Текст книги "Мифология. Бессмертные истории о богах и героях"

Первый сюжет о происхождении Нарцисса встречается только в раннем гомеровском гимне VIII или VII в. до н. э., второй взят у Овидия. Между этими произведениями огромная разница. Это обусловлено не только временной дистанцией в шесть-семь столетий, но и коренными отличиями греческой и римской литературы. Гимну присущи простота и объективность. В нем нет ни капли вычурности. Его автор сосредоточен на теме повествования. Овидий же, как всегда, старается произвести впечатление на читателя, правда, надо признать, делает это мастерски. Эпизод, где призрак пытается разглядеть свое отражение в водах реки смерти, – изящный художественный прием, свойственный Овидию. Греческим поэтам подобная утонченность совершенно чужда. О празднествах в память Гиацинта лучше всего пишет Еврипид. Сама легенда представлена у Аполлодора и Овидия. Если в моем пересказе она местами грешит излишней цветистостью, это произошло исключительно под влиянием Овидия. Аполлодор ни в какие живописные отступления не пускается. Сюжет об Адонисе я беру у двух авторов III–II вв. до н. э. – Феокрита и Биона. Изложен он в характерной для александрийских поэтов манере – лиричной, немного сентиментальной, но неизменно изысканной.

* * *

Дикие цветы прекрасны повсюду, но особенно они радуют душу в Греции. Она не из тех стран с щедрой, благодатной землей, пышными лугами и плодородными полями, где царит цветочное раздолье. Это край каменистых троп, отвесных утесов, скалистых гор, поэтому живая красота «цветов благовонных, ярко блистающих» кажется здесь неожиданным дивом. Неприступные кручи покрыты пестрым красочным ковром, цветет каждая расселина и ложбина в угрюмых скалах. Контраст этого буйного разноцветья и сурового величия чеканных уступов неизбежно приковывает взгляд. Может быть, где-то дикие цветы и не привлекают большого внимания, но только не в Греции.

Так было и в древности. В те незапамятные времена, когда складывались греческие мифы, у людей точно так же захватывало дух от ослепительного весеннего наряда родных мест. Эти люди, жившие за тысячи лет до нас и совершенно нам чужие, чувствовали ровно то же, что и мы, наблюдая настоящее чудо природы: каждый цветок сам по себе нежен и хрупок, но сотканный ими вместе сплошной узорчатый покров словно гигантский радужный плащ расстилается по холмам. Древние сказители сочиняли одну историю за другой о том, как возникли цветы и почему они столь прекрасны.

Наиболее логичным и естественным было увидеть в этом промысел богов. Таинственные узы связывали с высшими силами все сущее на земле и на небесах, но в первую очередь самое прекрасное. Считалось, что наиболее изысканные цветы были созданы богами для каких-то своих особых целей. Именно так появился и нарцисс, который в отличие от привычного нам цветка с тем же названием переливался пурпуром и серебром. Его сотворил Зевс, чтобы помочь брату, владыке мрачного подземного царства, похитить дочь Деметры Персефону, в которую тот влюбился. Персефона с подругами собирала цветы в долине Энны, на лугу, где среди мягкой травы росли розы, шафраны, ирисы, гиацинты, прелестные фиалки. И вдруг ее взору предстал цветок невиданной красоты, прекраснее которого она еще не встречала, – воплощенное великолепие, «диво на вид для богов и для смертных»[134]134
  К Деметре // Гомеровские гимны. Перевод В. В. Вересаева.


[Закрыть].

 
Сотня цветочных головок от корня его поднималась,
Благоуханью его и вверху все широкое небо,
Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море[135]135
  Там же.


[Закрыть].
 

Но из всех девушек его заметила только Персефона – остальные собирали цветы на другом краю луга. Она осторожно приблизилась к манящему ее чуду, опасаясь, с одной стороны, удаляться от подруг, а с другой – не в силах противиться желанию сорвать необычный цветок. На это и рассчитывал Зевс. Завороженная Персефона потянулась за сияющим дивом, но не успела она даже прикоснуться к «прекрасной утехе»[136]136
  Там же.


[Закрыть], как земля разверзлась и оттуда прянули угольно-черные кони, запряженные в колесницу, которой правил некто величественно-мрачный и демонически неотразимый. Он подхватил Персефону и, крепко удерживая подле себя, увлек с цветущей весенней земли в свои владения – царство мертвых.

