Текст книги "Течение времени"

Через пару дней Алеша вышел на работу, и его тут же пригласили к секретарю парткома.

– Нам известно о вашем горе и о вашей радости. Как-то сразу неудобно сообщать вам решение парткома – почетное и непростое. Уж не осудите, я сразу. Вы знаете, что партия направляет коммунистов на постоянную работу в сельское хозяйство – в колхозы и МТС. Многое там в развале, надо помогать им подниматься. Вот партком единогласно рекомендует вас на постоянную работу в МТС, ведь вы по образованию инженер-механик.

– Ку-да?! И долго вы совещались, Петр Михайлович? За что? Какое я к ней, к МТС, имею отношение? Сельское хозяйство видел только из окна вагона, когда отправлялся в отпуск. На постоянную работу? Меня спросили, хочу ли я ехать на постоянную работу в деревню, меня, горожанина до мозга костей?

– Алексей Петрович, вы забываетесь. Что за тон: «Долго совещались? За что?» – вы в парткоме, а не в курилке.

– Курилка здесь ни при чем, я в ней не бываю. Я начал интересную работу, а меня – как кутенка за шиворот! И куда? В сельское хозяйство! Наверное, вам дано право ломать судьбу человека, да?

Его подогревали гнев и обида на партком и на тех, кто за ним стоял (сами-то не поехали), он еще не освободился от обрушившегося на него буквально вчера горя и не прочувствовал свалившуюся, как говорят, радость от рождения дочери… Семейная жизнь еще только входила в его плоть и кровь в новом для него доме. Но… в конце концов, он мог понять, что кто-то же должен попасть в это очередное наверняка бестолковое партийное очковтирательское мероприятие, в очередную партийную фантазию. Алеша отошел к окну и отвернулся. Взяв себя в руки, сухо спросил:

– Интересно, почему я? Кто меня рекомендовал и за какую провинность?

– Алексей Петрович, почему за провинность? Вы были комсомольским секретарем в отделении, вас приняли кандидатом в члены партии, мы вам доверяем, вы человек долга.

– Вы мне доверяете? Ну, спасибо! А вам лично не доверили работу в колхозе, или вы незаменимы?

– Меня не рекомендовали, – все же с некоторой дрожью в голосе произнес первый. – Рекомендовали второго секретаря, директором МТС.

– А вас, значит, пронесло? Счастливчик!

– Любочка, – позвонил Петр Михайлович в приемную, – пригласи Антониду Ивановну.

– А, Антониду Ивановну на помощь? Эта умеет давить! Но на меня давить не надо. Я просто хочу понять логику действий: молодой инженер, молодой врач, маленькая дочка, которой только вчера дали имя – всю эту складывающуюся жизнь коту под хвост?!

– Алексей Петрович, бросьте ваши митинговые тирады, не забывайте, где вы находитесь! – вломилась в разговор Антонида Ивановна.

– Антонида Ивановна, мы перейдем на перепалку. Вы мне слово, я – вам, в ответ. Если говорить о митинговых тирадах, то это ваш стиль – призывать и вдохновлять, а не мой, я на митингах не выступаю. Допустим, я осознал. Вытащил не тот жребий. А как мне быть с семьей? Моя жена – подающий большие надежды хирург. А если жена скажет – не езжай!

– А вы ее уговорите. Никто не настаивает, чтобы вы отправились на село всем семейством. Но, если ваша жена пожелает, мы устроим ей вызов в ваш район, куда вас направят. Там врачи нужны. Это райцентр в нашей области, в ста километрах от Москвы, – глядя куда-то мимо Алеши, продолжал напирать Петр Михайлович.

– Что?! Вы лучше свою жену направьте в этот райцентр, раз там врачи нужны. Она же врач нашей институтской поликлиники, а мою жену оставьте в покое. Это я вам говорю решительно и в качестве подтверждения могу жахнуть кулаком по вашему партийно-бюрократическому столу, ясно?

– Спокойно, Алексей Петрович, вы в парткоме.

