Текст книги "От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918"

Глава IV

В 1895 году я был назначен командиром 26-го пехотного Могилевского полка,[76]76
  26-й пехотный Могилевский полк сформирован в 1805 г. как Могилевский мушкетерский. С 1864 г. – 26-й пехотный Могилевский полк. В 1914 г. входил в состав 7-й пехотной дивизии 5-го армейского корпуса. Дислокация – Воронеж.


[Закрыть] расквартированного в Радоме.

Командование полком составляло давно предмет моих вожделений, я постоянно думал об этом, присматривался ко всем командирам полков, с которыми меня сталкивала служба, и вынес прочное убеждение, что только тот является командиром в настоящем значении этого слова, кто способен весь, целиком уйти в интересы полка, овладеть его душою, особенно офицеров, и подчинить их своему авторитету. Когда это достигнуто, командование становится ясным, и все идет по личному примеру и указанию командира, устанавливается та связь между командиром и полком, при которой полк понимает каждое его слово, каждый его знак, верит в него и не колеблясь идет за ним. Очень меня уговаривали принять кавалерийский полк, да и меня самого тянуло на это; пробыв же свыше пяти лет начальником штаба кавалерийской дивизии, я приобрел и положенный ценз. Но меня удержало недостаточное знание техники кавалерийского дела, езды, одиночного обучения кавалериста, без которых кавалерийский полк никогда не выдержит требуемой с него работы без надрыва конского состава, и решил вернуться в пехоту.

Как часто приходилось слышать, что заботы по хозяйству отнимают массу времени у командира полка и мешают ему всецело отдаваться строевому обучению, что командира полка нужно совершенно освободить от хозяйственных забот.

Думаю, что тут кроется большое недоразумение, и ни один настоящий командир полка не оставит хозяйство без внимания, так как умение хорошо обставить солдата и дать ему хорошую пищу является лучшим залогом внутреннего порядка в полку, бодрого его настроения даже при самых высоких требованиях. Замечающееся же столь часто пристрастие некоторых командиров ко всем деталям хозяйства, причем они не ограничиваются одним руководством, а сами входят во все детали, объясняется тем, что командиры полков и начальники дивизий, прежде всего, представляют к производству в полковники и затем аттестовывают на полк именно помощников командира полка по хозяйственной части. Да и много легче добиться хороших результатов в хозяйстве, чем основательно обучить и воспитать полк.

Офицеры Генерального штаба в отношении получения полков стояли в очень невыгодной линии. Так, мы оба, покойный С. К. Гершельман[77]77
  Гершельман Сергей Константинович (1854–1910) – русский генерал. В 1903 г. генерал-лейтенант, начальник штаба Сибирского военного округа, участвовал в Русско-японской войне. С 1906 г. – командующий войсками Московского военного округа, московский генерал-губернатор. С 1909 г. – командующий войсками Виленского военного округа.


[Закрыть] и я, получили полки одновременно, оба вне очереди, состоя уже 11 лет в чине полковника. Такое положение было явно невыгодно и для кандидатов, и в интересах службы, так как невольно побуждало многих офицеров Генерального штаба смотреть на командование полком лишь как на промежуточную инстанцию для производства в генералы.

Все почти трехлетнее командование в целом, каждая подробность до самых мелочей живы в моей памяти, как будто это все только что происходило, тянет все написать, но есть к этому одно препятствие – невозможность выделить самого себя. Если до сих пор я мог писать обо всем, как будто я был лишь очевидцем написанного, с полком так поступить нельзя и придется говорить о самом себе. Если же выделить себя, то получится не то, что было. Могилевский полк – мое родное детище, и раз уж решил, опишу все как было.

Еще в Варшаве, представившись командиру пятого корпуса генерал-лейтенанту Тутолмину, я спросил, не будет ли каких особых указаний и получил в ответ:

– Каким хотите способом, но сделайте так, чтобы полковник К. подал в отставку.

