Текст книги "От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918"

– А какие у вас, Экк, отношения с иностранцами?

– Самые лучшие, а с некоторыми, особенно с английским генеральным консулом Джонсом, даже дружеские, насколько это допустимо, но я с ними никогда не затрагиваю деловых тем.

Отпуская меня, генерал-адъютант Обручев добавил:

– Военный министр и я признаем желательным ваше дальнейшее пребывание в Филиппополе.

После этих слов я не решился просить об отозвании меня и оставался в Филиппополе до 1885 года.

Милиция постепенно совершенствовалась, Штреккер-паша, убедившись, что ему не удастся понизить рвение офицеров, незаметно перешел на положение шефа и благодаря высокому содержанию спокойно наслаждался жизнью.

Несколько отдельных эпизодов, ярко рисующих внутреннюю сторону деятельности милиции, заслуживают быть отмеченными.

По Органическому статуту командир учебного батальона считался старшим из всех офицеров в строю и их представителем. Ввиду этого на должность командира учебного батальона был избран старший из капитанов 54-го Минского полка[41]41
  54-й пехотный Минский Его Величества царя Болгарского полк был сформирован 16 августа 1806 г. как Минский мушкетерский, 25 марта 1864 г. назван 54-м пехотным Минским. Шефство царя Болгарии получил 11 апреля 1908 г. Входил в 14-ю пехотную дивизию, но в 1914 г., после начала Первой мировой войны, шефство было отменено, и полк вновь стал именоваться 54-м пехотным Минским.


[Закрыть] капитан Минко, родом болгарин, который с большим достоинством занимал эту должность и пользовался всеобщим уважением.

В нашей армии тогда еще существовал порядок производства в штаб-офицеры не по общей линии старшинства, а отдельно по полкам, по мере открытия вакансии.

Такая вакансия открылась в 146-м Царицинском полку,[42]42
  146-й пехотный Царицынский полк в своей основе имел Московский легион, из двух батальонов которого 6 марта 1775 г. был создан Днепровский пехотный полк, ставший с 25 марта 1864 г. 146-м пехотным Царицынским. В 1914 г. входил в состав 37-й пехотной дивизии.


[Закрыть] и на нее был произведен в подполковники состоявшей командиром первой Филиппопольской дружины капитан Якобсон. Получив извещение о производстве, подполковник Якобсон предъявил свои права и был утвержден в чине подполковника милиции.

Капитан Минко оказался ни при делах. И генерал-губернатор, и начальник милиции, и, в особенности, председатель Постоянного комитета Гешев, и многие депутаты стали интересоваться: чем же так провинился капитан Минко, за что его обошли, и объяснение, что это простая случайность, никого не удовлетворяло. Сам Минко, глубоко огорченный, решил уйти в отставку и переехать в Болгарию.

С трудом удалось его уговорить немного выждать, затем написать генерал-адъютанту Обручеву о впечатлении, произведенным неожиданным производством Якобсона.

С обратной почтой был прислан высочайший приказ, один из пунктов которого гласил: «За отличия, оказанные в Восточной Румелии, 54-го пехотного Минского полка капитан Минко был произведен в подполковники со старшинством на один день раньше дня производства Якобсона». Так капитан Минко был восстановлен в своем служебном положении.

Оригинальное бытовое явление представляли тогда личности некоторых разбойников края, пользовавшихся известною славой и вроде бы даже почетом в народе.

Особо среди населения славился разбойник Спанос, орудовавший в Восточной Румелии и в Македонии, нападавший только на богатых, никогда не трогавший бедных и часто им помогавший.

За его поимку живым или мертвым правительством была обещана сумма в 10 тысяч пиастров (100 турецких лир золотом), сумма, составлявшая тогда целое состояние, но несмотря на это его не только словно бы охраняли в народе, даже жандармы его не трогали. Так, однажды мы с А. П. Извольским поехали верхом в деревню Сотир. День был воскресный, в церкви шла обедня. Спешившись, мы вошли в церковь. Стояло много народу и впереди один богато одетый человек. Через несколько минут ко мне подошел жандарм и шепнул:

– Ваше Высокоблагородие, изволите видеть человека впереди, это Спанос.