– В парткоме, парткоме! Именно в парткоме, а не в церкви. Именно здесь-то и надо выяснять отношения. Вы мне объясните политику партии. Неужели эти тридцать-сорок тысяч горожан, овес ото ржи не способных отличить, помогут преодолеть развал сельского хозяйства?

– Да, если партия прикажет!

«Что с ними разговаривать, – подумал Алеша, – очередной поворот течения жизни неизвестно куда вынесет. Леночку жалко, и папу, и маленькую девочку Танюшу, которую я так и не разглядел, жалко тетю Грушу. Как бы переживала мама, если бы была жива. Но кто-то же должен был попасть в этот водоворот, мне “повезло”, попал я. Значит, из активной творческой жизни будут выброшены два-три года, но ведь не вся жизнь! Не на всю же жизнь, черт возьми, меня туда отправляют»!

– Вот что, в некоторой степени коллеги и старшие товарищи по партии. Я сейчас могу наговорить черт знает что лично в ваш адрес и в адрес парткома, и все вы проглотите, если я скажу «да». Времена Павла Корчагина давно прошли, хотя партийные призывы к героическим подвигам молодежи еще звучат. Но все они окажутся малоэффективными, если им не будет предшествовать кропотливая экономическая и организационная работа. А она сегодня не проводится. Значит, и успехи будут незначительные, или их вообще не будет. Это мое личное мнение: поживем – увидим. Но раз я попал в этот водоворот, раз мне так «повезло», я поеду, но не навсегда.

Алеше долго трясли руку и Петр Михайлович, и Антонида Ивановна: свалил гору с их плеч. Когда Алеша вышел из кабинета, Петр Михайлович, обращаясь к Антониде Ивановне, сказал:

– Думал, разговор с ним растянется на полдня, партком собирать придется, нервы тянуть себе и ему, а смотри ты, быстро договорились. Главное, других кандидатов искать не надо.

– Да не это главное. Главное – парень с партией расставаться не думает, наш человек, и с большими задатками на будущее. Только, может быть, не для партии, а для науки.

Алеша вернулся в отдел и, сев за рабочий стол, обхватил голову руками. В комнате было тихо, мимо него ходили чуть ли не на цыпочках, никто с ним не заговаривал, словно он какой-то прокаженный. «Что же со мной произошло, – размышлял Алеша. – Четверть века прожил на свете. Теперь человек женатый, жена-врач – умница и красавица, дочь родилась, имею отдельную квартиру в двухэтажном деревянном доме. Что еще нужно для счастливой жизни, что? А выходит, на другую стезю переходит жизнь, и уже без мамы, моего верного помощника и советчика в трудных ситуациях. Причем в самый трудный для меня момент. На парткоме даже не спросили о моих планах, хотя бы из вежливости. Да не из вежливости, а по-товарищески, по-партийному. Да, и это точно, в этой обстановке каждый член парткома думал только о себе: лишь бы его самого не послали. Коммунисты-ленинцы, как я привык их понимать с детства, уже исчезли, их нет. Неужели нет честных партийцев, старших товарищей, мудрых аксакалов, с которыми можно было бы поговорить, посоветоваться? Я же отлично вижу, что весь партком играл, как труппа заштатных актеров по давно отрепетированному сценарию. Но одно дело партком, другое дело – партия в целом. Или партия обюрократилась и обюрокрачивается, но пока я этого не вижу, наивный романтик, хотя о правильности устройства жизни в социалистическом обществе стал сомневаться еще на студенческой скамье. Мне так и хочется социалистическое общество взять в кавычки, когда словесные определения расходятся с существом дела. Я стал серьезно думать о работе в институте, хотя перед этим долго метался: хотел быть гуманитарием. Годы молодые! Такой поворот в жизни вполне возможен – отбросил юношеские мечтания, а это не просто! Но надо было учитывать реалии жизни, теперь семья – пора становиться инженером. И научную работу нашел по душе, увлекательнейшую, когда стал смотреть на общеизвестное со студенческой скамьи другими глазами. И она захватила уже сейчас меня полностью – эта задача, и на парткоме первое, что у меня мелькнуло в голове: не поеду! И тут же – а почему? Но с другой стороны, кто-то же должен поехать. Что же, я один на один вышел на проблемы чести, долга и совести? Я-то знаю, что партия для меня сейчас многое значит, хотя червь сомнения подтачивает наивное представление о ней. Стало быть, я слепец! И выходить из партии я не намерен, даже мыслей таких нет. Я еще полон комсомольского романтизма, романтик. Вот за свой романтизм и хлебну сполна другой, параллельной жизни, даже приблизительно мне незнакомой. В какой-то мере это, быть может, пойдет на пользу – закончится молодость “вольного стрелка” – наступит молодость зрелого человека. А спонтанное предложение секретаря парткома, что можно и с женой поехать работать в сельское хозяйство, – чушь. Времена декабристок давно прошли, и женское самопожертвование ехать следом за мужем в деревню никому не требуется, даже фантазерам из ЦК. И я полез бы в отчаянную драку за Леночку и сделал бы все что в его силах, чтобы ее не тронули, чтобы она даже не догадывалась, что у партийных бюрократов возникла бредовая идея послать в деревню нас обоих. Зная жертвенность характера Леночки, не сомневаюсь: она бы устремилась за мной, но я бы на это не пошел ни за какие коврижки».

