Текст книги "Битва с огнем. Жизнь и служба лондонского пожарного"

Глава третья. Последствия

Когда мы вышли из башни и адреналиновая буря у меня внутри начала утихать, я погрузился в странное бесчувствие. Прежде чем попасть внутрь, я видел множество людей, сидящих вокруг с опустошенными лицами, и теперь превратился в одного из них. Некоторые даже не заходили в здание, но были потрясены тем, что увидели снаружи.

Мне казалось, что моя душа отделяется от тела. Это чувство сложно описать: конечно, я сознавал, где нахожусь – в Гренфелле, – но в то же время часть меня как будто отлетела, отстранилась от того, что происходило вокруг. Я смотрел на все словно со стороны. Как пожарный я хорошо знаю признаки и симптомы шока, и это явно был он. Я погрузился в подобие транса, дышал быстро и поверхностно, чувствовал слабость и тошноту, терял ориентацию.

Мне пришлось отойти в сторону, чтобы побыть одному. Потом я пообщался с другими командами, которых не посылали внутрь, но не смог заставить себя рассказать, что видел и делал в здании. Я сумел разве что сообщить расположение некоторых очагов огня. Мой мозг изо всех сил блокировал воспоминания.

До меня дошли новости о том, что вскоре после нашего возвращения было предпринято тактическое отступление: весь персонал отозвали из башни. Возникли опасения относительно устойчивости здания; риск обрушения сильно возрос. Кроме того, мы уже обследовали этажи, до которых не добрались предыдущие команды, поэтому руководство владело обстановкой и на данный момент не видело смысла посылать еще пожарных, поскольку они вернулись бы с той же информацией, которую предоставили мы. Надо было дождаться возобновления поставки воды, чтобы отправлять новые команды для тушения огня.

Решение, основанное на информации, полученной из нескольких источников, гласило, что весь персонал должен срочно покинуть башню.

Поэтому вскоре после того, как вышли мы, за нами последовали и остальные. Немного спустя в башне не осталось ни одного человека, что казалось очень странным: гигантский почерневший скелет вздымался в небо, окруженный сотнями, а то и тысячами людей, но без единой живой души внутри. Стоя рядом, я чувствовал себя убитым, потрясенным и растерянным.

Я пытался встрепенуться, вести себя как обычно, или хотя бы так, как было бы логично в подобной ситуации. Нам привезли еду – по инициативе Армии Спасения, члены которой всегда прибывают на серьезные пожары, чтобы накормить наших ребят. Свой вклад стремились внести и местные жители. Люди из ближайших домов приносили упакованные сэндвичи и чипсы, даже горячие обеды – жест, за который пожарные всегда очень признательны. Если есть что-то, что пожарному нужно больше всего, то это еда – я в этом смысле не отличаюсь от всех остальных.

У кого-то из местных я взял себе риса с овощным карри и салатом – смехотворно легкий обед для меня в обычных обстоятельствах. Еда вкусно пахла и выглядела очень аппетитно. Я не ел давным-давно и был совершенно обессилен, физически и морально. Но мне не удалось проглотить ни крошки. Ничего. Аппетит напрочь исчез.

Я отставил тарелку и пошел искать остальных членов моей команды из Бэттерси. Они были разочарованы и взволнованы тем, что так стремились войти в здание и приступить к работе, но не смогли туда попасть. Я прекрасно понимал, что они чувствуют: мало кому доводится принять участие в тушении пожаров подобного масштаба, поэтому, как профессионалы, они отчаянно хотели внести свою лепту. Я испытывал то же самое, пока не оказался внутри. Я знал, что побывать так близко, но не поучаствовать в работе было для них обидно.

Я же, побывавший в башне, предпочел бы никогда в нее не заходить. Есть такие вещи, увидев которые ты уже не можешь «развидеть» их обратно. Я вышел из здания, повидав картины, которые навечно отпечатаются у меня в мозгу, и был от этого в полном отчаянии.