Это меня очень удивило, ибо полковник К. за болезнью командира полка полковника Бредова командовал полком в течение полутора года.

Когда же я в Радоме представился начальнику дивизии, генерал-лейтенант Шелковников указал мне:

– Вам необходимо удалить из полка штабс-капитана Б., отличающегося своей невоздержанностью к вину.

В обоих указанных случаях я просил разрешения сперва осмотреться, а потом уже выполнить приказы.

Бригадным командиром оказался мой старый товарищ по Семеновскому полку генерал-майор Аллад-Рамзай – мой полуротный командир, когда я был юнкером в роте Его Величества.

Могилевский полк, как и все полки Варшавского военного округа, имел усиленный состав, по 72 ряда в роте (вместо 48 рядов). Половина состава полка – из уроженцев Калужской губернии, другая половина – Киевской и Тульской губернии и молдаван из Бессарабии. На каждую роту приходилось по 12–15 евреев.

Весь полк стоял в Радоме по казармам, частью в зданиях инженерного ведомства, в большинстве же – в оборудованных под казармы обывательских домах, сырых, холодных, мало удовлетворительных для жилья. При полку находился сводный лазарет в прекрасном каменном здании. Отдельной командой жили трахоматозные, число которых превышало 300 человек. Помещение команды было бедно обставленное, трахоматозным выдавали худшие вещи, белье, посуду. Они были пасынками в полку и, естественно, что число их не уменьшалось, а степень болезни усиливалась.

Офицерское собрание – гарнизонное, общее с 7-й артиллерийской бригадой,[78]78
  7-я артиллерийская бригада сформирована в 1811 г. как 26-я полевая артиллерийская бригада. В 1914 г. входила в 7-ю пехотную дивизию. Состав бригады: 1-й (1, 2 и 3-я батареи) и 2-й (4, 5 и 6-я батареи) дивизионы. Дислокация – Тамбов.


[Закрыть] также целиком расквартированной в Радоме. Полковая церковь – большой низкий зал, вмещавший до 500 человек, а в дни Светло-Христовой заутрени в него втискивалось до 800 человек и более.

Еще были полковая баня, полковая хлебопекарня, солдатская лавка.

Прибыв в Радом, я тотчас же приступил к приему полка. Принимал в течение двух недель. Начал с опроса претензий, приказав для сего построить полк на полковом плацу.

К назначенному часу на плацу не оказалось третьего батальона, который прибыл с большим опозданием, когда уже был опрошен целый батальон. Этот же батальон на церемониальном марше прошел вяло, с понуренными головами, так что я невольно спросил командира, какая лежит вина на батальоне, что люди не смотрят мне прямо в глаза. Дальше пошли осмотры помещений, обмундирования, белья. Полк оказался чрезвычайно богат обмундированием. Все имели по три комплекта мундиров, а многие и по четыре. Но этот четвертый, так называемый рабочий, представлял такую грязь, что по соглашению с заведующим хозяйством полковником Чижовым мы решили его сжечь. Было сожжено 1600 худших мундиров, которые от грязи и сала с трудом горели, другие были изрезаны на тряпки. Шинелей по две на каждого солдата. Кроме того, полк имел собственные гимнастические рубашки, сшитые из серого солдатского сукна. В них было чрезвычайно удобно зимою, выводить людей на маршировку на плацу и благодаря им очень сберегались мундиры.

Пища в общем вполне удовлетворительная, но неровная. В некоторых ротах совсем хорошая, в отдельных – как у Горлова, Вородаевского и Галле – даже очень хорошая, в остальных – посредственная. Было видно, что нет должного надзора за котлом. Хлеб хороший.

Но самое неблагоприятное впечатление производил караул у полкового порохового погреба.

Большим плюсом являлся хороший подбор офицеров, их дружная жизнь между собой. Между прочим, в полку издавна был обычай: в случае смерти кого-нибудь из офицеров все расходы по похоронам общество офицеров принимало на свой счет. Офицеров было 78 плюс 33 полковых дамы.