После беседы в парткоме к Алексею подошли Аветик Даниельян, или попросту Дан, и Георгий Рухадзе, подходили и другие ребята, все сочувствовали, похлопывали по плечу – «не на всю жизнь»!.. Не на всю-то, не на всю – а в трудовой книжке записали: «На постоянную работу».

Глава III. На сельской ниве

Прибывшие из Москвы на работу должны были представиться первому секретарю райкома партии: он должен знать новых людей, направляемых на подъем сельского хозяйства. Электричка в райцентр прибыла часов в пять, и в студеные декабрьские сумерки, с рюкзаком за плечами, Алеша отправился в райком, который находился в самом заметном на привокзальной площади здании – в двухэтажном дворянском особняке. Дежурный милиционер, проверив документы, сказал, что часа полтора как закончилось большое заседание, и все разъехались. А первый, Николай Николаевич, один в кабинете, работает. Открыв высокую дверь в приемную, Алеша натолкнулся на человека, выходящего ему навстречу из кабинета.

– Здравствуйте, проходите. Вы приехали работать в МТС? Мы вас ждали, – и он широким жестом пригласил войти в кабинет. – Сейчас организуем чай с баранками, и давайте знакомиться, а то знаю вас только по анкете. Алексей Петрович Ларин? А я Николай Николаевич Разуваев, будем знакомы, – и они обменялись рукопожатием. – Смотрю на ваши ботинки – они для города. Здесь в таких можно и без ног остаться – отморозите. Вот вам записка на склад, получите валенки с галошами и простеганные ватой теплые штаны, иначе замерзнете. Остальное вроде у вас есть. Работать будете в новой МТС, в четырех километрах отсюда. Там, в деревне, вас устроят с жильем, а если будет плохо, то не стесняйтесь, сообщите. А пока вот вам еще одна записка – в гостиницу. Поживете там некоторое время за счет райкома, пока не устроитесь. У вас корни, как я посмотрел в анкете, не деревенские. Но не на всю же жизнь вы к нам, хотя этого я не должен вам говорить.

Завязался разговор. Николай Николаевич не скрывал, что первое время москвичу будет трудно жить в деревне, деревня сейчас в запустении, люди живут бедно, дельных мужиков мало, половину скосила война. А вот пьяниц хватает, драки, безотцовщина. Подрастает новое поколение – на них и надежда.

– Деревню надо поднимать, пора. Ваша задача не только в ремонте технике, но и в подготовке трактористов из молодежи – на них вся надежда.

Утром Алексея разбудило радио: бой Кремлевских курантов и гимн. Последние известия не слушал. Первый день, когда придется работать с неизвестной ему техникой. С техникой он разберется, с людьми тоже постарается найти контакт, может быть, не сразу – все-таки он горожанин, а они крестьяне. Впрочем, какие они крестьяне – они те же рабочие, но в сельском хозяйстве, на сельской ниве. «Сельская нива» – какое-то старомодное, поэтическое понятие. Вся работа будет направлена на подъем сельской нивы. И в этом его задача.

