Текст книги "Битва с огнем. Жизнь и служба лондонского пожарного"

Глава вторая. Башня

Мы с остальными членами команды старались говорить о чем угодно, кроме адского пламени, окружавшего нас. Никто не упоминал о предстоящей работе. Казалось, все заключили молчаливое соглашение не обсуждать того, что происходит вокруг или что ждет нас впереди: какой смысл зацикливаться на этом? Отчасти такое объясняется самосохранением, поскольку от разговоров о пожаре мы бы только сильней разнервничались, но в то же время иллюстрирует, насколько пожарные могут быть дисциплинированными. Мы получили приказ сидеть в квартире и ждать и должны были находиться там до получения дальнейших распоряжений. С профессиональной точки зрения, этим наша осведомленность и ограничивалась. Если мы не знаем, что нам предстоит, то какой смысл об этом думать?

Но даже сейчас мы не были уверены, что пойдем дальше. Мы надели дыхательные аппараты и приготовились идти, но вокруг царил такой хаос, что нельзя было с уверенностью сказать, пошлют нас наверх или нет. Я слышал, как старший офицер обсуждал по рации проблему с отключением газовой сети, пожарные работали сразу на нескольких этажах, пустить воду все еще не удавалось…

За двенадцать лет я ни разу не видел, чтобы в опорном пункте скопилось столько людей, выполняющих столько разных задач одновременно. Все сновали туда-сюда, ситуация постоянно менялась, а это означало, что мы не можем знать, какую роль нам отведут – и отведут ли вообще. Я уговаривал себя не нервничать насчет будущего задания. Думал о том, остались ли после стольких часов выжившие на верхних этажах. Устав от ожидания, я уже хотел пойти наверх и взяться за работу.

Двух хестонских пожарных отозвали, так что нас осталось трое – я и еще двое из Хестона. Мы не знали, зачем отозвали тех двоих. Десять минут спустя появился командующий сектором, которому понадобилось еще два человека. Пожарные из Хестона хорошо знали друг друга, поскольку работали на одной станции, поэтому было логично им пойти вместе, раз уж они привыкли трудиться плечом к плечу. На мгновение я решил, что обо мне вообще забыли. Что если я останусь единственным, кто не понадобится наверху?

– Подождите минутку, – сказал я командующему. – Я пришел с этой командой. Я оставил своих, чтобы подняться сюда. Я не хочу стоять в стороне.

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Подождите пять минут, я сейчас вернусь.

Мы трое остались в комнате.

Пару минут спустя к нам просочились новости о том, что опорный пункт целиком переводится на седьмой этаж: команды, оборудование, все. Много времени это не отняло, поскольку вокруг было достаточно людей, чтобы помочь.

Мы перебрались на седьмой этаж и снова стали ждать в такой же брошенной квартире. Довольно быстро командующий дал нам задание: начать обследование пятнадцатого этажа, включая холлы, лестницы и квартиры, оценить силу огня и отметить расположение тел жертв, если таковые найдутся. Далее нам предстояло продвигаться вверх по этажам, насколько будет возможно. Их оставалось восемь, но никто не ждал, что мы обследуем все сразу.

Как всегда первое – и главное: спасение выживших, если такие будут, в приоритете. Конечно, надежды почти не осталось, но было бы неправильно просто решить, что спасать уже некого. Все может случиться. Нам надо было двигаться вверх по этажам до тех пор, пока у нас не кончится воздух или условия не станут критическими: в этом случае мы должны вернуться и передать информацию командующему сектором.

Кто-то спросил, обследовались ли ранее этажи, на которые нас послали. Ответ был нет, никто не обследовал пятнадцатый этаж после того, как огонь охватил всю башню. Ранее пожарные, конечно, были там и говорили с жильцами, одновременно стараясь предотвратить распространение пламени. Но последствия нам предстояло увидеть первыми. От этого мне стало не по себе; одновременно я понимал, что нас не отправили бы туда, не будь риск оправдан.

Мы построились и двинулись вперед. Я был встревожен, даже напуган. Мы направлялись прямо в огонь, поднимались в раскаленную, самую опасную часть здания. При громадной температуре и низкой видимости нам предстояло шагнуть в неведомое.

