Текст книги "Эпоха невинности. Итан Фром"

– Так, может быть, причина в этом?

– Причина?..

– Их влиятельность. Почему из-за нее они и держатся отчужденно.

Слегка покраснев, он взглянул на нее и вдруг понял всю проницательность ее оценки. Легким ударом она припечатала Вандерлиденов, припечатала и сокрушила. И он радостно согласился принести их в жертву.

Вошла Настасия с подносом, на котором был чай в японских чашечках без ручек и какие-то прикрытые крышками мисочки. Поднос был поставлен на низкий столик.

– Объясняйте мне такого рода вещи, я же должна их знать, а вы можете мне рассказать о них, – продолжала мадам Оленска, наклонившись к нему, чтобы передать чашку.

– Пока что это вы мне все объясняете, раскрываете мне глаза на вещи, такие мне привычные и знакомые, что я уже перестал их воспринимать.

Отцепив от одного из браслетов маленький золотой портсигар и взяв себе одну папиросу, она протянула портсигар Арчеру. На каминной полке лежали жгуты, чтобы закурить.

– Ах, ну, стало быть, мы оба можем помочь друг другу. Только мне помощи требуется больше, вы должны научить меня, как себя вести.

У него на языке вертелось: «Не разъезжать по улицам с Бофортом», но его так влекла к себе, так притягивала сама атмосфера этой комнаты, атмосфера, созданная ею и с нею связанная, что посоветовать ей подобное было б неуместно – все равно, как покупающему розовое масло в Самарканде вдруг предложить вспомнить о нью-йоркской зиме и обзавестись теплыми резиновыми ботами. Нью-Йорк казался бесконечно дальше Самарканда, и если они и вправду намерены помочь друг другу, первое слово должно быть за ней: это ей следует научить его видеть Нью-Йорк беспристрастными глазами. При таком способе видения, словно с неправильной стороны бинокля, Нью-Йорк выглядел маленьким и далеким, и это вызывало досаду и огорчало. Но если глядеть из Самарканда – ничего страшного.

– Найдется множество людей, готовых обучать вас, как себя вести, – сказал он, чувствуя смутную ревность.

– О, вы про тетушек моих? И про милую мою бабушку? – Она помолчала, обдумывая ответ. Идея, казалось, не вызвала у нее особого энтузиазма. – Они все немного обижены на меня, что я вроде как сторонюсь их. Бедная бабушка в особенности обижена. Она хотела бы, чтоб я была при ней, а мне захотелось свободы.

На него произвела впечатление легкость, с какой она говорила о великой, страшной Кэтрин. Обстоятельства, заставившие мадам Оленска жаждать свободы даже ценой одиночества, по-видимому, были столь печальны, что вызывали у него сострадание. Но при этом его грызло неприятное воспоминание о Бофорте.

– Думаю, я понял ваши чувства, – сказал он. – И все же я считаю, что родные смогли бы давать вам советы, объяснять, что к чему, и направлять вас по верному пути.

Она подняла свои тонкие черные брови.

– Разве Нью-Йорк – такой уж лабиринт? Мне он, наоборот, всегда казался прямым, как… как Пятая авеню, и все эти пересекающие ее улицы – сплошь под номерами. – Казалось, она заметила, что слова ее вызвали у него легкое неодобрение, и поспешила прибавить, улыбнувшись так, что лицо ее стало непередаваемо прелестным: – Если б вы только знали, как я люблю в нем именно это, эту прямоту, четкость и на всем честные, ясные таблички с обозначениями!

– Обозначить можно все, но не всех, – не упустил случая ввернуть Арчер.

– Наверно, я склонна все упрощать. Остерегите меня, когда заметите. – Оторвавшись от огня, она перевела взгляд на него. – Здесь только двое из всех, кто, по-моему, меня понимает и, значит, может мне все разъяснить: вы и мистер Бофорт.

От соединения его имени с именем Бофорта Арчера слегка передернуло, но он, тут же взяв себя в руки, сумел понять ее и преисполниться сочувствия и жалости. Бедняжка жила, должно быть, так долго и тесно соприкасаясь со злом, что ей и до сих пор вольготнее в его атмосфере. Но коль скоро она считает, что он понимает ее, его задачей будет раскрыть ей глаза на Бофорта, дать ей понять, каков этот Бофорт на самом деле, что он собой являет, – понять и ужаснуться.