Приняв полк, я собрал всех офицеров в полковом собрании и, приказав запереть все двери, обратился к ним со следующими словами:

– Господа, я вам не только командир, но и старший офицер полка, и поэтому имею право и обязан, беседуя с вами, затронуть все стороны не только служебной, но и внутренней полковой жизни или лично вашей. Будет преступно с вашей стороны, если что-нибудь из высказанного здесь между нами выйдет наружу и сделается достоянием посторонних. С верою, что этого не случится, я приступаю к указаниям по приему полка.

После этого откровенно высказал свое впечатление – и хорошее, и дурное, начиная от наружного вида выправки людей и кончая замечанием каждому офицеру, в чем-либо замеченному во время принятия. Под конец особенно подчеркнул факт не ответа отдельных людей на приветствие, что показывает, насколько они далеки от своих людей.

– Вы здороваетесь только с ротами и командами, а на каждого своего солдата в отдельности не обращаете даже внимания, может быть, даже не всегда принимаете честь от него.

Также отметил, что большинство сверхсрочных фельдфебелей – не коренные могилевцы. Впредь прием со стороны сверхсрочных, особенно фельдфебелей, допущен не будет; нынешних постепенно заменят своими. Каждый ротный командир обязан подготовлять фельдфебеля для своей роты из ее состава, а кто этого сделать не сумеет, тому я сам назначу фельдфебеля из учебной команды. Затронул также всегда коробивший меня вопрос рукоприкладства.

– Бить, господа, всякий дурак может, и в обычной обстановке это недостойное офицера дело. Не говоря про предоставленную каждому из вас законом дисциплинарную власть, достаточно одного вашего личного примера, вашего знания службы, вашего авторитета, чтобы люди верили вам и воспринимали ваши указания.

Затем просил, если у кого что есть, то откровенно высказать.

Наша беседа продолжалась более трех часов, мы приступили к общей работе с полным взаимным доверием. Добрая половина ротных командиров была одного со мною возраста, а некоторые даже старше, двое из них, капитаны Кулаков и Бржозовский, уже в 24 года командовали ротами.

Дом командира полка помещался на Ивангородском шоссе, непосредственно у выезда из города. Это был барак, сложенный из полубалочного леса еще во времена Императора Николая Павловича. Барак стоял в большом саду.

В этом же бараке находилась полковая канцелярия, помещение писарей и комната дежурного офицера. Сад граничил с полковым плацом. Перед отъездом из Варшавы я встретился с начальником инженеров округа, который мне сказал:

– Вы получили Могилевский полк в Радоме, там дом командира полка предназначен к слому, но мы вам подправим железную крышу, и года три вы в нем отлично проживете.

И действительно, мы отлично жили в этом бараке, как в усадьбе.

Покончив с приемом полка, я выехал за семьей и привез их в Радом. Из всех многочисленных (до двенадцати) переездов по службе с семьей, этот переезд совершился особенно удобно и дешево. По договоренности со мной перевозчик Врублевский спросил только, могу ли я достать две открытые платформы, устроить так, чтобы платформы были пропущены в Ивангороде, с Привислянской железной дороги на Ивангород – Домбровскую, без перегрузки и дать ему в Радоме две шестерки лошадей. На мой утвердительный ответ Врублевский сказал:

– В таком случае я пришлю за вещами две специальные фуры, в которые установят вашу обстановку, не укладывая ее, а по прибытию в Радом по вашему указанию мои же люди расставят ее в соответствующие комнаты.

Так и было исполнено, и все это удовольствие стоило всего 200 рублей. Вместе с обстановкой прибыла и моя Наяда, вороная кобыла пяти с лишком вершков, и очаровательный щенок мопса, с которым дети ни за что не захотели расстаться.

По указанию директора Радомской гимназии я пригласил учителем к детям начальника приюта Проневича, отца одного из офицеров полка, жившего напротив нас. Я всегда с благодарностью буду его вспоминать, так успешно шли занятия с детьми.