В подобные моменты в голове у пожарного звучат сразу два голоса. Один – профессиональный: он гордится тем, что принимает участие в столь значимом событии, делает важнейшую работу, применяет на практике свой опыт и знания. Другой – человеческий: он говорит о том, сколько людей уже погибло в этом здании, печалится о них и их семьях, а еще – боится за собственную безопасность.

Именно эти двойственные мысли и эмоции теснились у меня в голове, пока мы шли к лестнице. Я надеялся, что когда мы включим дыхательные аппараты и приступим к работе, моя голова очистится, так что постарался немного успокоиться.

Нам приказали начинать с пятнадцатого этажа. Но по дороге туда мы столкнулись с другой пожарной командой, которая сообщила, что уже обследовала этаж и жертв не обнаружила, так что мы поднялись на шестнадцатый, где до нас пожарных еще не было.

Я попытался связаться с диспетчером и проинформировать его, что мы начинаем обследование шестнадцатого этажа, но по мере продвижения сигнал рации становился все слабее, а на шестнадцатом этаже пропал совсем. Отчасти это объяснялось удаленностью диспетчерской, отчасти – конструктивными особенностями здания и условиями среды.

Гренфелл-Тауэр был построен достаточно удобно: в центре проходила широкая шахта, где находились лестницы и лифтовые колодцы; шесть квартир каждого этажа выходили в общий холл, так что нам не надо было преодолевать большие расстояния, чтобы осмотреть их все. В основе проекта, датированного 1967 годом, лежала комбинация надежности и адаптивности. Центральная шахта и колонны по периметру башни отвечали за надежность. Внутренние стены не были несущими, так что конфигурацию помещений можно было менять без особых проблем, не затрагивая основную конструкцию здания, что обеспечивало адаптивность.

Размеры этажей, 22 на 22 метра, давали полезную площадь в 476 м² (5,120 квадратных футов); на каждом было по шесть квартир: четыре трехкомнатных и две двухкомнатных. Высота башни составляла 67,3 м (221 фут), общее число квартир – 120, максимальное количество жильцов – около 600. Из 24 этажей под квартиры отводилось 20, на нижних четырех располагались коммерческие, административные и другие нежилые помещения.

На шестнадцатом этаже вокруг шахты жертв мы не обнаружили. Нам предстояло обследовать лестничные клетки, холлы, все комнаты в квартирах, насколько это будет возможно. Видимость была совсем плохая. Я мог кое-как разглядеть членов своей команды, но видел не дальше чем на пару метров от себя.

Нам сказали, что мы можем выбивать двери квартир, если они закрыты, и заглядывать внутрь, но заходить в них не должны, так как здание сильно повреждено. Некоторые двери прогорели насквозь, так что все было видно; некоторые еще держались, но еле-еле, так на них подействовал огонь.

Мы принялись обходить квартиры одну за другой. Все выглядели так, будто в них разорвалась бомба: с пустыми полками, закопченными стенами, выгоревшие дотла – обугленные скелеты жилья, которым они когда-то были. Снаружи здания еще полыхал огонь; очаги пламени местами попадались и внутри.

Поднимаясь по лестнице, я ногой расчищал перед собой ступени, чтобы остальные члены команды могли беспрепятственно по ним пройти. Я был их лидером и старшим по возрасту. В одной руке я держал мощный прожектор, устойчивый к высоким температурам, специально разработанный для использования в задымленных помещениях.

У каждого из нас имелся собственный ручной фонарь, с помощью которого мы обследовали этажи, но на лестницах я шел первым с прожектором в руке, проверяя, нет ли на пути препятствий или тел жертв. Дым сильно затруднял продвижение, но прожектор немного увеличивал видимость.

На любых пожарах мы регулярно связываемся с диспетчерской, информируя ее о своем продвижении и о показаниях дыхательных аппаратов. Все сведения строго фиксируются. Однако в Гренфелле связи не было, так как не функционировали рации, и очень скоро мне стало ясно, что из-за внешних условий и размеров обследуемых площадей нам будет сложно потом вспомнить, что мы видели и где. Все этажи казались одинаковыми. Единственным средством, с помощью которого можно было зафиксировать необходимую информацию, оставался мой телефон.

Пожарным не разрешается использовать телефоны в ходе работ, не говоря уже о ситуациях, подобных этой. Однако я решился нарушить правила, поскольку никаких других способов не существовало. Я понимал, что мне придется снимать перчатку, чего не стоит делать даже при штатном тушении пожара – мы все надеваем защитные костюмы, чтобы не подвергать кожу воздействию экстремальных температур. Но я должен был это сделать. В противном случае мы напрасно потратили бы время. Информация, которая передается диспетчерам, должна быть максимально точной. Рука моя горела, телефон раскалился, но, к счастью, продолжал работать.