И он мягко сказал:

– Понимаю. Но все-таки для начала с ходу не отвергайте ваших старых друзей, не отталкивайте рук, вас направлявших. Я говорю о женщинах постарше – о вашей бабушке Мингот, о миссис Уэлланд, о миссис Вандерлиден. Ведь все они вас любят, восхищаются вами и хотят вам помочь.

Она покачала головой, вздохнула:

– Да знаю я… знаю… Помочь, но лишь при условии, что не услышат от меня ничего им неприятного. Тетушка Уэлланд так прямо и заявила, когда я пыталась… Неужели никто здесь не хочет знать правды, мистер Арчер? Жить среди всех этих добрых людей, которые только и просят от вас одного – притворства! Что это, как не крайняя степень одиночества!

Она закрыла лицо ладонями, и он увидел, как худые плечи ее затряслись от рыданий.

– Мадам Оленска! О, не надо!.. Эллен! – воскликнул он, порывисто вскакивая и наклоняясь к ней. Он сжимал ей руку, грел ее в своих ладонях, как если б то была рука ребенка, ласково бормотал какие-то слова утешения, и спустя минуту она высвободилась и подняла на него глаза с мокрыми от слез ресницами.

– Что, и плакать здесь тоже не принято? Да, наверно, и нужды здесь нет плакать, в таком-то раю! – сказала она со смехом и, поправив выбившиеся пряди, взялась за ручку чайника. Его вдруг обожгло сознание, что он назвал ее по имени – «Эллен», и повторил это дважды, а она не заметила. Далеко, увиденная не с той стороны бинокля маячила еле видимая фигурка Мэй Уэлланд – маленькая, светлая – на фоне Нью-Йорка.

Внезапно в дверь просунулась голова Настасии, чтобы произнести что-то на своем звучном итальянском.

Мадам Оленска едва успела вновь пригладить волосы и бросить одобрительное «Gia-gia», как в гостиную вступил герцог Сент-Острей, ведя впереди себя нечто невообразимое: огромную, в ниспадающих мехах даму в черном парике и красных перьях.

– Дорогая моя графиня, вот веду к вам для знакомства старинную мою приятельницу миссис Стратерс. На прошлый прием ее не пригласили, а она выразила желание с вами познакомиться.

Герцог так и сиял, и мадам Оленска выступила вперед, приветствуя странную пару и приглашая ее войти. Казалось, она не замечает ни несоответствия этой пары друг другу, ни некоторой бесцеремонности, какую проявил герцог, вдруг приведя к ней свою приятельницу, но надо отдать ему должное: как видел Арчер, сам герцог тоже ничего этого словно не замечал.

– Разумеется, я выразила желание с вами познакомиться, моя дорогая! – вскричала миссис Стратерс своим громким раскатистым голосом, так подходившим и к резким чертам ее лица, и к вызывающему парику. – Я желаю познакомиться со всеми, кто молод, интересен и так очарователен. А еще герцог говорил мне, что вы любительница музыки, не правда ли, вы говорили это мне, герцог? Кажется, вы и сами играете на фортепьяно, ведь так? Хотите услышать игру Сарасате? [28]28
   Сарасате Пабло Мартин Мелитон (1844–1908) – испанский скрипач и композитор.


[Закрыть] Он будет играть у меня в воскресенье вечером. Воскресными вечерами Нью-Йорк мается и не знает, чем себя занять. Вот я и говорю Нью-Йорку: «Приходите ко мне и развлекайтесь!» Герцог подумал, что идея послушать Сарасате вас соблазнит. Там будут и несколько ваших друзей.

Лицо мадам Оленска вспыхнуло удовольствием:

– Как вы любезны! Как приятно, что герцог подумал обо мне!

Она подвинула к чайному столику кресло, и миссис Стратерс прекрасно в нем уместилась.

– Конечно, я приеду к вам, приеду с радостью!

– Вот и чудесно, дорогая. И привезите с собой этого молодого джентльмена. – Миссис Стратерс дружески протянула руку Арчеру: – Не припоминаю вашего имени, но, конечно, встречалась с вами. С кем я только не встречалась – здесь, в Париже, в Лондоне… Вы не дипломат? У меня на приемах бывает много дипломатов. А музыку вы тоже любите? Герцог, обещайте мне его привезти!

