Текст книги "Битва с огнем. Жизнь и служба лондонского пожарного"

Мне казалось, никто не понимает, что со мной творится. Ни один человек из моего окружения не испытал того, что испытал я. Конечно, многие другие тоже побывали в Гренфелле и тоже видели страшные вещи. Однако все мы переживаем определенные события по-своему, и восприятие у каждого свое.

Я словно выстроил вокруг себя стену. Я все больше жалел себя, от чего в голове делалось только хуже. Мне было противно ощущать себя жертвой, я начинал на себя злиться, переходя на новый виток деструктивных мыслей. Я изолировался от мира, исключив его из своей жизни.

Время от времени случались дни, когда я выходил на пробежку или встречался с друзьями и чувствовал себя отлично. Вот он я, говорил я себе, я снова становлюсь прежним. Но на следующее утро я просыпался и понимал: ничего подобного, мне по-прежнему плохо. Вчера я притворялся, а сегодня у меня нет на это сил. Я настолько далек от себя обычного, что даже не помню, каким был. Я мог провести целый день сидя на диване. Меня ничто не радовало, ничто не привлекало, а ведь всю жизнь я считался заводилой, сорвиголовой – настоящим сгустком энергии, который не злился и не раздражался, а просто шел своим путем. И куда он делся теперь?

Этот унылый отшельник был точно не я. Я не был собой. Я себя потерял. Размышляя об этом, я задавался вопросом: а какой я на самом деле? Действительно тот заводила и сорвиголова? Или я просто его изображал, в попытке справиться с давней трагедией?

Психологическое консультирование и переоценка ценностей оставались моим последним шансом – единственным способом снова вернуться к себе.

Глава пятая. Семейные ценности

Я поступил в пожарные просто потому, что услышал объявление по радио. В детстве я мечтал стать пилотом. Потом адвокатом. Потом понял, что хочу помогать людям, но пока еще не знал, как именно. Долгое время я вообще не задумывался, кем буду, и тут, в двадцать один год, услышал по радио, что лондонская Пожарная служба приглашает новобранцев. Объявление звучало дерзко и заманчиво. Его слоган, «Стань пожарным», меня по-настоящему зацепил.

Я в то время работал водителем на скорой в паре с моим старинным приятелем. Объявление мы услышали, когда ехали на вызов в северный Лондон. Мы переглянулись – с широко распахнутыми от внезапного восторга глазами. Пожарные казались нам героями: они спасали людей, их работа была полна приключений. «О да! – в один голос воскликнули мы. – Подаем заявление!»

Не откладывая в долгий ящик я позвонил и попросил выслать нам бланки заявлений на конкурс.

Перед зачислением нам пришлось пройти несколько проверок, так что непосредственно конкурс начался где-то через пару недель. Нас оценивали на соответствие официальным стандартам Личностных качеств и особенностей (ЛКО). Далее последовала серия психометрических тестов, в том числе на владение математикой, усвоение информации, ситуационное ориентирование и принятие решений. Помню, мне показывали короткие видеоролики с разными комнатами, всего на пару секунд, а потом задавали вопросы по их содержанию. Сколько черных мешков было в первой комнате? Сколько красных коробок во второй? И тому подобное. Я нервничал, потому что очень хотел пройти, но в целом был уверен в себе, ведь раньше уже подвергался подобным проверкам и успешно с ними справлялся.

В то время я не понимал смысла многих заданий. Зачем запоминать все подробности видеороликов? Какая разница, сколько в комнате черных мешков? Понимание пришло со временем. Проработав с полгода и поучаствовав в реальных пожарах, я увидел, что способность заглянуть в горящее помещение на пару секунд, а потом передать другой команде его точное описание с указанием того, что – или кто – там находится, является одним из наших важнейших профессиональных качеств. Нас проверяли на то, можем ли мы быстро запоминать мелкие детали, причем в условиях стресса.

После тестов надо было сдать спортивные нормативы – на силу и выносливость. Это для меня, опять же, не представляло проблемы. Я уже давно занимался фитнесом, регулярно ходил в спортзал и много тренировался, а еще играл в футбол, теннис и баскетбол. Я увлекся силовыми тренировками в пятнадцать, когда полтора месяца гостил у моей тетки в Америке. Тетя, сестра матери, работала медсестрой, а ее муж был нейрохирургом, так что жили они совсем не так, как мы в Англии. Мы, конечно, не бедствовали, но заработок нейрохирурга в США не шел ни в какое сравнение с нашими доходами. Они казались мне идеальной семьей, и в их доме я купался в роскоши. Или, по крайней мере, так думал.