Это не единственная легенда о нарциссе. Существовала и другая, тоже связанная с волшебством, но описывающая совсем иные события[137]137
  Этот сюжет изложен Овидием в «Метаморфозах». – Прим. ред.


[Закрыть]. Согласно этой версии, имя Нарцисс носил прекрасный юноша. Он был столь неотразим, что покорял сердца всех увидевших его девушек, но сам оставался к ним равнодушен. Прелестнейшие из прелестных не могли, как ни старались, привлечь внимание Нарцисса. Душевные муки безответно влюбленных его не трогали. Даже печальная участь нежной нимфы Эхо не пробудила в нем сочувствия. Она была любимицей Артемиды, богини лесов и покровительницы диких животных, но навлекла на себя гнев еще более могущественной богини – самой Геры, которая, по обыкновению, пыталась поймать мужа с поличным. Подозревая его в любовной связи с кем-то из нимф, Гера пустилась на розыски в надежде застать соперницу врасплох, но ревнивицу почти сразу отвлекла своей веселой болтовней Эхо. Пока богиня зачарованно слушала ее, других нимф и след простыл, поэтому, какая из них прельстила любвеобильного Зевса, выяснить не удалось. Раздосадованная Гера ополчилась, как всегда несправедливо, на Эхо, и нимфа пополнила ряды ее жертв. Богиня лишила бедняжку способности говорить самостоятельно, оставив лишь возможность повторять концы услышанных фраз. «Пусть за тобою пребудет последнее слово, – повелела Гера, – но заводить разговоры сама ты не сможешь отныне».

И без того суровая кара стала невыносимой, когда Эхо, как и множество других несчастных, полюбила Нарцисса. Тайком следовать за ним по пятам она могла сколько угодно, но безмолвно, без надежды обратиться к нему. Как же завладеть вниманием юноши, который ни на кого не смотрит? Наконец удобный случай вроде бы представился. Нарцисс, потерявший товарищей по охоте, крикнул: «Есть кто-нибудь здесь?» – «Здесь! Здесь!» – радостно откликнулась скрывающаяся в лесу Эхо. Не разглядев ее за деревьями, Нарцисс позвал: «Так иди ко мне!» Вот они, заветные слова, те самые, которые Эхо так мечтала ему сказать. «Иди ко мне!» – ласково позвала она и вышла из зарослей, протягивая к нему руки, но возмущенный Нарцисс отпрянул, презрительно бросив: «Лучше на месте умру, чем отдам тебе сердце!» – «Отдам тебе сердце…» – только и могла умоляюще прошептать нимфа, однако красавец Нарцисс уже удалился. Эхо, сгорая от стыда, спряталась от всех в уединенной пещере, и ничто не могло ее утешить. С тех пор она скитается по глухим местам и, говорят, совсем истаяла от тоски, только голос от нее и остался.

А Нарцисс продолжал разбивать сердца, пока в конце концов боги не вняли мольбам одной из тех, кого он жестоко отверг: «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!»[138]138
  Публий Овидий Назон. Метаморфозы. Перевод С. В. Шервинского.


[Закрыть] Осуществить наказание взялась великая богиня Немезида, олицетворяющая праведный гнев. Наклонившись над прозрачным родником, чтобы утолить жажду, Нарцисс увидел собственное отражение и тотчас влюбился. «Теперь понимаю, что испытали те, кто мною пленялся, – каялся он. – Пламенной страстью горю я к себе самому, но бежит от меня милый лик, не дает прикоснуться. Бросить его, отвернуться, расстаться я тоже не в силах. Смерть я зову, лишь она избавленьем мне будет». Так и вышло. Он стенал, склонившись над родником, не отрывая взгляда от своего отражения. Эхо была рядом, но ничем не могла помочь – только когда, умирая, Нарцисс прошептал отражению: «Прощай…», она повторила его слова, тем самым прощаясь навсегда со своим любимым.

По преданию, во время переправы через реку в царстве мертвых дух Нарцисса перегнулся через борт ладьи, чтобы в последний раз поймать свое отражение в черных водах.