Из-под герцогской бороды донеслось «конечно», и Арчер ретировался, изогнувшись в поклоне столь глубоком, что заныл позвоночник, и он почувствовал себя застенчивым школьником среди невнимательных и равнодушных к нему старших.

Он не жалел, что визит завершился, и даже хотел бы, чтобы это произошло раньше, тем самым избавив его от лишних эмоций. Он вышел на зимнюю вечернюю улицу, и Нью-Йорк опять стал огромным и полным опасностей, а Мэй стала прекраснейшей из женщин. Он завернул в цветочную лавку, чтобы послать ей ежедневную коробку ландышей, которую, к своему конфузу, утром послать позабыл.

Надписывая карточки и ожидая, пока принесут конверт, он окинул взглядом сумрак цветочной лавки и восхитился пучком желтых роз. Таких золотых, как солнечный свет, роз он никогда не видел, и первым его побуждением было прислать эти розы Мэй взамен ландышей. Но нет, цветы эти ей не подходили – слишком пышные, слишком гордые в этой своей огненной сияющей красоте. Повинуясь внезапному скачку настроения и почти безотчетно, он распорядился уложить розы в другую длинную коробку и, сунув свою визитную карточку в другой конверт, надписал на нем адрес графини Оленска, но затем, уже повернувшись, чтоб уйти, вернулся и вытащил карточку, оставив лежавший на коробке конверт пустым.

– Отправите их сейчас немедленно? – спросил он, указав на розы.

Продавец заверил его, что так и будет.

На следующий день он уговорил Мэй после ланча сбежать с ним в Парк. По обычаю старозаветных епископальных семейств Нью-Йорка в воскресные послеполуденные часы Мэй должна была сопровождать родителей в церковь, но на этот раз миссис Уэлланд простила Мэй забвение традиции, поскольку все утро та трудилась, не покладая рук, помогая ей в важнейшем деле подготовки приданого – бесчисленных дюжин постельного белья, и все это с ручной вышивкой.

День был восхитительный. Над сводом голых древесных ветвей над Моллом простиралась небесная лазурь, а снег сверкал на солнце, подобно осколкам хрусталя. Такая погода добавляла сияния красоте Мэй, щеки ее рдели, как листья молодого клена на морозе. Арчеру были приятны обращенные на Мэй взгляды, он гордился ее красотой, и простая радость собственничества вытеснила все другие чувства и сгладила все сложности и противоречия.

– Так приятно утром проснуться и вдохнуть аромат ландышей! – сказала она.

– Вчера ландыши доставили поздно. Утром я занят был…

– Но то, что ты не забываешь мне их присылать каждое утро, делает мне эти ландыши милее, чем если б ты просто распорядился присылать их изо дня в день в назначенный час, и они появлялись бы в моей комнате всякий раз вовремя и неукоснительно, как учитель музыки или как это было, например, у Гертруды Лефертс, когда они с Лоренсом женихались.

– А-а, ну на них это похоже, – со смехом протянул Арчер, оценив проницательность ее замечания.

Покосившись на ее круглую, как спелый плод щечку, он ощутил свое положение достаточно прочным и достаточно безопасным, чтоб добавить:

– Когда я вчера тебе ландыши послал, я вдруг увидел роскошные желтые розы и отправил их мадам Оленска. Ничего, что я так сделал?

– О, как это мило с твоей стороны! Она обожает такие вещи! Странно, что она ничего об этом мне не сказала. Она обедала у нас сегодня и упомянула о том, что мистер Бофорт прислал ей чудесные орхидеи, а Генри Вандерлиден – целую корзину гвоздик из Скитерклиффа. Она словно бы удивилась, что ей шлют цветы. Разве в Европе это не принято? Ей пришелся по вкусу такой обычай.

– А-а, ну, значит, Бофорт затмил меня своими орхидеями, – раздраженно бросил Арчер, а потом, вспомнив, что не положил визитку, подосадовал, что вообще заговорил об этом. Ему захотелось признаться: «Я вчера был с визитом у твоей кузины», но он не решился. Если мадам Оленска сама ничего об этом не сказала, будет неловко, если скажет он, однако, умолчав, он превращает визит в какую-то тайну, и это ему неприятно. Чтобы переменить тему, он заговорил о собственных их планах на будущее и об упрямом желании миссис Уэлланд длить и длить помолвку.

