Текст книги "Полное собрание стихотворений в одном томе (сборник)"

Новобранцы

 
Тяжелые ранцы,
Усталые ноги.
Идут новобранцы
По пыльной дороге.
 
 
Ремни сыромятные
Врезались в плечи.
Горячее солнце
Да ветер навстречу.
 
 
Седьмая верста,
И восьмая верста.
Ни хаты, ни тени,
Дорога пуста.
 
 
Броски, перебежки,
Весь день в напряженье.
Упасть бы в траву
И лежать без движенья.
 
 
Нет сил сапога
Оторвать от земли.
Броски, перебежки,
«Коротким, коли!»
 
 
О милой забудешь,
Шутить перестанешь.
Сдается, что так
Ты недолго протянешь.
 
 
Проходит неделя,
Проходит другая,
Ребята бодрее
И тверже шагают.
 
 
И кажется, ветер
Гудит веселее
И пот утирает
Ладонью своею.
 
 
Ремни уж не режут
Плеча, как бывало.
Все чаще, все звонче
Поет запевала.
 
 
Светлее улыбки,
Уверенней взгляд,
И письма к любимой
Все чаще летят.
 
 
От выкладки полной
Не горбятся спины.
Былых новобранцев
Уж нет и в помине.
 
 
Широкая песня
Да крепкие ноги.
Шагают солдаты
Вперед по дороге!
 

1955

Рассказ о войне

 
В блиндаже, на соломе свернувшись,
Я нередко мечтал в тишине,
Как, в родную столицу вернувшись,
Поведу я рассказ о войне.
 
 
Развалюсь на широком диване,
Ароматный «Казбек» закурю
И все то, что обдумал заране,
Слово в слово родным повторю.
 
 
Расскажу им про белые ночи,
Не про те, что полны вдохновенья,
А про те, что минуты короче,
Если утром идти в наступленье.
 
 
Ночи белые чуду подобны!
Но бойцы тех ночей не любили:
В эти ночи особенно злобно
Нас на Волховском фронте бомбили.
 
 
Вспомню стужу и Малую Влою,
Где к рукам прилипали винтовки,
Где дружок мой, рискнув головою,
Бросил немцам в окопы листовки.
 
 
Не сработал «моральный заряд»,
Немцы, видно, листков не читали.
Девять раз мы в атаку вставали,
Девять раз отползали назад.
 
 
Только взяли мы Малую Влою,
Взяли кровью, упорством, штыками,
Взяли вместе с германской мукою,
Складом мин и «трофейными» вшами.
 
 
Расскажу, как убит был в сраженье
Мой дружок возле Волхов-реки,
Как неделю я был в окруженье
И в ладонь шелушил колоски.
 
 
Я настолько был полон войною,
Что, казалось, вернись я живым,
Я, пожалуй, и рта не закрою –
И своим расскажу и чужим.
 
 
Переправы, походы, метели…
Разве вправе о них я забыть?!
Если даже крючки на шинели –
Дай язык им – начнут говорить!
 
 
Так я думал в холодной землянке,
Рукавом протирая прицел,
На разбитом глухом полустанке,
Что на подступах к городу Л.
 
 
Только вышло, что мы опоздали.
И пока мы шагали вперед,
Про войну, про суровый поход
Здесь немало уже рассказали.
 
 
Даже то, как мы бились за Влою,
Описали в стихах и романе
Те, кто, может быть, был под Уфою
Или дома сидел на диване.
 
 
Только нам ли, друзья, обижаться,
Если первыми тут не успели?
Все же нам доводилось сражаться,
Все же наши походы воспели!
 
 
Значит, мы не в убытке в итоге,
И спасибо за добрые книжки.
Еще долго любому мальчишке
Будут грезиться наши дороги…
 
 
А рассказы? И мы не отстанем,
И расскажем, и песню затянем.
А к тому же нашивки и раны –
Это тоже стихи и романы!
 
 
Снова песни звенят по стране.
Рожь встает, блиндажи закрывая.
Это тоже рассказ о войне,
Наше счастье и слава живая!
 