– Ведь ты же обязан его арестовать.

– Никак нет, да и народ не позволит.

Так и простоял Спанос до конца, первым подошел к кресту и вышел из церкви, ни на кого не взглянув.

Этот самый Спанос некоторое время спустя в Белове захватил Бернгесса, старшего лесничего железнодорожного правления барона Гирша, увел его в горы и потребовал выкуп в 12 тысяч турецких лир, угрожая в противном случае убить заложника.

Переговоры о выкупе Спанос поручил одному из своих помощников Маламе, а сам отлучился в Македонию.

Малама не сумел выдержать характера, стал торговаться и выпустил Бернгесса за 3 тысячи лир.

Когда Спанос узнал об этом, то тотчас арестовал Малама и написал Филиппопольскому префекту: «Так как Малама осрамил наше ремесло, согласившись выпустить представителя грабителя Гирша за 3 тысячи лир вместо назначенной мною суммы, то я его выдам вам, при условии, что будут выпущены из тюрьмы арестованные на днях три мои разбойника и возвращена ослица, бывшая при них». Условие Спаноса было принято и он, получив своих обратно, передал Маламу местным властям.

После этого случая решено было ваять Спаноса силою. Были двинуты рота пехоты и эскадрон подвижной жандармерии. Спанос был окружен, шайка его разбежалась, сам Спанос упал в припадке падучей болезни, тем не менее ни один человек не тронулся, чтобы схватить его. Когда припадок кончился, Спанос поднялся и с трудом ушел в горы, и до его ухода никто не шелохнулся. (Подлинный рассказ офицера, бывшего при этом.)

Другой разбойник, Стоян, орудовал в районе Бургаса, Айдоса, Ямболя. В один прекрасный день возвращавшийся из Бургаса в Ямболь с полученным офицерским содержанием поручик Набоков был ограблен шайкой Стояна, у него отобрали 5 тысяч рублей и угнали лошадей.

Считая себя опозоренным тем, что не сумел уберечь казенные деньги, Набоков сидел на краю шоссе в глубоком раздумье и слезы текли по его щекам. Какой-то прохожий дотронулся до его плеча и спросил:

– О чем горюешь, капитан?

Набоков рассказал, как его ограбил Стоян.

– Как ты поверил, что Стоян мог ограбить царского капитана? Тот, кто назвал себя Стояном, будет убит, а ты ступай спокойно домой, все деньги тебе будут возвращены, в том тебе Стоян порука.

И деньги были действительно возвращены Набокову.

Еще в марте 1873 года, когда мне было поручено объехать район Родопсокого восстания и выяснить причины отхода наших войск от Демотики и перехода их на левый берег реки Арды, в пути меня настигла ночь. Дикий характер Родопских гор не допускал продвижения в темноте, приходилось становиться на ночлег. Расположенные в долине села были явно разбойничьими и невольно закрадывалось опасение. Но бывший при мне переводчиком татарин, унтер-офицер 9-го драгунского Казанского полка, заверил меня, что мы для них будем посланными от Аллаха гостями, что они примут и ни за что денег не возьмут.

Пришлось согласиться, и когда мы вошли в дом богатого помака, он нас усадил, указал место, куда поставить лошадей. Я шепнул унтер-офицеру:

– Назначь часового к лошадям.

– Не надо, Ваше Высокоблагородие, это только их обидит. Они сами будут и их, и нас охранять.

Мы отлично переночевали. Утром я напрасно упрашивал хозяина взять деньги хотя бы за прокорм лошадей. Он только повторял: «Алла, Алла» и упорно отказывался. Не допустил даже подарить золотой его маленькой внучке, которая держала мою лошадь.

Простившись с хозяином, я поехал шагом по богатому селу. Когда мы подходили к околице, унтер-офицер галопом подъехал ко мне:

– Ваше Высокоблагородие, теперь надо рысью, за околицей мы для них уже не от Аллаха.

В августе я был приглашен на большие маневры Болгарской армии, сосредоточенной в окрестностях Шумлы.

