Текст книги "Мифология. Бессмертные истории о богах и героях"

Однако Венера не унималась. Впору было заподозрить ее в некотором тугодумстве, ведь все ее усилия заканчивались только тем, что приходилось измышлять новые каверзы. Богиня вручила Психее ларец с наказом отнести его в подземное царство и попросить Прозерпину немного поделиться своей красотой, дескать, Венера остро в том нуждается, поскольку истаяла и осунулась, выхаживая больного сына. Как и прежде безропотно, отправилась Психея искать путь в преисподнюю. И даже теперь не осталась она без помощи – дорогу ей указала высившаяся вдалеке башня, и не просто указала, а дала подробные наставления, как попасть во дворец Прозерпины. Сперва нужно проникнуть через глубокую расщелину в недра земли, затем добраться до реки смерти и там отдать перевозчику Харону монету за переправу, а оттуда уже рукой подать до заветных чертогов. Дворцовые врата охраняет свирепый трехглавый пес Цербер, но, если угостить его лепешкой, он присмиреет и пропустит Психею.

Все, конечно, произошло так, как и предсказывала башня. Прозерпина была рада оказать Венере услугу, и Психея, исполненная небывалого воодушевления, понесла хозяйке ларец с волшебным подарком, проделывая обратный путь гораздо быстрее.

Следующее испытание она устроила себе сама, поплатившись за любопытство, а еще больше – за тщеславие. Ей отчаянно захотелось посмотреть, что за чудодейственное снадобье скрывается в ларце, и, если повезет, воспользоваться хотя бы капелькой, раз оно возвращает красоту. Она знала не хуже Венеры, что невзгоды не идут на пользу внешности. Пережитые напасти, была уверена Психея, не улучшили и ее облик, а ведь в любой момент она может встретить своего возлюбленного Амура. Вот бы стать чуточку привлекательнее для него! Не в силах противиться искушению, она открыла ларец, но, к огромной своей досаде, ничего там не увидела, он показался ей пустым. В тот же миг Психею сморила неодолимая дрема, перешедшая в глубокий сон.

Как раз тут и настала пора вернуться на сцену самому богу любви. Амур к тому времени уже излечился от ожога и тосковал по Психее. Любовь не удержишь за семью замками: дверь в покои сына Венера закрыла на засов, но окна-то остались. Амур выпорхнул в окно и принялся искать свою возлюбленную. Нашел он ее почти сразу – она лежала возле Венериного дворца. Мановением руки смахнул он тяжелый сон и спрятал обратно в ларец. А потом, разбудив Психею легким уколом стрелы и пожурив за любопытство, велел ей отнести Венере ларец с подарком Прозерпины и заверил, что после этого все пойдет на лад.

Повеселевшая Психея тотчас ринулась исполнять поручение, а бог любви полетел на Олимп. Он хотел навсегда обезопасить себя и супругу от козней Венеры, поэтому отправился прямиком к Юпитеру. Отец богов и людей сразу внял его просьбам: «Хоть ты в прошлом и насолил мне изрядно – запятнал мою честь и доброе имя, заставляя обращаться то в быка, то в лебедя… отказать тебе я не могу».

Юпитер немедля созвал богов. Он объявил всем, включая Венеру, что Амур и Психея отныне состоят в законном браке, а молодая супруга будет причислена к сонму небожителей. Меркурий доставил Психею в небесные чертоги, и, вкусив амброзии, которую поднес ей сам Юпитер, она обрела бессмертие. Это в корне меняло ситуацию: против невестки-богини Венера ничего не имела, и претивший ей прежде союз тотчас сделался чрезвычайно желанным. Несомненно, она с удовольствием думала и о том, что Психея, живя на небесах, будет теперь целиком поглощена заботами о муже и детях, а потому не сможет больше кружить головы людям и отбирать у нее почитателей на земле.

Итак, все закончилось более чем счастливо. Любовь и Душа (именно это означают имена Амура и Психеи) после долгих, мучительных испытаний обрели друг друга, и ничто не разлучит их во веки веков.

II
Восемь коротких историй о любви

Легенда о них встречается только у Овидия. Его поэтический талант представлен здесь во всем своем блеске: виртуозное мастерство повествования; возвышенный, риторический стиль монологов; короткая история о любви, рассказанная словно между делом.

