Текст книги "Викинг"

Эдисон Маршалл
Рагнар-викинг

© Маршалл Э. 2013

© ООО «Издательство Алгоритм», 2013

* * *

Книга первая

Пролог

Земля осталась далеко позади. Дул свежий ветер, сияло чистое небо, синие волны темнели под вскипающими барашками.

Голова дракона на носу корабля то ныряла в волну, то высоко поднималась вверх на следующем гребне.

Седой человек с горящим взором, сидевший у мачты, бережно положил арфу и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо. Окунув кончик в сажу, смешанную с водой, он написал свое имя – Алан – на верху свитка пергамена.

Он вывел его не по латыни, как писали все ученые люди в то время, а по-английски.

Затем его перо двинулось дальше, выводя букву за буквой. «Его повествование о правдивых приключениях Оге Дана».

Он взглянул в лицо Хёвдингу:

– Оге Кречет, через полгода может не быть в живых ни тебя, ни меня, – сказал он, – и, конечно, нас разлучат.

– Тем больше причин для того, чтобы ты пел, а мои люди и я тебя слушали, – ответил Оге.

– Ты уже слышал все мои песни, и я хочу успеть сложить новые до того, как ты нас покинешь. С той поры, как мне пришлось петь для всех, сердящихся без причины, я вынужден менять и смешивать материал, из которого слеплены мои песни, пока наконец не отличу быль от небылицы.

Еще не родившиеся барды услышат их и сами станут продолжать, и твоя несчастная душа будет смущаться, не зная, ходил ли ты с Рагнаром в морские походы или сражался на суше с Роландом.

Ты молод, ты едва разменял двадцать шестую зиму и легко помнишь правду, но если ты проживешь вдвое больше, а тем более, втрое, тогда то, что ты забудешь, напомнит воображение.

И я приказываю тебе сесть поудобнее на эту медвежью шкуру с чашей меда в руке и каждый день вспоминать историю своей жизни.

Это поможет скоротать время гребцам в дни, когда мы не сможем идти под парусом, а записывая твой рассказ, я изменю свое мнение об этих водах, которые мне, честно говоря, не нравятся.

– Если бы ты писал рунами, они поведали бы то, что я сказал, но я не уверен, что христианские буквы не изменят смысл моих слов.

– Английская грамота происходит от твоих рун. Я запишу твои слова так, как ты их молвишь. Начни с тех времен, когда ты был рабом на Длинном Проливе, там, где пел белый лебедь.

– Я был рабом Рагнара Лодброка – Рагнара Кожаные Штаны. А его слава известно всему миру…

– Хороший пергамент, такой же, как тот, который я унес из горящего Барденийского Аббатства, долговечен, – перебил его Алан. – Я смыл целую историю о Самосатенской Ереси, написанную на плохой латыни четыре века назад, дабы записать твои похождения. Четыре века спустя даже слава Рагнара может оказаться забытой. Освежи и укрепи память людям.

– Рагнар был двоюродным братом Харальда Норвежского и наместником Хорика, короля данов. Его земли простирались на четыре морских перехода от усадьбы Хорика в Шлезвиге, да еще у него были обширные владения на Скагерраке. Он и сам жил как король, и пировал в огромном зале, увешанном коврами, с сотнями своих данов. А рабов и слуг у него было без счета. Среди его доблестных сыновей были Ивар Бескостный, Бьёрн и Хастингс Юный, прозванный так для того чтобы отличать его от Хастингса Жестокого. Я не всегда был свободным. Китти, женщина из Лапландии, рассказывала мне, что через тридцать лет после смерти Карла Великого…

– Остановись, Оге Кречет, – закричал Алан, – предоставь Реке Памяти течь так, как ей хочется, и нарисуй нам всем вид побережья. Покажи нам события прошлого так, как Норны показывают будущее. Иди дорогой Берсерка. Кричи и грызи свой щит!

Глава I
Стрела Одина

Вы не поверите, но молодой раб с заклепанным ошейником может познать смех.

Его одели мне на шею, когда я был еще мальчишкой. Он был достаточно широк и позволял мне расти, и пять фунтов его веса добавлялись к каждой ноше.