Моему двоюродному брату было восемнадцать, и он всерьез увлекался бодибилдингом. Задолго до моего приезда он начал говорить о том, как мы вместе пойдем в зал и он познакомит меня со своими парнями, от чего я был в полном восторге. Мы ходили в зал практически каждый день, и мне там очень нравилось; назад я вернулся возмужавшим и в гораздо лучшей физической форме. Мой двоюродный брат и его приятели были гораздо крепче меня, так что мне приходилось стараться, чтобы угнаться за ними. К концу каникул я уже неплохо справлялся. После моего возвращения мой старший брат Адонис больше никогда не подшучивал надо мной.

Вернувшись, я сразу же записался в местный спортивный зал и стал там завсегдатаем. Люди начали обращаться ко мне с просьбами их тренировать. Они видели, как тренируюсь я сам, а поскольку я был по-настоящему увлеченным и энергичным и быстро наращивал мышечную массу, они хотели работать со мной. В семнадцать лет я стал персональным тренером и до сих пор иногда подрабатываю в этом качестве. Я люблю общаться с людьми, и мне нравится, когда они благодаря моей помощи становятся более сильными и здоровыми. Я никогда не стремился сделать полноценную карьеру в сфере фитнеса, зато частичная занятость отлично вписывалась в мой рабочий график и приносила дополнительный доход.

Мама очень обрадовалась, когда я сообщил ей, что подал заявление в Пожарную службу. Ее давно беспокоило, что я никак не определюсь с профессией. Она знала, что работу я всегда найду, потому что я работал с двенадцати лет: вставал в 5:30 утра и развозил газеты, а потом еще расставлял товары на полках в местном магазинчике. Когда мне исполнилось шестнадцать, я поступил на временную должность в Маркс-энд-Спенсер. Мне нравилось быть независимым, иметь собственный заработок и чувствовать себя мужчиной. С семи лет мы по настоянию мамы сами ходили за покупками и гладили школьную форму, и так постепенно привыкали сами заботиться о себе. Иногда мне казалось, что она к нам чересчур строга, особенно когда я видел, как живут некоторые мои одноклассники, однако теперь я благодарен ей за привитые нам семейные ценности и строгую дисциплину. Я ни за что не справился бы с воспитанием младшего брата в свои двадцать два, если бы не те бесценные уроки.

С отцом мы почти не виделись и ничего от него не ждали; моя мама растила нас в одиночку – меня, моего младшего брата Нико и Адониса, на полтора года старше. Я радовался, что сам могу поддерживать ее финансово, не дожидаясь, пока объявится отец. Приятно было сказать, что мне не нужны деньги на школьные обеды, потому что я оплатил их сам. Иногда я сидел с детьми ее знакомых, благодаря чему тоже мог немного подзаработать. Моя мама была соцработником, так что знала многих врачей и медсестер, а они неплохо платили. Большую часть этих денег я отдавал ей.

Однако все это нельзя было считать карьерой, а именно ее мама так хотела для меня. Когда мне стукнуло двадцать, она начала исподтишка намекать на то, что пора бы перестать скакать с места на место. Я обычно отвечал, что не пойму, чего мне хочется, пока все не перепробую. Мы оба знали, что без работы я не останусь, но она хотела для меня чего-то большего, а не просто временных способов перебиться. Профессия пожарного ее требованиям вполне удовлетворяла.

Но тут возникла проблема. По иронии судьбы пожарная станция в Саутворке, специально построенная для обучения новичков, на разработку и возведение которой ушло несколько миллионов фунтов, едва не сгорела, так что мое обучение было отложено. Я успешно прошел конкурс, но к обучению мог приступить не раньше чем через год. Я был сильно разочарован, потому что рвался в пожарные, но вдруг у меня образовался целый год, чтобы заняться чем-нибудь еще. Но чем?

Ответ был очевиден. Меня всегда интересовало, как организована работа тюрем, однако изучать ее изнутри в качестве заключенного что-то не хотелось. Я также понимал, что пожарным стану надолго, если не навсегда, и хотел удовлетворить свое любопытство, поработав в тюрьме, пока еще есть возможность.

Через интернет я подал заявку на поступление в службу исполнения наказаний. До этого я уже успешно прошел процесс приема в полицию и Пожарную службу, так что умел заполнять официальные заявления. В полицию я поступил в восемнадцать, но это уже другая история, к которой я вернусь позже.