– И ты называешь это долгим! Изабель Чиверс и Реджи были помолвлены два года! А Грейс и Торли – почти полтора! Разве нам так плохо сейчас?

Возражение ее было таким традиционно девичьим, что он даже устыдился тому, что ему оно показалось по-детски глупым. Ведь она всего только повторяет слова, не раз уже кем-то сказанные. И, однако, приближаясь к своему двадцатидвухлетию, можно было бы уже начать говорить и собственные слова. Интересно, в каком возрасте «приличные» дамы обретают такую привычку? «А может, и никогда, если мы их так воспитываем», – размышлял он и вспомнил, как говорил Силлертону Джексону: «Женщины должны иметь свободу, ровно такую же, как мы…»

Теперь его задачей будет снять шоры с глаз этой молодой женщины и научить ее смотреть на мир прямо и видеть все, как есть. Но сколько поколений женщин, чьи взгляды она впитала, так и легли в семейный склеп с шорами на глазах? С легким содроганием припомнил он вычитанные в какой-то из научных книг и часто цитированные сведения о найденных в пещерах Кентукки рыбах, рождающихся без глаз, потому что им, живущим в пещерах, глаза были не нужны. Что, если к тому времени, когда он велит Мэй Уэлланд открыть глаза, в пустом ее взгляде отразится лишь пустота?

– Нам может стать гораздо лучше! Мы могли бы быть вместе, вместе путешествовать!

Лицо ее вспыхнуло радостью.

– Это было бы чудесно! – признала она. Путешествовать ей бы очень хотелось, но мама никак не поймет этого их желания делать все по-своему!

– Так «делать по-своему» – это же самое главное! – упорствовал жених.

– Ньюленд! Какой же ты оригинал! – восхитилась она.

– Оригинал! Да мы все одинаковы, как бумажные куколки, вырезанные из сложенного листа бумаги! Одинаковы, как трафарет на обоях! Неужели мы с тобой не можем выбиться из общего ряда?

– Господи… так что нам – сбежать, что ли? – засмеялась она.

– Если б ты только…

– Ты же любишь меня, Ньюленд! И я так счастлива!

– Но почему не быть еще счастливее?

– Не можем же мы вести себя, как герои романов!

– Почему не можем? Почему?

Такая его настойчивость ее, по-видимому, утомила. Невозможность была ей очевидна, но выискивать для нее причину казалось трудным и хлопотным.

– Ну, я не так умна, чтобы спорить с тобой. Но это… как бы… было бы вульгарно, – сказала она с видимым облегчением, решив, что нашла слово, после которого дальнейшая дискуссия становится невозможной.

– Ты до такой степени боишься показаться вульгарной?

Такой довод ошеломил ее.

– Конечно, боюсь, ужасно боюсь. Как и ты, наверно, – сказала она с легким раздражением в голосе.

Он молчал, нервно постукивая себя тростью по ботинку. Она же, почувствовав, что нашла верный тон для прекращения спора, продолжала уже с легким сердцем:

– Да! Я, кажется, тебе не говорила, что показала Эллен мое кольцо? Она сказала, что оправа просто изумительна. Ничего подобного даже на Рю де ля Пэ не сыщешь! Я так люблю в тебе этот вкус, этот твой эстетизм, Ньюленд!

На следующий день перед ужином, когда он, мрачный, сидел и курил у себя в кабинете, к нему заглянула Джейни. По пути домой из конторы, где он лениво, как и подобало обеспеченному молодому ньюйоркцу его круга и состояния, занимался юриспруденцией, он, против обыкновения, в клуб не зашел. Он был не в настроении и слегка раздражен. Его преследовала и угнетала мысль, что изо дня в день в один и тот же час ему предстоит делать одно и то же.