Мы поднялись на семнадцатый этаж и там обнаружили первую жертву. Чем выше мы забирались, тем хуже становилась видимость. Кругом клубился дым. Я использовал прожектор и ручной фонарь одновременно, чтобы обследовать крошечный пятачок вокруг себя. Если один из нас что-то замечал, мы все старались подойти поближе и рассмотреть подробности. Из-за низкой видимости требовалось три пары глаз вместо одной, чтобы понять, что именно мы обнаружили.

На этот раз перед нами была женщина; она лежала в холле неподалеку от лифта. Наверняка она пыталась выбраться из здания, но не успела. Я спрашивал себя, сколько она пробыла здесь. Она не сильно обгорела, но явно некоторое время подвергалась воздействию экстремально высокой температуры. Когда мы к ней подошли, я не сразу понял, что именно лежит передо мной. Посмотрев внимательнее и различив тело жертвы, я, потрясенный, инстинктивно отшатнулся. Я понимал, что мы обнаружим немало жертв, но не был готов увидеть их своими глазами. До этого я, конечно, видел мертвые тела, как будучи пожарным, так и в рамках других профессий, и даже более пугающие, чем это, но тут была совсем другая ситуация. Сам факт, что я нахожусь на семнадцатом этаже башни, которая еще горит, и полностью осознаю, какой опасности подвергаюсь, тяжким грузом ложился на мой рассудок и нервы.

Я взял себя в руки и подошел поближе, чтобы зафиксировать детали. Мы здесь, чтобы делать свою работу. Несмотря на тьму и дым, я видел, что женщина лежит на спине, лицо ее черно от дыма, глаза закрыты, а рот приоткрыт. Насмотревшись в прошлом на мертвецов, я привык к тому, что они выглядели умиротворенными, здесь же умиротворенности не было и в помине.

Задерживаться было нельзя; я сделал кое-какие пометки, и мы пошагали дальше, на восемнадцатый этаж. На лестничной клетке обнаружилась еще одна жертва, мужчина. С искаженным ртом, он тоже не сильно обгорел, но долго пролежал при высокой температуре. Подавив в себе все эмоции, я действовал подобно роботу: вслух повторил все детали нашей находки и записал их на телефон – «один мужчина, взрослый, на лестничной клетке восемнадцатого этажа». Больше смотреть на него я просто не мог.

Мы разделились и пошли проверять квартиры. Они выглядели одинаково, словно в каждую бросили гранату, выгоревшие дотла. Сгорело буквально все: мебель и техника превратились в угли, очаги пламени до сих пор сохранялись в большинстве квартир.

Кое-где мы заметили яркие язычки голубого пламени, поднимавшиеся из-под пола. Газовую систему так и не удалось отключить – с самого начала пожара с ней возникли проблемы. Зрелище казалось особенно пугающим с учетом того, к какому кошмару мог привести взрыв. Газ, поступающий по трубам, сгорал равномерно; он не накапливался, дожидаясь искры, чтобы воспламениться. Голубые язычки пламени выглядели безобидными, как огонь в газовой духовке. Тем страшней было видеть кухонные плиты, к которым еще вчера шел этот газ, превратившимися в обугленные остатки.

Поднимаясь на девятнадцатый этаж, я увидел нечто, в чем сразу распознал жертву: тело лежало на лестничной клетке, прижатое к ограждению. Я поднес ближе свой фонарь, чтобы разглядеть, мужчина это или женщина. Жертва оказалась женщиной и лежала на боку, лицом к лестнице.

Я сделал заметку у себя в телефоне и собирался продолжить подъем, когда увидел крошечную ручку, торчащую из-под ее руки.

Я остановился и замер, потрясенный зрелищем, которое мне никогда, никогда не забыть. Женщина пыталась спастись из горящего здания и вынести с собой ребенка. Как случалось и раньше в подобных ситуациях, я представлял себе, что именно могло здесь произойти, какая человеческая история стояла за этой трагедией. Пыталась ли она спасти ребенка, сжав его в последнем объятии? Или ребенок умер раньше нее, ведь легкие у взрослого дольше выдерживают дым, чем крошечные детские? Знала ли она, обнимая малыша, что он уже мертв?