Работа в тюрьме на многое открыла мне глаза. Мы прошли трехмесячный обучающий курс, очень познавательный. Нам рассказывали об инструкциях, правилах и процедурах, но моей любимой частью стала подготовка по обращению с опасными заключенными. По очереди мы разыгрывали роль разбушевавшегося преступника, запертого в камере, которого остальные, одетые в специальное защитное обмундирование, должны были усмирить – так новички на практике отрабатывали выученные приемы.

Когда подошла моя очередь изображать заключенного, я отлично вжился в роль. Ходя взад-вперед по «камере» (отработка происходила в ее точной имитации), я кричал: «Ну, что? Кто следующий? Давай!», – и отчаянно сквернословил. Трое других новобранцев, закрываясь щитами, готовились войти. По инструкции им полагалось для начала сделать попытку утихомирить меня словесно. Но всем, кто играл заключенного, давалось четкое указание игнорировать любые слова и всячески осложнять им дело. Я подошел к заданию буквально, то есть стал всеми способами осложнять им работу. Дождавшись, пока они войдут, я набросился на них, вооружившись тем, что отыскал под рукой. Мне сказали драться по-настоящему, бить и толкать других курсантов изо всех сил, в общем, максимально им сопротивляться.

Задав им трепку, я выдохся. Конечно, ребята в защитной амуниции победили – как всегда бывает. Но я был доволен тем, что устроил нешуточную драку. Она продолжалась две-три минуты, и это была неплохая тренировка. Мы от души посмеялись; собственно, то занятие оказалось самым жестким моментом за всю мою работу в тюрьме.

После обучения меня направили в тюрьму Эйлсбери, исправительное учреждение для преступников молодого возраста, в Бекингемшире, недалеко от дома. Мне тогда был двадцать один год, а заключенным в Эйлсбери от восемнадцати до двадцати – та же самая возрастная категория, что делало мой опыт еще интересней.

Я чувствовал себя достаточно уверенно. Я был молод, силен – благодаря занятиям в спортзале, – успел поработать вышибалой в ночных клубах и ничего не боялся. Я был уверен, что справлюсь. В первые пару дней несколько парней пытались меня стращать пристальными взглядами исподлобья, но я в ответ лишь смеялся и продолжал заниматься своим делом.

Меня назначили в отделение F. Отделения А, В и С считались основным ядром тюрьмы. Отделение D было испытательным, туда помещали вновь прибывших вне зависимости от совершенного преступления. Там решали, к какому типу заключенных они относятся и в какое отделение их отправлять, А, В или С, либо в отделение Е, которое называлось «улучшенным» – надо было проявить себя с лучшей стороны, чтобы туда попасть. В отделении Е заключенным позволялось иметь собственное постельное белье и занавески, они могли прямо в камере играть в электронные игры. Туда попадали хорошие мальчики. Отделение F занималось «трудными» заключенными – теми, кто не мог держать себя в руках, а также теми, кто подвергался нападкам, и осужденными за преступления на сексуальной почве, поскольку они по определению не только подвергались нападкам, но и вообще могли сильно пострадать от сокамерников. Кроме того, в отделении F имелась специальная программа по работе с секс-преступниками, так что они практически всегда оказывались там. В отделении G содержались наиболее агрессивные заключенные; также в тюрьме имелось отделение ТС, тоже работавшее по особой программе, где камеры не запирались, и которое функционировало как единое сообщество. Считалось, что оно терапевтическое – об этом говорила и его аббревиатура. Я побывал там всего пару раз, так что судить об эффективности не могу.

Я быстро привык к своей новой роли. На жаргоне сотрудников тюрьмы называли «отвертками» – вертухаями, а заключенных зеками. Не знаю почему, но слово вертухай всегда казалась мне смешным. Я был весьма дружелюбным и снисходительным вертухаем, поскольку всегда старался видеть в людях только хорошее и обращаться со всеми по справедливости. Я брал пример с мамы – она дружила со всеми вокруг. Неважно, что думали о человеке другие, она отыскивала в нем что-то положительное и держалась за это. Я всегда восхищался этой ее чертой и старался так же общаться с людьми.

Ко мне прикрепили нескольких заключенных, и я много времени проводил, беседуя с ними, да и с другими по мере возможности. Я хотел понять психологию, стоящую за их поведением, ощутить, что такое – сидеть в тюрьме. Я горел желанием помочь им встать на правильный путь.