Он встал, привел себя в порядок, быстро перекусил в буфете и пошел в МТС представляться директору.

Оказалось, директор МТС тоже москвич, но сжег корабли – назад себе дорогу закрыл, остается здесь насовсем.

– Плохо сегодня нашей полунищей деревне, очень плохо. Сами увидите, как люди живут. Заведующий мастерской местный. Он скоро уезжает на три года учиться в Москву – вот вы и займете его место. Да вот еще что, Алексей Петрович, беда у нас с кадрами – нет трактористов. Будем готовить человек двадцать пять трактористов, из молодежи, придется вам подключиться. Жильем обеспечим в деревне, поможет Маша, она у нас из местных, агроном и комсомольский секретарь.

Затем состоялась передача дел новому заведующему мастерской. Передавать-то, собственно, было нечего: мастерская недостроенная, без въездных ворот, без окон, за исключением кладовой. В отдельных помещениях были застеклены окна, навешены двери, обитые войлоком и сверху – железом, там было тепло, обогревались электрической печкой с мощной нихромовой спиралью. Центральная часть мастерской была закрыта крышей-фонарем, под которой строители успели установить кран-балку. Но ни крыша, ни стены не спасали трактористов от холода. По мастерской гулял ледяной ветер. Подле каждого трактора в ведрах чадила пропитанная соляркой ветошь вместе с сырыми поленьями. Такого счастья погреть руки хватало не более чем на час, после чего процесс повторялся. Сквозняк разносил по мастерской сажу, которая, оседая на руках и на лицах трактористов и смешиваясь с копотью чадящих двигателей и землей, превращалась в почти не смываемую черную грязь. От нее можно было избавиться только в парилке, с березовым веником, смачиваемым в обжигающей мыльной пене, на полоке, под потолком, в самом горячем месте бани. Вся центральная часть мастерской была забита тракторами – гусеничными, а между ними колесными.

Каждый день начинался с дефектации деталей, предварительно отмытых в поддоне с соляркой, обтертых ветошью. Держа в красных, негнущихся от мороза пальцах деталь, Алеша определял характер дефекта – технологический или усталостный. Если технологический, то есть заводской, то, составив кучу бумаг, можно было добиться на центральном областном складе запчастей замены бракованной детали на новую. Еще Алеша должен был проверять работу отремонтированных тракторов и контролировать работу сварщика. И так каждый день. Как-то не верилось в равномерное, без толчков течение времени. Алеше казалось, что время проходило как-то неправильно, в бестолковых суетных делах в мастерской, во сне в электричке, в непродолжительных часах общения с семьей.

Впоследствии работа в МТС вспоминалась как отдельные фрагменты черно-белого фильма, порой комедийно-трагического но чаще монотонно-обыденного.

Через несколько дней после приезда Алеша попал под опеку Маши, она помогла Алеше с жильем. Удалось устроиться у колхозницы, живущей прямо напротив МТС, через дорогу. Дверь в избу была обита рогожей и разноцветным тряпьем и, согнувшись в три погибели, Алеша вошел внутрь. В нос ударил жаркий, спертый, кислый, застоявшийся воздух. Боже, и здесь можно жить? Избу перегораживала русская печь с лежанкой, за которой оставалось метра полтора до стены. На этом пространстве стояла табуретка, а за ней вдоль стены раскладушка, на изголовье которой из подслеповатого маленького оконца падал скупой зимний свет. Встать в полный рост в избе Алеша не мог.

– Милок, как последний жилец уехал, я раскладушку на мороз выносила, морозила клопов. Тепереча их нету.

– Тетя Мань, а у тебя их полно в стене, и тараканов тьма-тьмущая. Вона, смотри, сколько! – воскликнула Маша.

– Таракан – зверь невредный. Я их кажный день в ведро смахиваю и на мороз.

– Нечисто у тебя, тетя Мань, – заметила агроном, – грязно.