Честно говоря, мой смех был громче, чем гром Тора в последнюю летнюю грозу, потому что смеялся я редко. А мое сердце взлетало, как на крыльях дикого лебедя.

Когда мне сравнялось шестнадцать зим, как утверждала Китти, в крови моей разгорелся огонь – огонь юной жизни.

В то утро меня освободили от тяжелой молотьбы в пыли на солнце и отправили на бычьей упряжке с едой и пивом для Рагнара и трех его сыновей на холмы, куда они отправились на охоту. А в ящике у моих ног…

Я рассказываю слишком быстро! Откуда скальду знать, где начало и конец истории? Нужно вернуться почти на девять месяцев назад. Я нашел тогда замерзавшего сокола необычной породы. Это была самка, белая в коричневую крапинку, больше и яростней, чем самый крупный из соколов моего хозяина, за которых платили серебром по весу. Ее принесло на наше побережье сильным юго-западным ветром, и я подумал, что Один, бог ветров и воинов, решил улыбнуться и мне, рабу.

Мортон, французский барон и свинопас Рагнара, посоветовал мне натаскивать ее отдельно. Иначе, сказал он, я могу никогда не приручить ее.

Урывая немного времени от работы и гораздо больше от сна и еды, я научил соколицу охотиться и подчиняться мне, как будто я сын короля.

Я дал ей гордое имя Стрела Одина. Я вставал до рассвета и ложился затемно. Мое сердце щемило от радости, которую она мне дарила. В тот день я решил дать ей полетать на глазах у Рагнара, едва смея мечтать о славе, которую она могла бы снискать.

Вышло так, что Рагнар с Иваром и Бьёрном преследовали стаю куропаток в долине, поросшей кустарником.

Я шел с сыном Рагнара Хастингсом, и к его великому удовольствию мы выследили на заросшем камышом озере уток-нырков, одни из которых плавали, а другие летали взад и вперед.

В то время я любил Хастингса меньше всех остальных сыновей Рагнара. И, конечно же, я сказал бы об этом богу Тору в своих молитвах, так как, по его закону, закону рабов, работавших в поле, я должен был любить своего хозяина и его сыновей. И все-таки, Хастингса я ненавидел сильнее других сыновей Рагнара Лодброка. И я не могу объяснить, почему. Мы с ним были почти одного возраста, его рука была не так тяжела, как у некоторых других, хотя он громче смеялся над моей неуклюжестью и неловкостью.

Но я забыл об этом, едва завидев дичь. По правде сказать, мы с ним были разгорячены так, будто только что осушили изрядный бочонок крепкого хмельного эля.

Я испытывал сильное искушение сказать ему, что у меня в ящике, чтобы он смог разделить мою гордость за соколицу, как я – за его чудесного сокола, второго после сокола Рагнара. Он скоро освободит их от кожаных клобучков, и мы увидим их стремительный взлет, миг, когда они заметят добычу, а затем разделим с ними их жгучую радость.

Утки были самыми быстрыми из плавающих птиц и хорошей наградой охотнику – не горсть перьев, как обычная дикая утка, а толстошеие, мясистые, – прекрасная еда для воина. У них были короткие, но очень сильные крылья. Иной раз, когда они бросались в озеро с высоты, казалось, будто сам Тор уронил свой молот Мьёльнир.

Вышло так, что красоту этой сцены заметил лишь я один. Я сказал бы об этом Хастингсу, если б смел. Глаза рабов быстро мутнеют, но мои были еще достаточно остры. Это была красота норвежской весны, еще глубже ранящей сердце своей быстротечностью.

Лето едва-едва показывается в Норвегии, с трудом освобождаясь от ледовых пут.

Вокруг озера стеной стоял сосновый бор, такой густой, что казался черным. Сюда часто приходили волки, медведи и огромные сохатые лоси.

Вода в озере была более синей, чем небо в погожий день, за исключением тех мест, где рос изумрудно-зеленый камыш.

Когда же солнечные блики играли на серых спинах уток, казалось, что и они, и вода вокруг них отливали серебром.

– Посмотри, как сияет на солнце оперение птиц! – воскликнул я шепотом.

– Оно не будет так сверкать, когда мои соколы омоют в их крови когти, – проворчал в ответ Бьёрн, не удостоив меня взглядом.