Хотя всем приглашенным были отведены дома в Шумле, мне удалось устроиться в палатке с офицерами и, с разрешения князя, я остался жить в лагере. Это дало возможность присмотреться к отличному внутреннему порядку в армии, убедиться в основательном знании полевой службы.

Местность под Шумлой, пересеченная глубокими, с крутыми берегами балками, представляла значительные трудности для передвижения войск, постоянные дожди, размочившие глинистую почву, значительно увеличивали эти трудности. Но болгары – прирожденные ходоки, и надо было видеть, с какой легкостью войска преодолевали препятствия, с какой быстротой совершались все передвижения. 28 августа около полудня обе стороны сошлись под Переяславлем, древней столицей Болгарии. Князь дал «отбой», поблагодарил войска и прямо с поля шагом на своем чистокровной кобыле поехал в лагерь, до которого было 16 верст.

Подъехав к шатру, князь просил всех обедать, и мы тотчас же сели за стол. Не успели подать второе блюдо, как раздалась песня, и головная часть пехоты вступила в лагерь.

Отобедав, войска тотчас приступили к убранству лагеря, и на утро, в день тезоименитства князя, весь лагерь утопал в зелени.

Парад прошел блестяще.

После обеда начались «хоро»: танцы, пение и музыка продолжались до самой зари, которая в этот день бала назначена немного позже обыкновенного.

Житье в лагере дало возможность не только ближе познакомиться со старшими нашими офицерами, переговорить с ними о многом, но и ежедневно видеть князя и беседовать с ним.

Отпустив после обеда иностранных гостей, князь охотно оставался в шатре побеседовать с нами.

Уверяли, что с ним нельзя заговаривать о перевороте, однако, когда мы однажды остались вдвоем, князь сам заговорил об этом, о создавшейся трудной обстановке, и сетовал на то, что не получает должной поддержки от генералов, что самая твердая его опора – это войска и наши офицеры, просил высказать откровенное мнение о войсках.

На это я ответил:

– Войска настолько хороши, что настало время постепенно замещать известную часть вакансий ротных командиров младшими офицерами-болгарами старших выпусков из Софийского военного училища.

– Слишком резкое отличие, проводимое Вашим Высочеством между нашими офицерами и болгарскими, может пойти в ущерб нам, может поселить рознь между ними и подорвать авторитет наших офицеров в стране.

– Наши офицеры являются в болгарской армии временным элементом инструкторов, главная задача которых, помимо обучения войск, – постепенно подготовить командный состав из офицеров-болгар, являющихся постоянным элементом, главной основой ее в будущем.

Князь без всякой тени неудовольствия сказал:

– Вы правы, но сейчас этого делать еще нельзя.

Отпуская меня, князь добавил:

– Я не решаюсь пожаловать вам орден Св. Александра без предварительного разрешения государя ввиду вашего пребывания в Филиппополе, но прошу вас при случае приезжать в Софию, меня крайне интересует все, касающееся милиции.

25 декабря 1881 года, в самый день Рождества, родилась наша первая дочь.

Понадобилась зачем-то помощь прислуги, я заглянул в комнату девушки, приехавшей с нами из России, ее не оказалось, тогда я стал звать каваса Саву, но и тот не откликнулся. Спустившись вниз, я наткнулся на старика повара, который увидав меня, снял феску и проговорил:

– Ну что ж делать, то Божия воля.

Озадаченный этими словами я с нетерпением спросил:

– А где же Сава?

– О, Сава не покажется вам на глаза, он не захочет вас страмить.

Так я ничего и не добился.

И никто из знакомых местных жителей нас не поздравил, более того, оставление в передней банок с петмесом свидетельствовало о сочувствии нам. Оказалось, что одни боялись меня обидеть, поздравляя с рождением девочки, другие, и в том числе очень мне преданный черногорец Сава, считали, что я просто осрамился тем, что у меня первой родилась дочь. Потом мы с женой очень смеялись, но в первую минуту меня взяло зло, и я чуть не рассчитал всех людей.

Жена не смогла сама кормить, пришлось искать кормилицу, что представляло большие трудности, никто не хотел идти. Наконец удалось уговорить одну бедную, брошенную мужем болгарку, у которой была дочь всего неделею старше нашей.