1955

Я поэт сугубо молодежный

 
Друзья мои! Понять совсем не сложно,
Зачем я больше лирику пишу,
Затем, что быть сухим мне просто тошно,
А я – поэт сугубо молодежный,
И вы об этом помните. Прошу!
 
 
Я рассказал бы, как цеха дымятся,
Познал бы все, увидел, превзошел,
Когда б в свои мальчишеских семнадцать
Я на войну с винтовкой не ушел.
 
 
Да вышло так, что юность трудовая
В судьбу мою не вписана была.
Она была другая – боевая,
Она в аду горела, не сгорая,
И победила. Даром не прошла!
 
 
Я всей судьбою с комсомолом слился,
Когда учился и когда мечтал.
Я им почти что даже не гордился,
Я просто им, как воздухом, дышал!
 
 
Я взял шинель. Я понимал в те годы,
Что комсомол, испытанный в огне,
Хоть до зарезу нужен на заводе,
Но все же трижды нужен на войне.
 
 
Над лесом орудийные зарницы,
А до атаки – несколько часов.
Гудит метель на сорок голосов,
Видать, и ей в такую ночь не спится.
 
 
А мой напарник приподнимет бровь
И скажет вдруг: – Не посчитай за службу,
Давай, комсорг, прочти-ка нам про дружбу! –
И улыбнется: – Ну и про любовь…
 
 
И я под вздохи тяжкие орудий,
Сквозь треск печурки и табачный дым
Читал стихи моим пристрастным судьям
И самым первым критикам моим.
 
 
К чему хитрить, что все в них было зрело,
И крепок слог, и рифма хороша.
Но если в них хоть что-нибудь да пело,
Так то моя мальчишечья душа.
 
 
Давно с шинелей спороты погоны
И напрочь перечеркнута война.
Давно в чехлах походные знамена,
И мир давно, и труд, и тишина.
 
 
Цветет сирень, в зенит летят ракеты,
Гудит земля от зерен налитых.
Но многих нету, очень многих нету
Моих друзей, товарищей моих…
 
 
Горячие ребята, добровольцы,
Мечтатели, безусые юнцы,
Не ведавшие страха комсомольцы,
Не знавшие уныния бойцы!
 
 
Могилы хлопцев вдалеке от близких,
В полях, лесах и в скверах городов,
Фанерные дощечки, обелиски
И просто – без дощечек и цветов.
 
 
Но смерти нет и никогда не будет!
И если ухо приложить к любой –
Почудится далекий гул орудий
И отголосок песни фронтовой.
 
 
И я их слышу, слышу! И едва ли
В душе моей затихнет этот гром.
Мне свято все, о чем они мечтали,
За что дрались и думали о чём.
 
 
Всего не скажешь – тут и жизни мало.
Есть тьма имен и множество томов.
Мне часто ночью грезятся привалы
И тихие беседы у костров.
 
 
А мой напарник приподнимет бровь
И вдруг промолвит: – Не сочти за службу,
А ну, дружище, прочитай про дружбу! –
И улыбнется: – Ну и про любовь…
 
 
И я, навек той верою согрет,
Пишу о дружбе в память о друживших
И о любви – за них, недолюбивших,
За них, за тех, кого сегодня нет.
 
 
Горячие ребята, добровольцы,
Мечтатели, безусые юнцы,
Не ведавшие страха комсомольцы,
Не знавшие уныния бойцы!
 
 
Итак, друзья, понять совсем не сложно,
Зачем я больше лирику пишу.
Затем, что быть сухим мне просто тошно,
А я – поэт сугубо молодежный,
И вы об этом помните. Прошу!
 

1964

Велики ль богатства у солдата?..

 
Велики ль богатства у солдата?
Скатка, автомат, да вещмешок,
Да лопатка сбоку, да граната,
Да простой походный котелок.
 
 
А еще родимая земля –
От границ до самого Кремля.
 

1966

Статистика войны

 
О, сколько прошло уже светлых лет,
А все не кончается горький след.
 