Я думал, что со временем эти чувства ослабеют, и я буду рад, что поработал на том пожаре, смог внести свой вклад. Наверняка я бы тоже переживал, если бы меня не допустили внутрь. Гренфелл оказал на меня громадное влияние, преимущественно негативное, и это было лишь началом. Но, несмотря ни на что, я не жалел, что вошел внутрь.

Разочарованный вид моих коллег из Бэттерси немного меня приободрил. Они были рассержены, но одновременно полны энергии и сил, и это вдохновляло. Хотя я пытался скрыть свои переживания, они наверняка читались у меня на лице, и остальные отлично видели, через что я прошел и как изменился, но все равно хотели идти в башню. Это были очень храбрые люди.

Мы провели около часа, стоя возле здания, пока команды не начали сменять; нас отпустили и сказали возвращаться к себе на станцию. Я собрал команду, и мы пошагали назад, на Лэдброк-Гроув. Атмосфера была немного странной: жажда действия и энергия прямо-таки витали в воздухе. Солнце сияло, стоял прекрасный день, мы находились в живописной части Лондона, и при этом в какой-то сотне метров от кошмарного Гренфелла.

По пути я перебирал в голове все, что мне пришлось перенести. Помню, что испытывал радость от того, что стал свидетелем единения местных жителей, сплотившихся, чтобы поддержать пострадавших в этой жуткой трагедии. Люди несли одежду, одеяла, еду – все, что, по их мнению, могло понадобиться. Прекрасный порыв! Конечно, лучше бы трагедия не случилась, но теперь против нее объединились люди из разных общественных слоев, с разным цветом кожи и с разными судьбами. Я гордился, что был одним из них.

На улицах незнакомцы останавливали нас и благодарили за нашу работу, их дети нас обнимали, и мы чувствовали невероятную любовь и поддержку. Ни разу за все время работы я не ощущал такой благодарности за то, что мы делаем, и никогда за двенадцать лет в пожарной службе не был настолько уничтожен внутренне. Голова шла кругом от противоречивых эмоций, благожелательность окружающих вызывала чуть ли не слезы. Много людей погибло, но дух остальных не был сломлен. Как печально и одновременно как вдохновляюще! Несколько раз за наш короткий путь я едва не лишился чувств. Меня словно волнами накрывали то надежда, то отчаяние, я поражался тому, сколько людей пришло нам на помощь, наслаждался солнечным светом на моем лице и в то же время был полностью раздавлен.

Люди сидели в пабах, что-то пили, грелись на солнышке – жизнь шла своим чередом. Из настоящего ада я вдруг перенесся в погожий летний денек, в обычную городскую обстановку. После нескольких часов возле башни и внутри нее это казалось огромным облегчением. Оглядываясь назад, я понимаю, что был рад идти по улице, счастлив выбраться из башни живым и невредимым. Тем не менее все увиденное тяжелым грузом лежало у меня на душе. Я не мог просто отмахнуться от этих воспоминаний.

На Лэдбрук-Гроув какая-то женщина вдруг набросилась на нас с криками. «Почему? Почему? Почему вы дали им погибнуть? Почему не помогли?» – раз за разом выкрикивала она.

Потрясенные, мы смотрели на нее; некоторые члены команды явно разозлились. Она понятия не имела, через что мы сегодня прошли.

До этого все были к нам настолько добры, что я искренне захотел разобраться, почему эта женщина повела себя по-другому. Я всмотрелся в ее лицо – она действительно была сильно расстроена. Заметив, что я на нее смотрю, женщина развернулась ко мне. Пытаясь сохранять спокойствие, я сказал:

– Мне жаль, что так получилось. Что именно вы увидели?

Сквозь слезы она начала рассказывать, что стояла у подножия башни и видела, как люди выпрыгивали из окон навстречу смерти, и один из них упал прямо рядом с ней. Сказала, что очень зла, потому что пожарные не натянули свое спасательное полотнище или воздушную подушку, чтобы люди не разбивались при падении. Похоже, она видела что-то в этом роде в кино.