Время от времени у меня повторялся один и тот же разговор. Мы начинали беседовать, я слушал и думал: «Он вроде хороший парень». Потом я спрашивал, как мой собеседник оказался в тюрьме. Ответ всегда сводился к чему-то вроде «просто не повезло». Это мог быть, например, рассказ про то, как «мы были в клубе, там один парень начал буянить, мы с ним подрались, я его ударил, но как-то не рассчитал силу, и вот теперь я здесь». Сюжет, конечно, варьировался, но я обязательно решал «да ладно, это могло случиться с каждым». Поэтому мне казалось, что все это обычные ребята, и если бы не та досадная случайность, они бы никогда не попали в тюрьму. Неоднократно я думал, как обидно, что славный парень, сидящий напротив, оказался в тюрьме. Разве не лучше было его выпустить, чтобы он занимался чем-нибудь более продуктивным?

Как-то раз мой начальник услышал одну из таких бесед с заключенным. Позже он отвел меня в сторону и сказал:

– Эд, не слушай, что они говорят. Это все вранье. Хочешь узнать, что они натворили, – пойди посмотри личные дела.

Я едва не рассмеялся. Зачем им мне врать? Они знают, что я их не сужу, знают, что я могу легко проверить, почему их посадили. Для чего меня обманывать? Я не воспринял его слова всерьез. Мне казалось, что я разбираюсь в людях, и эти зеки неплохие ребята.

Однако зерно сомнения он во мне заронил. Я не считал себя особо наивным, но хотел убедиться, что не проявил излишней доверчивости. Пару недель спустя я решил полистать кое-какие личные дела, и преступления, совершенные этими «неплохими ребятами», оказались просто немыслимыми. Несколько человек изнасиловало своих матерей, один убил собственного новорожденного ребенка, потому что его не хотел, многие сидели за развратные действия с малолетними.

Я был потрясен. Парни, которых я, казалось бы, неплохо узнал и даже считал приличными людьми, были виновны в худших из преступлений.

Часть заключенных страдала психическими заболеваниями, и их следовало бы посадить в психушку, а не в тюрьму, но этих легко было отличить. Их преступления, пусть и кошмарные, меня не особо удивили. Зато дела тех, с кем я успел пообщаться, повергли меня в шок. И это не фигура речи – в глубокий, настоящий шок. Некоторые из них сидели в отделении для «трудных», поскольку им грозила опасность со стороны других заключенных, отлично осведомленных об их прегрешениях.

Прочитав личные дела, я принял решение внешне никак не менять своего поведения с подопечными. Я решил ничего им не говорить и просто выполнять дальше свою работу. Я не хотел уподобляться другим охранникам, которые обзывали заключенных последними словами, и применять силу при малейшей возможности.

В то время я еще не понимал, почему сотрудники тюрем зачастую ведут себя так. Теперь я знаю. В основном это люди постарше, с детьми, и они, конечно, воспринимают заключенных совсем по-другому. Я не говорю, что в тюрьме царит насилие и жестокость – это не так. Но некоторые сотрудники как будто копят в себе злость и, стоит появиться хоть малейшему поводу, дают ей выход. Со мной было по-другому. Но и детей у меня тогда не было. Через пару лет, когда появилась на свет моя дочь, я понял, как рождение ребенка все меняет. Я стал лучше понимать, почему другие охранники так себя вели.

Вернувшись к своим обязанностям, я продолжил изучать психологию моих подопечных. Конечно, проще всего осуждать чьи-то действия, но мне хотелось разобраться, почему они их совершили. Меня всегда интересовало, как работает человеческий мозг, что заставляет нас поступать так или иначе, – рассуждения, которые пятнадцать лет спустя, после Гренфелла, снова выйдут у меня на первый план.

Один заключенный преподал мне урок, который я никогда не забуду. Я знал, что его посадили за множественные преступления на сексуальной почве и он точно был очень опасным парнем. Я хотел получше с ним познакомиться и понять, как он дошел до таких немыслимых поступков. Поэтому однажды я его спросил:

– Почему ты здесь? За какие преступления?

– Дети, – ответил он, ни минуты не колеблясь. Добавлять ничего не требовалось, все и так было ясно.

– Сколько? – спросил я.

Он помолчал, глядя куда-то вбок – считал.

– Шестнадцать, – прозвучал, наконец, ответ.

Я замер, потрясенный. Бог мой, думал я, этот парень просто больной! Ему же нет и двадцати!

– А ты можешь мне сказать, почему нападал на них?

Он опустил глаза.