Устроив семью, я всецело отдался командованию полком. Драгоценным помощником оказался старший полковник в полку Михаил Иванович Чижов, отличный строевой офицер, но после несчастного падения с экипажа с переломом двух ребер в значительной степени утративший здоровье.

Он был заведующим хозяйством, отлично сознававший, что хозяйство для полка, а не полк для хозяйства, деятельный, толковый работник, умело проводивший в жизнь все мои начинания, честный и не мелочной.

Нельзя было дальше мириться со значительной частью городских казарм, особенно с так называемой Красной казармой, в которой стояли пятая и шестая роты, сырой и холодной, и с помещением третьего батальона, в котором в мороз промерзали потолки и стены. Когда же затапливали железные печки, стены потели и с потолка капало на нары.

Полковник Чижов очень быстро выработал планы постройки зданий под казармы такого типа, что они в случае минования надобности в казарме легко могли быть переделаны на частные квартиры, подыскал предпринимателей, которые согласились построить дома и сдавать их нам за плату, отпускаемую тогда от казны по 5 рублей в год за каждого солдата. Это дало возможность построить отдельное помещение для учебной команды, на которую не полагалось отдельного отпуска от казны.

При мягкости тамошнего климата можно было строить почти всю зиму, и к весне 1896 года большинство зданий было готово, и роты начали постепенно переходить в новые помещения.

Почту приносили в 6 часов вечера прямо ко мне на дом, тут же ее вскрывал, и бумаги поступали в журнал уже с полученными на них резолюциями. Делал это с целью, чтобы ничего от меня не ускользало и чтобы не было влияния помимо моего.

Посещая занятия в ротах, я особенно указывал на важность развития каждого солдата как бойца-стрелка, на необходимость, отдаваясь всецело подготовке молодого пополнения, не забрасывать старослужащих. Занятия по гимнастике (подготовительные упражнения), маршировку и бег всегда вести на воздухе, за исключением дней ненастья.

Помню, как при этом врачи постоянно высказывали опасения, что люди будут простужаться, даже когда я им указывал на стоявших тут же босых мальчишек, ведь и солдаты в детстве были такими же мальчишками и с наслаждением шлепали босиком по лужам, а то и по снегу.

Постоянно раздавались жалобы на жидов, что они уклоняются от занятий, боятся стрельбы, плохого их поведения и так далее. А как ни приду в роту, не вижу жидов на занятиях, все оказывались в отпусках.

Тогда я приказал вернуть всех евреев из отпуска, и впредь, не лишая ротного командира права увольнять людей в отпуск по его усмотрению, об увольнении каждого еврея уведомлять полковую канцелярию для доклада мне. Установить правильные с ними занятия под надзором одного из офицеров роты; батальонным и ротным командирам не допускать никакой травли и издевательств. Требование было проведено в жизнь, и результаты получились неожиданные. Большинство евреев стали хорошими солдатами, и когда доходило до раздачи призов за стрельбу, в числе которых были ежегодно часы лично от командира полка, все трое моих часов достались евреям.

Ведя тактические занятия с руководителями, я пользовался каждым случаем, чтобы подробно им излагать свои взгляды на обучение и воспитание части в целом и каждого солдата в отдельности, тут же указывал способы, как этого достигать и неуклонно проводить в жизнь. В основу всего клал личный пример начальников всех степеней, от командира полка до младшего начальника отделения.

Первое время случалось, что мои указания не сразу исполнялись, когда я попросил полковника Чижова разобрать, почему так случалось, офицер ответил, что ведь командир только просил, а не приказывал и даже не повышал голоса. Тогда я разъяснил офицерам – каждая моя служебная просьба равносильна приказанию, возвышения голоса они от меня не скоро дождутся; всякое же неисполнение раз мной преподанного буду считать не только служебным упущением, но и недостатком уважения ко мне.

В конце 1895 года полковник К. подал в отставку, офицеры стали сговариваться, чтобы не устраивать ему никаких проводов.