Зато он посмотрел на своего слугу Горма и четырех подлиз – вольноотпущенников, шедших за ним по пятам, словно хвост за змеей. Они смеялись над каждой его шуткой, едва он открывал рот…

Своего сокольничего Сигурда он не одарил взглядом, а из всех людей Бьёрна он единственный был настоящим мужчиной.

Известно, что девы вод часто посещают одинокие озера, и наверное, одна из них обосновалась здесь и услышала похвальбу Хастингса. Во всяком случае, его соколы напрасно поднялись в небо. Один так едва не упал в воду позади утки, рванувшейся вверх.

Горм сказал, что какой-нибудь недруг отравил его, но и другой сокол так же позорно промахнулся. Почти все утки нырнули и спаслись от нападения.

– Господин, у меня есть сокол, которого я хочу испытать, – сказал я.

Хастингс ничем не показал, что услышал меня. Я уже давно заметил, что он часто делал вид, будто не расслышал сказанных слов, когда хотел выиграть время, чтобы принять решение.

Я наблюдал за ним, как раб за кнутом, я давно научился распознавать, когда он хитрит, по движению его густых рыжих ресниц. Только посадив своих соколов с клобучками на головах в клетки, он мельком взглянул на меня:

– Ты, кажется, что-то сказал, Оге? – спросил он милостиво.

Я уже пожалел, что заговорил. В мои планы входило продемонстрировать свою белую соколицу лишь после того, как Рагнар услышит мой рассказ о ней и потребует показать птицу.

Рагнар был жестокий хозяин, и его надсмотрщик со стальными мускулами мог засечь до смерти пятьюдесятью ударами, но я старался не вызывать его гнева.

Китти как-то сказала мне, когда я подрос настолько, чтобы Хастингс приметил меня, что из старого медведя и молодого воина, она бы выбрала медведя.

Хастингс был самым красивым из сыновей Рагнара. Его волосы, брови и ресницы золотисто-рыжего цвета и белоснежные зубы прекрасно сочетались с северным загаром. Сила и грациозность младшего сына Рагнара напоминали об изяществе, красоте и мощи оленя. И, без сомнения, его синие глаза, чистые и смелые, заставляли биться сильней многие девичьи сердца.

И хотя боги дали ему все, чтобы наследовать земли Рагнара, судьба распорядилась иначе – он был младшим сыном, а, значит, последним в очереди.

– Господин, я заговорил, но я не должен был этого делать, до того, как мне прикажут.

– Ты не сделал ничего плохого. Что ты сказал?

– Мои слова походят на орехи без ядер.

– Тем не менее, я разгрызу их.

– Я говорил, господин, что у меня есть сокол, и он может взлететь, если желаете.

– Вот это новость! Раб с соколом! Как же ты заполучил его?

– Я обнаружил ее на дереве. На высокой сосне. Она сидела, сложив крылья, и замерзала. Сперва я подумал, что это лишь небольшой пятнистый сугроб. Я залез на дерево и спас ее.

– Ты приручил и натаскал ее сам, или она улетела от какого-нибудь знатного хёвдинга?

Тут он посмотрел на своих подпевал. Я не знал, что было в его взгляде, но я разглядел, что появилось в их глазах – обещание не насмехаться надо мной.

Ни один из сыновей Рагнара или даже сам великий Викинг не смогли бы этого сделать.

Я был красным, но не от ярости, а от стыда. Ярость не подобает рабу. Чем меньше в нас ее, тем дольше мы живем. Я же не был свободным. Я не был даже домашним рабом – треплем. Я был рабом с ошейником. Но, с другой стороны, он защищал меня от насмешек и оскорблений, как уши защищают осла, а вой – собаку.

Было бы правильным сказать Хастингсу, что мой сокол, наверно, улетел от какого-то хёвдинга. Тогда он забрал бы его, заявив, что найдет этого хёвдинга, настоящего владельца, а сам бы оставил его у себя, да, быть может, бросил бы мне несколько костей со своего стола.

– Господин, всему, что она знает, обучил ее я сам в свободное время. – И я почувствовал, как холод пробежал по спине, когда я добавил: – Правда, она очень быстро училась.