Все эти вопросы промелькнули у меня в голове меньше чем за пару секунд: разные варианты открывшейся мне трагедии, загадки, которые никогда не будут решены. Это было очень, очень печально. Никакие тренировки не способны подготовить человека к подобным зрелищам. Сердце от них разрывается на куски.

Реплика одного из членов команды вернула меня к реальности. Я записал в телефоне: «Женщина, взрослая, и младенец, на лестничной клетке девятнадцатого этажа, множественные очаги огня во всех квартирах», – и двинулся дальше.

Температура вокруг уже повысилась до уровня, превосходящего все, что я испытывал раньше. В последнюю неделю подготовки в школе пожарных, в самом начале моей карьеры, я проходил так называемое испытание огнем, когда надо было применить на практике все знания, полученные за прошедшие три месяца, и выполнить операцию спасения и тушения огня в ситуации реального пожара – в гигантском стальном контейнере, игравшем роль огненной печи. Предполагалось, что там мы столкнемся с максимально высокой температурой, какая только может возникнуть при пожаре, и если мы с ней справимся, то справимся и со всем остальным. Однако тут оказалось еще жарче.

Точных температур я не знал, потому что эти данные обычно поступают от специальных термических камер, а у нас такой не было. Но если пробовать описать словами, то жар был такой, словно в раскаленной духовке, когда вы инстинктивно отдергиваете руку.

Однако на нас были защитные костюмы, и мы решили, что можем двигаться дальше вверх. Мы понимали, что после пика пожара никто там не был, и информация, которую нам удастся раздобыть, будет иметь большое значение. Мы поднялись на двадцатый этаж, где обнаружили очаг огня в распределительном щите возле лифта. К счастью, внутренняя проводка была огнеупорной и не позволяла пламени подниматься по проводам и распространяться на другие этажи. Во всех квартирах сохранялись очаги огня.

Должен сказать, что у нас при себе не было никаких средств пожаротушения: ни воды, ни пены. Всегда существует риск оказаться запертыми в огне при работе в горящем здании, и обычно у нас имеется хотя бы 45 мм шланг, качающий тысячи литров воды в минуту, с разными насадками. С его помощью мы можем не только бороться с огнем, но и прокладывать себе путь к отступлению. В Гренфелл-Тауэр, однако, у нас не было ничего – ни воды, ни термальной камеры, – ноль. Впервые за двенадцать лет работы пожарным я оказался на пожаре в закрытом пространстве, без средств пожаротушения, что казалось невероятным. Окажись мы в огненной ловушке, последствия могли быть самыми плачевными, потому что рация не работала, как и прочие средства связи.

Запасы воды для тушения пожара были исчерпаны: ее потребовалось больше, чем имелось в непосредственном доступе. Доступный объем воды определяется размерами ближайших гидрантов. Когда пожар достиг пика, воды стало не хватать. Не хватало и длины шлангов, которые к тому же быстро повреждались. Я даже не знаю, сколько их в конечном итоге прорвалось. Тем не менее нельзя сказать, что нас послали в сердце пожара без средств пожаротушения необдуманно. В процессе принятия решения возможный результат должен перевешивать риски, чтобы пожарных отправили на задание. ДОР (Динамическая Оценка Рисков) проводится постоянно. Мы тоже ее проводили, и если бы решили, что заходить внутрь небезопасно, или в какой-то момент столкнулись с серьезной угрозой, то могли принять решение отступить без всяких колебаний. ДОР – важная составляющая эффективного пожаротушения, можно сказать, ключевая. Это система – я еще буду к ней возвращаться, – позволяющая в динамике оценивать риски, связанные с нашими действиями. Главный вопрос всегда один: не перевешивает ли риск возможные результаты? Если в какой-то момент мы отвечаем «да», то должны остановиться и разработать другой план, при котором результаты будут перевешивать риск.

Мои нервы были на пределе, но в то же время все мы старались сосредоточиться на задаче: отыскивать жертв и обнаруживать очаги пламени – в этом заключался наш вклад в тушение пожара. Я понимал, что мы лишь винтики в большой машине, но свою роль мы исполняли в самой опасной, раскаленной зоне, так что боялись не на шутку.

