Текст книги "Мифология. Бессмертные истории о богах и героях"

IV
Первые герои

Материал для этой главы взят из произведений двух поэтов – грека Эсхила и римлянина Овидия, которых разделяют четыре с половиной столетия, но еще больше – значительные отличия в стиле и темпераменте. У них этот сюжет изложен лучше всего. Каждого автора легко узнать по манере повествования: у Эсхила она серьезная и прямолинейная, у Овидия – легкая и игривая. Забавный эпизод об изворотливой лжи неверного мужа вполне в духе Овидия, как и небольшая сюжетная вставка о нимфе Сиринге.

* * *

В те дни, когда Прометей принес людям огонь и в наказание за это был только что прикован к скале на Кавказе, к нему явилась неожиданная гостья. По горным кручам и скалистым уступам неуклюже карабкалось, спасаясь от погони, сбитое с толку, испуганное создание. Оно имело облик коровы, но разговаривало девичьим голосом и, казалось, обезумело от горя и отчаяния. При виде Прометея корова ненадолго остановилась и воскликнула:

 
Чей край, что за племя, кто предо мной
На камне, в оковах томясь, висит
Игралищем бурь?
За какую вину гибнешь, ответь.
Скажи мне, куда
Меня, злополучную, занесло?
‹…› Вдоволь скиталица наскиталась.
Ведать не ведаю, где конец
Этой муке великой.
Слышишь ли ты волнорогой девушки речь?[119]119
  Здесь и далее в сюжете о Прометее: Эсхил. Прометей прикованный. Перевод С. К. Апта.


[Закрыть]
 

Прометей сразу догадался, кто перед ним. Он знал причину ее злоключений.

 
Как не услышать дочери Инаховой,
Слепнем гонимой, той, что сердце Зевса жжет
Любовью и в скитаньях нескончаемых
По воле Геры гневной коротает век?
 

От изумления к Ио вернулся рассудок. Потрясенная, она застыла на месте. Разве не диво – услышать свое имя в этом диком безлюдном краю?

 
Кто ты, ответь мне, сжалься!
Кто тебе, бедный, о бедах Ио
Верную весть принес?
 

И он ответил:

 
Я Прометей, который людям дал огонь.
 

Оказалось, что Ио его история знакома:

 
На благо ты явился человечеству,
За что же, бедный Прометей, страдаешь так?
 

Они поняли, что можно говорить без утайки. Прометей рассказал, как с ним обошелся Зевс, а Ио – о том, как из-за связи с Зевсом она, некогда счастливая, беззаботная царевна, превратилась в корову, жалкую, голодную скиталицу.

 
…Облик мой, как и душа моя,
Преобразился, – видите рога? – слепень
Меня ужалил, и прыжками буйными
Я побежала…
‹…›…меня из края в край
Слепень безумья гонит. Это божий бич.
 

Обрекла ее на эти страдания Гера, однако изначальной их причиной был сам Зевс. Именно он, сгорая от страсти к царевне, принялся «из ночи в ночь в покои девичьи» слать искушающие сны. Ио, стыдясь, призналась:

 
…виденья вкрадчиво
Шептали мне: «О девушка счастливая,
Зачем хранишь ты девственность? Высокого
Сподобишься ты брака. Воспылал к тебе
Сам Зевс желаньем и Киприды сладкий труд
Делить с тобою хочет».
 

Но страх Зевса перед ревностью Геры был сильнее его любовного влечения. Пытаясь спрятаться от супруги в момент свидания с Ио, он с неподобающим для отца богов и людей легкомыслием окутал всю землю густой непроглядной тьмой среди бела дня. Гера, разумеется, тут же догадалась, что все это неспроста, и заподозрила в случившемся мужа. Не найдя Зевса на небесах, она устремилась на землю и разогнала тучи. Впрочем, и он не мешкал. Когда мгла рассеялась, Гера увидела рядом с ним лишь прекрасную белую корову – это, конечно, была Ио. Громовержец поклялся, что никогда ее прежде не видел, дескать, новорожденная телочка только что выскочила прямо из-под земли. Эта сцена, намекает Овидий, подтверждает, что ложь влюбленных не вызывает гнева богов. Вместе с тем эпизод показывает, что от подобного вранья мало проку. Вот и Гера не поверила ни единому слову супруга. Восхитившись красотой коровы, она попросила ее себе в подарок. Как ни досадовал Зевс, он понимал, что отказом выдаст себя с головой. Чем объяснить желание оставить корову себе? Что ему в этой корове? Нехотя он отдал ее Гере, которая позаботилась о том, чтобы Зевс больше не смог приблизиться к белой красавице.

