будке пристроили мостик с перилами. Поэтому на корме всегда мерзла очередь желающих попасть в эту будку.

Но что за рай Алеша обнаружил, когда перелез на пароход, верхняя палуба которого была почти вровень с крышей баржи. В сверкающем огнями салоне между пассажирскими каютами 1-го и 2-го класса на стенах висели картины, ковры покрывали пол. И лестница, ведущая в 1-й класс, также была покрыта ковром, который прижимался к каждой ступеньке медными прутьями, горящими от света, как и медные перила лестницы. Было тепло и уютно. Внизу мерно постукивала машина, и вибрация от ее работы ощущалась через ковер и легкую рябь на занавесках окон салона. И вдруг Алешу охватил ужас. Здесь ничто не напоминало, что идет война, что рядом в трюме баржи неустроенные люди, быть может, полуголодные, зябнущие на холодном осеннем ветру, плывущие в неизвестную жизнь, хотя и вдали от войны, но уже испытывающие неведомые им в мирное время тяготы. А здесь, в салоне парохода, окруженного баржами с сотнями беженцев, не было и намека на военное время.

Вдруг откуда-то появился мужчина начальствующего вида, быстрым взглядом осмотрел Алешу, видимо, хотел что-то сказать, но передумал. Поднявшись по лестнице в коридор 1-го класса, он не спеша открыл дверь первой каюты, и Алеша увидел, что она была одноместной. Одноместной! А в трюме все спят вповалку, на мешках и чемоданах. Несправедливо! В такой каюте можно было бы устроить одно место на ковре каюты, а если подумать, то еще одно, а может быть, даже два. Алеша присел на ступеньку лестницы и стал рассматривать картину, висящую напротив: московский речной вокзал в Химках, летний день, ветерок расправил флажки белоснежных теплоходов, стоящих у причалов. На причале нарядная, веселая, возбужденная публика, блестит медными трубами духовой оркестр. Хорошо, весело этим людям, они беззаботны, и над ними не тяготеет эвакуация и все корежащая, ломающая, испепеляющая война. Но что это? Причал стал заполняться военными, вперед выдвинулся военный оркестр, на водную гладь опустились гидросамолеты, стали разрываться бомбы, и Алешу стало раскачивать, как на качелях.