Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам"

10 апреля 1919 года Нестора Махно избрали почётным председателем Гуляйпольского Совета. К этому времени видный московский анархист Иуда Соломонович Гроссман-Рощин (тот самый, с которым Маяковский познакомился и подружился в «Кафе поэтов») уже перебрался на Украину и стал работать в штабе махновцев, помогая батьке составлять его речи. Нестор Иванович называл Гроссмана «звездой среди молодых теоретиков анархизма», хотя и считал, «что он, Рощин, страшно бесшабашный».

Держа в первой половине апреля очередную речь перед односельчанами, Махно сказал, что советская власть изменила «октябрьским принципам», а захватившая власть партия большевиков «оградила себя чрезвычайками». Нестор Иванович потребовал свободы слова, печати и собраний для всех левых партий и групп, отказа от диктатуры большевистской партии и свободных выборов в Советы трудящихся крестьян и рабочих. Это, конечно, не могло понравиться большевикам. Но 15 апреля Махно вернулся на Южный фронт, где продолжил командовать повстанческой бригадой, которая входила в состав 3-ей Украинской советской армии.

Рощин-Гроссман наверняка поддерживал связь с Москвой, а с Маяковским состоял в переписке. Но ни одно его письмо опубликовано не было, так как высказывания анархиста и идеолога махновщины подорвали бы авторитет «поэта революции», как стали называть Маяковского, начиная с середины 30-х годов прошлого века.

А весной 1919 года в одном из московских кафе двое мужчин в кожаных куртках вступили в беседу с членами «Ордена имажинистов». Поэт Матвей Ройзман, недавно избранный секретарём этой литературной группы, собрался было уйти, но Есенин сказал ему:

«– Останься! Тебе пора знать изнанку жизни».

Ройзман остался. И через много лет написал в воспоминаниях, что один из пришедших мужчин стал рассказывать о том…

«… как на фронтах гражданской войны белогвардейцы пытают наших красногвардейцев, вырезая на их груди красные звёзды».

Потом речь пошла о том, что Белую гвардию поддерживают священники православных храмов и даже монашки из Страстного монастыря.

«– Я ненавижу всё духовенство, начиная с патриарха Тихона, – заявил Есенин, чуточку пригнувшись к столику. – Л этих сытых дармоедок в чёрных рясах повыгонял бы вон голыми на мороз!»

Кто-то из имажинистов вспомнил о том, как футуристы (Давид Бурлюк, Василий Каменский и Владимир Маяковский) разрисовывали монастырские стены футуристическими картинами. Есенин тут же сказал, что он…

«… считает нужным ударить но Страстному монастырю, чтоб прекратить антисоветские выпады…

– Мог же Бурлюк своими скверными картинами украшать улицы Москвы? – закончил он».

И имажинисты стали готовиться.

А чем занимался тогда Владимир Маяковский?

Художник Николай Фёдорович Денисовский (ему было всего 18 лет, и он учился в Высших художественно-технических мастерских или во Вхутемасе, как стало называться бывшее Строгановское училище) впоследствии вспоминал:

«Был канун 1 мая 1919 го-да. Не спали несколько суток, украшая город к празднику. Вечером сказали, что приедет Маяковский, и сотни сонных, усталых вхутемасовцев пришли, как один, точнее, чем на занятия, чтобы ещё и ещё раз слушать своего поэта. Грандиозный зал трещал от втиснувшихся в него вхутемасовцев. Сидеть было не на чем. Все стояли. Над морем голов возвышался Маяковский. Он читал третий час. Но просили ещё и ещё».

На следующий день, 1 мая, в московском Дворце искусств состоялся вечер «Праздник труда», на котором читали свои стихи Константин Бальмонт, Сергей Есенин и Марина Цветаева.

30 апреля красные взяли Баку, и 1 мая Сергей Миронович Киров (председатель временного революционного комитета Астрахани) сказал об участвовавшей в сражениях Ларисе Рейснер:

«Она у нас особая. Как нежный мотылёк, плавает среди мо – ряков и вдохновляет их на боевые подвиги!»

Другой видный большевик, Григорий Константинович Орджоникидзе, к этому добавил:

«Если бы Азербайджан имел такую женщину, как Лариса Михайловна, поверьте, восточные женщины давно побрасали бы свои чадры и надели их на своих мужчин».