 
И ныне для каждой десятой женщины
Нет ни цветов, ни фаты невесты.
И ей будто злою судьбой завещано
Рядом навечно пустое место…
 
 
Но пусть же простит нас она, десятая.
Мужчины пред ней – без вины виноватые:
Ведь в тяжкие годы в моей стране
Каждый десятый погиб на войне.
 
 
Безмолвье – ему. Безнадежность – ей.
Только бы все это не забылось!
Только бы люди стали мудрей
И все это снова не повторилось!
 

1974

Товарищу по войне

Лайне Баруздиной

 
За легкой шторой буйствуют лучи,
Горячий зайчик бродит по палате.
Ученые и важные врачи
Склоняются над вашею кроватью.
 
 
Спит во дворе усталая метель,
А за стеной тревожную морзянку
Выстукивает пестрая капель
И все зовет куда-то спозаранку.
 
 
Бинты, уколы, бодрые слова
(Ах, до чего ж мне это все знакомо!),
А за окном – гудящая Москва,
И мысли где-то у порога дома…
 
 
И не ахти ведь сколько и жилось,
А вот уже и горе навязалось,
И счастье вроде только началось,
И дел еще по маковку осталось.
 
 
И, значит, надо, как в дыму сраженья,
Шепнуть себе упрямо: – Победим! –
И из невзгоды, как из окруженья,
Любой ценою выходить к своим.
 
 
Есть в каждом доме мудрый домовой.
Живет он и в больнице, но особый.
В больнице он, наверное, такой:
Не своенравный и не озорной,
А беленький, мохнатенький и добрый.
 
 
Он слышит и печалей голоса,
И всяческими чарами владеет,
И он умеет делать чудеса,
Каких порою люди не умеют.
 
 
И в час, когда сквозь злую полутьму
Вползает боль лазутчиком в палату,
Вы только тихо молвите ему:
– Приди, дружище, помоги солдату!
 
 
И он придет, конечно же, придет,
В ладонь вам лапку ласково положит
(Солдата он особо бережет),
И снимет боль, и выстоять поможет…
 
 
А там, за шторой, гулкая Москва
С родимым домом, песнями, друзьями.
Они вам шлют хорошие слова
И руки жмут вам верными руками.
 
 
И знаю я: в упорстве и боренье
Мы в этой вере до конца правы.
Когда солдат не одинок в сраженье –
Он никогда не склонит головы!
 

1974

Влюбленный

 
День окончился, шумен и жарок,
Вдоль бульвара прошла тишина…
Словно детский упущенный шарик,
В темном небе всплывает луна.
 
 
Все распахнуто – двери, окошки,
Где-то слышно бренчанье гитар.
Желтый коврик швырнул на дорожку
Ярко вспыхнувший круглый фонарь.
 
 
И от этого света девчонка
В ночь метнулась, пропав без следа,
Только в воздухе нежно и звонко
Все дрожало счастливое «да».
 
 
Он идет, как хмельной, чуть шатаясь,
Шар земной под ногами гудит.
Так, как он, на весь мир улыбаясь,
Лишь счастливый влюбленный глядит.
 
 
Люди, граждане, сердцем поймите:
Он теперь человек не простой –
Он влюбленный, и вы извините
Шаг его и поступок любой.
 
 
На панелях его не сшибайте,
Не грубите в трамваях ему,
От обид его оберегайте,
Не давайте толкнуть никому.
 
 
Вы, шоферы, его пощадите,
Штраф с него не бери, постовой!
Люди, граждане, сердцем поймите:
Он сейчас человек не простой!
 

1949

У киоска

 
Осень сдвинула седые
Брови над столицей.
В стекла голыми, худыми
Ветками стучится.
 
 
Сыплет дождь на тротуары,
Ветром рвет афиши,
Гонит воду вдоль бульваров,
Гнет листы на крышах.
 
 
Нету праздного народа –
Все куда-то мчатся.
Зябко… Скверная погода!
Фонари слезятся.
 
 
У газетного киоска
Мокрый весь, хоть выжми,
Кто-то курит папироску,
Тихий и недвижный.
 