«Одно и то же, одно и то же!» – бормотал он. Слова эти буравили мозг, как навязчивая мелодия. Он видел все эти знакомые фигуры в цилиндрах, развалившиеся в креслах за толстым стеклом, и не стал заходить в клуб, а отправился прямиком домой. Знал он не только, о чем будут говорить в клубе, но и что скажет тот или другой, какого мнения станет придерживаться в споре. Главной темой, несомненно, станет герцог, но обсудят также со всех сторон и появление на Пятой авеню золотоволосой дамы в ладном, канареечного цвета экипаже, влекомом парой коренастых черных лошадок. Появление это каким-то образом молва связывала с именем Бофорта, тем самым возлагая на него и ответственность. Такого рода «женщины» (как их именовали) в Нью-Йорке были редкостью, а уж «женщины», разъезжающие в собственных экипажах, встречались и того реже. Поэтому явление мисс Фанни Ринг на Пятой авеню в самый модный час пик глубочайшим образом взволновало общество. Накануне ее экипаж поравнялся с экипажем миссис Ловел Мингот, и, едва это произошло, как последняя звоном колокольчика приказала кучеру немедленно отвезти ее домой. «Вообразите, что было бы, окажись на ее месте миссис Вандерлиден!» – ужасались люди. Арчер так и слышал голос Лоренса Лефертса, в этот самый час рассуждающего об упадке общества.

Он досадливо поднял голову, когда к нему вошла его сестра Джейни, и вновь склонился над книгой (томик Суинберна, недавно выпущенный), сделав вид, что он ее не заметил. Она окинула взглядом его заваленный книгами письменный стол, открыла том «Contes Drolatiques» [29]29
   «Contes Drolat Iques» («Озорные рассказы») Бальзака (1832–1837).


[Закрыть], поморщилась от архаичности языка произведения и вздохнула: «Какие трудные книги ты читаешь!»

– Так что?.. – спросил он, когда она нависла над ним подобно прорицательнице Кассандре.

– Мама очень сердится.

– Сердится? На кого? На что?

– Сейчас здесь была мисс Софи Джексон. И сообщила, что после ужина к нам заедет ее брат. Много говорить она не могла – он запретил ей, хочет сам рассказать во всех подробностях. Сейчас он у тетушки Луизы Вандерлиден.

– Ради бога, детка моя дорогая, начни сначала. Сам Господь всеведущий не разберет, о чем ты толкуешь!

– Не богохульствуй, Ньюленд – сейчас не время. Мама и без того в претензии, что ты не пошел в церковь.

Издав стон, он опять углубился в книгу.

– Ньюленд! Слушай! Твоя приятельница мадам Оленска вчера была на вечере у миссис Лемюель Стратерс вместе с герцогом и мистером Бофортом!

Последняя часть сообщения вызвала у молодого человека вспышку беспричинной ярости. Чтобы подавить ее, он рассмеялся.

– Ну так что же? Я знал, что она туда собирается.

Джейни побледнела и вытаращила глаза.

– Знал, что собирается! И не попытался ее остановить! Предостеречь ее!

– Остановить? Предостеречь? Да что я ей, жених? Собрался жениться на мадам Оленска?

– Ты собираешься породниться с ее семьей.

– Ах, семьей! Семьей! – издевательски осклабился он.

– Ньюленд! Ты что, не дорожишь честью Семьи?

– И в грош ее не ставлю!

– И тебя не волнует, что скажет Луиза Вандерлиден?

– Ни чуточки, если голова ее забита всей этой стародевичьей чушью!

– Но мама-то не старая дева! – поджала губы его девственная сестрица.

Ему захотелось крикнуть: «Нет, она старая дева, как и Вандерлиден, как и все мы при малейшем соприкосновении с реальностью!» Но он увидел, как вытянулось милое лицо сестры, как она вот-вот заплачет, и устыдился бессмысленности той боли, которую он ей причиняет.

– Да пропади она пропадом эта графиня Оленска! Не глупи, Джейни. Я ж ей не сторож!

– Нет, конечно, но ведь это ж ты попросил Уэлландов поскорей объявить помолвку и тем самым ее поддержать, и, если б не это, тетя Луиза ни за что не пригласила бы ее на званый обед в честь герцога!

– Ну, пригласила, и что ж тут дурного? Она была самая красивая из всех женщин у них в гостиной, благодаря ей вечер прошел не так погребально-уныло, как это обычно бывает у Вандерлиденов.

– Ты же знаешь, что это дядя Генри просил жену сделать это ради тебя! Что это он убедил тетю Луизу! А теперь они так расстроились, что уезжают в Скитерлифф уже завтра. По-моему, Ньюленд, тебе надо спуститься вниз. Ты даже не понимаешь, каково это все маме!

Мать Ньюленд застал в гостиной. Подняв от рукоделия встревоженный взгляд, она спросила:

– Джейни сказала тебе?