Гера приставила к корове Аргуса – для ее замысла стоглазый великан подходил как нельзя лучше. Перед таким неусыпным сторожем, никогда не смыкавшим всех глаз одновременно, оказался бессилен даже Зевс. Он видел, как мучается в чужих краях его возлюбленная, превращенная в животное, но не смел прийти ей на помощь. Наконец он обратился к своему сыну Гермесу, посланцу богов, и поручил тому найти способ уничтожить Аргуса. Гермес был самым хитроумным из небожителей. Спустившись на землю, он спрятал все атрибуты, которые могли выдать в нем бога, и явился к Аргусу в обличье деревенского юноши, наигрывая на свирели сладкозвучную мелодию. Зачарованный музыкой Аргус попросил незнакомца подойти ближе: «Кто б ни был ты, можешь со мной усесться рядом на камень! Не найдешь ты места другого, где травы были б полезней скоту, а тень пастухам благодатней»[120]120
  Публий Овидий Назон. Метаморфозы. Перевод С. В. Шервинского.


[Закрыть]. Этого Гермес для начала и добивался, однако главная цель еще не была достигнута. Он играл и играл, а потом принялся напевным, убаюкивающим голосом рассказывать одну историю за другой. Часть глаз Аргуса смежил сон, но остальные, к огорчению Гермеса, смотрели зорко. Усыпила стоокого сторожа только история о божестве по имени Пан, безответно влюбленном в нимфу Сирингу, которая убежала от него. Он стал преследовать беглянку, а когда уже почти настиг, сестры-нимфы превратили ее в тростник. Пан заявил, что она все равно будет принадлежать ему: «В этом согласье навсегда мы останемся вместе!»[121]121
  Там же.


[Закрыть] Он сделал из тростника многоствольную флейту и назвал ее «сиринга».

 
Так повелось с той поры, что тростинки неровные, воском
Слеплены между собой, сохраняют той девушки имя[122]122
  Там же.


[Закрыть].
 

История эта в отличие от многих подобных была не такой уж скучной, но Аргуса она утомила, и все сто его очей на этот раз сомкнулись. Гермес, разумеется, тут же прикончил великана, а глаза потом забрала себе Гера и украсила ими хвост павлина, своей священной птицы.

Казалось бы, Ио обрела свободу – но не тут-то было. Гера взялась за нее снова и напустила слепня, который жалил свою жертву, доводя до безумия.

 
Опять слепень впился в меня. Беда мне!
‹…›…И неотступно за мною, голодной, жалкой,
Мчится по взморью…[123]123
  Эсхил. Прометей прикованный. Перевод С. К. Апта.


[Закрыть]
 

Прометей пытался успокоить Ио добрыми предсказаниями, однако признал, что избавление не будет скорым. А пока ей предстоит снова скитаться по диким, враждебным краям. Многие места сохранят память о ней. Море, вдоль которого Ио в безумии мчалась, спасаясь от слепня, будет в честь нее именоваться Ионическим, а пролив, который ей предстоит переплыть, получит название Босфор, «коровий брод». Но настоящим утешением для Ио должно быть другое: однажды она доберется до Нила и там Зевс вернет ей человеческий облик. Ио родит ему сына по имени Эпаф и будет жить до конца своих дней в благополучии и почете.

 
…Семя это даст того отважного
Стрелка из лука, что меня от мук моих
Избавит,[124]124
  Там же.


[Закрыть] –
 

предрек ей Прометей. Этим дальним потомком Ио будет Геракл, величайший из героев, с которым едва ли кто-то из богов сможет тягаться. Именно он в конце концов и освободит Прометея.

Эта история, чья сюжетная занимательность, изящная декоративность и яркая красочность образов идеально соответствуют ренессансным представлениям об античности, целиком взята из произведения александрийского поэта II в. до н. э. Мосха. Никому не удалось изложить этот миф лучше.

* * *

Ио была не единственной возлюбленной Зевса, оставившей след в географии. Гораздо большую известность получила Европа – дочь правителя финикийского города Сидон. В отличие от несчастной Ио, дорого заплатившей за свою известность, Европе несказанно повезло. За исключением нескольких ужасных минут, которые ей пришлось пережить, переплывая на спине быка глубокое море, других испытаний на ее долю не выпало. Чем все это время занималась Гера, история умалчивает, но, судя по всему, она ослабила бдительность, и ее супруг был волен делать что угодно.