– Ну что же, открой ящик, и мы посмотрим на твою соколицу. Было бы куда лучше для меня, окажись она обычным соколом или кречетом. Внезапно я осознал весь ужас того, о чем с надеждой мечтал: что мой сокол с тех западных островов за горизонтом, о которых рассказывают моряки. И я не сомневался, что мой сокол был лучше тех, что Хастингс, Сигурд Сокольничий или сам грозный Рагнар видели в своей жизни.

Я открыл пыльный ящик. Соколица сидела, поблескивая начищенными острым клювом перышками. И судьбой мне было предначертано поднять ее на вытянутой руке вверх и снять с ее головы кожаный клобучок.

– Убей! – скомандовал я, когда большие золотистые глаза взглянули в мои.

И она взлетела так высоко, что казалась не больше ласточки. Вынырнувшие утки клевали мелкую рыбешку и личинок в холодной прозрачной воде, не замечая охотницу.

– Как ты зовешь ее, Оге? – по-прежнему милостиво спросил Хастингс.

– Стрела Одина, – ответил я.

– Я не знал, что твой бог – Один. – Он подразумевал, что я не был воином и не мог молиться богу воинов, так как мне полагалось взывать к Тору.

– Но я думаю, что Один – бог этого сокола.

– Хороший ответ, и я не отрицаю, что она достойна своего имени.

Неожиданно соколица устремилась вниз, наши сердца не успели трижды стукнуть, мы не могли понять, кто станет ее добычей, так велика была высота. И в тот миг она оправдала свое имя. Она была послана Судьбой, казалось, я слышал пронзительный свист ее падения. И видел белый след в небе. К озеру летела стая нырков. Я заметил их в тот момент, когда они обнаружили прямо над собой Стрелу Одина. Птицы выгнули крылья, скользнули в стороны и с невиданной быстротой помчались назад, стараясь укрыться от когтей и клюва хищника. Но одна из птиц, чье оперенье блестело на солнце ярче других, отстала от стаи. Это был старый селезень, удар его крыла вполне мог перебить руку взрослому человеку. Ему уже сотню раз удавалось улететь от соколов за свою долгую жизнь, и он гордился этим по праву. Но теперь он был обречен, и знал это. Не обращая внимания на испуганную стаю, Стрела Одина преследовала только его одного.

– Ты говоришь, что учил ее лишь в свободное время? – тихо спросил Хастингс, следя за погоней.

– Да, господин. – Я хотел повторить, что она быстро училась, но не стал.

Охотник и его жертва летели так же, как раньше. Быстрые взмахи их сильных крыльев были красивее и изящнее танца девушек у костров Бальдра. Когда между птицами осталось расстояние в рост человека, Стрела Одина рванулась вперед, как молния, словно из тугого лука, чтобы подарить селезню поцелуй смерти. Но он сумел увернуться, этот король кричащих в камышах птиц. Он бросился в сторону, и сильные когти соколицы лишь вырвали несколько перьев из его серебристой спины.

Селезень вновь повернулся, на этот раз против ветра. Он разорвал воздух, как могучий бурав.

Теперь его преследователь не мог прижать жертву к земле, зато летел он чуть ниже, оттесняя селезня от озера.

– Она позволит надеть на себя клобучок после того, как убьет? – все так же тихо спросил Хастингс.

– Да, господин.

– Почему она гонит селезня прочь?

– Она не дает ему лететь к озеру. Я видел, что многие дикие соколы поступают именно так.

– Да, я тоже видел такое. Что скажешь, Оге? Ты вправе гордиться своей воспитанницей. Что-нибудь беспокоит тебя?

– Ничего, кроме рабства.

– Клянусь богами, я и не подозревал! Тем временем селезень изменил направление и летел прямо на нас. Это выглядело так, словно соколица гнала его сюда, чтобы положить к моим ногам. Стрела Одина метнулась вверх, словно прыгун, оттолкнувшись крыльями. Ее клюв и когти вонзились в селезня. Две падающие звезды – белая охотница и ее серебристая жертва – начали стремительный полет вниз. Они опустились на землю, словно любовники, не разжимающие пылких объятий.

– На руку! – скомандовал я, подставляя руку.