Нимфы, которыми Нарцисс когда-то пренебрег, забыли все обиды и принялись искать его тело, чтобы похоронить как подобает, но оно пропало бесследно. А на том месте, где юноша умер, вырос невиданный прежде цветок изумительной красоты. Его назвали нарциссом.

Другой цветок, обязанный своим рождением гибели еще одного прекрасного юноши, именовался гиацинтом. Как и нарцисс, он тоже не имел ничего общего с привычным нам растением и был похож на лилию темно-пурпурного или, по некоторым свидетельствам, пламенно-алого цвета. Память о погибшем греки чтили ежегодными празднествами, о которых упоминает Еврипид:

 
…Иль отпразднуешь, ликуя,
Ночью память Гиакинта.
Был сражен он в состязанье
Диском Феба, и лаконцам
Бог велел, чтоб в год по разу
Гиакинта поминали[139]139
  Еврипид. Елена. Перевод И. Ф. Анненского.


[Закрыть].
 

Брошенный Аполлоном метательный диск улетел дальше цели и рассек лоб Гиацинту – любимому спутнику сребролукого бога, с которым они состязались без всякого соперничества, просто ради забавы. Увидев, что из раны хлынул алый поток, а юноша, мертвенно побледнев, оседает на землю, Аполлон, сам белый как полотно, подхватил его на руки и попытался остановить кровь. Но было поздно. Голова Гиацинта запрокинулась, будто поникший цветок на сломанном стебле. Он был мертв, и Аполлон с рыданиями рухнул на колени, оплакивая друга, ушедшего из жизни таким молодым и красивым. Гиацинт погиб от его руки, пусть и не по его вине. «О, если б жизнь за тебя мне отдать или жизни лишиться вместе с тобой!»[140]140
  Публий Овидий Назон. Метаморфозы. Перевод С. В. Шервинского.


[Закрыть] – вскричал он. При этих словах обагренная кровью трава зазеленела вновь, и на этом зеленом ковре распустился дивный цветок, которому предстояло увековечить имя погибшего. Сам Аполлон начертал на его лепестках, по одной версии, инициалы Гиацинта, по другой – две первые буквы греческого слова, означающего «увы»[141]141
  Согласно отечественной переводческой традиции, на лепестках было начертано восклицание «Ай, ай!», означавшее стон умирающего Гиацинта или скорбные возгласы Аполлона, потерявшего друга. Овидий в «Метаморфозах» пишет, что Аполлон «сам, в изъявленье почета, / Стоны свои на цветке начертал: начертано «Ай, ай!» / На лепестках у него, и явственны скорбные буквы» (Перевод С. В. Шервинского). – Прим. ред.


[Закрыть], в обоих случаях выразив так свое неизбывное горе.

Существует еще одна легенда, где непосредственным виновником гибели Гиацинта оказывается западный ветер – Зефир, который тоже любил прекраснейшего из юношей. Видя, что тот предпочел Аполлона, Зефир в порыве ревности своим дуновением направил диск, брошенный сребролуким богом, прямо в лоб Гиацинту.

* * *

Душещипательные истории о юных красавцах, погибающих в весеннюю пору своей жизни, но обретающих продолжение в первоцветах, скорее всего, имеют довольно мрачную основу. Они наводят на мысли о черных делах, творившихся в далеком прошлом. Задолго до того, как в Греции возникли легенды и песни, которые впоследствии дойдут до нас, возможно, даже до того, как появились первые сказители и поэты, практиковались страшные обряды. Если земля вокруг селения переставала давать урожаи и посевы не всходили как положено, кого-нибудь из жителей приносили в жертву, чтобы окропить его кровью бесплодные поля. В те времена еще не сложились образы сиятельных олимпийских богов, которым претили бы кровавые ритуальные убийства. У людей имелось лишь смутное представление о том, что, коль скоро их жизнь полностью зависит от сева и урожая, значит, между ними и землей существует глубокая взаимосвязь, а следовательно, человеческая кровь, вскормленная зерном, в свою очередь способна при необходимости питать поля. В таком случае, принеся в жертву прекрасную молодую жизнь, наверное, вполне естественно было считать, что нарциссы или гиацинты, прораставшие спустя какое-то время из земли, – это возродившиеся юноши, только представшие в новом обличье. Древние объясняли друг другу, как произошло это чудо, и жестокая смерть больше не казалась им такой уж жестокой. Одна эпоха сменяла другую, вера в то, что кровавая дань делает землю плодородной, постепенно изживала себя; страшные подробности в легендах мало-помалу забывались, пока в конце концов не исчезли совсем. Никто уже не вспоминал о творившихся прежде ужасах, поэтому в последующих вариантах мифа Гиацинт погибал не от рук соплеменников, плативших его жизнью за свой хлеб, а по роковой случайности.