Чудесным весенним утром, поглядывая с небес на землю, Зевс увидел восхитительную картину. Красавица Европа проснулась чуть свет, обеспокоенная, как некогда Ио, увиденным во сне, только вместо сгорающего от страсти бога ей явились два континента в облике женщин, каждая из которых тянула ее к себе. Азия утверждала, что дала ей жизнь и потому Европа принадлежит ей, а другая, пока безымянная, заявляла, будто девушка подарена ей самим Зевсом.

Пробудившись от этого странного видения, посетившего ее на заре, когда чаще всего наведываются к людям вещие сны, Европа не попыталась снова заснуть, а решила отправиться со своими подругами-ровесницами – девушками из знатных семей – на прекрасные цветущие луга у моря. Это было их любимое место встречи – там они танцевали, купались в устье реки или собирали букеты.

На этот раз, зная, что цветы сейчас хороши, как никогда, все взяли корзины. У Европы корзина была сделана из золота, украшена изысканной резьбой и литьем, иллюстрирующими, как ни парадоксально, историю Ио – ее бегство в коровьем обличье, гибель Аргуса, прикосновение божественной длани Зевса, превращающее страдалицу обратно в женщину. Это бесценное сокровище, «дивное диво для глаз»[125]125
  Здесь и далее в сюжете о Европе: Мосх. Европа. Перевод М. Е. Грабарь-Пассек.


[Закрыть], создал не кто иной, как Гефест, божественный мастер с Олимпа.

Цветы, которым предстояло наполнить это чудо из чудес, были под стать самой корзине: душистые нарциссы, гиацинты, фиалки, желтые крокусы и – самые роскошные – алые дикие розы. Девушки собирали цветы, в упоении порхая по лугу, одна обворожительнее другой, однако Европа своей красотой затмевала всех, как богиня любви Афродита затмевает прелестных харит. Вот она-то, богиня любви, и стала виной тому, что произошло дальше. Когда Зевс с небес любовался очаровательным зрелищем, Афродита, единственная (кроме своего сына, озорника Эрота) способная подчинить себе Громовержца, послала роковую стрелу ему в сердце, и он тотчас без памяти влюбился в Европу. И хотя Гера была где-то далеко, Зевс решил, что предосторожность не помешает, поэтому, прежде чем предстать перед Европой, принял облик быка. Не такого, который ходит под ярмом или пасется на выгоне, вовсе нет. Это был самый прекрасный из всех когда-либо существовавших быков – с лоснящейся каштановой шкурой, серебряной звездой во лбу и крутыми, словно молодой месяц, рогами. При всей своей неотразимости он выглядел настолько смирным, что девушек его появление не испугало, наоборот, они тут же обступили его и принялись гладить, с наслаждением вдыхая его благоуханный аромат, круживший голову сильнее, чем запахи луговых цветов. Он потянулся к Европе и, когда она ласково коснулась его, замычал мелодичнее самой сладкоголосой флейты.

А потом бык опустился к ногам Европы, словно подставляя ей свою широкую спину, и царевна предложила подругам забавы ради оседлать его:

 
Всех нас возьмет он;
Вот как подставил он спину, смотрите! Ну как же он ласков!
Вовсе ручной он и кроткий, на прочих быков он нимало,
Даже ничуть не похож. Он по разуму схож с человеком,
Видом же очень красив, и лишь речи ему не хватает.
 

Улыбнувшись, Европа присела на спину быка, а вот подруги, как ни были проворны, пристроиться рядом с царевной не успели. Бык вскочил и во весь опор помчался к морю – и, достигнув его, не поплыл, а побежал по волнам, которые, мгновенно утихая, покорно расстилались перед ним. Из глубин навстречу ему поднимались и кружили рядом разные диковинные морские божества: нереиды верхом на дельфинах, трубящие в рог тритоны и, наконец, сам грозный повелитель морей, брат Зевса.

Европа, напуганная и этой невиданной процессией, и колыханием безбрежного моря, одной рукой крепко цеплялась за могучий изогнутый рог быка, а другой придерживала подол своего пурпурного одеяния, чтобы он не намок.