И, сильно взмахнув крыльями, Стрела Одина плавно подлетела ко мне и опустилась на руку. Но я не стал закрывать соколицу. Какой бы ни была ее судьба, я хотел, чтобы она видела ее.

– Ты отлично вышколил птицу, – сказал Хастингс.

– Ей было суждено убивать и летать. Я только сумел заставить ее делать это для меня.

– Ты бы не смог выучить ее в свободное время, если она из обычных перьев и мяса. Или ты обманул моего отца Рагнара и тогда должен умереть под плетью, или это оборотень. Если так, то в ее жилах нет крови и ей нельзя причинить вред. Что ж, проверим!

Хастингс потянул меч из ножен, и солнце вспыхнуло на клинке. Мы были обречены на смерть, но не шелохнулись. Тем временем сверкающая сталь направилась в нашу сторону. Но она не срубила голову соколице и не вонзилась в мое сердце. Вместо этого острое лезвие скользнуло по боку птицы. Ее крыло упало, и капли крови алыми бусинками покатились по перьям.

Она повернула ко мне голову, и большие желтые глаза взглянули на меня.

– Убей! – сказал я.

Стрела Одина ударила, как из Лука Одина. Моя рука была как дубовая ветвь, которая не шелохнулась от удара.

Ее единственное крыло раскрылось в могучем взмахе, а кровь брызнула из обрубленного в суставе крыла, и Хастингс засмеялся над увечьем, которое нанес его меч.

Но потом он выронил меч, недооценив мощь ее броска. Девять острых наконечников Стрелы Одина глубоко впились в его лицо. Четыре когтя вонзились в каждую щеку и раздирали плоть, увеличивая рану. Девять – священное число Одина, и девятое острие, более страшное, чем остальные, могло легко разорвать его веки и погасить свет его глаз. Но ей было сказано убить, а не ослепить. И, хотя это было ей не по силам, она старалась изо всех сил. Так же, как и тогда, когда ее когти впивались в тела птиц и клюв бил в их головы, ударила она в лицо Хастингса.

Не обращая внимания на крик боли, вырвавшийся у Хастингса, его дружина, за исключением Горма, разразилась хохотом. Он дал им свободу, но не смог сделать из них норманнов. Никто из них не помог ему, их охватило веселье, а он тщетно пытался оторвать соколицу от лица.

Затем он оторвал ее за ноги, сломав ей колени, и выдрал ее клюв. Хастингс бросил птицу на землю, и, казалось бы, вольноотпущенникам можно и утихомириться при виде его окровавленного, изодранного когтями и клювом лица. Но они не смогли, ибо оторванные ноги сокола продолжали торчать из его щек, словно сломанные стрелы.

Сигурд уставился на своего господина, что-то мыча, потом оглянулся на остальных. Те продолжали веселиться. Внезапно открытый рот Сигурда закрылся, а его прищуренные глаза расширились. Его лицо стало белым, как снег, и он умолк.

Он стоял так же тихо, как и я, пораженный в самое сердце.

Один за другим весельчаки замечали страх на лице сокольничего и, увидев причину страха, умолкали.

Великий Рагнар, Великий Викинг, подошел к нам сзади незамеченным и теперь стоял рядом.

Он был очень бледен, я впервые видел его таким. Никто другой не видел, как бледнел Рагнар. Или не пережил этого зрелища, чтобы рассказать о нем.

На Рагнара было странно и страшно смотреть. Люди расступились перед ним, когда он пошел к сыну. Они смотрели на него в мертвой тишине, пока он вытаскивал один за другим восемь когтей из лица сына.

Кровь текла из каждой раны, и восемь ручейков слились с потоком из его растерзанного носа. Я с удовольствием взирал на эту реку.

В любом случае меня ждала смерть, и я радовался, что умру отмщенным.

– Мы соберемся сейчас в зале, – сказал Рагнар, повернулся и пошел к дому.

Хастингс одарил меня слабой улыбкой, выглядевшей очень странно на его обезображенном лице.

Люди потянулись к усадьбе. Я поднял Стрелу Одина. Она не могла ни летать, ни ходить, но ее голова была поднята высоко, и ярко горели ее глаза. Никто не остановил меня. Я положил ее в ящик.