 
Мчат трамваи с резким звоном,
Светофор мигает,
Ночь висит на ветках клена,
Город засыпает…
 
 
Он же от угла ни шагу
В сумраке осеннем.
Все на мокрого беднягу
Смотрят с удивленьем.
 
 
Что стоит он у киоска?
Чем он так расстроен?
Лишь один у перекрестка
Постовой спокоен.
 
 
Он-то видит, он-то знает,
Он осведомленный:
Так стоит и так вздыхает
Лишь один влюбленный!..
 

1958

«Хоть я не зол, но помнить я умею…»

 
Хоть я не зол, но помнить я умею
Обиды те, что ранили мне душу.
И мстить решив – решенья не нарушу,
С врагом сойдясь – его не пожалею.
 
 
Но ты велишь – я добрым стану снова
И ствол разящий в землю обращу.
Скажи мне только ласковое слово –
И я обиду недругу прощу.
 
 
Мой путь суров: он крут и каменист.
А что ни шаг – труднее крутизна.
И вот упал я под метельный свист,
Все силы разом исчерпав до дна…
 
 
Коль будет так и этот час придет,
Лишь ты сумеешь отвратить беду:
Поверь в меня, скажи, что я дойду, –
И встану я, и вновь шагну вперед!
 

1956

У последнего автомата

 
Он стоит в автоматной будке,
Небольшой чемодан у ног.
У него озябшие руки
И коротенький пиджачок.
 
 
Парень хмурится, часто дышит,
Голос чуть предает – дрожит.
Забывая, что могут слышать,
Он с отчаяньем говорит:
 
 
– Через полчаса уезжаю.
И решил наконец спросить,
Если скажешь «нет», то не знаю,
Как мне дальше на свете жить.
 
 
Крылья-двери метро раскрыло,
Теплым дунуло ветерком,
И толпа, шумя, заслонила
Будку с худеньким пареньком.
 
 
Осень, смяв облака густые,
Чистит на зиму небосвод
И билетики золотые
Отъезжающим раздает.
 
 
Поезд двинулся вдоль перрона,
Семафорные огоньки…
Все быстрее идут вагоны,
Все поспешней летят платки.
 
 
В этот миг на последней площадке
Комсомольский блеснул значок,
Две упрямых мальчишьих прядки
Да коротенький пиджачок.
 
 
Он, конечно? Да нет, ошибка!
Никакого парнишки нет:
Есть одна сплошная улыбка
Да сияющий счастьем свет!
 
 
Скрылся поезд. Ему вдогонку –
Только ветер да провода…
Ах, как хочется той девчонке
Позвонить! Но куда, куда?
 
 
Нет ведь номера телефонного.
Пусть! Я шлю ей в этих строках
Благодарность за окрыленного,
За парнишку того влюбленного
И за счастье в его глазах!
 

1964

«Я любил соседку – тетю Зину…»

 
Я любил соседку – тетю Зину.
И в свои неполных восемь лет
Я в лесу таскал за ней корзину,
Я в ладони сыпал ей малину,
И, блюдя достоинство мужчины,
Я не брал предложенных конфет.
 
 
Взрослые нередко с детворой
Попросту ломают дурака:
То мораль читают свысока,
То сфальшивят, то прилгнут слегка…
Тетя Зина не была такой.
 
 
Нет, никто так дружественно-просто
Не вникал в мальчишечьи дела,
Как она, когда со мною шла
Босиком по многоцветным росам.
 
 
Солнце нас у речки заставало.
Под высокой вербой, на песке,
Расстелив простое одеяло,
Тетя Зина книгу раскрывала,
Я, визжа, барахтался в реке.
 
 
Глядя вдаль, порою, как во сне,
Тетя Зина говорила мне:
– Лучший отдых после шума главка
Тишь реки да молодая травка.
А тому, кто счастлив не вполне,
Средство, превосходное вдвойне.
 
 
И, захлопнув книгу второпях,
Вскакивала с легкостью пружинки.
Через миг она уже в волнах:
Брызги, хохот, звон стоял в ушах!
Злые и веселые смешинки
Прыгали тогда в ее глазах.
 