 
…Бережно длинный подол поднимала пурпурной накидки,
Чтоб он, влачась по воде, не смочился седыми волнами.
Плащ развевался широкий, у ней на груди поднимаясь,
Словно как парус на лодке, еще ее делая легче.
 

Это не простой бык, подумала Европа, а, наверное, какой-то могущественный бог. Она стала умолять его сжалиться над ней и не бросать в чужом краю совершенно одну. Бык ответил Европе, подтвердив правильность ее догадок, и сказал ничего не бояться. Он Зевс, величайший из богов, и поступает так, потому что любит ее. Они направляются на Крит – остров, где мать прятала его младенцем от Кроноса.

 
…там с тобою мой брак совершится,
Там от меня ты зачнешь и родишь сыновей знаменитых;
Будут царями они, скиптроносцами будут меж смертных.
 

Разумеется, все так и случилось, как говорил Зевс. Впереди показался Крит, бык вынес Европу на берег, и богини времен года оры, привратницы Олимпа, облачили избранницу Зевса в свадебный наряд. Ее сыновья действительно обрели почет и славу – не только в земной жизни, но и в загробном мире, где двое из них, Минос и Радамант, за свою справедливость были назначены судьями новоприбывших душ в царстве мертвых. Однако их имена не сравнятся известностью с именем матери – Европы.

Начало этой истории взято из «Одиссеи», вторая часть изложена лишь у александрийского поэта III в. до н. э. Феокрита, а заключительную мог написать только сатирик Лукиан (II в. н. э.). Таким образом, первый и последний источники разделяет не менее тысячи лет. Энергия и мощь гомеровского повествования, изящные фантазии Феокрита, язвительное остроумие Лукиана иллюстрируют тенденции развития древнегреческой литературы в разные периоды.

* * *

Все чудовища, порожденные Геей в начале времен, – сторукие исполины, титаны и прочие – были повержены и изгнаны навечно. Все, кроме циклопов. Им позволили вернуться, и в конце концов Зевс даже приблизил их к себе: они оказались искусными мастерами и ковали для него молнии. Сперва циклопов было трое, потом их племя разрослось. Зевс поселил их в благословенном краю, где земля, не требуя пахоты и сева, сама давала богатые урожаи, а виноградные лозы гнулись под тяжестью бессчетных гроздьев. Циклопы владели тучными стадами овец, коз и жили, не зная забот. Однако дикий, свирепый нрав их не смягчился. Они не ведали ни закона, ни справедливого суда, каждый из них вел себя, как ему вздумается. Чужакам земли циклопов лучше было обходить стороной.

Спустя много веков после наказания защитника людей Прометея, когда потомки тех, кого он облагодетельствовал, создали развитую цивилизацию и научились строить корабли для дальних странствий, на негостеприимный берег, где обитали циклопы, высадился греческий царь. Звали его Одиссей (Улисс у римлян). Его путь домой из поверженной Трои пролегал через остров циклопов. Однако ни в одной самой жестокой битве с троянцами он не оказывался так близко к смерти.

Неподалеку от бухты, куда он завел свой корабль, находилась просторная пещера, обращенная входом к морю. Она выглядела обитаемой – подступы к ней окружала крепкая каменная ограда. Взяв с собой двенадцать человек из команды, Одиссей отправился на разведку. Нужно было раздобыть еды, поэтому они прихватили большой мех превосходного выдержанного вина, чтобы отплатить за гостеприимство. Ворота в ограде оказались открыты, и путники без труда проникли в пещеру. Хозяин куда-то отлучился, но видно было, что живет он в достатке: в загонах вдоль стен толпились ягнята и козлята, в корзинах громоздились сыры, сосуды были до краев полны молоком. Изнуренные путешественники с наслаждением утолили голод в ожидании хозяина.

Наконец он явился – огромный, страшный, высоченный, как утес. Войдя в пещеру и впустив овец, он завалил вход гигантским валуном и, осмотревшись, увидел незваных гостей. «Странники, кто вы? Откуда плывете дорогою влажной? / Едете ль вы по делам иль блуждаете в море без цели, / Как поступают обычно разбойники, рыская всюду?»[126]126
  Гомер. Одиссея. Перевод В. В. Вересаева.


[Закрыть] – пророкотал он. Чудовищный облик и голос циклопа привели всех в ужас, но Одиссей быстро собрался с духом и твердо ответил: «Все мы ахейцы[127]127
  Ахейцы – одно из древнегреческих племен, но в поэмах Гомера ахейцами называются все греки. – Прим. ред.