* * *

Из всех историй о смерти героев и дальнейшем их возрождении в виде цветка самой известной была легенда об Адонисе. Из года в год гречанки сначала оплакивали гибель прекрасного юноши, а потом ликовали, когда распускались кроваво-красные анемоны, или ветреницы, – цветы, считавшиеся его воплощением.

Адонис был возлюбленным Афродиты. Богине любви, чьи стрелы одинаково метко разили и людей, и богов, судьба предначертала самой испытать сердечные муки.

Афродита полюбила Адониса еще новорожденным и сразу же решила, что он будет принадлежать ей. Она вверила его заботам Персефоны, которая тоже полюбила его и не желала возвращать, даже когда Афродита сама спустилась за ним в подземное царство. Поскольку ни та ни другая не хотела уступать, рассудить их пришлось самому Зевсу. Он решил, что Адонис будет проводить по полгода с каждой: осень и зиму – с владычицей царства мертвых, а весну и лето – с богиней любви и красоты.

Все то время, пока Адонис пребывал с Афродитой, она угождала ему, как могла. Зная его пристрастие к охоте, богиня нередко покидала свою запряженную лебедями колесницу, в которой так приятно было плавно скользить по воздуху, и в охотничьем наряде устремлялась за возлюбленным по тернистым лесным тропам. Но в тот злополучный день, когда он устроил охоту на могучего вепря, Афродиты рядом не оказалось. Свора загнала кабана, Адонис метнул копье, но лишь ранил зверя и не успел увернуться, когда тот, рассвирепев от боли, понесся на него и распорол ему бедро клыками. Услышав стон, Афродита, парившая на своей крылатой колеснице высоко над землей, ринулась к любимому.

Она застала его при последнем издыхании: темная кровь струилась по белоснежной коже, взор тяжелел, глаза заволакивал туман. Афродита прильнула к губам Адониса, но он уже не чувствовал поцелуя. Как ни глубока была его рана, много глубже оказалась та, что разверзлась в сердце Афродиты. Богиня взывала к нему, хотя знала, что он не откликнется:

 
О, пробудись лишь на миг, поцелуй подари мне последний!
Длится пускай поцелуй, сколько может продлиться лобзанье,
Так чтоб дыханье твое и в уста мне и в душу проникло…
…хотела б я высосать сладкие чары,
Выпить любовь твою всю. Я хранить это буду лобзанье,
Словно тебя самого, раз меня покидаешь, злосчастный.
Ах, покидаешь, Адонис, идешь ты на брег Ахеронта,
К мрачному злому владыке, а я, злополучная, ныне
Жить остаюсь: я богиня, идти за тобой не могу я.
‹…› Умер ты, трижды желанный, и страсть улетела, как греза;
Сохнет одна Киферея, в дому ее чахнут Эроты.
Пояс красы мой погиб. Зачем ты охотился, дерзкий?[142]142
  Бион. Плач об Адонисе. Перевод М. Е. Грабарь-Пассек.


[Закрыть]
 

Все печалились о прекрасном юноше.

 
Реки оплакать хотят Афродиты смертельное горе,
И об Адонисе слезы ручьи в горах проливают.
‹…› Грустный поет соловей по нагорным откосам и долам,
Плача о смерти недавней: «Скончался прекрасный Адонис!»
Эхо в ответ восклицает: «Скончался прекрасный Адонис!»[143]143
  Там же.


[Закрыть]
 

Громко сокрушались хариты и мойры. Но Адонис в глубинах подземного царства не слышал их стенаний и не видел, как каждая капля пролитой им крови превращается в алый цветок.

Часть II

I
Амур и Психея

Легенда эта представлена только у Апулея, римского писателя II в. н. э., поэтому сохранены римские имена богов. Манерой повествования он напоминает Овидия: автор забавляется, рассказывая увлекательные истории, но нисколько не верит в них.