Фану, когда отдохнула, подкормилась, оказалась женщиной не только здоровой, очень хорошенькой, но и удивительно ровного, веселого нрава, сильно привязалась к своей питомице, ласково и умело с ней обращалась. Мы предоставили ей самой подобрать себе костюм. Надо было видеть, с какой радостью и с каким вкусом она все подбирала. Костюм был болгарский: черный сукман, шитва по борту матовым золотом, рукава рубашки пышные, как у нас на сарафанах. Пояс широкий кожаный в серебре, передники шелковый – один ярко-зеленого, другой ярко-желтого муара, оба обшиты черным кружевом; белые чулки с вышитыми стрелками, черные башмаки. Волосы заплетены несколькими мелкими косичками, поверх которых цветной платок, очень красиво повязанный. В парадные дни сверх сукмана надевалась меховая безрукавка, расшитая золотом и шнурками.

Мы скоро полюбили Фану за ее удивительно нежное обращение с ребенком, и, хотя ей ни в чем отказу не было, она ни разу не позволила себе ничего лишнего. Освоившись наконец у нас, Фану решилась обратиться ко мне с просьбой развести ее с мужем, который, узнав, как ей живется и что у нее завелись деньги, стал требовать ее обратно к себе.

– Спаси меня, – просила Фану. – А то он меня совсем погубит.

– Но я же не могу разводить.

– Ты можешь просить владыку. Он для тебя все сделает.

Подумав, я пошел к митрополиту Панарету, рассказал ему о ней, просил войти в ее положение и развести с мужем.

Выслушав меня, старый владыка спросил:

– Да выгодно ли вам их разводить, может быть, она такая хорошая именно из-за страха перед возвращением к мужу, не лучше ли обождать?

Но я настойчиво повторил свою просьбу.

– Хорошо, если так, то разведу. Но прежде я должен им трижды сделать пастырское внушение и затем только, если они не исправятся, дам развод.

Самая процедура развода прошла так: Фану и ее муж были вызваны к владыке. Поставив их на колени, владыка сделал им внушение и дал месяц на исправление. Через месяц повторил внушение, потом – в третий раз, и, видя упорство сторон, приказал им внести по одной турецкой лире и выдал каждому отдельное свидетельство о том, что такого-то числа они разведены, причем если исправятся, то каждая из сторон может через год после этого вновь вступить в брак.

Летом 1832 года в Филиппополь прибыль военный инженер Рамбах, командированный с двумя капитанами для сооружения памятников на местах важнейших сражений, на средства капитала, завещанного императором Александром II.

Всего предполагалось поставить 11 памятников, из них восемь в Болгарии и три в Восточной Румелии.

Все памятники были сделаны по одному образцу: основание из красного гранита в пять или шесть ступеней, на нем пирамида из серого гранита с орнаментами и досками из белого мрамора.

На досках золотыми буквами надпись: день и год боя, какие войска и под чьим предводительством участвовали в бою.

Все части памятников были художественно исполнены в Италии, доставлены в разобранном виде и монтировались нашими инженерами на избранных местах.

В Восточной Румелии памятники были сооружены: на горе Святого Николая в память Шипкинских боев и пленения армии Весселя-паши; под Старой-Загорой, где пришлось выдержать упорный бой с войсками Сулеймана-паши; в Филиппополе в память трехдневного боя с 3 по 5 января 1878 года, в котором была окончательно разгромлена армия Сулеймана-паши.

Так как освящение этих памятников, особенно в Старой-Загоре, приняло характер народного торжества, то считаю необходимым их описать.

Первым был освящен памятник на горе Святого Николая.

Шествие к памятнику началось от Казанлака, и с нами двинулось все население города, Шипки и других прилегающих деревень. Во главе шел старый отец Амфилохий, бывший священником болгарского легиона во время осады Севастополя.

Весь путь от подножия горы до ее вершины был усеян памятниками на отдельных и общих могилах. У каждой такой могилы отец Амфилохий служил краткую литию, так что, выступив на рассвете, мы достигли памятника немного ранее полудня.