Ситуация осложнялась еще и тем, что вокруг стоял непрекращающийся шум. Мы слышали громкие хлопки, взрывы и треск; обломки конструкции обваливались и падали на землю. Здание вокруг нас рассыпалось – это было очевидно. Нас окружали огонь и дым, мы постоянно натыкались на трупы, а единственное, что доносилось до нашего слуха, был кошмарный шум башни, разваливающейся на куски. Мне приходилось бороться со страхом и тревогой, что становилось все тяжелей по мере продвижения вверх.

В углу холла на двадцатом этаже я заметил что-то вроде мягкой игрушки. Мне показалось, что это медвежонок. Однако, подойдя ближе, я понял, что передо мной не игрушка, а собака. Маленький терьер, наверное, йоркшир. У меня сжалось сердце: отчасти из-за жалости к собачке, потому что я очень их люблю, но также и оттого, что собачий трупик являл собой жестокое свидетельство тому, как мало людей сумело спастись. За прошедшие годы я повидал немало пожаров, и собакам всегда удавалось убежать. Всегда. Даже в безвыходных, казалось бы, ситуациях собаки находят путь к спасению. Не знаю, почему, возможно, все дело в их врожденном инстинкте выживания. Так или иначе, но до этого дня я ни разу не видел, чтобы собака погибла в огне. Мне приходилось бывать на пожарах в квартирах и домах, у владельцев которых были собаки, и когда мы приезжали, собака всегда бегала на улице. Иногда, особенно если пожар начинался ночью, собака первой поднимала тревогу, тем самым спасая хозяевам жизнь. Даже когда люди оказывались в огненной ловушке и погибали, собака оставалась в живых. Я был уверен – собаки всегда выбираются. Был уверен до Гренфелла. Если этот пес не смог спастись, подумал я, у людей вообще не было шанса.

Я не сделал заметки о несчастной собачке, потому что мы не включаем домашних животных в отчет о погибших, что может показаться бессердечным, но у нас в приоритете жизни людей. Однако маленький терьер навсегда запечатлелся у меня в памяти как символ того, насколько жестоким, невероятно жестоким был тот пожар.

На лестничной клетке между девятнадцатым и двадцатым этажом нам попалась еще одна жертва, мужчина. Он лежал на спине, ногами к лестнице, с закрытыми глазами и распахнутым ртом. Лицо не обгорело, но сильно пострадало от жара. Я с трудом мог различить его черты из-за копоти и дыма. Я отметил расположение трупа, и мы двинулись дальше. К этому моменту мы все двигались, словно живые автоматы, сосредоточенные только на своем задании.

Мы старались проводить осмотр каждого этажа как можно быстрее, выполняя короткое, но тщательное обследование за две-три минуты, не больше. На двадцать первом этаже жар стал еще сильней, а открывшаяся нам картина заметно отличалась от того, что мы видели раньше. Внутренние стены квартир обвалились, выжженные огнем. Весь этаж превратился в громадное общее пространство. Оконные рамы и стекла отсутствовали, языки пламени вырывались наружу из проемов. Внутренние перегородки не были несущими, так что само по себе их отсутствие не могло привести к обрушению здания, но зрелище казалось невероятным. Все содержимое квартир сгорело, вплоть до стен. Сознание того, что каких-то пару часов назад эта выжженная пустыня служила чьим-то домом, наводило ужас.

Двадцать третий этаж был последним. В центре мы увидели металлическую дверь на крышу. Жар стал нестерпимым. Я открыл дверь в лифтовый холл и просунул туда прожектор. В холле валялись горелые обломки и какой-то мусор, обугленный до неузнаваемости. Тут один из членов команды указал на предмет, лежавший у входа в лифт: он чем-то отличался от всего остального. Я направил на него прожектор, и все мы подошли ближе.

Подходя к лифту, мы пытались определить, что же такое обнаружили. А увидев, отпрянули от шока: перед нами лежали голова и верхняя половина туловища ребенка. Это была самая кошмарная находка, сделанная нами на пути наверх. Потрясенный, я не верил своим глазам. Как такое было возможно? Я сразу понял, что это зрелище будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Малыш, один, в сердце пожара. Я был просто убит.

Это был последний этаж, который требовалось обследовать. Мы находились на самом верху башни, и, если говорить об опасности, то достигли ее максимума. У нас не было связи с диспетчерской, на помощь нечего было и рассчитывать. Случись с нами что-то сейчас, последствия оказались бы катастрофическими.