* * *

Было у одного царя три дочери, все красавицы, но младшая, Психея, настолько затмевала сестер, что казалась рядом с ними богиней, снизошедшей до простых смертных. Слава о ее непревзойденной красоте распространилась повсюду. Из самых дальних краев приезжали люди полюбоваться Психеей и выразить ей свое почтение, словно она и правда принадлежала к сонму богов. Сама Венера не сравнится с ней, восхищались они. Толпы желающих поклониться ослепительной красавице множились и множились. О Венере уже никто не вспоминал. Храмы богини стояли заброшенными, на алтарях лежал слой холодной золы, священные города постепенно приходили в упадок и разрушались. Все почести, прежде расточавшиеся Венере, доставались теперь обычной девушке, которой суждено было когда-нибудь умереть.

Богиня, естественно, не пожелала мириться с таким пренебрежением. Как всегда, когда ей что-то не нравилось, она обратилась за помощью к своему сыну – крылатому чаровнику, которого одни зовут Купидоном, другие Амуром (Любовью) и от чьих стрел нет спасения ни на земле, ни на небесах. Венера пожаловалась ему, зная, что он никогда ей не откажет. «Полной мерой воздай и жестоко отомсти дерзкой красоте… пусть дева эта пламенно влюбится в последнего из смертных, которому судьба отказала и в происхождении, и в состоянии, и в самой безопасности, в такое убожество, что во всем мире не нашлось бы более жалкого»[144]144
  Луций Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел. Перевод М. А. Кузмина.


[Закрыть], – потребовала она. И Амур, несомненно, исполнил бы все в точности, если бы Венера прежде не показала ему Психею, не подумав, ослепленная гневом и ревностью, что такая красота способна пленить самого бога любви. Едва Амур взглянул на девушку, сердце его словно пронзила собственная стрела. Он ничего не сказал матери – просто не мог, поскольку потерял дар речи при виде Психеи, – и Венера удалилась в счастливой уверенности, что вскоре ее соперница будет повержена.

Однако все обернулось совсем не так, как богиня рассчитывала. Психея не влюбилась ни в какое убожество, она вообще ни в кого не влюбилась. И, что еще удивительнее, никто до сих пор не влюбился в нее. Мужчинам достаточно было смотреть на Психею, восхвалять, преклоняться, а женились они на других. Обе сестры, заметно уступавшие ей в красоте, благополучно вышли замуж, да ни за кого попало, а за царей, тогда как ослепительная Психея томилась в одиночестве, почитаемая, но не любимая. Предлагать ей руку никто, судя по всему, не собирался.

Родителей Психеи это сильно беспокоило. В конце концов ее отец отправился к оракулу Аполлона с вопросом, как выдать дочь замуж. Ответ бога ошеломил его. Откуда бедняге было знать, что Аполлон слукавил, действуя в интересах Амура, который поведал ему о своей любви и попросил помочь. Оракул велел облачить Психею в траур и оставить одну на вершине скалы, куда за ней явится ее суженый, ужасный крылатый змей, заставляющий трепетать даже богов.

Нетрудно представить, как убивались домочадцы, когда царь вернулся к ним с этой жуткой вестью. Деву нарядили в погребальные одежды, словно провожали в царство мертвых, и повели на скалу, рыдая горше, чем на похоронах. Но сама Психея держалась стойко. «Раньше следовало бы вам плакать и сокрушаться о моей красе, которая навлекла на меня ревность и гнев небес, – сказала она. – А теперь уходите и знайте: я рада, что все это скоро закончится». Родные удалились в глубокой скорби и отчаянии, оставив милое беззащитное создание дожидаться своей жестокой участи, и закрылись во дворце, чтобы оплакивать Психею всю оставшуюся жизнь.