Во избежание нежелательных толков в городе, я собрал батальонных и ротных командиров и обратил их внимание на следующее: удобно ли отпустить полковника К. без проводов? Хотя за ним особых заслуг не числится, но он 31 год носил могилевский мундир, будет носить его и в отставке, и полтора года временно командовал полком. Отказ в проводах обидит его жену и дочь, которые в полку пользуются общей любовью.

Когда вопрос был вынесен на общее собрание, было постановлено устроить прощальный чай с дамами и поднести ему портсигар с соответствующей надписью.

Заехав однажды в 11-ю роту на послеобеденные занятия, я не застал ротного командира. Грамотностью с людьми занимался младший офицер, подпоручик Карциновский, а с молодыми солдатами – фельдфебель Рафальский, один из лучших в полку. Пробыв некоторое время в роте, я услыхал, что кто-то старается подняться по лестнице, но это ему плохо удается. Сообразив в чем дело, быстро вышел на лестницу и увидал штабс-капитана Б., совершенно не в своем виде. Приказав ему немедленно сесть в мой экипаж, я отвез его домой. Приехав к себе, распорядился тотчас же собрать всех батальонных и ротных командиров, рассказал им, что застал в роте, и затем добавил:

– После этого штабс-капитан Б. должен бы оставить полк, но, знаю, как все вы его любите и судьбу его передаю на ваше решение. Если вы можете за него поручиться, что подобный случай не повторится, то на вашу поруку могу его оставить, если же не можете, то он должен снять наш мундир.

Все за него поручились, первым Галле.

– Ну хорошо господа, ради вас он может остаться, но примите меры, чтобы не случилось вновь, так как во второй раз простить уже не смогу. На ваше, Галле, специальное попечение передаю его, так как вам после производства (уже был представлен в подполковники по избранию) предстоит принять третий батальон.

Поручившись за Б., ближайшие его друзья настояли, чтобы он поехал в Варшаву к известному тогда гипнотизеру доктору Охоровичу.

Доктор Охорович пользовал Б. в течение двух недель, и, отпуская его, просил перед выходом в лагерь еще раз приехать дней на пять. Не знаю подробностей лечения, но факт тот, что Б., который до того постоянно много пил, совершенно перестал прикасаться к вину и даже как будто бы не страдал от этого. За несколько дней до выступления в лагерь явился ко мне Б., сильно взволнованный, и стал упрашивать, чтобы я его перевел в другой батальон:

– А то Галле задушит меня.

Я успокоил Б., объяснил, почему не могу перевести его, Галле же действительно его любит, первый просил и поручился за него:

– Не задушит он вас и сделает из вас человека; потерпите и займитесь хорошенько своей ротой.

Подошла весна и принесла мне первые радости. Поверка обучения молодых солдат прошла настолько успешно, что все были довольны, чувствовали нравственное удовлетворение, все подтянулось и настроение поднялось. Но больше всего порадовала учебная команда.

Еще при приеме полка, осмотрев подробно учебную команду, я убедился, что ее начальник штабс-капитан Машевский очень хорошо и усердно ведет классные занятия, но совершенно не справляется со строевым обучением. Вяловатый по природе, медлительный, он привил эти качества и команде. Необходимо было передать команду в более живые, энергичные руки; но я еще совершенно не знал офицерского состава и не мог сам выбрать. Решил посоветоваться с Чижовым и высказал ему, какие бы я хотел видеть качества у будущего начальника команды: крепко любящего свой полк, ставящего интересы полка выше всего, настоящего строевика, энергичного работника, способного не только обучать, но и воспитывать людей.

Чижов указал на поручика Соколова, причем предупредил, что Соколов временами загуливает, но, по его мнению, это происходило главным образом от избытка энергии, которую ему некуда расходовать.