– Отец делал это со мной всю мою жизнь. Я только так и умею.

И снова я был потрясен. Отец насиловал его годами, психика парня наверняка сильно пострадала. Конечно, это не оправдывает того, что он делал с другими детьми. Но хотя бы дает некоторое объяснение. Должен признать, в глубине души я испытывал к нему жалость.

Несколько недель спустя в тюрьме был день посещений. Тот заключенный сидел за столом с родителями, которые оказались похожи как две капли воды. Все трое выглядели совершенно одинаковыми, из чего я сделал единственный возможный вывод. И опять шокирующий.

У одного из офицеров, проработавшего в тюрьме гораздо дольше меня, я спросил: «Что это такое?», – указав на их семью на мониторе наблюдения.

Он вопросительно приподнял брови.

– А сам ты как думаешь?

– Даже не знаю, – уклончиво ответил я. Как мне хотелось, чтобы мое предположение оказалось неверным!

– Его родители – брат и сестра, – сказал офицер.

Неудивительно, что парень оказался в тюрьме. У него была плохая наследственность из-за инцеста, от которого он родился, к тому же отец сексуально эксплуатировал его. Каковы были его шансы на нормальную жизнь? Его биография представляла собой цепь нескончаемых трагедий, после чего он сам стал нападать на детей и в результате оказался в тюрьме.

Мне становилось все тяжелее целыми днями находиться среди заключенных. Невозможно было принять кошмарные преступления, которые они совершили. Через пару месяцев я сам начал чувствовать себя зеком. Охрана, мрачная атмосфера, тюремная униформа, еда, постоянное отпирание и запирание ворот – все это навевало на меня клаустрофобию.

К счастью, мне не пришлось постоянно торчать в одном отделении. Хотя в основном я работал в отделении F, меня неоднократно отправляли помогать и в других. Также меня частенько посылали в обучающий корпус, где заключенные из всех отделений могли посещать различные курсы. Некоторые записывались в кулинарный класс, некоторые – в автомеханическую мастерскую: там было множество разных образовательных программ и классов. Однажды, когда я заполнял журнал, в проходную вошел высоченный толстый парень. Я проверил его фамилию по списку, потом поднял глаза и посмотрел. Он поглядел на меня в ответ и слегка нахмурился. И тут я понял, кто передо мной – мой двоюродный брат Дэвид.

– Эдрик? – спросил он.

– Дональд?

Неважно, что место было не самым подходящим для родственных объятий. Я очень обрадовался, увидев Дональда. Мы потеряли связь пару лет назад – теперь я понимал, почему. Дональд жил в Уилсдене, где вырос и я тоже, но потом мы переехали за пару миль, в район получше. Мы часто встречали вместе Рождество и другие праздники.

Потом, когда мы были тинейджерами, Дональд куда-то пропал. Я несколько раз спрашивал, что с ним: мне говорили, что он в Германии, служит в армии. Это звучало странно, но я не стал копаться дальше. Оказывается, вот где он был – в тюрьме.

В детстве, когда мы жили по соседству, он был славным мальчуганом. Уилсден-Грин – район не самый благополучный. Еще неизвестно, каким бы вырос я, не переселись мы оттуда. Вполне возможно, что и я стал бы не охранником, а зеком.

Мы с Дональдом минутку поговорили; я узнал, что он сидит в отделении G. Через пару дней я его навестил, и мы побеседовали подольше. Я неоднократно заходил к нему и потом; он рассказал мне, что связался с плохой компанией и участвовал в нескольких ограблениях. Я не стал уведомлять начальство тюрьмы, чтобы его или меня куда-нибудь не перевели, но был рад, что наши пути пересеклись, – из-за того, что произошло с ним дальше.

Два года спустя Дональда освободили из тюрьмы, и совсем скоро его мать, моя чудесная тетя Розалин, умерла от рака. Она была одинокой дамой, очень искренней и честной, всегда энергичной и полной жизни. На похоронах Дональд выглядел неважно: он сильно похудел и ослаб, превратившись в тень того здоровенного грозного парня, с которым мы повстречались в тюрьме. Оказалось, что вскоре после освобождения Дональду поставили диагноз – рак крови. Спустя две недели после смерти матери он скоропостижно скончался. Дональд был на каких-то пару недель младше меня и умер, едва достигнув двадцати лет.

За несколько месяцев до срока, когда мне надо было увольняться из тюрьмы и приступать к обучению в Пожарной службе, умерла моя мама. Ее звали Розамунда. Четыре последних года она с переменным успехом боролась с раком и была уверена, что доживет до 55, однако ей не хватило каких-то двух дней.