Несчастная красавица дрожала и лила слезы на окутанном мраком уступе в ожидании неведомого чудовища, как вдруг застывший воздух всколыхнуло легкое дуновение – то веял Зефир, самый приятный и ласковый из ветров. Подхватив Психею, он вознес ее над скалой, а потом бережно опустил на мягкий, как перина, луг, среди благоухающих цветов. Там царила такая безмятежность, что Психея забыла свои страхи и заснула. Пробудившись, она увидела рядом быструю прозрачную речку, а чуть поодаль – дворец, величием и красотой достойный небожителя: колонны у него были золотые, стены серебряные, а полы выложены драгоценными каменьями. Оттуда не доносилось ни звука, дворец казался необитаемым, и Психея подошла ближе, завороженная таким великолепием. Едва она ступила на порог, как в ушах зазвенели дивные голоса, и, хотя вокруг по-прежнему никого не было видно, слова различались отчетливо. Весь этот дворец для нее, поведали голоса. Ей нечего бояться. Она может спокойно войти и, если захочет, освежить свое тело омовением, а тем временем и стол будет накрыт. «Мы твои рабыни и готовы выполнить все, что пожелаешь», – сказали они Психее.

Купание было верхом блаженства; яства таяли во рту – никогда раньше она не пробовала столь изысканных угощений; вокруг разливалась чарующая музыка – казалось, что поет стройный хор под дивный аккомпанемент кифары, но исполнители оставались незримы. Весь день Психея пробыла одна, окруженная лишь таинственными голосами, но каким-то непостижимым образом твердо знала, что с наступлением ночи к ней явится супруг. Так и вышло. Стоило ей почувствовать его присутствие, услышать его бархатный голос, шептавший ей на ухо нежные слова, как все опасения покинули ее. Она была уверена, даже не видя его, что никакое он не чудовище и не зверь, а желанный, долгожданный ее возлюбленный.

Конечно, такой полуреальный-полупризрачный союз с мужем-невидимкой не вполне устраивал Психею. Тем не менее она была счастлива, и время летело незаметно. Но однажды ночью драгоценный, хотя и незримый супруг принес ей нерадостную весть: им грозит беда, и ждать ее нужно от сестер Психеи. «Скоро придут они на ту скалу, откуда ты пропала, оплакивать тебя. Не показывайся им ни в коем случае, иначе причинишь мне жестокую боль, а себе верную гибель». Психея пообещала выполнить его просьбу, но весь следующий день провела в слезах, думая о сестрах и страдая оттого, что не может утешить их. В слезах встретила она ночью и своего супруга и даже в его объятиях не переставала рыдать. Сжалившись, он уступил ее отчаянным мольбам: «Делай как знаешь, но помни, ты сама себя губишь». Строго-настрого он наказал ей не поддаваться ни на какие уговоры и не пытаться увидеть его, иначе она разлучится с ним навсегда. Психея воскликнула, что никогда не поступит против его воли. Лучше сто раз умереть, чем жить без него. «Но все же подари мне праздник, дозволь сестрам навестить меня», – попросила она. И он скрепя сердце согласился.

Наутро обе сестры явились к ней, перенесенные со скалы Зефиром. Психея, ликующая и взволнованная, с нетерпением ждала их возле дворца, но до разговоров дело дошло не сразу – всех троих переполняла такая радость, что поначалу они могли только обниматься и плакать от счастья. Когда наконец старшие сестры вместе с Психеей вошли во дворец, увидели несметные сокровища, насладились роскошной трапезой, услышали чудесную музыку, черная зависть одолела их, а вместе с ней и жгучее любопытство – кто же хозяин этого великолепия и супруг их сестрицы. Но Психея держала слово. Она сообщила дорогим гостьям только одно: муж ее молод, красив и сейчас охотится в каком-то дальнем лесу. Щедро наполнив их пригоршни золотом и драгоценностями, Психея попросила Зефира отнести сестер обратно на скалу. Они остались довольны радушным приемом, но сердца их сгорали от зависти. Все собственные богатства и благополучие теперь казались сестрам ничтожными по сравнению с тем, что имела Психея. Снедаемые лютой злобой и ревностью, они стали строить козни против младшей сестры.

Той же ночью супруг снова предостерег Психею, однако она и слышать ничего не хотела, как ни умолял он больше не приглашать сестер во дворец. Его лицезреть она не может, напомнила Психея. Неужто и других людей ей запрещено видеть, даже милых сестриц? Ему снова пришлось уступить, и вскоре обе злодейки вернулись как ни в чем не бывало, лелея свои коварные замыслы.