Торжество началось с речи депутата Наумова, в которой он ярко обрисовал все трудности Шипкинского сражения, отбития горстью наших войск бешеных атак турок, и, наконец, пленения армии Весселя-паши.

После речи была отслужена панихида по всем павшим в Шипкинских боях с провозглашением вечной памяти царю-освободителю и всем воинам, живот свой положившим за освобождение Болгарии. Все стояли на коленях, многие громко рыдали, после панихиды был торжественный молебен с многолетием государю императору Александру III и победоносному российскому воинству, генерал-губернатору и прочим. Покрывало спало, и пред всеми предстал в ярком солнечном свете великолепный памятник.

Затем все двинулись к столам. В это самое время ко мне приблизился один из старых габровских ополченцев и просил подойти к ним.

Габровские ополченцы добивались права участия в торжестве, но по политическим причинам их притязания были отклонены. Они все же поднялись из Габрово и стали на северном склоне, неподалеку от памятника.

Когда я поздоровался с ними и поздравил с освящением памятника, старший из них поднес мне небольшой кувшин с вином:

– Ты тут один царский капитан, так прими от нас и выпей за царя Александра.

Пришлось выпить весь кувшин.

Общая трапеза и гуляние продолжались до самой ночи.

Освящение памятника в Старой-Загоре состоялось 20 августа, в годовщину одного из самых тяжелых боев, притом для нас неудачного. После нашего отступления турки жестоко расправились с городом, разрушили его и заполнили две мечети головами убитых жителей. Памятник был воздвигнут на самом поле сражения.

Ко дню освящения со всех окрестностей собрались свыше двух тысяч человек, расположившихся биваком в ореховых рощах.

Тот же Наумов, депутат от Старой-Загоры, произнес вдохновенную речь, ярко описав все ужасы, пережитые городом, и последовавшее затем освобождение. Речь произвела потрясающее впечатление, многотысячная толпа громко рыдала.

За речью последовали панихида и молебен, и памятник был открыт.

Столов не было, трапезовать расположилась на земле в великолепной ореховой роще. По окончании трапезы составились «хоро» и танцевали до полной темноты. Впереди того места, где мы сидели, составилось «хоро» из двенадцати стариков. Самому молодому из них был 61 год. Это «хоро» водил в течение двух часов 80-летний старик. Под конец танца ему подали большой графин вина. Поставив графин себе на голову, старик, придерживая графин одной рукой, еще довольно долго водил «хоро». Наконец, остановил его перед нами и, выступив вперед, взял графин в обе руки и со словами «Да живет царь Александр» одним духом выпил его.

Освящение памятника в Филиппополе состоялось по той же программе, но было несколько сдержаннее. Не было народной трапезы, не было общего «хоро», их заменил вечер в городском собрании.

В этом же году у деревни Шипки было окончательно выбрано место под храм в память «Освобождения Болгарии и всех, за это дело живот положивших». Храм предполагалось построить на собранный в России по подписке капитал в 500 тысяч рублей. Архитектор Томишко разработал редкой красоты проект.

3 января 1883 года я был приглашен в Софию на освящение дворца, построенного народом для своего князя.

Прекрасный дворец был богато обставлен, и болгары справедливо им гордились. После освящения состоялся парадный прием, а вечером бал. К сожалению, и на этом балу не обошлось без неловкости с нашей стороны по отношению к князю.

Князь просил супругу генерала Соболева быть хозяйкой этого бала. Съезд был назначен к 10 часам. Все уже давно собрались, а хозяйки все не было, и князь, наконец, открыл бал с другой дамой, и лишь около полуночи появилась хозяйка.

Пробыв в Софии два дня, я успел сделать все официальные визиты, переговорить с военным министром, с которым у нас шла не всегда гладкая переписка, нанести визит Соболевым и побывать на заседании Народного собрания.

Отовсюду вынес впечатление, что отношения генералов с князем все более обострялись, всюду чувствовались трения, а в Народном собрании дела совсем не шли.

При прощании князь пожаловал мне Командорский крест ордена Св. Александра, сказав при этом, что государь разрешил мне носить этот орден и в Восточной Румелии.