Зрелище ее страшно потрясло, и я испытывал к ней жалость и сострадание, но в действительности мне ни разу не доводилось видеть, чтобы такое «полотнище» или воздушную подушку использовали в реальной жизни при чрезвычайных ситуациях.

– Очень жаль, что вам пришлось увидеть такое, – ответил я. – Наверняка это было ужасно. Мне бы хотелось всегда иметь под рукой все мыслимое оборудование для спасения людей, но у нас такого нет, и мы не можем всегда поспевать вовремя. К сожалению, так устроена жизнь.

Она немного сбавила тон и извинилась за то, что накричала на нас. Я сказал, что понимаю, какой кошмар ей пришлось испытать, и сожалею, что так вышло. Мы попрощались; вроде бы женщина немного успокоилась.

Нам надо было возвращаться в Бэттерси, но на нашем автобусе уехала команда из Докхеда. Команды со всего Лондона подъезжали и отъезжали, вокруг царил хаос, так что по недосмотру автобус отдали другим. Это была серьезная проблема, потому что в автобусе остались все наши вещи – одежда, ключи от дома, ключи от машин, телефоны (за исключением моего) и тому подобное, – так что нам пришлось дожидаться, пока водитель нас подберет и отвезет в Докхед, где мы сможем забрать наш автобус и вернуться в Бэттерси. Водитель появился только через несколько часов; мы поехали на другую станцию и лишь затем вернулись на свою. День выдался долгий, и в Бэттерси мы прибыли уже в восемь вечера.

Оказавшись на станции, я снова почувствовал себя деморализованным и разбитым. Остальные члены команды продолжали возмущаться тем, что не смогли попасть в башню, но их энтузиазм меня уже не радовал, а раздражал. Я мрачнел на глазах, их реплики и действия казались мне оскорбительными. Конечно, это было не нарочно, но я ничего не мог с собой поделать.

Я хотел как можно скорее оказаться дома, побыть один. Я мечтал залезть в душ и как следует вымыться. Я ощущал на себе запах дыма и смерти. И отчаянно пытался избавиться от них.

Ворвавшись домой, я стремительно бросился наверх, разделся, швыряя одежду прямо на пол, и кинулся в душ. Я простоял там больше часа, намыливаясь снова и снова. Слезы потоком лились у меня из глаз. Сцены из Гренфелла одна за другой проплывали в мозгу, все увиденное опять оживало. Я не мог перестать плакать.

Устав тереть себе кожу, я, не выключая воду, сел в душе на полу. Я не мог смириться с тем, сколько людей лишилось жизни, и с тем, как это произошло. Я представлял, как выглядели этажи, где мы побывали, когда пожар достиг своего пика, огонь и дым охватили холлы, как люди бежали, пытаясь спастись, вырваться из горящего здания.

Кое-как мне удалось взять себя в руки, выйти из душа и упасть на кровать. Всю ночь я крутился с боку на бок и спал в лучшем случае около часа. Вчерашний день казался нереальным. Я задремывал на пару минут и тут же просыпался, спрашивая себя, произошел ли пожар на самом деле, или это был только сон. Несколько раз, очнувшись, я думал, что все это мне приснилось – и новости в телефоне, и дорога на работу, и вызов из диспетчерской, и автобус до Гренфелла, и сама башня. В какие-то минуты я решал, что не было вообще ничего. Но потом, само собой, в голове у меня прояснялось, и я осознавал, что все произошло на самом деле.

Глава четвертая. Призраки

Пожарные работают по системе четыре-через-четыре, так называемыми вахтами. Ты дежуришь четверо суток, потом четыре выходных, и так круглый год. Четырехдневная вахта состоит из двух дневных смен по десять с половиной часов, с 9:30 до 20:00, и потом двух ночных смен по тринадцать с половиной, с 20:00 до 9:30. В Гренфелл я попал во вторую дневную смену своей вахты, поэтому дальше дежурил ночью, то есть приступал к работе в 20:00 на следующий вечер.

Обычно в день после серьезного происшествия вся команда обсуждает, что случилось в предыдущую смену. Это своего рода групповая терапия: люди делятся тем, что увидели, выпускают пар и понимают, что не одиноки в своих переживаниях. Кроме того, такие разговоры укрепляют командный дух.