На расспросы о муже Психея давала весьма непоследовательные, путаные ответы, и сестры быстро сообразили, что она в глаза его не видела и, получается, знать не знает, каков он. Признаваться в догадке они не стали, но принялись укорять Психею, что она скрывает от них, любящих сестер, свою беду. Им, мол, доподлинно известно, что муж ее не человек, а ужасный змей, как и предсказывал оракул Аполлона. И пусть до поры до времени этот монстр с ней ласков, когда-нибудь ночью он набросится на нее, растерзает и пожрет.

И вот уже смертельный ужас вытесняет любовь из сердца перепуганной Психеи. Она ведь и сама постоянно недоумевала, почему супруг ей не показывается. Наверняка тут дело нечисто. Что она действительно о нем знает? Если он не безобразен, зачем мучает ее вечным неведением, не позволяя на себя взглянуть? В замешательстве и смятении Психея пролепетала, что возразить ей нечего, поскольку и правда до сих пор она общалась с супругом только в темноте. «Верно, и впрямь неспроста избегает он света дня!» – всхлипывая, заключила она и стала спрашивать у сестер, как ей быть.

За советом дело не стало, сестры все придумали загодя. Пусть сегодня ночью Психея припрячет рядом с кроватью светильник и острый нож, чтобы воспользоваться ими, когда муж крепко заснет. Дух ее должен быть тверже железа, тогда ей достанет сил вонзить клинок в тело чудовища, которое явится ей при свете лампы. «Мы будем рядом, – пообещали сестры, – и заберем тебя, когда с ним будет покончено».

Они удалились, оставив Психею терзаться сомнениями и разрываться от противоречивых чувств. Она любит мужа, души в нем не чает – нет, он чудовище, страшный змей, и она его ненавидит. Нужно убить его – нет, ни за что она его не тронет! Она должна знать правду – нет, ей не хочется никакой правды. Весь день металась Психея, борясь с гнетущими ее мыслями, но под вечер сдалась, твердо решив одно: на своего супруга она сегодня посмотрит непременно.

Дождавшись, когда мужа сморит сон, Психея собрала всю свою храбрость и зажгла светильник. На цыпочках подкралась она к постели и, высоко подняв лампу над головой, осветила лежащего. Каким чувством облегчения, каким ликованием наполнилось сердце Психеи, когда вместо чудовища ее взору предстало прекраснейшее, нежнейшее создание, от одного вида которого даже светильник будто бы разгорелся ярче. Устыдившись своего недоверия и безрассудства, Психея, трепеща, пала на колени и вонзила бы нож себе в грудь, если бы он не выпал из ее дрожащей руки. Но спасительная дрожь оказалась в то же время предательской, потому что, когда Психея склонилась над мужем, млея от его неземной красоты и не находя сил отвести от него взгляд, капля горячего масла из светильника упала на плечо спящего. Он вскочил, увидел свет и в ужасе от того, что Психея нарушила клятвы, бежал от нее без единого слова.

Она бросилась за ним в глухую ночь. Из темноты до нее донесся только его голос. Открыв, кто он, Амур попрощался с ней. «Любовь не может жить там, где нет доверия», – горестно промолвил он и улетел. «Бог любви! – казнилась Психея. – Он был моим мужем, а я, бессовестная, предала его. Неужели он потерян для меня навеки?.. Ну, нет! – воскликнула она и продолжила с крепнущей решимостью: – Я посвящу всю свою жизнь его поискам. Даже если в нем больше не осталось любви ко мне, хотя бы я должна показать ему, как сильно люблю его». И она двинулась в путь. Куда идти, Психея представления не имела, но твердо знала, что будет искать любимого супруга, пока не найдет.

Амур тем временем отправился к матери, чтобы она залечила его рану. Но, выслушав сына и поняв, что он выбрал в жены все ту же пресловутую Психею, Венера страшно рассердилась. Она бросила его мучиться от боли в одиночестве и отправилась разыскивать девицу, ревность к которой жгла ее теперь еще сильнее. Пусть негодница сполна почувствует, что значит навлечь на себя ярость богини.