Расспросив поподробнее, решил остановиться на Соколове. В тот же день пригласил его и высказал ему свой взгляд на постановку обучения в учебной команде и что помимо всего предусмотренного положением об учебных командах я ожидаю от него еще следующего: внедрить будущим унтер-офицерам, что Могилевский полк никогда ни в чем не должен уступать другим, что личный пример и заботливость о подчиненных являются главной силой власти каждого начальника. Помимо положенного курса обучения, обучить людей команды гимнастическим играм и старым военным и народным песням. Ежегодно, по личному его выбору, подготавливать двух человек для замещения должности фельдфебелей.

Штабс-капитан Машевский был назначен командующим 13-й ротой, а поручик Соколов принял учебную команду. И хотя назначение его состоялось лишь в конце 1895 года, результаты обучения, выявившиеся на экзаменах и на строевом смотру, превзошли все ожидания. Стало ясно, что в руках поручика Соколова учебная команда будет надежным рассадником унтер-офицеров.

Поручик Соколов стал лицом в полку. Меня же больше всего радовало отношение к нему людей, как они им гордились и как старались во всем ему подражать.

Потребовав от офицеров напряженной работы, я отлично сознавал, что надо им дать соответствующие отдых и развлечения. Общество офицеров жило дружно, каждые две недели в полковом собрании были вечера, на которые приходили большинство полковых дам и дам 7-й артиллерийской бригады.

Собрание помещалось в прекрасном частном двухэтажном доме. Во втором этаже – зал с хорами. На одном хоре помещалась музыка, на другом – карточные столы. Под хорами отделенные от зала колонами под одним гостиная, под другим столовая. Кроме того, в Собрании были: большая буфетная, дамская уборная, внизу комнаты для занятия с офицерами, для карточной игры и большая биллиардная. Словом, Собрание отвечало всем требованиям. Офицерский стол очень хороший и очень дешевый – обед из двух блюд стоил зимою в Радоме 25 копеек, причем по местному обычаю перед супом подавалось мясо под хреном или под каким-нибудь соусом; по воскресеньям сверх двух блюд или сладкое, или пирог к супу. В лагере же этот обед стоил 30 копеек, ужин по порциям, порция 15 копеек. И только в дни вечеров буфетчику разрешалось подавать блюда, которые для Радома являлись роскошью, например: рыба, дичь, дикая коза, и за такие блюда назначались цены от 40 до 60 копеек за порцию.

Зимой в Собрании обедали и ужинали лишь желающие, каждый отдельно. Два раза в месяц – общий товарищеский обед. Меню обеда обыкновенное, только добавлялись общая водка и закуска и цена товарищеского обеда 40 копеек. Семейные вечера назначались через субботу, начинались в девять пополудни и кончались в два часа ночи. Несмотря на вполне соответствующую обстановку, вечера проходили без настоящего оживления, танцы шли вяло. Офицеры сетовали, что не только городские дамы, но и свои часто не приходят, ссылаясь на скуку. Но и тут мы скоро договорились. Я им откровенно высказал:

– Как вы хотите, чтобы к вам приезжали гости, когда вы, хозяева, только и думаете, как бы засесть за карты, а на гостей не обращаете внимания. Мало пригласить гостей, надо их и занять. Ведь кадетами и юнкерами вы все танцуете, а как надели эполеты, так и забыли танцы. Попробуйте быть настоящими хозяевами и сами увидите, что все получится.

Постепенно вся молодежь, а за ними и старшие офицеры, перешли от карт в танцевальный зал, танцы привились, число гостей все прибывало, и, наконец, к нам стали приезжать и из других городов – Петрокова и Ивангорода, танцевало до 80 пар, нашлись хорошие дирижеры.

Ежегодно в Собрании устраивалась елка и встреча Нового года. Елка устраивалась на третий день Рождества, за деревом ездил фельдфебель нестроевой роты, которой сам выбирал дерево, соответствовавшее вышине зала, правильной формы и, уплатив за него леснику, сам спиливал и привозил в собрание. В украшении елки принимали участие не только офицеры, но и дамы.