И снова я шел позади всех.

Я нашел Стрелу Одина на дереве, а теперь меня повесят на дереве. Она почти замерзла тогда от зимнего холода, а меня скоро скует холод Смерти. Боги решили все за нас, и, значит, так суждено. И я громко засмеялся.

В огромном пиршественном зале, увешанном коврами, горели жировые лампы и дубовые факелы. Рагнар поднялся на свое место, почетное сидение, вырезанное из деревьев, посвященных Одину. Его одежды были из прекрасной шерсти из Дорстада и украшены застежками из золота и серебра. На руках красовались массивные золотые обручья в виде двух сплетенных змей.

Ниже Рагнара, на скамьях, с одной стороны сидели его знатнейшие даны. Их было двадцать человек. Напротив у стены стояло двадцать вольноотпущенников. Между ними на табурете стоял Хастингс. Его раны уже не кровоточили. Я занял место неподалеку от него, окровавленный, прижимая мертвую соколицу к груди.

– Пока Оге мой раб, я буду поступать с ним так, как сочту нужным, – провозгласил Рагнар.

Я не думал, что кто-нибудь будет это оспаривать. Не было необходимости собирать суд, когда какой-нибудь раб чинил насилие над свободным, тем более, над сыном хозяина.

Голос Рагнара наполнял уши людей как низкий рокочущий гром, а его присутствие ощущалось во всем. В коричневых одеждах, похожий на огромного горного медведя, он был так же громаден и лохмат. Народ не уставал удивляться – даже говорить об этом, когда мед развязывал языки, – что у него родился такой учтивый и светловолосый сын, ведь сам он был темен и груб, как медведь. Сын же унаследовал красоту матери, младшей жены Рагнара, Эдит, которая уже умерла.

И я был очень удивлен, когда богато одетый человек высокого рода, сидевший немного в стороне от остальных, встал со своего места. В тусклом свете я узнал Эгберта из Нортумбрии, из Английского королевства, расположенного много южнее, куда Рагнар ходил в поход семнадцать зим назад. Эгберт был выслан из Англии, а здесь с помощью Рагнара построил большой дом в стиле, новом для данов, дальше по реке, на краю Дома Акре. По праву рождения и по праву богатства он был у себя на родине очень знатным эрлом, если не претендентом на трон.

– Говори! – сказал ему Рагнар.

– Я могу говорить сейчас только с твоего позволения? У нас не было такого договора, Рагнар Лодброк. Ты позвал меня на суд своего раба. Если у меня нет права голоса здесь и я могу только слушать твой приговор, словно немой пес на пожаре, я, пожалуй, поеду к себе ловить лосося.

– Что до меня, то с раба надо содрать кожу, – сказал Эрик, самый знатный из всех ярлов Рагнара, без его позволения.

Рагнар не мог скрыть своего раздражения и насупился, услышав насмешку.

В тот день он был в ярости, он был настоящим конунгом, но Эрик и другие ярлы настаивали на соблюдении старых дедовских обычаев. Они служили ему, делили с ним еду, мед и добычу, но не платили ему дани и не обнажали перед ним головы. Самый лучший из всех предводителей викингов, он действительно стоил того, чтобы гордиться им и идти с ним на смерть. Но в их голубых глазах он не был богом.

– Когда ты услышишь, к чему я приговорю его, я попрошу тебя высказаться, – сказал Рагнар.

Затем он повернулся ко мне.

– Оге, ты нарушил три закона, и за каждое нарушение тебя следует предать смерти. Во-первых, ты пренебрег работой ради увлечения или безделья. Во-вторых, ты присвоил себе право соколиной охоты, имеющееся лишь у хёвдингов и ярлов. В-третьих, ты держал сокола, натаскивал его и позволял ему охотиться. И если твоя вина была лишь в этом, я окажу тебе милость. Вместо того, чтобы повесить тебя на первом же суку, я посвящу тебя Одину в Священной Роще и принесу тебя ему в жертву.

– И ты назовешь это милостью, Рагнар? – раздался тихий голос и, притом, без позволения. Но Рагнар услышал и повернул свою бычью голову.

– Это сказал ты, Эгберт из Нортумбрии?