Пару недель перед смертью она провела в хосписе, но потом предпочла вернуться домой, поскольку хотела быть в комфортной обстановке, среди любимых людей. К ней приставили сиделку; пока я держал маму за руку, она втирала ароматические масла в ее распухший живот, чтобы немного облегчить страдания.

До тех последних дней никто бы не сказал, что мама чем-то больна. Она всегда держалась мужественно и оптимистично и никогда ни на что не жаловалась. Лишь однажды я видел, как она плачет. Она тогда лежала в госпитале. Без видимой причины мама вдруг разразилась слезами. Я ничего не понимал, спрашивал ее, что случилось. Она не могла остановиться и ничего не отвечала.

Наконец она прошептала:

– Я никогда не увижу своих внуков!

Мое сердце было разбито.

В 4 утра 17 сентября 2005 года моя мама попросилась в туалет, но сиделка посоветовала ей не вставать и воспользоваться памперсом. Мама рассмеялась и постаралась сесть, попросив нас с братом поддержать ее под руки. Мы пошли по коридору; она держалась за трубу радиатора и уверенно двигалась вперед.

В туалете она села, выдохнула с облегчением и улыбнулась нам. Потом привела себя в порядок и встала; мы проводили ее обратно в спальню и уложили в постель. Помню, я поправлял одеяло, а она улыбалась мне. Мама поудобнее устроилась на боку и закрыла глаза – в последний раз.

Склонившись над постелью, я держал ее руку и не мог поверить, что женщины, подарившей мне жизнь, больше нет на свете. Я не представлял, как буду жить без нее. Мне было страшно. Слезы катились у меня по щекам, я продолжал сжимать ее руку, думая, что, если стисну сильней, мама очнется. Но она не очнулась.

Я сидел рядом, держа ее за руку, до шести утра, когда вдруг почувствовал холодок – тело начинало остывать. Это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Я не мог смириться с тем, что ее больше нет. Совсем нет. Я никогда не смогу с ней поговорить, не услышу ее ласковый голос, говорящий, как она меня любит.

Несколько часов спустя, когда врач выдал заключение о смерти, прибыли сотрудники похоронного бюро. Я поднял маму с постели и положил ее тело в мешок, расстеленный на полу, стараясь действовать как можно аккуратнее. Я не мог допустить, чтобы кто-то чужой касался ее. Слезы лились у меня по лицу, когда я застегивал молнию; я поцеловал маму в последний раз, прежде чем ее забрали у меня.

Когда мы выносили ее из дверей, соседи стояли возле домов со склоненными головами.

Отойдя в сторону, я смотрел, как люди из похоронного бюро положили маму в свой микроавтобус, закрепили тело и захлопнули дверцы. Заработал мотор, и они скрылись из виду.

Я вернулся в дом. В голове была пустота. Мне недавно исполнилось двадцать два, моему младшему брату – двенадцать. Я заставил себя приободриться и сказать ему, что все будет в порядке.

С тех пор я ежедневно думаю о ней. Скучаю по ее заботе, ее прикосновениям, ее мудрости и ее советам. Иногда мне кажется, что мне некуда идти – ведь только ее голос мне хотелось бы слышать. Я знаю, сам тот факт, что двадцать два года она была в моей жизни, это уже счастье, но все равно ужасно тоскую по ней.

После похорон мамы я взял несколько выходных, но когда вернулся на работу в тюрьму, чувствовал себя словно в пустыне, поэтому подал заявление и попросил отпустить меня на несколько месяцев раньше, чтобы потом приступить к обучению в пожарной бригаде. Я рад был уйти.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мне следовало дать себе передышку подольше, прежде чем выходить на новую работу. Надо было лучше позаботиться о себе. Тогда мне казалось, что я не нуждаюсь в помощи, что надо просто держаться за жизнь и что всегда найдется тот, кому хуже, чем тебе. Я лишился матери, лучшего друга, моих дяди и тети, двоюродного брата, но у меня оставалась моя жизнь, и я был здоров.

Боюсь, это привело к тому, что я начал подавлять свои истинные чувства. Я через силу заставлял себя видеть во всем положительные стороны. Из-за потери близких я начал понимать, насколько хрупка человеческая жизнь, поэтому просто стремился жить, и жить счастливо, с улыбкой на лице. Однако потом все вернулось – и Гренфелл послужил спусковым крючком.