[Закрыть]; плывем от далекия Трои; сюда же / Бурею нас принесло по волнам беспредельного моря. ‹…› Ты же убойся богов; мы пришельцы, мы ищем покрова; / Мстит за пришельцев отверженных строго небесный Кронион – / Бог-гостелюбец, священного странника вождь и заступник»[128]128
  Гомер. Одиссея. Перевод В. А. Жуковского.


[Закрыть]. Циклоп проревел, что до Зевса ему, Полифему, дела нет, он выше и сильнее любого бога и никого из бессмертных не боится. С этими словами он сгреб могучими ручищами двух спутников Одиссея, стиснул каждого в кулаке и размозжил им головы о пол пещеры, а потом, не торопясь, сожрал, не оставив даже костей. Насытившись, циклоп разлегся поперек пещеры и заснул. Он не боялся нападения: никому, кроме него, не под силу было отвалить огромную каменную глыбу от входа, а значит, если даже Одиссей со спутниками наберутся храбрости и прикончат его, они все равно останутся в заточении навсегда.

Всю эту долгую жуткую ночь Одиссей ломал голову над тем, как выбраться из западни, иначе все они один за другим повторят судьбу погибших товарищей. Но к рассвету, когда сгрудившаяся у выхода овечья отара разбудила циклопа, Одиссей так ничего и не придумал. Еще двое спутников погибли у него на глазах, послужив завтраком для людоеда. Подкрепившись, Полифем погнал овец на выпас, отодвинув и вновь вернув на место огромный валун с той же легкостью, с какой человек закрывает крышку колчана. Запертый в пещере вместе с товарищами Одиссей лихорадочно искал путь к спасению. Уже четверых постигла чудовищная смерть. Неужели и остальные обречены? Наконец у него созрел план. Около овечьей закуты лежало огромное бревно – длиной и толщиной как мачта двадцативесельного корабля. Одиссей отрубил от бревна изрядный кусок, а потом с помощью спутников заострил его и для твердости обжег на углях острие со всех сторон. Получившийся кол успели спрятать до прихода циклопа, который, вернувшись, принялся за очередную жуткую трапезу. Когда она завершилась, Одиссей наполнил чашу принесенным с собой вином и подал Полифему. Тот с удовольствием осушил чашу и потребовал еще. Одиссей подливал и подливал, пока циклопа не сморил хмельной сон. Тогда узники вытащили из укрытия кол и раскалили в огне его заостренный конец докрасна. Вдохновленные высшими силами, которые пробудили в них отчаянную отвагу, они вонзили рдеющий кол прямо в единственный глаз циклопа. С диким ревом вскочил Полифем и, вырвав острую дубину из глаза, принялся метаться и вслепую шарить по пещере в поисках своих обидчиков, но те благополучно уворачивались.

Наконец он отвалил камень от входа и уселся рядом, широко расставив руки, чтобы схватить Одиссея с товарищами, когда они попытаются выскользнуть наружу. Одиссей предусмотрел и это. Он велел каждому выбрать трех баранов с густой кудрявой шерстью и связать их вместе крепким гибким лыком, а потом дождаться утра, когда придет время выпускать отару на пастбище. Едва занялась заря, столпившийся у выхода скот стал выбираться наружу – Полифем ощупывал животных сверху, проверяя, не выносят ли они на спине его пленников. Ощупать баранов снизу он не догадался, а именно там, под брюхом среднего барана в каждой тройке, вцепившись в густую шерсть, скрывались товарищи Одиссея. Оказавшись на воле, они опрометью кинулись на корабль и лихорадочно заработали веслами. Но охваченный гневом Одиссей не мог покинуть остров молча – до ослепленного великана, по-прежнему сидящего у входа в пещеру, с моря донеслось громогласное: «Так и должно было, гнусный злодей, приключиться с тобою, / Если ты в доме своем гостей поедать не страшишься. / Это – возмездье тебе от Зевса и прочих бессмертных!»[129]129
  Гомер. Одиссея. Перевод В. В. Вересаева.


[Закрыть]

Слова Одиссея взъярили Полифема: он отколол от горной гряды чуть ли не целую скалу и метнул каменную глыбу в обидчиков; она пролетела на волосок от корабельного носа, но поднятая ею волна погнала судно обратно к острову. Гребцы изо всех сил налегли на весла и сумели преодолеть могучий вал. Однако, едва корабль оказался на мало-мальски безопасном расстоянии от берега, Одиссей снова принялся выкрикивать оскорбления: «Если, циклоп, из смертных людей кто-нибудь тебя спросит, / Кто так позорно тебя ослепил, то ему ты ответишь: / То Одиссей, городов разрушитель, выколол глаз мне»[130]130
  Там же.