* * *

Давным-давно кроваво-красные ягоды шелковицы были белыми как снег. Они изменили цвет после печальных событий – гибели двух юных влюбленных.

Пирам и Фисба – самый прекрасный юноша и самая прелестная девушка на всем Востоке – жили в Вавилоне, городе царицы Семирамиды, и дома их стояли так близко, что одна стена у них была общей. Росли Пирам с Фисбой бок о бок и постепенно полюбили друг друга. Они мечтали пожениться, но родители не дали согласия на свадьбу. Однако любовь не ведает запретов. Чем больше стараешься спрятать ее огонь, тем жарче он разгорается. К тому же любовь очень изобретательна и всегда сумеет отыскать для себя лазейку. Два этих пылающих сердца невозможно было удержать порознь.

В общей стене между домами Пирама и Фисбы обнаружилась крошечная щель, которую прежде никто не замечал. Но разве укроется что-то от влюбленного взора? Наша парочка нашла ее и шептала друг другу нежности, приникнув к стене губами – Пирам с одной стороны, Фисба с другой. Ненавистная преграда, прежде разделявшая их, теперь подарила им возможность общаться.

 
Как же завистлива ты, о стена, что мешаешь влюбленным!
Что бы тебе разойтись и дать нам слиться всем телом, –
Если ж о многом прошу, позволь хоть дарить поцелуи!
Мы благодарны, за то у тебя мы в долгу, признаемся,
Что позволяешь словам доходить до милого слуха![145]145
  Здесь и далее в сюжете о Пираме и Фисбе: Публий Овидий Назон. Метаморфозы. Перевод С. В. Шервинского.


[Закрыть]
 

Так они ворковали, а когда приходила ночь и разлучала их, запечатлевали на стене поцелуи, предназначенные желанным, но, увы, недосягаемым устам.

Поутру, как только заря гасила звезды и под солнечными лучами таяла изморозь на траве, Пирам и Фисба украдкой пробирались к щели и, прильнув к ней, то пылко объяснялись друг другу в любви, то сокрушались о своей горькой судьбе, но всегда еле слышным шепотом. И вот настал день, когда разлука стала совсем невыносимой. Они договорились той же ночью выскользнуть из дома и сбежать за пределы города, чтобы обрести долгожданную свободу и быть вдвоем. Встретиться условились в известном месте – возле гробницы Нина[146]146
  В древнегреческой мифологии ассирийско-вавилонский царь, муж Семирамиды. – Прим. ред.


[Закрыть], под усыпанной белоснежными ягодами шелковицей, рядом с которой журчит прохладный ручей. Предвкушая, как исполнят задуманное, влюбленные едва могли дождаться вечера.

Наконец солнце погрузилось в море, уступив землю и небеса ночи. Под покровом темноты Фисба тайком покинула дом и незамеченной добралась до гробницы. Пирама еще не было. Фисба ждала, любовь придавала ей храбрости. И тут вдалеке в лунном свете показался чей-то силуэт. Девушка присмотрелась – нет, то был не Пирам, а львица с окровавленной пастью, свернувшая после удачной охоты к ручью утолить жажду. Свирепый зверь находился на приличном расстоянии от Фисбы, и она успела скрыться, но на бегу потеряла накидку. Львица, возвращаясь после водопоя в свое логово, набрела на тонкое покрывало, растерзала его зубами, перепачкав в крови, и удалилась в лес. Несколько минут спустя у гробницы Нина появился Пирам и увидел страшную картину – окровавленные клочья накидки, а вокруг четкие отпечатки львиных лап. Пираму тут же все стало ясно. Сомнений не было: его Фисба мертва. Он отправил свою хрупкую, нежную возлюбленную в опасное место и не сумел прийти первым, чтобы защитить ее. «Тебя погубил я, бедняжка!» – казнился он. Подобрав с истоптанной земли разодранную накидку и непрестанно целуя ее, Пирам подошел к шелковице. «Ныне прими и моей ты крови потоки!» – воскликнул он, выхватил меч, вонзил его в себя и сразу резко вынул. Хлынувшая из раны кровь окрасила белоснежные ягоды в багряный цвет.