– Ничего, милок, от грязи не треснешь – от чистоты не воскреснешь.

– Ну что, пошли дальше смотреть? – сказал Алеша.

– А смотреть больше нечего, все.

– Ну что ж, пока буду ездить домой, – обрадовался в душе Алеша, хотя и понимал, что будет тяжело. Но все равно сердце пело: домой, в Москву, домой, в Москву!

В Москве, поднимаясь на перрон, Алеша опускал уши шапки, поднимал воротник перелицованного полупальто, лоснящегося от масляных пятен, и шел к третьему вагону от головного, садился на пятую скамейку слева по ходу состава, где у окна было его место. Среди ранних пассажиров, которых, как правило, было четверо, каждый имел свое место. Поздоровавшись, он садился на свою скамейку и вытягивал ноги в некогда белых валенках, заляпанных пятнами мазута и масел. На валенки были надеты большие глубокие галоши. Опираясь локтем на прислоненный к стенке вагона маленький чемоданчик, в котором были булка с колбасой, или яичницей, или еще с чем-то и два термоса: полулитровый с бульоном и меньшей емкости – с кофе, он мгновенно засыпал, проваливался в глубокий сон на два часа, которых ему всегда не хватало. Биологические часы срабатывали точно: за минуту до прибытия на свою станцию Алеша просыпался. Да и соседи по скамейке, резавшиеся азартно в карты, толкали в бок:

– Парень, пора выходить!

Хотя он какие-то полминуты уже не спал, это был сигнал, чтобы зевнуть, выдохнуть длинное «Эх-х!», до истомы вытянувшись в последний раз, и устремиться к тамбуру, на ходу бросив:

– Спасибо, до завтра!

– Пока, пока, – кивали головами картежники, не отрываясь от игры. А потом он и спасибо не говорил, заменяя почти ритуальным «пока», что означало для всех и «спасибо», и «до завтра», и «привет семье», и «будьте здоровы».

В тамбуре было холодно, и свежий морозный воздух выгонял остатки затаившегося сна и уюта теплого прокуренного вагона. Вагон останавливался против тропинки и, спрыгнув с платформы, он шел к МТС вместе с пятью-шестью трактористами, приехавшими тем же составом из ближайших мест.

Обычно работа завершалась в семь-восемь вечера, и иногда директорский «газик» подвозил к платформе всех, кто задерживался в мастерской или в конторе. Алеша устраивался на заднем сиденье рядом с Кузьмичом, нормировщиком, который тут же засыпал. Однажды неожиданно на коленях у Алеши разместилась какая-то резвая дамочка средних лет из бухгалтерии. Она что-то прощебетала, что ей разрешил директор.

– Директор – на моих коленях?

– Если вы не будете возражать.

– Да, да, конечно, все спешат домой, устраивайтесь.

– Я вам сочувствую, холодно, но я горячая, грейтесь.

Алеша обхватывал ее сначала двумя руками, прижимая к себе на пару минут, а затем левой рукой, залезая под шубу и дальше под кофту, через которое проходило тепло мягкого живота. Бухгалтерша в начале поездки Алешиной руки вроде и не замечала, а потом вдруг начинала страстно шептать ему в ухо:

– Ах, какой вы хулиган, а еще с высшим образованием! Я вам разрешила совсем немножко, а вы? Вы на моем животе отогреваете руки? – Или: – А почему вы всегда возвращаетесь домой? Между прочим, у меня есть вторая совершенно свободная комната. – И тут же: – А можно, я буду звать вас Алеша? Вы знаете, я совершенно одинокая женщина с разбитым в юности сердцем. Ну пусть это будет между нами. Это будет наша тайна, я вам верю. И потом, не называйте меня бухгалтрисой. Зовите меня Леночкой, без отчества, я разрешаю.