Было 10 января, и я очень торопился, чтобы 11-го, в день нашей свадьбы, хоть к вечеру попасть домой!

Переночевал в Ихтимане, несмотря на неблагоприятную погоду. 11-го в 7 часов утра въехал на Филиппополь. Шел мокрый снег, и спуск к селу Ветренову в полторы версты был очень опасен. На половине спуска затянулась правая дышловая и начала валить влево, к стороне обрыва. Но превосходный кучер Яни сумел-таки настолько справиться с лошадьми, что мы упали со сравнительно малой высоты на кусты и все остались целы. Время шло, и я с трудом, лишь к полночи, добрался до дому.

У жены сидела Ж. Н. Кребель, которая набросилась на меня за то, что я вернулся без Кребеля, и, не прощаясь, ушла.

Наступило время коронования императора Александра III.

Вся Румелия готовилась к этому дню как к народному торжеству. 15 мая, в самый день коронования, во всех церквах были совершены богослужения и молебны о благоденствии царя-покровителя, все учащиеся освобождены на два дня от занятий. При появления кого-либо из русских сейчас же раздавались крики «Ура, да живет царь Александр!».

В соборе на молебне присутствовали генерал-губернатор, все власти и члены Постоянного комитета и наличные депутаты Областного собрания. Прямо из собора генерал-губернатор во главе всех официальных лиц прибыл в наше Генеральное консульство для принесения поздравлений, вечером в Городском собрании состоялся парадный бал, на котором было произнесено много славных речей. Но самая искренность радостного настроения сказывалась в той сердечности, с какой жители зазывали к себе офицеров, солдат-инструкторов, вообще всех русских и, угощая их, старались всячески показать свою любовь и благодарность к России. Когда мы с женой ехали на бал в Городское собрание, мы трижды были остановлены окружавшею нас толпой.

Но из всех знаков внимания самое светлое воспоминание оставило шествие детей. Когда стемнело, несколько сотен мальчиков и девочек, держа в руках зажженные фонари, прошли с песнями через весь город, подошли к нашему дому и, став под балконом, запели «Боже, Царя храни», затем «Ура», «Шуми Марица», и так несколько раз подряд. Мы с женою вышли к ним, благодарили, целовали их, а они в ответ еще громче «Ура», «Боже, Царя храни» и «Шуми Марица» (их тогдашний народный гимн). Пение и крики «Ура» проходили под окнами детской, где спала наша полуторогодовалая дочь, и не только не напугали ее, но даже и не разбудили.

Из Болгарии в Москву выехал князь Александр во главе депутации, которая, поздравляя государя, просила принять на память от болгарского народа серебряную группу, представлявшую символически Россию, освобождающую Болгарию.

На время отсутствия князя было установлено регентство. Регентом назначен военный министр генерал-майор барон Каульбарс.

Лето 1883 года в Восточной Румелии прошло спокойно. Волновали только вести, доходившие из Болгарии. Там, видимо, опять приближался кризис. Не шли дела в Народном собрании, отношения между князем и нашими генералами, особенно первым министром Соболевым, все более обострялись. Чувствовалось назревание столкновений. Несмотря на эти недоразумения, на параде 30 августа, в день тезоименитства князя, он был встречен особенно горячо, а после парада вызванные вперед офицеры после речи князя сопровождали его до самого края поля несмолкаемыми криками «Ура!».

Осенью того же года я должен был отвести больную жену в Вену и, по совету врачей, поселить ее на зиму в Меране.

Возвращаясь обратно, я остановился на два дня в Софии у одного из наших офицеров, капитана Ковалевского, которого хорошо знал по Филиппополю, чтобы повидаться с бароном Каульбарсом и в особенности с недавно прибывшим нашим представителем Иониным.

В первый же день моего пребывания на квартиру Ковалевского приехал адъютант князя и передал мне приглашение Его Высочества прибыть к нему.

Предчувствуя, какие могут быть между нами разговоры, я просил адъютанта поблагодарить Его Высочество за честь приглашения, но я, не имея с собой ничего, кроме штатского дорожного костюма, лишен возможности воспользоваться приглашением.

Адъютант вернулся и передал, что князь просит придти в чем есть. После этого я отправился во дворец и был тотчас же принят князем.