А имажинисты всё рвались перейти в наступление. 4 мая киевская газета «Борьба» напечатала статью Григория Колобова «О новом искусстве». В ней, в частности, говорилось:

«Сейчас, когда творится новая жизнь и тысячелетняя паутина и плесень сметены революцией…на горизонте русской литературы видим силуэты уходящих „старцев“ и приходящих новых творцов образов, красок и звуков. Это С.Есенин, Р.Ивнев и совсем ещё молодой и кривляющийся от молодости, как раскрашенный паяц, А.Мариенгоф. Русская литература временно пребывает в летаргическом сне, но живая вода живых сил воскресит её, и уже слышатся громкие стуки:

 
"Перед воротами в рай
Я стучусь:
Звёздами спеленай
Телицу-Русь.
 

С.Есенин"».

Колобов привёл четверстишие из стихотворения «Преображение».

Комфуты ответили имажинистам сборником «Всё сочинённое Владимиром Маяковским». Он вышел в середине мая в Петрограде с посвящением «Лиле» и со словами в предисловии: «Оставляя написанное школам, ухожу от сделанного и, только перешагнув через себя, выпущу новую книгу».

Журнал «Вестник литературы», откликнувшись в десятом номере на это «Всё сочинённое…», иронии не пожалел:

«"Сотую – верю! – встретим годовщину". Этими словами заканчивается только что вышедший сборник, озаглавленный «Всё сочинённое Владимиром Маяковским (1909–1919)». Итак, один из наиболее нашумевших футуристов и, скажем, более интересный из них, верит, что молодым людям, разгуливавшим недавно в полосатых кофтах с выкрашенными лицами и с огурцами и ложками в петлицах, улыбается долгое будущее, Мафусаилов век. Многие лета им!»

16 мая 1919 года президиум В ЦИ К, выслушав отчёт Особой следственной комиссии, одобренный Феликсом Дзержинским («учитывая добровольную явку и подробное объяснение обстоятельств убийства германского посла»), амнистировал Якова Блюмкина. Тюремное заключение, которое предлагала следственная комиссия, президиум В ЦИК заменил «искуплением в боях по защите революции».

Ходили слухи, что Блюмкин выдал большевикам многих своих однопартийцев. За это предательство левые эсеры вынесли ему смертный приговор, и на него было совершено несколько покушений. Но Блюмкин остался жив. А такие отчаянные люди, как он, большевикам были очень нужны.

21 мая имажинисты Есенин, Мариенгоф и Шершеневич вступили во Всероссийский союз поэтов, который незадолго до этого возглавил ставший большевиком Валерий Брюсов. О нём Матвей Ройзман высказался так:

«Конечно, многие старые поэты поругивали Брюсова за спиной и за то, что он работает с большевиками, и за то, что вступил в коммунистическую партию, стал депутатом Московского Совета. Но молодые поэты встретили Валерия Яковлевича с восторгом».

Зинаида Гиппиус в «Чёрной книжке» прокомментировала это событие без всякого восторга:

«С Москвой, жаль, почти нет сообщений. А то бы достать книжку Брюсова „Почему я стал коммунистом“. Он теперь, говорят, важная шишка у большевиков. Общий цензор (издавна злоупотребляет наркотиками)…

Мы с ним были всю жизнь очень хороши, хотя дружить так, как я дружила с Блоком и с Белым, с ним было трудно. Не больно ли, что как раз эти двое последних, лучшие, кажется, из поэтов и лично мои долголетние друзья, – чуть ли не первыми пришли к большевикам?..

О разрыве с Брюсовым я не жалею. Я жалею его самого».

О том, чем пришлось заниматься в Петрограде в майскую пору 1919 года Александру Блоку, записал в дневнике Корней Чуковский:

«Теперь всюду у ворот введены дежурства. Особенно часто дежурит Блок».

В мае 1919 года бакинский эсер Яков Серебрянский, как мы помним, покинул Баку и поехал в Персию – в город Решт на побережье Каспия, где, спасаясь от российской смуты, обосновалась семья бакинского предпринимателя Натана Беленького. Зачем Серебрянский отправился в незнакомое ему зарубежье, доподлинно неизвестно. Высказывались предположения, что в Решт его направила партия социалистов-революционеров (с каким-то тайным заданием). Существует также версия, что в Персию Серебрянского мог позвать его друг-однопартиец Марк Беленький, сестра которого, Полина, Якову очень нравилась.

27 мая в посёлке Белоостров под Петроградом был произведён обмен: Фёдора Раскольникова, пленника англичан, обменяли на семнадцать английских офицеров, арестованных в разное время большевиками на территории Советской России.