Украшения и подарки из года в год выписывались из Петербурга со склада игрушек Дойникова. Фирма Дойникова удивительно внимательно и добросовестно относилась к нашему заказу. За цену на круг один рубль за каждую игрушку она подбирала все виды для мальчиков и для девочек, и такого качества, что в отдельности нельзя было приобрести у них же подобные за двойную и даже тройную цену. Мало того, в виде презента от себя присылали весь заказ поездом большой скорости. Подарки получали все дети до четырнадцатилетнего возраста. По окончании празднества елку валили на пол и отдавали детям на разгромление.

Встреча Нового года начиналась с официального торжества. Все собирались в большом зале, подавалось шампанское, и когда часы били полночь, начальник гарнизона, поздравив всех с Новым годом, провозглашал здравие государю императору и прочие официальные тосты, затем вносились столы и все садились ужинать. После ужина общая мазурка, и в два часа под звуки марша расходились по домам.

Наладились также беседы и сообщения. Только одно зло трудно поддавалось искоренению. В полку издавна привились азартные игры, особенно среди старших офицеров, и именно таких, которые в остальном были в числе лучших, составляли как бы его ядро. Потихоньку играли даже и в полковом собрании, но уличить было трудно.

Долго я не решался затронуть карточный вопрос и поднял его лишь тогда, когда почувствовал, что уже овладел офицерами и могу с них все потребовать. Первый раз официально поднял его после одного из тактических занятий с руководителями, имен не называл, но все отлично знали, о ком говорю:

– Офицеры не дети, и потому я им не могу запретить игру в азартные игры, но как командир полка категорически воспрещаю азартную игру старших офицеров с младшими, особенно с подчиненными, и, если подобные случаи будут повторяться, буду вынужден предложить виновным оставить полк и отмечу это в аттестации.

На общем же собрании офицеров взял с них слово, что в полковом собрании азартной игры больше не будет. Офицеры дали слово и сдержали его.

Наступил май 1896 года, и 14 мая должно было состояться коронование государя императора Николая Александровича и императрицы Александры Федоровны. По случаю этого радостного торжества государю было угодно повелеть дать всем войскам трехдневный праздник.

Когда об этом было объявлено, все батальонные и ротные командиры пришли прямо в ужас и обратились ко мне с вопросом: как быть, какие принять меры, чтобы не произошло каких-либо излишеств, что уже в обычные праздники, особенно Рождества и Пасхи, бывает трудно сдерживать людей, а тут можно будет всего ожидать?

Такой мрачный взгляд меня крайне удивил, такое недоверие к людям и к самим себе!

– Неужели же, господа, мы являемся полком штрафованых, необузданных людей? Я этого совершенно не допускаю, во всяком случае, воля государя должна быть исполнена. Государь повелел дать людям трехдневный праздник, и они его получат, а какие принять меры ввиду ваших опасений, я сам укажу. Вас же прошу обсудить программу праздника и гуляния, которые мы предложим людям на второй день.

На следующее же утро я подъехал к помещению 1-го батальона и приказал дневальному у ворот, что командир полка требует к себе всех людей, выходить в чем есть. Поздоровавшись с людьми, объявил им о предстоящем короновании Их Величеств и спросил:

– Может ли кто из вас объяснить, почему наш царь называется помазанником Божиим?

Оказалось, что многие это разумели.

– Раз вы это понимаете, то понимаете, какой это радостный и великий праздник на всей Руси. Царь повелел дать вам трехдневный праздник, и вы его полностью получите. Не будет занятий, не будет перекличек, только, как вы сами понимаете, караульного наряда не могу отменить и списки наряженных в караул будут объявляться накануне. В остальном гуляйте как хотите, но тут же беру с вас слово, что нигде не осрамите Могилевского имени, нигде не допустите бесчинства, никого не обидите и будете друг за другом смотреть. На второй же день приглашаю всех вас на полковое гуляние на плацу.

То же самое объявил и в остальных батальонах.