Но на этот раз из моей смены в Гренфелл заходил я один, и возможности выговориться у меня не было. Мои ребята не видели того, что видел я. Собственно, даже будь мы вместе, мне это вряд ли помогло бы, но все-таки, найди я, с кем поделиться, ту смену я пережил бы легче.

Я знал, что некоторые из них до сих пор сердятся, что не попали в башню, и, как уже говорилось выше, прекрасно их понимал. Они не то чтобы нарочито проявляли свои эмоции, но я все подмечал, хоть и помалкивал. Тем не менее я старался держаться как обычно. Мне надо было руководить командой, и расклеиваться я не мог.

Приходилось делать хорошую мину при плохой игре. Смена началась, но вызова в Гренфелл не поступило. От этого мне в каком-то смысле стало легче: в глубине души я сильно беспокоился, что нас могут туда послать. На месте по-прежнему работали спасательные службы; ничего удивительного, если вызовут и нас. Однако дежурство шло, а вызова не было.

С виду я держался как обычно. Изображал хорошее настроение, командовал, как всегда, но на душе у меня кошки скребли. Я мечтал, чтобы смена прошла спокойно, я вернулся домой, снова подольше постоял в душе и как следует выспался перед вторым ночным дежурством.

Ночь прошла без инцидентов, и вдруг в пять утра нам позвонили из диспетчерской. Нас вызывали к Гренфелл к семи, под самый конец дежурства. Вместе с полицейскими из Отдела идентификации жертв чрезвычайных происшествий нам предстояло войти в башню и вытащить оттуда тела погибших. Это означало, что мы будем их искать, во всех подробностях описывать, делать снимки, обыскивать на предмет наличия документов, упаковывать в специальные пакеты их украшения и другие личные вещи, а потом выносить их трупы из башни.

Моей первой реакцией был ужас. «Я не хочу этого делать!» – думал я. Я не собирался туда возвращаться. Инстинктивно я понимал, что такое возвращение нанесет мне новую психологическую травму. Хватило уже и первого опыта; второй наверняка будет еще хуже. Раньше со мной такого никогда не случалось. Я всегда говорил себе, что с чем бы ни столкнулся – на работе или в жизни, – я справлюсь. Такой подход помогал мне даже в самые тяжелые времена. И никогда не подводил меня – до этого дня. Возвращение в Гренфелл грозило стать для меня убийственным. И все равно надо было ехать. Такая у меня работа.

Я велел себе собраться и думать о том, что мы действуем в интересах жертв и их родных. Они люди, и их тела надо извлечь из башни. Это будет мой знак уважения к ним, уговаривал я себя. Кто-то должен это сделать, так почему не я?

Поездка до Гренфелла по моим ощущениям не заняла и пары минут. Я сильно нервничал, но старался этого не показывать. На месте нас разделили на две группы, одну из двух и одну из трех человек. Полицейские работали по трое-четверо, они уже получили свои задания. Моей группе поручалось подняться на тринадцатый этаж, где, как было известно, имелись жертвы. Нам предстояло спустить их вниз.

Мы начали подниматься. В здании по-прежнему царила темнота, но хотя бы развеялся дым и упала температура, так что дыхательные аппараты не потребовались. Вместо них мы надели респираторы с фильтрами, защищавшие нас от попадания в легкие вредных частиц. Я шел во главе группы, по-прежнему с прожектором в руке. Лестница была свободна. Но разум играл со мной в игры: мне повсюду мерещились трупы, которые я увидел два дня назад, – они выглядели так же реально, как и тогда. Женщина с младенцем, маленький терьер, мужчина на ступенях – я видел их опять, некоторых не по одному разу. Я понимал, что это лишь иллюзия, и пытался изгнать их образы из своей памяти.