Привожу дословно рассказ самого князя, из которого между прочим видно, что князь состоял в личной переписке с императором Александром III:

– Чувствуя, что мои отношения с генералами все обостряются и что, донося в Петербург, стараются все мои поступки представить в известном явно для меня неблагоприятном освещении, я решился просить государя прислать генерала Эрнрота, который рассудил бы нас и затем доложил бы всю правду в Петербург. Государь сначала как бы согласился на командирование Эрнрота, но затем написал: «Je ne puis t’envoyer Ernrote, mais j’envoye Ionine. Lui tranquille, la mission de Ionine est une mission de paix, il est chargé de se prononcer entre toi et les généraux».[43]43
  Я не могу послать к тебе Эрнрота, но посылаю Ионина, он спокойный. Миссия Ионина – это миссия мира, ему поручено выступить между тобой и генералами. – Примеч. пер.


[Закрыть]

Через некоторое время прибыл Ионин, был торжественно принят князем во дворце в присутствии всех министров.

Вручив свои верительные грамоты, Ионин потребовал у князя аудиенции. Князь ему ответил:

– Выбирайте сами время в любой день и час.

Ионин просил сейчас же. Князь сказал:

– Сейчас неудобно, тут все министры, я сам в парадной форме.

Но Ионин продолжал настаивать и, когда князь дал согласие, обратился со следующей речью:

– Monseigneur! Je suis chargé de Sa Majesté L’Empereur, mon Seigneur et Maître de vous déclarer que Sa Majesté est très mécontente de Vous et que j’ai reçu l’ordre formel de surveiller la clique infâme qui vous entoure.[44]44
  – Милостивый государь! Я уполномочен Его Императорским Величеством, моим государем и повелителем, заявить Вам, что Его Величество весьма недовольны Вами и что я получил строжайший приказ следить за вашей постыдной кликой, окружающей Вас. – Примеч. пер.


[Закрыть]

Совершенно озадаченный князь через некоторое время ответил:

– Dans ce cas veuillez Vous adresser à mon ministre des af aires étrangères – il est payé pour entendre Vos importunités.[45]45
  – В таком случае извольте обратиться к министру иностранных дел. Ему платят, чтобы он выслушивал Ваши нелицеприятности. – Примеч. пер.


[Закрыть]

После такого диалога о соглашении не приходилось говорить.

Посетив на другой день Ионина, я был поражен тем раздраженным тоном, с которым он говорил о князе, критиковал его и вообще отзывался о нем неодобрительно, рассказывал, что князь будто бы тайком вывез из Софии несколько подвод с золотом, что болгары, особенно Драган Цанков, сами недовольны князем и подумывают о его замене. Даже за обедом в присутствии своей молодой жены, красавицы черногорки, Ионин все время говорил о князе, но ни разу словом не обмолвился о генерале Соболеве.

Переговорив вечером со знакомыми офицерами, служившими в Софии с 1873 года, для меня стало ясно, что болгары, в первую очередь Драган Цанков, твердо решили использовать это недоразумение для ускорения восстановления Тырновской конституции. Руководство всем этим принял на себя Драган Цанков, который, с одной стороны, уговаривал князя смело идти этим путем, а с другой, уверял Соболева, что болгары будут с ним, и князь вынужден будет уступить.

Соболев поверил, пошел напролом и быстро осекся.

Действительно, когда некоторое время спустя князь просил Соболева оставить свой пост ввиду невозможности соглашения между ними, Соболев ответил, что покинет свой пост только тогда, когда получит на то указание из Петербурга.

Тогда князь призвал Драгана Цанкова, объявил ему о своем твердом намерении отказаться от дарованных ему полномочий и восстановить действие Тырновской конституции и повелел объявить о созыве Великого народного собрания.

Даже когда Великое народное собрание состоялось, Соболев все еще думал, что болгары пойдут с ним, и только когда князь прочел свой манифест и предложил депутатам вновь присягнуть конституции, он увидел, что первым поднялся Драган Цанков, и подошел к кресту и Евангелию, а за ним и все депутаты.