– Извини, но я сомневаюсь, что норманнам известно это слово. Парню только шестнадцать.

– И что?

– Тебе подскажет святой Уилфрид. Я всего лишь плохой христианин. Я, честно говоря, в замешательстве.

– Оге, – снова зазвучал громоподобный голос викинга, – когда мой сын, Хастингс Юный, обнаружил твое пренебрежение долгом, ты бросил сокола ему в лицо, желая ослепить.

– Нет, господин, я не делал этого.

– Я видел это собственными глазами, когда поднялся на холм.

– Тебя подвели глаза, господин. Стрела Одина бросилась сама с моей неподвижной руки.

– Это с одним-то крылом! – И Рагнар засмеялся.

– Смейся, если хочешь, Рагнар, – сказал старый сокольничий, – но это так.

– А что ты ей приказал? – спросил Рагнар, и его голос был ниже, чем обычно.

– Убей.

– Я не знаю сокола, который был так же хорошо тренирован. Наверняка тебе помогала Китти Лапландка.

В комнате воцарилась напряженная тишина.

Китти, как и многие ее соплеменники, могла предсказывать судьбу и владела другими знаниями.

Хотя я помнил ее с самого рождения, я никогда не думал о ней как о колдунье. Но она умела многое, что я не мог ни понять, ни соразмерить, например, успокоить и укрепить мое сердце, когда мне было плохо и я чувствовал, что слабею. Во владениях Рагнара она была единственным человеком, которого я любил и которая, надеюсь, любила меня.

– Нет, господин, она не помогала мне, – ответил я.

– А ты пошли за ней, Рагнар, и вели ей говорить за себя самой, – предложил Эгберт.

Рагнар кивнул треллю, и тот выскочил из залы. Я обрадовался этому вызову, ведь Китти была слишком изобретательна, чтобы попасть в ловушку, и к тому же единственным человеком, способным мне помочь.

– Раб, поднявший руку или оружие на свободного, заслуживает поездки на Коне Одина, – провозгласил Рагнар.

Это значило, что раба должны вздергивать на виселице вверх-вниз, пока он не умрет.

– Раб, посягнувший на жизнь господина или членов его семьи, должен умереть под пыткой, – продолжил Рагнар. – Мне пришло в голову, что наказание должно соответствовать преступлению. Так завещали нам наши предки. Ты поразил моего сына белым соколом. Так умри же от Красного Орла.

Смерть от Красного Орла доставалась убийцам знатных датских ярлов и хёвдингов. Убийце острым ножом быстро отрезают ребра от позвоночника и выгибают наружу, в виде летящего орла. Таким образом, мститель добирается до легких жертвы. Лишь однажды я видел такую казнь – Хастингс Жестокий расправлялся с человеком, убившим его друга. Я был тогда мальчишкой. Я убежал, и меня тошнило, под громкий хохот викингов. Мне казалось, что они бледнеют под своим загаром, и смех их уже слышен повсюду.

– А ты сильно его ненавидишь, – воскликнул Эгберт, – клянусь Христом, умершим за меня!

Я не сводил взгляда с Рагнара и увидел, что и он посматривает на меня. Разум мой был холоден. Под рукой я почувствовал слабое биение сердца Стрелы Одина.

– Клянусь дубом Одина, Эгберт! Ты считаешь, что я трачу свою ненависть на раба? – произнес Рагнар.

– Тогда почему ты хочешь убить его именно этим способом?

– Посмотри на лицо моего сына и поймешь.

– Оно милее, чем лицо девушки, – закричал Эрик и хлопнул себя по ноге.

Когда стих хохот сорока мужчин, Ивар Бескостный, старший сын Рагнара, произнес:

– Теперь и впредь будем называть его Хастингс Девичье Личико.

И ярлы весело заревели и дружно затопали ногами.

– Рагнар Лодброк, ты советовался с ведуньей? – спросил седовласый викинг.

– Я говорил с Меерой, которая, как вы знаете, мудрее многих колдуний. Она сказала, что смерть от Красного Орла научит всех рабов уважать законы, и что такая смерть милосерднее и быстрее, чем смерть под кнутом.

– А что скажет Хастингс Девичье Личико, если только его щеки удержат воздух, чтобы говорить?