Мы добрались до тринадцатого этажа и проникли в холл. Слева на полу лежала женщина, а в нескольких метрах от нее – ребенок, мальчик лет десяти. Мы начали с женщины: чтобы извлечь из-под трупа сумку, где могли лежать документы, нам надо было ее перевернуть, а для этого пришлось массировать ей скорченные руки и ноги – так они становятся более податливыми и их можно разогнуть. Она была чьей-то матерью, чьей-то сестрой, и мне хотелось как можно быстрее и как можно аккуратнее с этим покончить. То же самое касалось ребенка. При виде него у меня в душе снова все оборвалось – если еще осталось, чему обрываться. Невинное дитя, каких-то пару дней назад он играл с друзьями в футбол и перед ним была вся жизнь, и вдруг он умер – вот так.

Мы понесли тело женщины вниз; мальчика несла другая группа перед нами. Работа была нелегкая; я руководил остальными. Я старался не думать о том, что нам приходится делать, сосредоточиться на движении вниз, но по мере спуска мне снова стали видеться трупы, и я не мог отвлечься от мысли о том, что несу мертвое тело через здание, отнявшее столько жизней. Мне было очень, очень тяжело.

Я гнал от себя мрачные мысли, но они возвращались опять. Честно говоря, я больше ни о чем не мог думать. Спускаясь по ступеням, я вновь и вновь переживал былой кошмар.

Наконец мы доставили тело в палатку, растянутую полицейскими, и осторожно положили на землю. Наша смена подошла к концу. День опять выдался солнечный, вокруг Гренфелла по-прежнему толпились люди, приносившие еду и одежду пострадавшим; общественные группы предлагали свою помощь в любых мероприятиях, где могли быть полезными. Я был тронут великодушием этих людей, но моя душа разрывалась на части.

Мы приехали в Гренфелл около семи утра, а на станцию вернулись только к шестнадцати, хотя официально заканчивали в 9:30. Мы проработали двадцать часов подряд, но иногда в нашей профессии случается и такое. Жаловаться тут не на что – если кому-то не нравится, работа пожарного не для него.

Вернувшись домой, я быстро принял душ, а потом с одним из коллег пошел поужинать в кафе. Пару часов мы просидели на Клэпем-Коммон, а потом вернулись на работу: вторая ночная смена нашей вахты начиналась в 20:00.

В тот вечер я снова старался работать как обычно. Прилагал все усилия, чтобы выглядеть как всегда полным сил и энергии, но это становилось трудней. Я делал вид, что доволен жизнью и уже не вспоминаю про Гренфелл, говоря себе, что чем убедительней буду притворяться, тем быстрей начну и вправду чувствовать себя лучше. Fakeittillyoumakeit, притворяйся, пока это не станет правдой, – вот был мой девиз. Но ничего не помогало. Мои силы, физические и моральные, иссякали.

В ту ночь на станции мне никак не удавалось заснуть. Ближе к полуночи, когда остальные, как обычно, дремали, я лежал, боясь закрыть глаза, потому что всякий раз мне являлись привидения из Гренфелла. За пару дней дошло до того, что, даже моргая, я видел мертвые тела в башне. Я пребывал в постоянной тревоге и совсем не спал; видения возникали уже не только ночью, но и средь бела дня.

Я видел женщину, которая кричала: «Почему вы им не помогли? Почему ничего не сделали?» На моих глазах из окон никто не прыгал, но мне все равно виделись люди, бросающиеся вниз из башни.

Я спрашивал себя, как бы сам поступил в подобной ситуации. Некоторые ведь оставались в своих квартирах, некоторые заворачивали во что-нибудь голову и пытались убежать, кто-то прыгал, думая, наверное: «Не хочу умирать тут, в огне». А та женщина с младенцем – кто знает, какие мысли проносились у нее в голове перед смертью.

Я уверен, что в критической ситуации люди действуют по-разному в зависимости от того, находятся они одни или с близкими. Не представляю, как можно принимать подобные решения. Один я, наверное, прыгнул бы, только чтобы все закончилось быстрее и сравнительно безболезненней. Но будь со мной моя дочка, даже не знаю, как бы я поступил.