– Дорогая бухгалтриса, не лишайте меня удовольствия к вам обращаться именно так. Это так романтично, по-испански-португальски. И пусть такое обращение будет нашей маленькой тайной – вслух никогда, никому, если только под дулом пистолета. Даже под дулом пистолета не скажу – желание женщины превыше всего! Если только жене – у меня от нее секретов нет. И опять же кроме нас, то есть меня и жены, эта тайна никому не будет известна. Под тем же дулом пистолета я не могу назвать вас, дорогая бухгалтриса, Леночкой, поскольку мою единственную и дорогую жену зовут Ле-ноч-кой. Вы слышите, как оно звучит, это имя – совсем не так, как ваше. И хотя оно и звучит по-иному, тем не менее даже же под дулом пистолета Леночкой я называть вас не могу. Это все равно что смешать божий дар с яичницей и нарушить статус-кво.

– Слушайте, заведующий мастерской, уберите свои лапы с моего живота, я вам не печка, паяц.

И бухгалтриса перестала ездить у Алеши на коленях. Появилась она в «газике» через пару недель, выселив нормировщика, и с комфортом не меньшим, а Алеша подозревал, большим, устроилась на коленях инженера по сельхозмашинам. Они о чем-то шептались – она ему в ухо, он ей, пока однажды не нагрянула жена инженера. Сначала жена поставила мужу синяк под глазом с воплями: «Кобель лысый! Я еще поговорю с тобой дома со скалкой, старый пердун». Затем она вцепилась в волосы бухгалтрисы, которые, к ужасу разгневанной жены инженера, оказались париком. Обхватив руками голову с редкими волосенками и воя в тоске об упорхнувшем счастье, как волчица при луне, бухгалтриса умчалась. В километре от конторы на нее натолкнулись товарки Ее одели, дали чей-то берет – хорошо, что еще была оттепель, не простудилась, и, проводив до станции, отправили домой. Вороны использовали парик по назначению, устроив в нем гнездо, инженер по сельхозмашинам получил очередной выговор по партийной части, а бухгалтриса, переслав заявление через знакомых, уволилась по собственному желанию. С тех пор Алеша ее не видел. Это маленькое происшествие в коллективе, брошенном на подъем сельского хозяйства, прошло почти незамеченным:

– Подумаешь, делов! – рассуждал «потерпевший». Хотя и хреновая баба, да не своя – в этом-то и был интерес. Вот за интерес схватил фингал под глазом, даже не потешился толком.

Домой Алеша возвращался в девять-десять вечера, а то и позднее. В прихожей он целовал Леночку, вполголоса шептал что-нибудь ласковое, а после горячего душа подбегал к детской кроватке и говорил какие-то умилительные слова о Танюше. Не мог он позволить себе расслабиться, окунуться в теплоту домашнего быта хотя бы на короткое время, на несколько часов в неделю вернуться к любимым занятиям, к книгам, к музыке. К тому же, он еще не чувствовал себя в полной мере отцом. Ребенок был у Леночки, у тети Груши, а его нервы были сжаты, как пружина, плотные витки которой, выполняя функцию самосохранения, не допускали к сердцу эмоции и жалобы на жизнь. Жизнь потекла по новому, неожиданному для него течению, и надо было находиться в ее русле без отклонений в сторону. Ему казалось, что если он возьмет на руки ребенка и прижмет его к себе и удары их сердец сольются в едином ритме, с ним произойдет непоправимое: он будет рваться из своего рабского состояния, и это дополнительное мучение только усугубит трудности жизни. Хотя в то время он не осознавал свою жизнь как рабскую: что делать, достался не тот билетик в жизненной лотерее. Он просто отключился от привычного бытия, у него нет свободного времени, он изгой, интересная ему жизнь проходит где-то рядом, близко, рукой подать, но – мимо. И с этим придется смириться и не возвращаться к мыслям о прошлом. Попал – тяни лямку до конца.

Он плюхался на стул за обеденным столом, и тетя Груша кормила его и первым, и вторым, и третьим, и еще чем-то, а он всем съеденным восхищался и называл ее кормилицей, спасителем нормальной семейной жизни, лучшей поварихой Москвы. А Леночка еще успевала поделиться больничными новостями, и главное – рассказать о Танюше. А иногда смотрела на него и молчала. Только в глазах был вопрос: так дальше тебе жить нельзя, надо устраиваться как-то, пусть на год, на два, не на всю же жизнь…

– Вот что, Алешенька, чтобы ты не грел руки на женских животах, я купила тебе меховые варежки.