Простым восстановлением Тырновской конституции сама собою упразднилась созданная на основании Особых полномочий должность первого министра, и Соболев, неожиданно для себя, оказался в положении частного лица.

Пришлось запросить Петербург, откуда пришел ответ: «Обоим немедленно выезжать».

Вслед за тем был отозван и Ионин.

В Софию прибыл с особыми полномочиями флигель-адъютант барон Н. В. Каульбарс (брат военного министра), который восстановил нормальные отношения и заключил новую военную конвенцию, одним из параграфов которой половина всех ротных командиров заменялась болгарскими офицерами. Военным министром был назначен Генерального штаба генерал-майор князь Кантакузен.

Не сбылась мечта князя Александра обвенчаться с дочерью великого князя Михаила Николаевича[46]46
  Великий князь Михаил Николаевич (1832–1909) – четвертый сын императора Николая I и его супруги Александры Федоровны; военачальник и государственный деятель. Получил военное образование с уклоном в артилерийское дело; генерал-адъютант. С 1852 г. – генерал-фельдцейхмейстер, участвовал в Крымской войне, награжден орденом Св. Георгия IV степени. В 1878 г. – генерал-фельдмаршал. С 1862 по 1881 г. занимал должность наместника Кавказа и командующего Кавказской армией. В 1864 г. был награжден орденом Св. Георгия II, а в 1877 г. – I степени. С 1881 по 1905 г. являлся председателем Государственного совета.


[Закрыть] Анастасией Михайловной. Против этого высказалась княгиня Ольга Федоровна и упросила императора Александра III не давать согласия на брак.

В октябре этого же года, сразу же по возвращению в Филиппополь, отправляя донесение, я приложил письмо на имя генерал-адъютанта Обручева, в котором, как всегда откровенно, изложил отдельно все слышанное от самого князя и отдельно – все слышанное от близких мне людей и мною проверенное. Считал положение настолько серьезным, что позволил себе указать на необходимость подумать о заместителе князя Александра, так как после всего совершившегося он всегда будет настороже в отношении нашего представителя в Софии.

В Восточной Румелии в течение 1883 года также последовал ряд перемен: начальник милиции Штреккер-паша был отозван в Константинополь. Очень хотел получить это место командовавший в Мустафе-паше Мегмед-Хюлюсси-паша, отлично говоривший по-русски и владевший крупной земельной собственностью под Старой Загорой. Мегмед-Хюлюсси-паша был родом черкес, уроженец Кавказа, и принадлежал к сословию владетельных беков и на Кавказе носил имя Мегмед-Хан-Бек-Улусийский, служил в наших войсках до чина полковника. За бой под Кюрюк-дара в 1853 году был награжден золотым оружием с надписью «За храбрость». В 1873 году, как он сам выразился, будучи кровно обиженным помощником наместника по гражданскому управлению, просил у государя разрешения покинуть Россию и, получив таковое, эмигрировал в Константинополь, где вступил в ряды турецкой армии, участвовал в войне против нас, но продолжал носить на турецкой сабле наш георгиевский темляк. Два его сына осталась в России и получили военное образование в кадетских корпусах. После войны женился на богатой турчанке, владевшей крупной земельной собственностью в Старо-Загоровской префектуре, а чтобы закрепить владение всею ее собственностью, выписал из России своего младшего сына и женил его на ее дочери. С самого заключения мира Мегмед-Хюлюсси-паша очень дружелюбно относился к нам, радушно принимал наших офицеров, подолгу с ними беседовал и просил, чтобы они, проезжая через Мустафу-пашу, непременно заходили к нему.

Командуя пограничными в Восточной Румелии частями, он не допускал никаких грабежей и дружелюбно относился к болгарам. Казалось бы, что такой кандидат подходил по всем статьям и соответствовал нашим интересам, но министерство иностранных дел категорически высказалось против его назначения, мотивируя свой отказ тем, что нельзя допустить прецедента по назначению магометанина на должность начальника Восточно-Румелийской милиции.

Выбор остановился на генерал-лейтенанте фон Дрыгальском-паше, родом пруссаке, много лет уже состоявшим на турецкой службе, бывшем флигель-адъютанте султана.