Эти мысли постоянно крутились у меня в голове. Я представлял, что кто-то из моих близких оказался в башне; такая смерть любого из них меня бы просто убила. Я дошел до того, что благодарил Бога за смерть моей матери от рака: по крайней мере, она успела попрощаться с семьей и друзьями, а я был при ней и утешал в последние часы. Она умирала не в страхе, не в муках, как те, кто в Гренфелле сгорел заживо. Вот о чем я все время думал. И не мог перестать.

В свои свободные дни после той вахты я решил, что должен обратиться в службу психологического консультирования при Пожарном управлении и обсудить с консультантом все, что меня так мучило, но поскольку количество обращений резко подскочило, назначить встречу не удалось. «Красная» смена находилась на дежурстве в момент начала пожара и прибыла в Гренфелл гораздо раньше нас, так что многим пришлось куда тяжелей. Я решил отложить визит на пару недель и посмотреть, не справлюсь ли самостоятельно. Мне ведь и раньше приходилось сталкиваться с трагедиями и смертями, и я все еще считал, что смогу справиться сам.

Примерно в этот момент меня попросили дать интервью о Гренфелле для документального фильма под названием Пожарные в Лондоне, съемки которого продолжались уже год. Поначалу я чувствовал себя перед камерой неловко и сильно нервничал, но вскоре привык к тому, что нас постоянно снимают, мне это даже начало нравиться. Я любил рассказывать о том, что мы делаем, мне нравилось внимание. Поначалу я говорил очень вдохновенно, демонстрировал, как работаем мы, в Бэттерси, много шутил и в целом выглядел довольным – как всегда.

После Гренфелла все изменилось. Услышав, что продюсеры хотят расспросить меня о том пожаре, я поначалу думал отказаться вообще. Потом мне сказали, что другие пожарные будут участвовать тоже, так что я согласился. Сидеть перед камерой и говорить про Гренфелл было по-настоящему тяжело. Я приложил столько усилий, чтобы все забыть, старался сосредоточиться на тренировках, пробежках, медитациях, а теперь мне предлагали снова пережить те страшные мгновения, и это было все равно что ковырять ножом еще не зажившую рану.

По тем съемкам видно, насколько сильно я терзался. Все написано у меня на лице. Меня спросили, насколько Гренфелл сказался на мне, и я постарался ответить честно. «Правду сказать, это немного выбило меня из колеи», – начал я, и тут мой голос дрогнул. На этом интервью я говорил куда тише; если раньше я все время улыбался и смотрел прямо в камеру, то теперь отводил глаза. Я старался искренне говорить о своих чувствах, но не был готов к волне эмоций, захлестнувшей меня. Я попытался продолжить, повторил «немного выбило из колеи», и тут голос совсем пропал. Я замолк. Было видно, что мне не по себе. Если посмотреть программу целиком, вы заметите, насколько тот я, которого снимали до Гренфелла, отличается от того, которого расспрашивают после.

Гренфелл стоял передо мной днем и ночью – и жизнь становилась все сложней. Я думал, что постепенно приду в себя, но ничего не менялось. Мне было только хуже.

За день до того, как фильм должны были показать по телевидению, руководство пожарной службы пригласило всех участников на предварительный просмотр. В нашу честь устроили вечеринку, а для трансляции установили большой экран. Я чувствовал, что благодарность людей – искренняя, и очень это ценил.

Смотреть программу, видеть здание в огне, себя и других пожарных, говоривших о Гренфелле, оказалось очень тяжело. Мне повезло, что я мог высказаться, поделиться тем, что значит быть пожарным, показать людям, чем мы занимаемся, но после просмотра я ощущал одну лишь грусть. Мне было плохо.

Я не тот человек, который позвонит приятелю и скажет: «Мне надо выговориться», когда дела идут неважно. Я горжусь своей самодостаточностью, хоть и понимаю теперь, что это не самая здоровая жизненная стратегия. Друзья, знавшие о том, что я пожарный, спрашивали, был ли я в Гренфелле, и я кое-что им рассказывал, отчасти чтобы облегчить душу, отчасти чтобы удовлетворить их интерес. Мне некуда было деться. Я боялся увидеть Гренфелл-Тауэр, проезжая по Лондону, и, конечно, он попадался мне на глаза, потому что некоторые мои друзья и родные живут в этой части города.