[Закрыть]. Теперь изувеченный циклоп уже ничего с ними поделать не мог: слишком далеко они отплыли. Ему оставалось только сидеть в бессилии у своей пещеры.

Сотни лет существовала лишь эта единственная история о Полифеме. Из века в век он оставался все тем же кошмарным чудовищем – огромным, бесформенным и уже безглазым. А потом страшный циклоп вдруг преобразился, потому что со временем все жестокое и уродливое имеет склонность исправляться и смягчаться. Может быть, кто-то из сказителей проникся жалостью к дикарю, ставшему после встречи с Одиссеем беспомощным калекой. Как бы то ни было, в новом сюжете он предстает совсем другим – хоть и чудовищем, но не кровожадным, а несчастным, доверчивым и нелепым, полностью осознающим свое безобразие, неотесанность, дикость и потому бесконечно страдающим от неразделенной любви к прелестной и насмешливой морской нимфе Галатее. Теперь Полифем живет на Сицилии. Он даже каким-то волшебным образом сумел вернуть себе глаз, возможно благодаря своему отцу, которым в этом сюжете выступает повелитель морей Посейдон. Влюбленный великан понимал, что Галатея никогда не ответит ему взаимностью и надеяться не на что. Однако всякий раз, когда измученный страданиями Полифем скреплял сердце и говорил себе: «Эх ты, Киклоп, ты Киклоп! Ну, куда твои мысли умчались? Ту [овцу] подои, что под носом стоит, – не гонись за бегущей»[131]131
  Феокрит. Идиллии. Перевод М. Е. Грабарь-Пассек.


[Закрыть], плутовка подкрадывалась неслышно к стаду, и на овец градом сыпались яблоки, а над ухом циклопа звенело издевательское: «Разиня!» Он вскакивал и бежал следом, но она ускользала, заливисто хохоча над его жалкими попытками ее догнать. И снова циклоп оставался обреченно сидеть на берегу, только теперь не бросаясь скалами в корабли, а напевая печальные песни о любви, призванные растопить сердце нимфы.

В еще более поздней версии Галатея ведет себя приветливее, но вовсе не потому, что эта прекрасная дева («белей молока, виноградинки юной свежее»[132]132
  Там же.


[Закрыть], как пел о ней Полифем) полюбила косматого одноглазого дикаря (в этом сюжете у него тоже снова есть глаз), а потому, что сочла неблагоразумным отвергать ухаживания любимого сына владыки морей. Она объясняет это своей сестре Дориде, которая сама когда-то надеялась очаровать циклопа и поэтому сейчас начинает разговор с подтрунивания: «Ну и поклонничек у тебя – этот сицилийский пастух. Все только о вас и судачат».

ГАЛАТЕЯ: Оставь, прошу, свои насмешки. Он сын Посейдона, между прочим.

ДОРИДА: Да хоть бы и самого Зевса. Одно несомненно – он грубый дикарь и невежа.

ГАЛАТЕЯ: Поверь мне, Дорида, это придает ему мужественности. Да, не спорю, у него всего один глаз, но видит он им не хуже, чем двумя.

ДОРИДА: А ты, кажется, сама в него влюблена.

ГАЛАТЕЯ: Я? В Полифема? Да что ты! Но я понимаю, почему ты так говоришь. Тебя задевает, что он никогда не замечал никого из вас – только меня.

ДОРИДА: Одноглазому пастуху ты показалась красавицей. Право, есть чем гордиться! Что ж, по крайней мере тебе не придется утруждать себя стряпней для него – говорят, он с удовольствием поедает чужеземцев[133]133
  Лукиан. Морские разговоры. Дорида и Галатея. Вольный пересказ Эдит Гамильтон. – Прим. ред.


[Закрыть].

Покорить сердце Галатеи Полифему так и не удалось. Она влюбилась в прекрасного царевича по имени Акид, и обезумевший от ревности циклоп убил его. Но Акид не ушел в царство мертвых, а обратился в речного бога, так что все закончилось хорошо. Любил ли Полифем кого-то, кроме Галатеи, и влюблялся ли кто-то в него самого, никто из античных авторов не сообщает.