– О, спасибо, Леночка, отлично, теперь нам морозы не страшны. Только эта красота на тракторе в первый же день будет заляпана грязью, соляркой, маслом. Я ими буду пользоваться в исключительных случаях… А теперь давай в постельку, поговорим о жизни, а? Тетя Груша, нет возражений?

– Да что ты, дорогой. В такую рань встаешь, и все на ногах.

– Тетя Груша, а я не на ногах, я сижу, сплю, ничего не чувствуя вокруг. Сплю, как младенец, не ведая, какие приключения меня ожидают на вахте строителя социализма. Ребята говорят, даже похрапываю. Не все так плохо и безнадежно, как кажется со стороны. Впереди нас ждет радость, и бесконечное счастье, и синие море, и общение с друзьями, и музыка, и книги, стихи, и все блага жизни и цивилизации, которые создало человечество для человека, то есть для нас с вами, а вы говорите.

– Алешенька, – останавливала его Леночка, – хватит парить в облаках. Гаси свет, поговорим в темноте.

Она, прижавшись к нему и положив голову на грудь, куда-то под подбородок, слушала, чем он занимался в течение дня. Затем он замолкал, и она тихонько перемещалась на свою половину постели, пока Алеша около пяти не перебирался к ней.

Однажды Леночка, когда Алеша приехал домой особенно поздно, предложила ему поискать комнату в райцентре.

– Алешенька, ты ведешь ненормальный образ жизни уже полгода: в оба конца по Москве, а потом на поезде – это минимум шесть часов. Да от платформы до МТС еще час. Если будет комната, ты сможешь там иногда ночевать, хотя бы в сильные морозы, или когда задерживаешься в мастерской, или когда очень устанешь. А с едой на эти дни что-нибудь придумаем. Я в эти вечера буду скучать без тебя. Но нельзя так себя изнурять, дорогой. Только я должна знать, где ты ночуешь, иначе не буду спать, буду беспокоиться – что с тобой, где ты. Я готовила тебе сюрприз, но придется раскрыть его раньше времени: у нас будет телефон.

– Телефон! Собственный телефон, ура!

– Вот и будешь звонить, если задерживаешься. Летом тетя Груша переберется с Танюшей к тебе, а затем и я на время отпуска или после дежурства. Тебе надо привыкать к ребенку, согласен? С отцовскими радостями ты пока не знаком.

Как-то в МТС к нему подошел улыбающийся человек в офицерской шинели и с хохотком, застрявшим в белоснежных зубах, сообщил:

– Наконец-то у нас будет столичный тракторный профессор. А то и заведующий курсами, это я, и студенты заждались. А вы знаете, что вас назначили преподавателем? Аврал по всему району, очередная мобилизация – пахать землю некому.

– А как же ремонт?

– Без вас закончит механик. Секретарь говорит, что надо интеллигенцию бросать на это дело. Она, кроме тракторов, заронит в души наших охламонов хотя бы крупицу культуры, а охламоны к ней тянутся. В соседней МТС такой же аврал с курсами. Уже к девкам пристают, грамотеи, семилетку кончили не кончили, а делать в колхозе ни хрена не хотят. С утра до ночи карты да одна мысль в извилине: где достать курево и выпивку. Может быть, слишком резко, но похоже на правду. Будем знакомы, и поехали этих сорванцов собирать по деревням.

И началась недельная одиссея Алеши и демобилизованного старшего лейтенанта по снеговому бездорожью района: то их «газик» заносило в сугроб, то рубили еловые ветки под буксующие колеса, один за рулем, а другой слегой, как рычагом, старался приподнять за задний мост машину. После одной из таких поездок, наиболее тяжелой, ввалившись в кабину «газика», они, посмотрев друг на друга, расхохотались до слез.

– Ну и фиговая обстановочка перед севом! Теперь дело за нами – кадры будем готовить. Я местный, мне от такой жизни деваться некуда. А тебе-то, городскому, инженеру, деревня – как ссылка за провинности.