– Что ж, я смогу обнажить меч, чтобы вырвать его лживое сердце и бросить воронам, – ответил Хастингс и тихо и злобно улыбнулся.

– Великий господин, я могу ответить на вопрос, заданный ярлом Эгбертом, если ты позволишь мне говорить, – раздался голос, который здесь еще никто никогда не слышал.

Китти вошла незамеченной, но теперь все взоры были прикованы к ней, к ее желтому лицу.

Маленькая угловатая женщина, одетая в оленьи шкуры, стояла перед собранием. Ее черные волосы были собраны в тугой хвост. Она никогда не говорила, сколько ей лет. Она считала, что это может причинить ей зло; и никто не мог быть уверенным, что не ошибся лет на десять. По мне, так на все двадцать.

Но даже Рагнар не смел возвысить голос на эту женщину, жрицу Одина, ведьму, чье светлое слово могло открыть судьбу конунга. Рабыня-лапландка принадлежала Меере, она никогда не получала достойного места на обряде Середины Лета, но ярлы и воины слушали ее, боясь проронить хоть слово.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, Китти, – ответил Рагнар, – но ты можешь продолжать.

– Ярл из Англии спрашивал тебя, почему ты назначил своему рабу Оге Смерть Красного Орла: я скажу тебе, почему. Хотя ты не знаешь, как родился Оге, ты веришь, что он сын великого ярла. И потому ты выбрал для него эту смерть, какую высокородные даруют высокородным убийцам своих отцов и сыновей.

– Китти, ты всего лишь старая желтолицая пастушка северных оленей. Был ли его отец ярлом или троллем, держу пари на свои золотые браслеты, что он родился в хлеву.

Рагнар зашагал по залу тяжелой походкой. Теперь мне показалось, что голос у него гремел. Я знал уже, что я на волосок от Смерти Красного Орла.

– Несмотря на это, Рагнар, ты думал потешить Эдит на небе великой кровавой жертвой за раны ее сына, – продолжала Китти. – Это, должно быть, потому, что ты боишься ее молитв христианскому богу.

На этот раз тишина воцарилась надолго. Некоторые ярлы смотрели в пол, некоторые разглядывали ноги.

– Почему же я боюсь христианского бога? – покраснев, вопросил Рагнар. – Потому что он выйдет против меня в бою? Я, Рагнар, сын Ринга, происхожу от бога Битв.

– Нет ни бога, ни человека, которого ты бы испугался в бою, Рагнар, вождь викингов. Но, в глубине души, норманны боятся христианского бога сильнее, чем Хель, богиню мертвых.

Рагнар сел, вытянул ноги, как всегда, когда думал, и забыл о нас. Ярлы наблюдали за ним, ошеломленные и сбитые с толку. Они были похожи на мальчишек, пытающихся понять руны и высунувших от усердия языки.

– На это я скажу тебе вот что, – великий вождь нарушил молчание, – Бог христиан – самый великий Бог из всех, каких я знаю, и нет стыда в том, что мы боимся Его, если мы искренне верим в своих богов и нашу судьбу.

Он остановился и замолчал, и тогда заговорил его сын Ивар Бескостный, возвысив голос.

– Какова же эта судьба, отец мой Рагнар?

– Такова, что мы опустошаем христианские земли во всех концах мира, берем звонкое золото и блестящее, как зимняя Луна, серебро, и привозим драгоценные, сверкающие на солнце, камни.

Присутствующие взревели во все горло. Не орали лишь трое. Одним из трех был Эгберт, другим – Хастингс Девичье Личико, который редко кричал или повышал голос, и третьим был я. Я бы тоже закричал, если бы не думал о том, что обречен умереть.

– Но что с того, что перед этим Богом свалены груды золота, серебра и драгоценных камней? – спросил огромный Эрик.

– Этим мы покажем, что мы не боимся ни Белого Христа, ни Его жрецов в длинных одеждах.

Ярлы закричали еще громче.

– В христианских королевствах есть нечто большее, чем золото и драгоценности, – тихо промолвил Хастингс.

– Клянусь богами, да он может внятно говорить, несмотря на дырявые щеки! – сказал его брат Бьёрн Железнобокий.