На какой-то момент мы забыли об окружающей температуре, но теперь я начал ощущать, что моя кровь вот-вот закипит. То же самое чувствовали остальные члены команды. Я решил, что пора отправляться назад.

– Двадцать секунд, и уходим.

Мы быстро осмотрели холл и квартиры, но других жертв не обнаружили, так что развернулись и поспешили на выход.

По лестнице мы спускались в буквальном смысле бегом. Бегом – от разорванного тела ребенка, мимо мужчины, мимо собаки, мимо женщины, закрывающей собой младенца. Мы держали в голове тот факт, что далее сюда придут следователи из полиции и пожарной службы, так что старались ступать аккуратно и сохранить все как было, но все равно двигались очень быстро.

Мы добрались до опорного пункта и отчитались перед командующим. Я снял дыхательный аппарат и отбросил в угол. Я тяжело дышал и думал только о том, как скорей выбраться из башни. Мне хотелось оказаться как можно дальше от нее и от всего, что я там увидел.

За эти мысли я ощутил острый укол вины. Я всего лишь был свидетелем трагедии: прошел вверх и вниз по ступеням, весь в защитных доспехах, и лишь под конец пожара. Я приказывал себе собраться, говорил, что не имею права расклеиваться из-за увиденного. Люди, жившие в башне, испытали все на себе, их друзьям и родным предстоит пережить боль утраты – мое участие не шло с этим ни в какое сравнение.

Я корил себя за то, что так быстро отвел взгляд от мужчины на лестничной клетке. Жертвы в башне лишились жизни и заслуживали уважения. Мне казалось, что я этого уважения не проявил, и меня терзало чувство вины.

Конец моим мыслям положили два старших офицера, которые вызвали нас в отдельную комнату для отчета. Мы передали собранную информацию о расположении тел жертв, очагах огня и обстановке на обследованных этажах. Меня спросили, стоит ли, по моему мнению, посылать другие команды в здание в данный момент. Я был против: без воды другие команды ничего не смогут там сделать. Отчет завершился.

Старшие офицеры сказали, что больше работать в дыхательных аппаратах нам сегодня не придется. В зоне ожидания достаточно других сотрудников в ДАСВ на случай необходимости. Они видели, какое воздействие оказал на нас поход в здание. Нас отпустили; с черной от копоти кожей и опустошенными взглядами мы вышли из комнаты. Думаю, наш вид и выражение лиц были такими же, как у пожарных, которых мы видели на входе. Не знаю, как другие, но про себя могу сказать, что увиденное оставило в моей душе глубокий след.

Я снова пошел бы внутрь, если бы мне приказали, но этого не произошло. Бывает, что пожарным приходится возвращаться – опять заходить в горящее здание, – но только в тех случаях, когда ресурсы ограничены, а в Гренфелле скопились сотни пожарных. Отправить кого-то назад могут также для выполнения какого-то особого задания, так как после первого посещения он знает внутреннюю обстановку и может помочь с пожаротушением или спасением выживших. Все это подробно описано в правилах и инструкциях. Но тут ничего подобного не требовалось. Наша работа была окончена.

Мы покинули башню. Выходя, я с трудом сдерживал слезы.

Меня поражало, сколько всего со мной произошло за столь короткий отрезок времени. Мы добрались до опорного пункта около двух часов. В три включили дыхательные аппараты и начали подъем, а примерно через двадцать пять минут спустились обратно. Все задание заняло не больше получаса – но по ощущениям я пробыл там очень долго. Знаю, это, конечно, клише, но время действительно как будто остановилось.

Адреналин по-прежнему бушевал у меня в крови. Жар, пламя, треск рушащихся стен, картины, которые мне никогда не забыть, ужас и страх… так много всего за такое короткое время!

И все-таки я выбрался. Спустившись на первый этаж, мы увидели в фойе другие команды. Мои коллеги из Бэттерси тоже были там, уже в дыхательных аппаратах, готовые подниматься. Я знал, что их наверх не отправят, поскольку наш отчет командованию операцией указывал, что в этом нет необходимости. Отчасти мне было их жаль, поскольку им не представится шанса принять участие в столь масштабной операции – я знал, что для пожарного это всегда разочарование. И в то же время я радовался за них, сознавая, что они не окажутся там и не испытают того, что пережили мы.