А в Москве в ночь с 27 на 28 мая (по словам всё того же Матвея Ройзмана) из кафе, в котором проводили время Есенин и его сподвижники…

«… спустилась группа: впереди шагали Шершеневич, Есенин, Мариенгоф, за ним приглашённый для «прикрытия» Григорий Колобов – ответственный работник Всероссийской эвакуационной комиссии и НКПС, обладающий длиннющим мандатом, где даже было сказано, что он «имеет право ареста». Рядом с ним – Николай Эрдман».

Восемнадцатилетний поэт Николай Робертович Эрдман вместе со своим девятнадцатилетним братом Борисом (тогда – театральным художником) тоже входили в «Орден имажинистов». А собрались молодые люди для осуществления специально задуманной акции – росписи стен Страстного монастыря. Для этого они пригласили художника Дида Ладо (настоящие имя и фамилия его подзабылись и до сих пор не установлены). Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья» написал:

«По паспорту Диду было пятьдесят, но сердцу – восемнадцать…

Дид с нами расписывал Страстной монастырь…

Когда Дид Ладо написал есенинские стихи, Г.Колобов схватил другую кисть, окунул её в ведро краски и сбоку четверостишия вывел «Мих. Молабух»».

Работа проходила под проливным дождём, а выписывал художник стихотворные строки, которые Есенин специально сочинил для этого мероприятия.

Матвей Ройзман:

«Рано утром я пошёл на Страстную площадь, чтобы посмотреть, уцелела ли надпись. Вся площадь была запружена народом, по тёмно-розовой стене монастыря ярко горели белые крупные буквы четверостишия:

 
Вот они толстые ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимали с Христа штаны.
 

Сергей Есенин.

Милиционеры уговаривали горожан разойтись и оттесняли их от монашек, которые, намылив мочалки, пытались смыть строки. Некоторые в толпе ругали Есенина, но большинство записывали четверостишие Сергея и кричали монашкам, что на Страстном монастыре давно пора повесить красный фонарь…

Между тем толпа на площади, в конце Тверского бульвара, вокруг памятника Пушкину настолько разрослась, что преградила путь всякому движению. Приехали конные милиционеры, и только после этого народ стал расходиться».

Официальные власти на эту дерзкую выходку имажинистов не отреагировали никак. Матвей Ройзман:

«Священнослужители с амвонов поносили святотатца отрока Сергея Есенина, вокруг Страстного монастыря был совершён крестный ход, но никого из нас никуда не вызывали».

Ройзман был также свидетелем того, как через несколько лет на одном из выступлений Есенина спросили:

«– Сергей Александрович! Вы же – классик. Зачем же писали страшное четверостишие на стене монастыря?

Есенин с улыбкой ответил:

– Год-то какой был. Монастыри ударились в контрреволюцию. Конечно, я озорничал. Зато Страстной монастырь притих…»

У «озорничавшего» Есенина весной 1919 года крыши над головой по-прежнему не было, и ночевал он где придётся. Иногда вместе с получившим свободу Яковом Блюмкиным он оставался на ночь в квартире братьев Кусикянов, один из которых тоже писал стихи. А то шёл в спецвагон Григория Колобова.

А Ларису Рейснер 4 июня освободили от должности когенмора (комиссара Генерального Морского штаба), и она вместе с Фёдором Раскольниковым поехала в Царицын. Раскольников был назначен командующим Волжко-Каспийской флотилией, Рейснер стала его старшим флаг-секретарём (адъютантом). Фёдор Фёдорович взял с собою книгу стихов Есенина. Рюрик Ивнев написал в воспоминаниях, что Сергей, когда узнал об этом, был очень рад, что «сам Раскольников» взял его книгу «с собою на фронт».

Наступило лето.

В июне чекисты наконец-то выследили, а при задержании застрелили вора-рецидивиста Якова Кузнецова (Яшку Кошелька), ограбившего в самый канун Рождества вождя большевиков Ленина.

Николая Бурлюка в это время от службы в Красной армии освободили, и он уехал в Херсон, где жили его родные. Складывается ощущение, что к кому-то из них обращался поэт, когда сочинял строки:

 
«В твоих руках мой день спадает
Минута за минутой.
Ногою необутой
Полдневный луч меня ласкает.
 
 
Прищурившись от ярких светов
И ухватясь за тучу,
Я чей-то призрак мучу
Средь опостыливших предметов».
 