– Да. – Он старался говорить ровным голосом, каким говорила и она. – Но я не могу воспринимать это всерьез.

– Не можешь воспринимать всерьез факт оскорбления кузины Луизы и кузена Генри?

– Тот факт, что их оскорбил такой пустяк, как посещение графиней Оленска дома женщины, которую они считают вульгарной.

– Считают!

– Ну, если даже и вправду вульгарной, то женщины, в чьем доме звучит хорошая музыка, женщины, развлекающей всех воскресными вечерами, когда Нью-Йорк изнывает от скуки!

– Хорошая музыка? Я слыхала только о женщине, которая взобралась там на стол и распевала песенки, которые поют в тех местах в Париже, куда ты так любишь заглядывать!

– Ну, такое поют и в других местах, и мир от этого еще не перевернулся.

– Не могу поверить, милый мой, что ты всерьез защищаешь французские воскресенья!

– Мне не раз приходилось слышать, мамочка, как ты поругивала английские воскресенья, когда мы были с тобой в Лондоне!

– Нью-Йорк – не Лондон и не Париж.

– О да, ни в коем случае! – сквозь зубы выдавил он.

– По-видимому, ты намекаешь на то, что местное общество не столь блестяще? Ты прав, я это признаю. Однако мы живем здесь и принадлежим этому обществу, и людям следует уважать наши обычаи, коль скоро они приехали к нам. А Эллен Оленска – тем более, потому что вернулась она, чтобы покончить с той жизнью, какой жила, вращаясь в том блистательном обществе.

Ньюленд молчал, и спустя немного мать предприняла новую попытку:

– Я собираюсь надеть шляпу и просить, чтобы ты сопроводил меня к кузине Луизе для маленького разговора перед ужином. – Он нахмурился, но она продолжала: – Чтобы ты смог бы ей объяснить то, что только что говорил мне: что у них за границей общество устроено по-другому, что люди там не так щепетильны и что мадам Оленска, может быть, даже и не догадывается о том, как относимся к таким вещам мы здесь. Это было бы, знаешь ли, и ей на пользу, – ввернула она вдруг с наивной хитростью.

– Мамочка, дорогая, ей-богу, я не пойму, какое это все имеет к нам отношение. Герцог отвез мадам Оленска к миссис Стратерс, вернее, привез миссис Стратерс с визитом к ней в дом. Происходило это при мне. Если Вандерлиденам охота с кем-то ссориться, то истинный виновник – вот он, под их крышей!

– Ссориться? Ты когда-нибудь слышал, Ньюленд, чтобы кузен Генри с кем-то ссорился? К тому же герцог – их гость, а еще – иностранец. Иностранцы могут четко не понимать, не разобраться, откуда бы им знать все тонкости? А вот графиня Оленска – уроженка Нью-Йорка и должна была бы уважать чувства ньюйоркцев.

– Ну, если им так уж требуется жертва, можешь кинуть им на растерзание мадам Оленска! – яростно воскликнул Арчер. – Искупать собой ее преступления я не брался и тебе не советую!

– О, конечно, – ты судишь обо всем с точки зрения Минготов и заботишься только о них, – заметила мать обиженным тоном, что являлось у нее самым близким предвестием гнева.

Печальный старший лакей, раздвинув портьеры, объявил:

– Мистер Генри Вандерлиден!

Миссис Арчер уронила иголку и в волнении отъехала на стуле от стола.

– Еще одну лампу! – крикнула она вслед уходившему лакею, в то время, как Джейни, склонившись, поправляла ей чепчик.

На пороге обозначилась фигура мистера Вандерлидена, и Ньюленд Арчер шагнул навстречу родственнику, приветствуя его.

– Мы как раз говорили о вас, сэр, – сказал он.

Казалось, мистера Вандерлидена известие это ошеломило. Стянув перчатку, чтобы пожать руку дамам, он застенчиво поглаживал свой цилиндр, в то время как Джейни усаживала его в кресло, а Арчер продолжал:

– И о графине Оленска.

Миссис Арчер побледнела.