– Считай, поехал, добровольно – так уж получилось. Только с ним, с Костей, Алеша перешел на ты за все время работы в МТС. Он снабдил его учебником для трактористов с цветными рисунками узлов трактора. Трудно Алеша сходился с людьми: не мог сносить грубость, пьянство, вранье, мат.

– Алеша, с такими требованиями к деревенским у тебя отрастут крылья, как у ангела, – смеялся Костя.

К мату Алеша стал привыкать, работая в мастерской, а позднее и сам иногда кого-нибудь «прикладывал». Ничего, действовало.

Наконец, когда список будущих трактористов был готов и утвержден в МТС, у входа в баню назначили сбор будущих героев сталинских урожаев, как их называли в прошлые годы. Первые появились часов в двенадцать, добирались из разных мест, кто как мог – некоторым сельсовет или колхоз давал лошадь, а за возчика была, как правило, мать – отъезжающего сына провожала. Потом к бане пришли два здоровых мужика, санитары, и пожилая женщина – парикмахер. Сгрудившись вокруг Кости, только что шумевшая, толкающая друг друга толпа ребят притихла.

– Вот что я скажу, – обратился к ним Костя. – С последним вихром волос из-под парикмахерской машинки уйдет ваше детство. Будете трактористами, а там и до армии недалеко, если вам действительно шестнадцать. Что-то непохоже. Белье прожарят от живности ползучей, пока будете мыться. Получите новые телогрейки и штаны теплые и бумазейные, ботинки крепкие, полотенца вафельные, мыло, мочалки. Кто из вас Федулов? Ты?! Я твоего отца хорошо знаю, правильный мужик. И о тебе слышал. Назначаю тебя старостой и ответственным за чистоту и порядок. После стрижки мыться два часа, без беготни по бане, ясно? Федулов, два часа, не меньше! Ходики в раздевалке на стенке. Заодно и отогреетесь в бане. А то вон сколько вас красноносых и сопливых! Попаритесь – сопли пройдут. Всем все понятно, мужики? Очень хорошо! Дядя Ваня – санитар, вот он проверит, годитесь вы в курсанты или нет.

И вот они перед Алешей в старой школе на окраине райцентра, двадцать пять курсантов – веснушчатые и не веснушчатые, курносые и не курносые, малорослые и худые, одетые в одинаковые телогрейки, похожие один на другого и такие разные. В их глазах вспыхивали еще непонятные Алеше огоньки интереса к новому, что они услышат на занятиях. И вряд ли о тракторе. Ведь трактор они и так представляли себе в общих чертах. А тут москвич, да непьющий, некурящий, да еще инженер – это не свой деревенский, он расскажет такое…

– А вопрос можно задать? Вы в Большом театре были, внутри? Там все время музыка играет и все представление поют, правильно? – этим вопросом Федулова открылись курсы трактористов на тракторе ХТЗ.

Вот что их тревожит: как там, на «большой земле», а «большая земля» для них – Москва. Правильно решил секретарь райкома, что надо их приобщать к культуре, даже на курсах трактористов, всюду, где только возможно. Школа научила их читать да кое-как писать и считать. Думать не научила, не посеяла дух сомнения в юные души, не подсказала, что мир прекрасен и разнообразен, что с ним надо знакомиться, изучать, что в двух часах езды от их дома – совершенно другая, интересная и содержательная жизнь, о чем они и не подозревают.

Обычно перед началом занятий Алеша рассказывал о Москве, о театрах, о музеях, о музыке, о книгах, и сердце его сжималось от обиды за то, что с ним произошло. За что? Почему его лишили любимой Москвы, его, городского человека? Кто-то же должен был попасть сюда, в захолустье с избами, все еще кое-где крытыми соломой, без электричества и радио, с великим русским изобретением – печью, которая и плита, и теплая лежанка, да и моются здесь же, у печки на поду. И все это в двух шагах от Москвы! Такова ирония судьбы. Хватит травить свою душу, сколько можно…