А Брики, Маяковский, Роман Якобсон и Лев Гринкруг сняли дачу в подмосковном посёлке Пушкино. Стали ходить по грибы, спорить о литературе, играть в крокет и загорать.

В стране продолжала полыхать братоубийственная гражданская война. Эту бойню восепевала «Советская азбука» Маяковского. Он её проиллюстрировал, отпечатал, а затем отвёз раскрашенные от руки экземпляры к Кремлю, где раздавал курсантам и красноармейцам, которые уходили на фронт. Вот двустишия из той «Азбуки»:

 
«Антисемит Антанте мил.
Антанта – сборище громил.
 
 
Большевики буржуев ищут.
Буржуи мчатся вёрст за тыщу.
 
 
Вильсон важнее прочей птицы.
Воткнуть перо бы в ягодицы…»
 

Алексей Максимович Горький в тот же самый момент утверждал (в письме Ленину), что «"красные " такие же «враги народа», как и "белые"».

А Владимир Ильич Ленин в июне 1919 года отдал распоряжение:

«Всех проживающих на территории РСФСР иностранных подданных из рядов буржуазии тех государств, которые ведут против нас враждебные и военные действия, в возрасте от 17 до 55 лет заключить в концентрационные лагеря…>

Зинаида Гиппиус тоже записала в дневник свои впечатления о жизни, что сложилась вокруг:

«Всеобщая погоня за дровами, пайками, прошения о невселении в квартиры, извороты с фунтом керосина и т. д. Блок говорит (лично я с ним не сообщаюсь), даже болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят. Ему бы следовало их целых „12“. Ведь это же, по его поэме, 12 апостолов и впереди них "в венчике из роз идёт Христос"».

Бригада Нестора Махно в это время сражалась с белогвардейскими частями под командованием генерала Андрея Григорьевича Шкуро. Гуляйпольцы несли большие потери, так как не получали от большевистского командования ни снаряжения, ни боеприпасов. В результате белые прорвали фронт и захватили Донбасс. За это 25 мая 1919 года Совет рабоче-крестьянской обороны Украины принял решение ликвидировать Нестора Махно, а 6 июня Лев Троцкий подписал приказ, объявлявший свободолюбивого комбрига вне закона («за развал фронта и за неподчинение командованию»).

В ответ отстранённый от командования Махно разорвал соглашение с Советским правительством, о чём сообщил в полных возмущения и гнева телеграммах Ленину, Каменеву, Зиновьеву, Троцкому и возглавлявшему тогда Украину Раковскому. С небольшим отрядом верных ему людей батька скрылся в гуляйпольских лесах.

В связи с начавшимся стремительным наступлением войск Деникина на Москву Махно развернул в их тылу активную партизанскую войну, и красные вновь предложили ему заключить союз. Обитателям Гуляйполя батька сказал:

«– Главный наш враг, товарищи крестьяне, Деникин. Коммунисты – всё же революционеры… С ними мы сможем рассчитаться потом. Сейчас всё должно быть направлено против Деникина».

Кто знает, может быть, именно тогда у Нестора Махно сложились строки:

 
«Кони вёрсты рвут намётом,
Нам свобода дорога,
Через прорезь пулемёта
Я ищу в пыли врага.
 
 
Застрочу огнём кинжальным,
Как поближе подпущу.
Ничего в бою не жаль мне,
Ни о чём я не грущу».
 

Среди имажинистов тогда тоже вспыхнули «бои». Самым молодым в группе, которую возглавлял Сергей Есенин, был стихотворец Ипполит Васильевич Соколов. Он родился в 1902 году, стало быть, в 1919-ом ему было всего семнадцать лет. Матвей Ройзман про него написал:

«… он боялся заразиться через рукопожатия сыпным тифом и ходил, даже в июле, в чёрных перчатках».

По-видимому, сыпной тиф был единственной напастью, которой боялся Ипполит Соколов, так как по всем остальным вопросам он высказывался весьма отважно. Вот что, к примеру, писал он о футуризме:

«Футуризм должен без боя уступить место имажинизму лишь потому, что выдохся так же, как десять лет тому назад выдохся символизм».

Впрочем, в имажинизме Соколов тоже вскоре разочаровался. И 11 июля во время какого-то мероприятия, проходившего в столовой Всероссийского союза поэтов, Ипполит вышел на эстраду и зачитал «Хартию экспрессионизма», в которой, в частности, говорилось, что «весь имажинизм – спекуляция на невежестве публики», и что только «экспрессионизм, чёрт возьми, будет по своему историческому значению не меньше, чем символизм и футуризм».