Как ни страшилась Фисба львицы, нарушить уговор с любимым девушка боялась еще сильнее, поэтому заставила себя вернуться к дереву, у которого они условились встретиться, – к шелковице с белоснежными ягодами. Однако не смогла ее найти. Да вот же она, та самая, но почему без единого белого проблеска в ветвях?.. В замешательстве смотрела Фисба на шелковицу, и тут у подножия ствола что-то зашевелилось. Девушка отпрянула в испуге, а уже через миг, пристально вглядевшись в темноту, поняла, кто перед ней. Это бился в предсмертных судорогах истекающий кровью Пирам. Фисба кинулась к нему, обняла. Она целовала его в леденеющие губы, умоляла взглянуть на нее, промолвить хоть слово. «Фисбе откликнись, Пирам: тебя твоя милая Фисба кличет!» – рыдала она. Услышав ее имя, Пирам разомкнул отяжелевшие веки и в последний раз поднял на нее глаза. Потом смерть закрыла их навсегда.

Только теперь Фисба заметила выпавший из его руки меч, а рядом свою истерзанную, окровавленную накидку, и поняла все.

 
Своей ты рукой и любовью,
Бедный, погублен. Но знай, твоим мои не уступят
В силе рука и любовь: нанести они рану сумеют.
Вслед за погибшим пойду, несчастливица, я, и причина
Смерти твоей и спутница. Ах, лишь смертью похищен
Мог бы ты быть у меня, но не будешь похищен и смертью!
 

С этими словами она вонзила в свое сердце меч, на котором еще не высохла кровь Пирама.

Гибель их стала горем не только для родителей, опечалила она даже богов. По сей день багряные ягоды шелковицы служат напоминанием о верной любви Пирама и Фисбы, а прах двух влюбленных, которых не смогла разлучить даже смерть, покоится в одной урне.

О путешествии Орфея с аргонавтами рассказывает только Аполлоний Родосский, греческий поэт III в. до н. э. Остальная часть легенды об Орфее лучше всего и в очень схожей манере изложена у двух римских поэтов – Вергилия и Овидия, поэтому здесь использованы римские имена богов. Вергилий находился под сильным влиянием Аполлония. В принципе любой из трех авторов мог бы написать историю Орфея целиком.

Первыми музыкантами были боги. Афина себя на этом поприще никак не проявила, но она изобрела флейту, хотя изобретением своим не пользовалась. Гермес отдал Аполлону созданную им лиру, звуки которой с тех пор завораживали весь Олимп, а себе оставил многоствольную свирель, чтобы наигрывать чарующие мелодии. Похожую свирель смастерил из тростника Пан, и пела она слаще, чем соловей по весне. У муз никакого особенного инструмента не имелось, зато они обладали несравненными голосами.

Следом шли немногочисленные смертные, достигшие в музыкальном искусстве таких высот, что почти сравнялись в этом с богами. Величайшим из виртуозов по праву считался Орфей. Сын одной из муз, он уже по рождению своему превосходил любого смертного. Отцом его был фракийский царь. Мать наделила Орфея музыкальным даром, а Фракия, где он рос, послужила развитию таланта. Фракийцы слыли самым музыкальным из населявших Грецию народов. Однако Орфей не имел себе равных ни в родном краю, ни где бы то ни было еще – только среди богов. Его талант не знал пределов. Никто и ничто не могло устоять перед игрой и пением Орфея.

 
И говорят про него, будто он некрушимые скалы
Звуками песен умел чаровать и потоки речные.
И, словно памяткой песни его, у Фракийского мыса…
…Стоят тесным строем, друг друга касаясь,
В пышном уборе дубы: их некогда вслед за собою,
Лирой чаруя своей, низвел он с гор Пиэрии[147]147
  Аполлоний Родосский. Аргонавтика. Перевод Г. Ф. Церетели.


[Закрыть].
 

Все живое и неживое устремлялось за ним. Его музыка двигала скалы и поворачивала реки.

О жизни Орфея до роковой женитьбы, прославившей его в веках даже больше, чем талант, рассказывается мало, но известно, что он участвовал в одном знаменитом походе и принес товарищам бесценную пользу. Юноша отправился вместе с Ясоном в плавание на корабле «Арго». Когда герои уставали грести и весла становились совсем неподъемными, Орфей брался за лиру, и у всех открывалось второе дыхание, а весла вновь били по волнам слаженно и ритмично в такт музыке. Если среди аргонавтов назревала ссора, он наигрывал что-нибудь нежное и умиротворяющее, и тогда самые горячие головы успокаивались, гнев утихал. Именно Орфей уберег своих товарищей от сирен. Едва с дальнего берега донеслось сладкое пение, заставляющее забыть обо всем и бесконечно внимать только этим чарующим звукам, гребцы направили корабль навстречу собственной гибели. Тогда Орфей схватил лиру и ее звучными ясными аккордами заглушил обольстительные голоса. Корабль вернулся на прежний курс, и ветры отогнали его от опасного берега. Не будь Орфея, аргонавтов ждала бы неминуемая смерть на острове сирен.