 
Но веселье шло порой без толку.
Тетин хохот сразу умолкал,
Если вдруг на лодке подплывал,
С удочкой или держа двустволку,
Наш сосед по дачному поселку.
 
 
С черноусым дядею Степаном
Тете Зине «просто тошно было»,
Инженера тетя не любила
И частенько за глаза дразнила
Лупоглазым черным тараканом.
 
 
А когда твердили ей соседки:
Женихи-де нынче ой как редки,
Быть вдовой – не радостный пример!
Тетя Зина, выслушав их речи,
Обнимала вдруг меня за плечи
И смеялась: – Вот мой кавалер!
 
 
Замирая при таких словах,
Я молчал, пунцовый от смущенья,
И, жуя ванильное печенье,
Подымался в собственных глазах.
 
 
Дети любят просто, без обмана.
В души их не заползет изъян.
Был ей неприятен Таракан –
Я возненавидел Таракана.
 
 
Я был горд, я был тщеславно рад:
Ведь у тети Зины на столе,
Меж коробок с пудрой и помад,
Высился, как замок на скале,
Мой подарок – боевой фрегат.
 
 
А когда прощанья час настал,
Я шагал по лужам к тете Зине
И к груди картину прижимал,
Ту, что три недели малевал,
Под названьем «Караван в пустыне».
 
 
Сколько мук в тот день я пережил,
Сколько раз вздохнул я по дороге,
Но когда я двери отворил,
Я застыл, как камень, на пороге:
 
 
Меж бутылок и колбасных шкурок
На столе валялся мой фрегат.
Нос был сковородкою прижат,
А над рубкой высился окурок.
 
 
Дым табачный плавал над столом.
Было жарко. А в углу дивана
Тетя Зина с радостным лицом
Нежно целовала Таракана…
 
 
Я завыл. Я заревел с тоски!
Я бежал сквозь сад тогда с позором.
Дождь хлестал, и ветер дул с напором,
А верблюды, солнце и пески
Мокли в грязной луже под забором.
 
 
Этот день с его печальной сценой
В памяти оставил горький след.
Так еще восьми неполных лет
Был сражен я «женскою изменой»!
 

1960

У тебя характер прескверный…

 
У тебя характер прескверный
И глаза уж не так хороши.
Взгляд неискренний. И наверно,
Даже вовсе и нет души.
 
 
И лицо у тебя, как у всех,
Для художника не находка,
Плюс к тому цыплячья походка
И совсем некрасивый смех.
 
 
И легко без врачей понять,
Что в тебе и сердце не бьется.
Неужели чудак найдется,
Что начнет о тебе страдать?!
 
 
Ночь, подмигивая огнями,
Тихо кружится за окном.
А портрет твой смеется в раме
Над рабочим моим столом.
 
 
О, нелепое ожиданье!
Я стою перед ним… курю…
Ну приди хоть раз на свиданье!
Я ж от злости так говорю.
 

1964

Об учебе и труде

 
Мы за гордое завтра ведем бои.
Матерьяльные взлеты, прогресс, дерзания,
И всеобщее среднее образование –
Превосходная штука, друзья мои!
 
 
Только что-то тревожит порой и в школе,
И за школьным порогом, в труде, потом,
Не скатиться бы нам к уравниловке, что ли,
Не смешать иногда бы добра со злом.
 
 
Вот давайте попробуем рассуждать:
Ничего нет красивей огня познанья.
Но всеобщее среднее образование
Обязательным надо ли называть?
 
 
Да, прекрасно вперед пролагать следы.
Но ведь люди несхожи порой разительно.
Обязательно ж – это ведь принудительно.
А всегда ли такое дает плоды?
 
 
Вот ты учишься, рвешься упрямо к знаниям,
А ленивый сосед твой баклуши бьет,
И плюет он сто раз на твои старания,
И на всяческий труд вообще плюет.
 
 
А чего ему, собственно, волноваться?
Исключить – не положено. Не должны.
И стараться не надо. К чему стараться?!
Второгодники нынче запрещены.
 