Услышав это, Есенин вскочил и обратился к присутствовавшим:

«Нет, господа, вы послушайте меня, а не эту бездарность, которая говорить даже не умеет».

Писательский вечер завершился скандалом. Но, поскандалив, почти все участники этого мероприятия (писатели и поэты) отправились в поэтическое кафе Союза поэтов (бывшее «Домино», которое стали называть «СОПО»). Там отличился другой имажинист – Яков Блюмкин. Об этом – Матвей Ройзман:

«Яков Блюмкин сразу привлекал внимание: среднего роста, широкоплечий, скулолицый, с чёрной ассирийской бородой. Он носил коричневый костюм, белую рубашку с галстуком и ярко-рыжие штиблеты. Впервые я увидел его в клубе поэтов: какой-то посетитель решил навести глянец на свои ботинки и воспользовался для этого уголком конца плюшевой шторы, висящей под разделяющей кафе на два зала аркой. Блюмкин это увидел и направил на него револьвер:

– Я Блюмкин! Сейчас же убирайся отсюда!

Побледнев, посетитель пошёл к выходу, официант на ходу едва успел получить с него по счёту.

Я, дежурный по клубу, пригласил Блюмкина в комнату президиума и сказал, что такие инциденты отучат публику от посещения нашего кафе.

– Понимаете, Ройзман, я не выношу хамов. Но ладно, согласен, пушки здесь вынимать не буду!».

Этого, по выражению Блюмкина, «хама» Ройзман потом назвал – им оказался начинающий актёр Игорь Ильинский.

Видимо, в один из тех же дней произошёл эпизод, который описал в воспоминаниях Роман Якобсон. Выигравший в карты Маяковский пригласил его в кафе «Домино» («СОПО»). За соседним с ними столиком оказался Блюмкин. Маяковский начал «очень зло острить по поводу Горького» и предложил ему принять участие в вечере, на котором вместе выступить против Горького. Блюмкин согласился и принялся обсуждать с Якобсоном персидский эпос «Авесту». И тут, по воспоминаниям Якобсона:

«Вдруг вошли чекисты проверять бумаги. Подошли к Блюмкину, а он отказался показать документы. Когда начали на него наседать, он сказал:

– Оставьте меня, а то буду стрелять!

– Как стрелять?

– Ну, вот как в Мирбаха стрелял.

Когда они отказались отпустить его, он пригрозил чекисту, стоявшему у двери, и вышел из кафе».

Борис Бажанов, живший в украинском городе Могилёве-Подольском, ту пору описал так:

«Летом 1919 года я решил вступить в коммунистическую партию…

Если я хотел принять участие в политической жизни, то здесь, в моей провинциальной действительности, у меня был только выбор между украинским национализмом и коммунизмом. Украинский национализм меня ничуть не привлекал – он был связан для меня с каким-то уходом назад с высот русской культуры, в которой я был воспитан. Я отнюдь не был восхищён и практикой коммунизма, как она выглядела в окружающей меня жизни, но я себе говорил (и не я один), что нельзя многого требовать от этих малокультурных и примитивных большевиков из неграмотных рабочих и крестьян, которые понимали и претворяли в жизнь лозунги коммунизма по-дикому; и что как раз люди более образованные и разбирающиеся должны исправлять эти ошибки и строить новое общество так, чтобы это гораздо более соответствовало идеям вождей, которые где-то далеко, в далёких центрах, конечно, действуют, желая народу блага».

А Владимир Маяковский тем летом очень много размышлял над новой поэмой, в названии которой были только одни цифры: «150 000 000». В «Я сам» сказано, что она его «голову охватила».

И вдруг отношения Лили Брик и Маяковского резко ухудшились. Может быть, здесь сказалось то, что молодой здоровый мужчина, каким в тот момент был Владимир Владимирович, не имел высокооплачиваемой работы и не мог из-за этого обеспечить семью достойным пропитанием. Вполне возможно, что были и какие-то другие причины, но этот жизненный поворот отметили практически все маяковсковеды.

Аркадий Ваксберг:

«Лили устала от постоянного присутствия Маяковского, и он, чувствуя это, стремился к уединению».

Бенгт Янгфельдт:

«Летом 1919 года конфликты возникали то и дело – и Лили не хотела больше оставаться под одной крышей с Маяковским».

Но так как жилищный кризис в Москве был по-прежнему жесточайший, пришлось обращаться к Якобсону. Его «связи» опять помогли.