– Ах, очаровательная женщина… Я только что от нее, – сказал мистер Вандерлиден, к которому вернулось присутствие духа. Он сел поудобнее, поставил цилиндр с перчатками по старинке на пол рядом с собой и пустился в рассуждения:

– У нее настоящий дар расставлять цветы. Я послал ей гвоздики из Скитерклиффа и был просто поражен. Вместо того чтобы ставить цветы большими букетами, как делает это наш старший садовник, она распределяет их по комнате, ставит свободно: немного здесь, немного там… Трудно даже объяснить, как изящно это у нее получается. Мне герцог сказал: «Съезди и посмотри, до чего ловко она меблировала свою гостиную». И правда! Мне хотелось бы, чтобы и Луиза ее навестила, если б только не этот ее район, такой… неприятный…

Эта столь необычная для Вандерлидена продолжительная речь была встречена гробовым молчанием. Миссис Арчер вынула свое рукоделие из корзинки, куда она его нервно и поспешно сунула. Ньюленд стоял, опершись на каминную полку и теребя пестрый, как оперенье колибри, каминный экран. Принесенная вторая лампа освещала полуоткрытый от изумления рот Джейни.

– Дело в том, – продолжал мистер Вандерлиден, поглаживая серую брючину своей бескровной рукой, отягощенной массивным кольцом с печаткой, – дело в том, что я заглянул к ней, чтоб поблагодарить за очень милую записку, в которой она выражала мне признательность за цветы, а еще – но это, разумеется, между нами – чтобы по-дружески предостеречь ее, посоветовав не разрешать герцогу возить ее с собой в разные дома. Не знаю, слышали ли вы…

Миссис Арчер поощрила его улыбкой и словами:

– А что, герцог возит ее с собой в разные дома?

– Вы же понимаете, каковы они, эти английские аристократы. Все они одним миром мазаны. Мы с Луизой очень любим нашего кузена, но разве можно ожидать от людей, привычных к нравам европейских придворных кругов, что они станут обращать внимание на наши мелкие республиканские тонкости? Герцог ездит туда, где его развлекают. – Мистер Вандерлиден сделал паузу, но все молчали. – Вот так! А вчера вечером он, судя по всему, отвез ее к миссис Лемюель Стратерс. Силлертон Джексон примчался к нам с этой глупой историей, и Луиза очень обеспокоена. Вот я и решил, что разумнее всего отправиться прямиком к графине Оленска и объяснить ей – лишь намеком, конечно, – как мы здесь, в Нью-Йорке, расцениваем некоторые вещи. Я ощутил себя вправе сделать это тонко и деликатно, потому что в тот вечер, когда она у нас обедала… она сама предложила… вернее, дала мне понять, что была бы благодарна, если б ею руководили, так сказать, направляли ее… И она действительно была благодарна.

Мистер Вандерлиден окинул взглядом комнату с выражением, которое на лицах, менее свободных от вульгарных страстей, могло бы показаться самодовольным, но на его лице оно преображалось в мягкую доброжелательность, как в зеркале тут же отразившуюся в чертах миссис Арчер.

– Как же добры вы оба, милый Генри, сейчас и всегда! Особенно будет признателен вам Ньюленд, ведь это так важно для Мэй и будущих его родственников!

Она метнула предостерегающий взгляд в сына, и тот сказал:

– Да, конечно, я очень признателен, сэр. Но, по-моему, вам мадам Оленска еще и очень нравится.

Мистер Вандерлиден взглянул на него с удвоенной любезностью:

– Я никогда, дорогой мой Ньюленд, не приглашаю к себе в дом людей, которые мне не нравятся. И то же самое я только что сказал и Силлертону Джексону. – И, кинув взгляд на часы, он добавил:

– Однако Луиза ждет. Сегодня мы обедаем рано, потому что везем герцога в Оперу.

После того как за гостями торжественно сомкнулись портьеры, семейство погрузилось в молчание.

– Господи… как романтично! – наконец вырвалось у Джейни. Никто в точности не понял, чем вызван этот взрыв чувств, как и вообще редко понимали несколько загадочные ее реакции.

Миссис Арчер покачала головой и вздохнула:

– Если только все это окончится добром. – В тоне ее звучала уверенность в том, что добром это не кончится. – Ньюленд, тебе надо остаться и дождаться прихода Силлертона Джексона и поговорить с ним. Я ума не приложу, что ему сказать.

– Бедная мама! Да не придет он! – со смехом сказал сын и наклонился, чтобы поцелуем прогнать с лица матери хмурое выражение.