Иногда я выходил куда-нибудь с приятелями, заводил новые знакомства, но, узнав о моей профессии, меня в первую очередь спрашивали: «Ты тушил Гренфелл?» Пожар по-прежнему был у всех на устах. Неважно, где я находился и с кем, мне не давали о нем забыть. В результате моя жизнь чертовски осложнилась как на работе, так и вне ее.

Гренфелл открыл для меня и другие вещи; чувства, которые я подавлял уже много лет, внезапно с новой силой вернулись ко мне. Я стал думать о смерти так, как не думал никогда раньше. Мне не только мерещились люди из Гренфелла – я видел мою мать, лежащую в черном мешке, на котором я застегиваю молнию, видел моего дядю, тетю, отца моей подруги Мишель, с которым мы были очень близки, моего двоюродного брата Дональда, дядю Фреда и тетю Тину, моего лучшего друга Райана. К тому же совсем недавно при трагических обстоятельствах погиб мой сосед по квартире, тоже мой друг. Я знал столько людей, которые уже умерли, и их лица неотрывно преследовали меня.

Каждый раз, стоило мне закрыть глаза, я видел мертвецов: моих близких, жертв Гренфелла и Кройдона, где сошел с рельсов трамвай, а также других трагедий. Я думал, что смерть повсюду идет за мной, паранойя и тревога захватили мой разум. Впервые в жизни я чувствовал, что не справляюсь. Беспокойство терзало меня день и ночь. Я понимал, что качусь под откос.

За несколько недель до выхода фильма на экран я временно перешел на работу на Юнион-стрит, в главный офис Пожарной службы. После Гренфелла мне было так плохо, что я решил отдохнуть от дежурств и поработать где-то еще. Офисная должность казалась разумным выбором: совершенно другие обязанности, меньше стресса, нормированный график, – иными словами, мне представилась возможность взглянуть на свою профессию под другим углом. С учетом моего состояния два месяца перекладывания бумажек выглядели даже привлекательно. Раньше я говорил, что никогда не смог бы работать в офисе. Я любил жизнь на станции, ее атмосферу, сменный график, вахты – все это идеально мне подходило. Теперь же они меня не устраивали. Мне требовалось сменить обстановку. Испытание смертью оказалось слишком тяжелым для меня, дальше терпеть я не мог.

На Юнион-стрит легче было делать вид, что со мной все в порядке. Я находился среди людей, которых толком не знал, и они не знали меня, так что не видели, насколько я изменился. Никаких ночных дежурств, никаких пожарных машин. Мне поручили задание, над которым я в одиночку корпел, и поначалу все шло как по маслу – я даже решил, что начинаю возвращаться к жизни. Но через месяц стало ясно, что никаких улучшений нет. Люди спрашивали про Гренфелл, говорили, что мне наверняка пришлось нелегко, и от этого притворяться становилось все сложнее, а мои проблемы делались очевидны.

Итак, я дошел до точки. Раньше я был человеком спокойным. За двенадцать лет на работе я ни разу ни с кем не поссорился, но теперь постоянно находился на грани срыва. Готов был вскипеть. Чувствовал, как на меня находит. Я сходил с ума и сознавал это. Я не мог там больше оставаться, так что обратился к начальнику: «У меня проблемы, и мне нужен отпуск». Был август 2017-го.

Месяц спустя, вскоре после выхода фильма, я начал курс психотерапии. Весь тот месяц я пребывал в прострации. Мой сосед по квартире погиб в конце августа прошлого года, и эта годовщина тяжело на мне сказалась. На три недели я поехал в Америку повидаться с семьей и попробовать вновь стать собой. Я чувствовал себя потерянным. Раньше я всегда был человеком активным. Мне надо было что-то делать: работать, тренироваться, кататься на мотоцикле, общаться с друзьями, даже прыгать с парашютом – лишь бы не сидеть на одном месте.