Александр Михайлов:

«Роман Якобсон помог Маяковскому раздобыть комнату в Лубянском проезде, в доме ВСНХ…»

Аркадий Ваксберг:

«Добрым гением снова стал Якобсон: помог Маяковскому получить отдельную комнату в Лубянском проезде – ту, которая сохранится у него до самого конца».

Бенгт Янгфельдт:

«Найти жильё Маяковскому помог Роман, чей сосед, благодушный буржуа Юлий Бальшин, опасался, что его квартиру "уплотнят" незнакомыми людьми. Он спросил Романа, не имеет ли тот какого-нибудь смирного человека, который мог бы у него жить, и Роман порекомендовал Маяковского, на всякий случай не сообщив, что он поэт».

Дом в Лубянском проезде, в котором жил сорокавосьмилетний Юлий Яковлевич Бальшин, находился в ведении Всероссийского Совета Народного Хозяйства (ВСНХ). Но не будем забывать, что распределением жилой площадью в Москве занимались только работники ВЧК, и что только они могли дать «добро» на вселение.

Примерно в это же время чекисты дали ещё одно «добро» – по рекомендации самого Феликса Дзержинского Яков Блюмкин поступил учиться в Академию генерального штаба РККА (на факультет Востока).

Изменилась жизнь и Алексея Максимовича Горького. В 1918-ом чекисты арестовали британского дипломата Роберта Брюса Локкарта, обвинив его в том, что он участвовал в «заговоре послов», который был направлен против страны Советов. Вместе с Локкартом была задержана и помещена в одну из камер Лубянки его возлюбленная, некая Мария Игнатьевна Бенкендорф (Закревская). Она помогала британцу в его антибольшевистской деятельности. Локкарта из России выслали. А Марию Бенкендорф-Закревскую освободил Яков Христофорович Петерс, заместитель главы ВЧК. Освободил с условием: беспрекословно выполнять любые приказы чекистов.

Марию Игнатьевну устроили в издательство «Всемирная литература» на скромную секретарскую должность. Корней Чуковский (кстати, работавший тогда переводчиком в британском посольстве) познакомил её с Горьким, описав в дневнике редакционное заседание, состоявшееся сразу после этого их знакомства:

«Как ни странно, Горький хоть и не говорил ни слова ей, но всё говорил для неё, распустил весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу».

Не удивительно, что Алексей Максимович вскоре предложил Закревской стать его литературным секретарём. Она согласилась и переехала жить в его квартиру. Вскоре у них начался роман.

Когда об этом узнала Мария Фёдоровна Андреева, гражданская жена всемирно известного писателя, она тут же оставила его квартиру. Правда, много лет спустя призналась:

«Я была неправа, что покинула Горького. Я поступила, как женщина, а надо было поступить иначе: это всё-таки был Горький».

Напомнил о себе и Нестор Махно – 5 августа 1919 года он издал приказ, который гласил:

«Каждый революционный повстанец должен помнить, что как его личными, так и общественными врагами являются лица богатого буржуазного класса, независимо от того, русские ли они, евреи, украинцы и т. д. Врагами трудового класса являются также те, кто охраняет несправедливый буржуазный порядок, т. е. советские комиссары, члены карательных отрядов, чрезвычайных комиссий, разъезжающие по городам и сёлам и истязающие трудовой народ, не желающий подчиняться их произвольной диктатуре. Представителей таких карательных органов, чрезвычайных комиссий и других органов народного порабощения и угнетения каждый повстанец обязан задерживать и препровождать в штаб армии, а при сопротивлении – расстреливать на месте».

Этот приказ вызвал ещё большее раздражение большевистских вождей, и на поимку батьки Махно были посланы части Красной армии. Однако при первом удобном случае красноармейцы переходили на сторону анархистского атамана и вступали в ряды его повстанческого воинства, которое сражалось с белыми и с красными, и вместе с гуляйпольцами распевали песню, сложенную на слова их отважного комдива:

 
«У меня одна забота,
Нет важней её забот.
Кони вёрсты рвут намётом,
Косит белых пулемёт.
 
 
Только радуюсь убойной
Силе моего дружка.
Видеть я могу спокойно
Только мёртвого врага».
 

Нередко батька Махно сам водил свою конницу в атаки.

9 августа 1919 года польские войска заняли столицу Белоруссии, и в Минск прибыл сам Юзеф Пилсудский.

А шагавший в это время по Москве Маяковский неожиданно увидел…

То, что попало на глаза нашему герою, заслуживает отдельного рассказа.