 
Циркуляры, они ведь шутить не станут.
Ну, а школы начальства не подведут:
На экзаменах балл все равно натянут
И, хоть трижды дури, – аттестат дадут.
 
 
А зачем нам нечестную ерунду?
Разве стыдно иметь золотые руки?
У кого-то талант иногда к науке,
У кого-то к практическому труду.
 
 
Только как же порою найти призванье?..
Человек рассуждает примерно так:
Для чего получил я образование,
Если буду слесарить я, как чудак?
 
 
Чтобы быть продавцом или няней стать,
Класть кирпич или стричь по весне газоны,
Ну зачем, извините, бином Ньютона?
Или Ленского с Гамлетом изучать?!
 
 
Как тут быть и какое найти решение?
Я – поэт. И могу лишь тревогу бить.
Вот работникам ведомства просвещения,
Может, что-то продумать бы и решить?
 
 
Ведь во взглядах все больше и больше чванства,
Дескать, я вам не плотник и не кузнец.
Только чванство, увы, не мудрее пьянства.
Если все будут рваться и лезть в «начальство»,
Кто же будет работать-то, наконец?!
 

1975

Его судьба

 
Повсюду встречая их рядом двоих,
Друзья удивлялись, глядя на них.
И было чему подивиться:
Парень красив – молодец молодцом,
Она же ни стройностью и ни лицом –
Ничем не могла б похвалиться.
Порою пытались его «просвещать»:
– Неужто похуже не мог отыскать,
Ведь губишь себя понапрасну!
Сплошная убогость, уж ты извини,
Оставь ты ее, и скорей, не тяни!
Не пара вы – это же ясно.
Ты только взгляни повнимательней, друг:
Ведь сотни красивей и лучше вокруг!
Ну что ты нашел в ней такого? –
А он только пустит колечком дым,
А он усмехнется задумчиво им,
Уйдет и не скажет ни слова.
И вот он шагает вдоль пестрых огней,
Знакомым путем все быстрей и быстрей,
Идет, будто спорщиков рубит.
Идет, и его не вернуть никому,
И бросьте вопросы: зачем? почему?
Да просто – он ее любит!
 

Хороший день

 
Так рано муж проснулся в первый раз.
Посуда отливает перламутром.
Муж в кухне, чайник водрузив на газ,
Жене сказал, вернувшись: – С добрым утром!
 
 
Приборы сам расставил на двоих,
Заботлив был и необычно светел.
И красоту ее ресниц густых
Впервые за год, кажется, заметил.
 
 
Когда ж уселись за накрытый стол,
Он книгу отложил без сожаленья.
Потом, жену повергнув в изумленье,
Сам щетку взял и комнату подмел.
 
 
Его таким бы не узнал никто:
Внимательный и чуточку неловкий,
Перед уходом подал ей пальто
И даже проводил до остановки.
 
 
А в полдень, вновь супругу удивляя,
К ней на завод со службы позвонил,
Ее о настроении спросил
И под конец добавил: – Дорогая…
 
 
Домой вернувшись, ей цветы принес,
А в феврале цветы достать непросто.
Жена была растрогана до слез
И даже стала будто выше ростом.
 
 
Запахло сразу в комнате весной.
Но, чтоб ни в ком не вызвать удивленья,
Мы скажем: день сегодня не простой –
Сегодня у супруги день рожденья.
 
 
Но он сверкнул и снова исчезает,
Похожий на падучую звезду
Как жаль, что день рождения бывает
Лишь раз в году…
 

1949

У реки

 
Что-то мурлыча вполголоса,
Дошли они до реки.
Девичьи пушистые волосы
Касались его щеки.
 
 
Так в речку смотрелись ивы
И так полыхал закат,
Что глянешь вдруг вниз с обрыва
И не уйдешь назад!
 
 
Над ними по звездному залу
Кружила, плыла луна.
– Люблю я мечтать! – сказал он.
– Я тоже… – вздохнула она.
 
 
Уселись на край обрыва,
Смотрели в речную тьму.
Он очень мечтал красиво!
Она кивала ему.
 