Теперь я торчал один в квартире, пялясь в стену или в потолок, питался кое-как, что было мне совсем несвойственно. В октябре прошлого года я перешел на веганство и стал его большим энтузиастом. Теперь мне было все равно. Я продолжал питаться овощами, но полностью утратил вдохновение и энтузиазм. Я всегда любил жизнь, но теперь мне было все равно, жить или умереть. Скажи мне кто-нибудь, что я могу умереть прямо сейчас, по щелчку, я, признаться, скорее всего, так бы и сделал, лишь бы обрести покой и свободу. Терпеть дальше не было сил.

Помню, за неделю до разговора с начальником я стоял на платформе станции Бороу, прямо у желтой линии, думая о самоубийстве. Нет, я не собирался прыгать – просто пытался представить, что Эдрика больше не будет на свете. И понимал, что мне все равно. Я услышал, как приближается поезд, увидел предупреждающую лампочку, разглядел кабину машиниста и подумал, что если сейчас прыгну на рельсы, то, скорее всего, умру, и это будет прекрасно.

Потом я вспомнил о своих вещах, которые останутся на платформе: портфеле с ноутбуком и телефоне – что случится с ними? Их кто-то заберет? Этого я не хотел. Я стоял в оцепенении, хлопая глазами, и тут резкий порыв ветра от подходящего поезда толкнул меня в грудь. Я осознал, что по-прежнему люблю жизнь. Я могу чувствовать себя лучше, чем сейчас. У меня есть, ради чего жить, есть, за что быть благодарным: красавица-дочка, семья, друзья… Я всех их люблю! Я хочу быть частью их жизни. Да, я опустился на самое дно, но все же верил, что смогу выплыть. Есть в жизни вещи, которые мне хотелось бы сделать, есть люди, которых хочется повидать.

Моя мама умерла незадолго до того, как я поступил в пожарные, двенадцать лет назад, и с тех пор я ни разу не давал себе передышки. Годы пролетали, но я не хотел притормозить. У меня не было времени скорбеть; я изо всех сил старался отвлечься от своих истинных чувств. Много лет я работал на трех работах, чтобы содержать нас с братом, которому, когда мама скончалась, было всего двенадцать – на десять лет меньше, чем мне. Постоянная занятость не позволяла мне расклеиться.

За годы, прошедшие со смерти матери до Гренфелла, я несколько раз пробовал ходить к психологу, но без особого успеха. После пары сеансов я чувствовал себя прекрасно и решал, что они помогают. Но после третьего или четвертого я вдруг пугался. Мне казалось, что я копаюсь в болезненных воспоминаниях, давно похороненных в тайниках памяти, и заново обрекаю себя на боль. Я спрашивал себя, зачем делать то, от чего мне так плохо. Чем это мне поможет? Поэтому каждый раз после нескольких сессий я переставал ходить.

После Гренфелла, однако, я осознал, что весь смысл как раз в том, чтобы соприкоснуться с вещами, вызывающими боль, и разобраться в них. Я ни разу не завершил курс, хотя, пожалуй, стоило. Возможно, мне следовало опять обратиться за помощью, но теперь по-честному: открыть все тайники в темных глубинах памяти и избавиться от их содержимого. Возможно, я должен был пройти весь процесс от начала до конца, на этот раз со всей ответственностью. Я решил сделать попытку и продержаться.

У меня по-прежнему случались дни, когда я приходил домой и ничего не мог делать. Словно в летаргии, я замыкался в себе и не хотел ни с кем говорить. Обычно мне нравится разговаривать с людьми. Мне нравится помогать друзьям, я всегда готов выслушать их, дать выпустить пар, но после Гренфелла любые разговоры превратились для меня в тяжкое бремя – я буквально лишался последних сил. Если кто-то заговаривал со мной, у меня тут же начинала болеть голова. Тема не имела значения; будь то рассказ о каких-то проблемах или просто болтовня о погоде, у меня немедленно начиналась головная боль, я разворачивался и уходил.