О том, как он познакомился с Эвридикой и чем покорил возлюбленную, нигде не говорится, но совершенно очевидно, что ни одна избранница Орфея не смогла бы устоять перед его талантом. Орфей и Эвридика поженились, однако счастье их было недолгим. Почти сразу после свадьбы новобрачная отправилась гулять с подругами на луг и погибла от укуса змеи. Сердце Орфея разрывалось от горя. Не в силах больше страдать, он решил спуститься в царство мертвых, чтобы вернуть Эвридику.

 
Своею песней нежной
Я должен дочь Деметры умолить
Владыки преисподней тронуть душу
И вывести тебя на белый свет[148]148
  Фрагмент из «Алькесты» Еврипида в вольном пересказе Эдит Гамильтон.


[Закрыть].
 

Он отважился на подвиг, которого не совершал ради любимой ни один мужчина, – проделал полный опасностей путь в преисподнюю. Стоило ему коснуться струн – и вся бескрайняя обитель мертвых замерла, заслушавшись. Цербер покорно лег у ворот, остановилось колесо Иксиона, сел отдохнуть на своем камне Сизиф, Тантал позабыл о жажде, а по щекам жутких фурий впервые заструились слезы. Владыка подземного царства вместе с супругой-царицей приблизились, чтобы послушать Орфея. Он пел:

 
О вы, божества, чья вовек под землею обитель,
Здесь, где окажемся все, сотворенные смертными! ‹…›
…Ради супруги пришел. Стопою придавлена, в жилы
Яд ей змея излила и похитила юные годы.
Горе хотел я стерпеть. Старался, но побежден был
Богом Любви: хорошо он в пределах известен наземных, –
Столь же ль и здесь – не скажу; уповаю, однако, что столь же.
Если не лжива молва о былом похищенье, – вас тоже
Соединила Любовь! Сей ужаса полной юдолью,
Хаоса бездной молю и безмолвьем пустынного царства:
Вновь Эвридики моей заплетите короткую участь!
Все мы у вас должники; помедлив недолгое время,
Раньше ли, позже ли – все в приют поспешаем единый.
Все мы стремимся сюда, здесь дом наш последний; вы двое
Рода людского отсель управляете царством обширным.
Так и она: лишь ее положённые годы созреют,
Будет под властью у вас: возвращенья прошу лишь на время[149]149
  Публий Овидий Назон. Метаморфозы. Перевод С. В. Шервинского.


[Закрыть].
 

Никто в целом мире не смог бы остаться глухим к его берущей за душу мольбе. Орфей исполнил песню так проникновенно, что

 
…отпустил Плутон железный
Его с женой из адской бездны[150]150
  Джон Мильтон. Il Penseroso. Перевод Ю. Б. Корнеева.


[Закрыть].
 

Владыки царства мертвых позвали Эвридику и вернули ее Орфею, но с одним условием: он не должен оглядываться на идущую позади него супругу, пока они не достигнут мира людей. Вот уже миновали Орфей с Эвридикой гигантские врата Аида и ступили на дорогу, которая, взбираясь все выше и выше, выведет их на белый свет. Орфей знал, что любимая следует за ним, но ему нестерпимо хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на нее, чтобы убедиться в этом. Постепенно расступалась кромешная тьма, сменяясь бледным сумраком, и наконец Орфея встретил лучезарный день. Только тогда он обернулся – увы, слишком рано: Эвридика еще не выбралась из расщелины. Увидев ее зыбкий силуэт, Орфей потянулся к ней, чтобы подхватить, и в тот же миг она пропала, вновь поглощенная тьмой. До него донеслось лишь едва слышное: «Прощай!»