 
А речь шла о том, как будет
С улыбкой душа дружить,
О том, что без счастья людям
Нельзя, невозможно жить…
 
 
Счастье не ждет на пригорке,
К нему нелегки пути,
И надо быть очень зорким,
Чтоб счастье свое найти!
 
 
Звенят их умные речи,
За дальней летя мечтой…
А счастье… Счастье весь вечер
Стоит у них за спиной.
 

1967

Утренняя песня

 
Воздух синью наливается,
Небосвод поднялся выше,
Словно кошка выгибается
Тучка алая на крыше.
 
 
Тишина. Еще не жарко.
Желтый «газик» с первым грузом
Фыркнул и влетел под арку,
Будто шар бильярдный в лузу.
 
 
Фонари, уже погасшие,
Друг за дружкою степенно,
Как рабочие уставшие,
Возвращаются со смены.
 
 
Ветерок газету гонит,
А другой, припав к камням,
Вдруг прыжком за ним в погоню.
Закружились оба в звоне,
И газета пополам!
 
 
Скоро звонко, скоро молодо
Радость улицами брызнет.
Утро – это песня города!
Юность – это песня жизни!
 
 
Ах ты юность! Если б знала ты,
Как ты дьявольски прекрасна!
Вечно солнечно мечтала ты,
Только правде присягала ты,
И любой огонь встречала ты,
Как бы ни было опасно!
 
 
Я приветствую с волнением
Твои сложности и радости,
С бесконечным восхищением
И грустинкой невозвратности.
 
 
Ты летишь сейчас по городу,
Редко жалуя каноны,
Все в тебе покуда молодо,
Все покуда окрыленно!
 
 
Торопись, штурмуй премудрости,
Чтоб успеть и сделать много,
Ибо слишком быстро в юности
Пробегается дорога…
 
 
Пусть наш день неравно ярок,
Пусть судьба неодинакова,
Только юность в жизни всякого
Самый радостный подарок.
 
 
И не суть, что быстротечны
В нашей жизни эти дни,
Ведь в масштабе всей страны
Ты была и будешь вечно.
 
 
Воздух синью наливается,
Небосвод поднялся выше,
Словно кошка выгибается
Тучка алая на крыше.
 
 
Пусть и весело и молодо.
Радость улицами брызнет.
Ибо утро – песня города!
Ибо юность – песня жизни!
 

1980

У опушки

 
Чиж с березы трель швыряет бойко.
Первый луч речную гладь согрел.
Воздух – земляничная настойка,
Два больших глотка – и захмелел.
 
 
Ну, а если человек влюблен,
Если встречи ждет и объясненья?
От любви, от вешнего цветенья
Как же парень должен быть хмелен!
 
 
Он сидит, покусывая ветку,
А вокруг ромашковый прибой,
И не крыша парковой беседки –
Синева без дна над головой.
 
 
Меж кустов ручей змеится лентой,
А над ним, нарушив тишину,
Дятел, словно доктор пациента,
Принялся выстукивать сосну.
 
 
Постучит, замрет… И, удивленный,
Круглым глазом книзу поведет,
Где сидит на пне студент влюбленный,
Смотрит вдаль, волнуется и ждет.
 
 
Вспоминает, как вот тут зимою
Две лыжни над речкою сошлись,
Девушка с каштановой косою
Засмеялась и скользнула вниз.
 
 
Ничего как будто не случилось,
Только смех в ушах стоял, как звон,
Только сердце парня покатилось
Вслед за нею круто под уклон.
 
 
Были встречи, были расставанья,
И улыбки, и в руке рука,
Но пока все главное в тумане,
«Да» иль «нет» не сказано пока.
 
 
Но пора, теперь он все узнает,
Ведь дорог отсюда только две…
Вон и платье меж кустов мелькает,
И коса венцом на голове.
 
 
Видно, сердца разгадала муки,
Улыбнулась искорками глаз,
Подбежала, протянула руки
И к плечу припала в первый раз.
 
 
Взмыв над речкой, в лес умчался дятел.
Шишка с шумом полетела вниз.
Двое засмеялись, обнялись.
Мы теперь тут лишние, читатель…
 

1948