Впечатление от такого моего распоряжения получилось ошеломляющее; большинство офицеров было уверено, что праздники у нас кончатся каким-нибудь большим скандалом. Только единичные: Чижов, Горелов, Галле, Соколов и Никитин (Басик, как его звали в полку) понимали меня и с особым рвением принялись за приготовление обещанного гуляния. Их рвение заразило и других, и ко дню гуляния плац был убран и разукрашен так, как это могут сделать наши офицеры, когда захотят.

Все три дня прошли благополучно, люди вполне выдержали экзамен. Ни в городе, ни в казармах не было ни одного буйства, ни драк, никто не видал ни одного могилевца в растерзанном виде, и в городе доброе имя полка очень поднялось. Полковое гуляние удалось на славу. Все игры, разученные под руководством поручика Соколова, были пущены в ход, и, руководимые офицерами, люди состязались на призы. Больше всего притягивали те состязания, за которые первым призом были предназначены сапоги.

Шнырявший повсюду мой сын, прибежал ко мне, схватил за руку:

– Пойдем, посмотри как там один танцует.

И действительно, среди обступившей его сплошной стеной толпы, танцевал камаринского молодой солдат. Восхищенные зрители примолкли и только среди вздохов иногда слышалось:

– Ох, пожалей сапоги.

И только когда плясавший в самый разгар присядки, ударив ладонью по земле, стал как вкопанный, раздались шумные одобрения. Сын опять взял меня за руку.

– А теперь пойдем, посмотри за сараями, там сложены уже все, кто не может стоять на ногах.

Как дети веселились молдаване, танцуя под скрипку свою любимую польку. Гуляние продолжалось до полной темноты и завершилось фейерверком.

Отгуляли мы царские дни, а за ними подошли Святая Троица и Духов день. Но тон уже был дан, и эти праздники прошли также благопристойно.

Через несколько дней предстояло выступление в лагерь. Лагерь 7-й дивизии был разбит на арендованном казною участке в шести верстах от города Конева и отстоял от Радома в трех переходах.

Придавая большое значение тому, чтобы офицеры в лагере обязательно довольствовались в офицерской столовой, мы еще заранее прикупили недостающее количество посуды, стекла, столового белья, с тем чтобы все могли садиться за обед одновременно и чтобы кушанья подавались с блюда, как в семье. В лагере я своего стола не держал и всегда обедал и ужинал в полковом собрании. Сначала офицеры были смущены таким моим решением, спрашивали себя, как при командире пить водку и тому подобное. Когда же мы вступили в лагерь и офицеры увидали в столовой чисто накрытые столы, что командир подошел к буфету и, чокаясь с офицерами, выпил водки, все стало просто, и наши обеды проходили всегда очень весело и оживленно. Полк был вообще не из пьющих, особенно среди молодежи были такие, которые совсем не пили водку и даже не курили. Для гостивших же у некоторых офицеров их братьев – кадетов и моего сына, когда я брал его к себе, накрывался в углу столовой отдельный стол, за которым они обедали одновременно с нами.

К обеду и ужину сходились по сигналу, который играл полковой штаб-горнист Павличенко, состоявший уже много лет в полку. Проиграв сигнал, старик возвращался к столовой, где его ожидала закуска, водка и бутерброды.

В окрестностях лагеря совершенно не было подходящих деревень; в лагере же только командир полка имел барак в три комнаты, остальные офицеры жили в полубараках, то есть офицерские палатки ставились поверх деревянных пола и стенок. Все семьи оставались в Радоме, но два раза в лето лагерным собранием устраивались танцевальные вечера, на которые приезжали наши дамы. В саду рядом с собранием ставился шатер – дамская уборная, мобилизовались все перевозочные средства полка: экипажи, лазаретные линейки, которые выезжали к поезду, приходившему из Радома в шесть часов вечера, а отвозили обратно к поезду, отходившему из Конска в Радом в пять часов утра. В эти дни по взаимному соглашению устраивался общий ужин для всех и подавалось командирское шампанское.