В отчаянии он кинулся было за ней, но его не пустили. Боги не могли позволить живому войти в царство мертвых второй раз. Пришлось Орфею возвращаться на землю одному в неодолимой тоске и скорби. Он удалился от людей и, безутешный, скитался по диким фракийским пустошам, поверяя свое горе только верной лире и без устали перебирая ее струны. Теперь мелодиям Орфея внимали лишь скалы, деревья и реки, единственные его слушатели. В конце концов он столкнулся с ватагой менад – таких же буйных и безумных, как растерзавшие Пенфея. Расправились они и с несчастным музыкантом, разорвав его на части и бросив отрубленную голову в быстрые воды Гебра. В устье реки голову Орфея подхватили морские волны и бережно вынесли к берегам Лесбоса, где ее, нисколько не поврежденную соленой водой, нашли музы и погребли в святилище на острове. Прочие останки они, собрав, захоронили у подножия горы Олимп, в окрестностях которой соловьи с тех пор поют слаще, чем где бы то ни было на свете.

Лучше всего об этой паре рассказано у Овидия, который рисует типичную для римских авторов гиперболизированную картину морской бури. Его художественный талант проявляется и в восхитительных подробностях описания обители Сна. Все имена богов в моем пересказе, разумеется, римские.

Кеик, правитель одного фессалийского города, был сыном светоносного Люцифера, утренней звезды, которая всходит, «день выводя за собой»[151]151
  Вергилий. Энеида. Перевод С. А. Ошерова под ред. Ф. А. Петровского.


[Закрыть]. Царь, «в лице сохранивший сиянье отчее»[152]152
  Здесь и далее в сюжете о Кеике и Алкионе: Публий Овидий Назон. Метаморфозы. Перевод С. В. Шервинского.


[Закрыть], и жену нашел себе под стать, такую же высокородную – Алкиону, дочь Эола, повелителя ветров. Кеик и Алкиона преданно любили друг друга и были неразлучны. Но вот пришло время Кеику оставить жену и пуститься в долгое морское плавание: обеспокоенный странными знамениями, он решил обратиться к оракулу, «утешенью всегдашнему смертных». Алкиону, когда она узнала об отъезде мужа, охватили печаль и страх. Заливаясь слезами, прерывающимся от рыданий голосом она уверяла Кеика, что ей, как никому, известно неукротимое буйство морских ветров. В отчем дворце она с ранних лет видела, как на своих сборищах сталкивают они меж собой черные тучи, высекая багряные молнии. «…Сердце страшит мне вода, унылое зрелище моря. / На побережье на днях я разбитые видела доски… / ‹…› Если решенье твое никакими нельзя уж мольбами, / Милый супруг, изменить и отправишься ты непременно, – / В путь возьми и меня. Всему мы подвергнемся вместе. / Не устрашусь я ничем, все сама испытаю», – молила Алкиона.

Кеик был тронут до глубины души, увидев, что жена любит его так же сильно, как он ее, и все же от намерений своих не отказался. Он непременно должен был добраться до оракула и получить от него ответ, но о том, чтобы Алкиона делила с ним опасности и тяготы этого путешествия, и слышать не хотел. Делать нечего, пришлось ей сдаться и отпустить мужа одного. С тяжелым сердцем прощалась Алкиона с ним и, томимая самыми мрачными предчувствиями, провожала взглядом корабль, пока тот не скрылся из виду.

Той же ночью разыгралась свирепая буря. Все ветры смешались в бешеном урагане, валы вырастали вышиной с гору, ливень обрушивался стеной, будто небо низвергалось в море, а море вздымалось к небесам. На борту терзаемого стихией, трещащего по швам судна все обезумели от ужаса, кроме Кеика, который думал только об Алкионе и радовался, что она сейчас на твердом безопасном берегу. Ее имя он шептал, когда корабль погрузился в пучину и над ним сомкнулись волны.

Алкиона считала дни до его возвращения и коротала время за ткацким станком – одно платье она готовила в подарок Кеику, а второе ткала себе, чтобы встретить мужа нарядной и красивой. Вновь и вновь она молилась о нем богам, особенно Юноне. Богиня с печалью слушала эти неустанные мольбы за погибшего как за живого. В конце концов она не выдержала, призвала свою вестницу Ириду и велела ей отправиться в обитель Сомна, бога сна, чтобы тот в сновидении поведал Алкионе горькую правду.