Бедная Психея в своих скитаниях пыталась заручиться поддержкой богов. Она неустанно возносила жаркие молитвы, но никто из небожителей не хотел ссориться с Венерой. Поняв, что надеяться ей не на кого ни на земле, ни на небесах, Психея приняла отчаянное решение. Она пойдет прямо к Венере, смиренно попросится к ней в прислужницы и попытается смягчить ее гнев. «Может, и супруг мой будет там же, в материнском доме?» И она устремилась к богине, которая все это время сама ее разыскивала.

Когда Психея предстала перед Венерой, та расхохоталась и язвительно спросила, не ищет ли она нового мужа, ведь прежний с ней уже не будет никогда, поскольку едва не погиб от ожога, полученного по ее вине. «Думается мне, – заявила богиня, – такую дурнушку замуж возьмут разве что за усердный труд и прилежание, поэтому я, так и быть, окажу тебе услугу – приучу к работе». С этими словами она набрала полные пригоршни мельчайших зерен и семян – пшена, проса, мака – и смешала их в одну кучу. «К вечеру чтобы все было разобрано, – велела Венера. – Иначе худо тебе придется».

Богиня удалилась, а Психея, оставшись одна, просто сидела и смотрела в оцепенении на груду зерен, не зная, как к ней подступиться. Задание было явным издевательством – что толку приниматься за такое заведомо невыполнимое дело. Но в этот горький миг ту, которая не пробуждала сочувствия ни у смертных, ни у бессмертных, пожалели самые крошечные существа на земле, проворные муравьи. «Пощадим бедняжку, поможем ей со всем нашим тщанием», – призывали они друг друга. Набегая волна за волной, эти быстроногие неутомимые создания усердно выбирали и растаскивали зерна, пока беспорядочная мешанина не превратилась в несколько аккуратных, идеально рассортированных кучек. Увидев по возвращении эту картину, Венера разозлилась еще пуще. «Бездельничать тебе не удастся!» – пообещала она и, кинув Психее черствую корку, приказала ей спать на полу, а сама улеглась на мягком душистом ложе и стала размышлять. Если и впредь держать прислужницу в черном теле – нагружать тяжелой работой и кормить впроголодь, рано или поздно она утратит ненавистную богине красоту. А до тех пор самое главное – не выпускать сына из опочивальни, где он до сих пор мучается от раны. Венера осталась довольна тем, как все складывается.

Наутро она придумала для Психеи очередное задание, на этот раз опасное: «Там внизу, у реки, в густых зарослях кустарника пасутся златорунные овцы. Иди и добудь мне их сияющей шерсти». Очутившись на берегу, измученная Психея испытала неукротимое желание броситься в тихие, плавно струящиеся воды, чтобы покончить разом со всеми своими бедами и горестями. Но, едва она склонилась над потоком, где-то у самых ее ног раздался чуть слышный шепот – присмотревшись, Психея увидела тонкую зеленую тростинку. Не нужно топиться, вещала та. Все не так уж безнадежно. Под палящим солнцем овцы эти и правда впадают в буйство, подходить к ним опасно. А вот если дождаться вечера, когда стадо выйдет из зарослей и начнет спокойно устраиваться на ночлег, то с колючих ветвей в тех дебрях, где оно пасется, можно собрать сколько угодно драгоценной шерсти.

Исполнив все в точности, как советовала добрая тростинка, Психея принесла своей грозной хозяйке охапку сияющего руна. Венера взяла его с саркастической усмешкой. «Кто-то помог тебе, – процедила она. – Сама бы ты не справилась. Но я дам тебе возможность доказать, что ты и впрямь обладаешь твердостью духа и исключительным благоразумием, которыми так кичишься. Видишь черный водопад на той горе? Он питает жуткую, многими проклинаемую реку Стикс. Зачерпни-ка из нее воды в эту склянку». В том, что это испытание гораздо труднее предыдущих, Психея убедилась на подступах к водопаду. Только на крыльях и можно было до него добраться – такие крутые, скользкие склоны его окружали, с таким грохотом и ревом низвергался страшный поток. Но читатель наверняка уже должен был догадаться (да и сама Психея, похоже, предчувствовала это в глубине души), что, какой бы невыполнимой ни представлялась задача, помощь обязательно придет. На этот раз спасителем Психеи оказался орел, который приблизился к ней, паря на широко расправленных могучих крыльях, выхватил клювом склянку и вернул до краев наполненную черной водой.