Обитель эта располагается близ мрачной страны киммерийцев, в глубокой долине, куда никогда не заглядывает солнце, где все окутано сумраком и погружено в тень. Там не кричат петухи, не лают собаки, не шелестят ветви на ветру, не слышно людских разговоров – ничто не нарушает тишину и покой. Только мерно журчат воды Леты, реки забвения, убаюкивая и навевая дремоту. У входа клонят головки маки и другие сонные цветы, а внутри почивает на черном ложе с мягкой пуховой периной сам повелитель сновидений. Туда и явилась Ирида в чудесном многоцветном плаще, оставив за собой яркий радужный след на небесах, и озарила весь темный чертог сиянием своих одежд. Но даже ей не сразу удалось заставить дремлющего Сомна открыть отяжелевшие веки и уяснить поручение Юноны. Удостоверившись, что он наконец пробудился и ее задача выполнена, Ирида умчалась, опасаясь забыться вечным сном.

Старик Сомн передал повеление Юноны своему сыну Морфею, который «горазд подражать человечьим обличьям». На бесшумных крыльях тот полетел сквозь мглу и опустился у постели Алкионы, приняв вид утонувшего Кеика. С его обнаженного тела, склонившегося над ней, стекала вода. «…Ты узнаешь ли Кеика, супруга? / Или мне смерть изменила лицо? ‹…› / Да, я погиб. Перестань дожидаться меня в заблужденье! / ‹…› Эти уста, что имя твое призывали напрасно, / Воды наполнили… ‹…› / Встань же, плакать зачни, оденься в одежды печали; / Без возрыданий, жена, не отправь меня в Тартар пустынный!» Алкиона застонала во сне, тщетно пытаясь стиснуть любимого в объятиях. «Постой… Куда ж ты? Отправимся вместе!» – закричала она и проснулась от собственного крика. Тут же Алкиона поняла, что Кеик мертв и это был не сон, а сам утонувший явился сообщить о своей гибели. «…Я видела, я распознала!/Руки простерла его задержать, как стал удаляться, – / Тенью он был! ‹…› / На этом вот месте стоял он / В образе жалком… ‹…› / Я погибаю одна. Одну меня бурею носит: / Нет меня в море, но все ж я у моря во власти: и моря / Горше да будет мне мысль, что стану стараться напрасно / Жизни срок протянуть, а с ней и великую муку! / Не постараюсь я, нет, тебя не оставлю, мой бедный! / Спутницей тотчас к тебе я отправлюсь, – и если не урна / Свяжет в могиле двоих, то надпись надгробная».

С первыми лучами солнца Алкиона отправилась на берег, на тот самый мыс, где провожала взглядом корабль Кеика, и принялась всматриваться в бескрайнюю синь. Что-то темнело в волнах – сперва вдалеке, а потом, увлекаемое приливом, все ближе и ближе, пока Алкиона не осознала, что это утопленник. С болью и ужасом следила она за медленным приближением тела, и вот оно уже совсем рядом, только руку протянуть. Это был Кеик, ее супруг. С криком: «Он, он!» – Алкиона бросилась в воду, но вдруг – о чудо! – вместо того, чтобы погрузиться в пучину, воспарила над волнами. У нее выросли крылья, а тело покрылось перьями. Алкиона обернулась зимородком. Милосердие богов на этом не закончилось: они превратили в такую же птицу и Кеика. Едва Алкиона порхнула к убаюканному прибоем телу, оно пропало, а рядом с ней закружился в новом обличье ее муж. Однако любовь их осталась неизменной, и теперь супруги всегда неразлучны – только парой витают они над морской зыбью и садятся на пенные гребни.

Раз в году выдается на море семь дней полного затишья, когда ни малейшее дуновение не тревожит уснувшие волны. Все это время море качает в своей колыбели гнездо, в котором Алкиона высиживает птенцов. Едва они вылупляются, чары покоя спадают. Но каждую зиму опять неизменно наступают эти безмятежные дни, которые в честь Алкионы зовутся «зимородковыми»[153]153
  В английском языке словосочетание halcyon days («дни Алкионы», или «дни зимородка») стало устойчивым выражением, обозначающим некую благословенную пору, о которой хочется вспоминать с ностальгией. – Прим. пер.


[Закрыть]. Вот тогда, как сказано у Мильтона, океан принимается, «поступь тишины усвоя, качать в гнездовьях волн счастливых птиц покоя»[154]154
  Джон Мильтон. На утро Рождества Христова. Перевод Т. Ю. Стамовой.


[Закрыть].