Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам"

В финале пьесы «нечистых» встречают вещи: «машина, хлеб, соль, пила, игла, молот, книга и др.». Они предлагают пролетариям продолжить работу, которую прервала революция:

 
«Все вещи
Своё берите! / Берите! Идите!
Рабочий, иди! Иди, победительХ..
 
 
Кузнец
Идём! / Идём по градам и весям,
флагами наши души развесим…
 
 
Все
Трудом любовным / приникнем к земле
все, / кому дорога она!»
 

Вот такую в 1918 году написал Маяковский пьесу. Она была против большевиков и против Горького с Андреевой. «Мистерия-буфф» призывала прекратить митинги и дискуссии, а заняться трудом, работой, делом. К этому же призывал «нечистых» и пришедший к ним «Человек просто». Тех же, кто был с этим не согласен, дозволялось уничтожать. И именно так «нечистые» поступили с «чистыми», выбросив их за борт. Именно так ломали они горьковский «рай», вдребезги и в клочья громили ленинский «ад».

Аркадий Ваксберг сказал о «Мистерии»:

«Вообще, заметим попутно, агрессивная богоборческая тенденция, присутствовавшая едва ли не во всех творениях Маяковского этого периода, несомненно отражала почти не скрываемый им комплекс неудачника: единственным доступным ему оружием – Словом – он мстил Богу за то, что тот обделил его взаимностью любимой».

С этим утверждением вряд ли можно согласиться. Какой «комплекс неудачника»? Где отсутствие «взаимности любимой»? Семейная жизнь Маяковского только-только начала налаживаться, и об этом Лили Брик поставила в известность своего мужа Осипа. И ничего богоборческого в «Мистерии-буфф» нет, а боги в его пьесе вообще отсутствуют.

Что же касается отношения Горького и Андреевой к «Мистерии-буфф», то, как мы помним, в августе 1918 года был подписан декрет о создании в Петрограде нового театра. Вскоре и «Мистерия» была готова. Маяковский, всю свою жизнь очень ответственно относившийся к своим обязательствам и обещаниям, ознакомил со своим творением и тех, кто его заказывал.

Судя по тому, что о реакции Андреевой ничего не известно, можно предположить, что читка пьесы состоялась (или Андреевой был предоставлен её экземпляр). Однако содержание «Мистерии-буфф» Марию Фёдоровну (и, надо полагать, Алексея Максимовича тоже) совершенно не удовлетворило, и на её постановку в новом театре был наложен категорический запрет.

Чтобы пьесу спасти, Маяковский и обратился к другим своим знакомцам: Луначарскому и Мейерхольду Нарком драматурга поддержал. А тот, возгордившись, ответил ему стихотворно.

В конце 1918 года власти Украины объявили о закрытии Киевского университета. В знак протеста студенты вышли на демонстрацию, в которой принял участие и студент физико-математического факультета Борис Бажанов. Потом он написал:

«Прибывший на грузовиках отряд „державной варты“ (государственной полиции) спешился, выстроился и без малейшего предупреждения открыл по демонстрации стрельбу. Надо сказать, что при виде винтовок толпа бросилась врассыпную. Против винтовок осталось три-четыре десятка человек, которые считали ниже своего достоинства бежать, как зайцы, при одном виде полиции. Эти оставшиеся были или убиты (человек двадцать) или ранены (тоже человек двадцать). Я был в числе раненых. Пуля попала в челюсть, но скользнула по ней, и я отделался двумя-тремя неделями госпиталя».

Чтобы окончательно прийти в себя, Бажанов вернулся в свой родной город Могилёв Подольской губернии.

А в Петрограде в это время начал выходить журнал «Искусство Коммуны», всеми делами в котором заправляла команда в составе искусствоведа Николая Николаевича Пунина («комиссара Лунина»), художника Натана Исаевича Альтмана и хорошо знакомого нам Осипа Максимовича Брика.

7 декабря в первом номере журнала вместо передовицы было напечатано стихотворение Маяковского «Приказ по армии искусства», в котором звучал призыв:

 
«Книгой времени / тысячелистой
революции дни не воспеты.
На улицы, футуристы,
барабанщики и поэты!»
 

На улицы деятели искусств призывались для того, чтобы, воплощая дореволюционный футуристический лозунг, сокрушить всё «старьё», то есть всё то, что было когда-то создано и построено ныне одряхлевшими старцами Мафусаилами:

 
«Канителят стариков бригады
канитель одну и ту ж.
Товарищи! / На баррикады! —
баррикады сердец и душ…
Паровоз починить мало —
накрутил колёс и утёк.
Если песнь не громит вокзала,
то к чему переменный ток?»
 

А газета «Известия» в это же время напечатала очерк Ларисы Рейснер «В Петроградской чрезвычайке (Весёлая история)», рассказывавший о чудовищном беспределе, который творили чекисты Петрограда.

15 декабря «Искусство Коммуны» напечатало ещё одно стихотворение Маяковского – «Радоваться рано»:

 
«Белогвардейца / найдёте – и к стенке.
А Рафаэля забыли? / Забыли Растрелли вы?
Время / пулям / по стенке музеев тренькать.
Стодюймовками глоток старьё расстреливай!..
Выстроили пушки на опушке,
глухи к белогвардейской ласке.
А почему не атакован Пушкин?
А прочие / генералы классики?
Старьё охраняем искусства именем. / Или
зуб революции ступился о короны?
Скорее! / Дым развейте над Зимним —
фабрики макаронной!»
 

Явно обрадованный тем, что никто не заметил заложенного в «Мистерию-буфф» антибольшевизма, Маяковский вновь повторял строки из «Пощёчины общественному вкусу». Он с дерзкой ехидцей упрекал советскую власть в том, что она не сделала чего-то очень важного, и скрупулёзно перечислял всё то, что ею упущено.

Поэта-футуриста неожиданно поддержал любимец Зиновьева поэт Василий Князев, опубликовав стихотворение, в котором было восклицание:

 
«Будь ты проклята культура буржуазных пауков!»
 

Луначарский, конечно же, не выдержал. И 29 декабря опубликовал в том же журнале «Искусство Коммуны» гневную статью «Ложка противоядия». Маяковский, который говорил, что никогда не видел Анатолия Васильевича кричащим, должен был признать, что увидел строки, написанные наркомом, «взорвавшимся» от возмущения и негодования.

Луначарский писал:

«Я понимаю, что уродство самовосхваления и оплёвывание высоких алтарей, что беготня с осиновым колом между могилами великанов – могли произойти оттого, что слишком долго запирали молодой талант. Но всему есть мера. Если Маяковский будет продолжать тысячу раз голосить одно и то же, а именно: хвалить себя и ругать других, то пусть он мне поверит: кроме отвращения он ничего к себе не возбудит!»

Это был сильный удар по самолюбию самовлюблённого футуриста, надеявшегося, что большевики признают его.

Так как «Искусство Коммуны» выпускали соратники Маяковского, они ознакомили его с письмом Луначарского сразу же, как оно поступило в редакцию. И поэт сочинил стихотворный ответ под названием «Той стороне». Он был напечатан в том же номере журнала – сразу же вслед за статьёй наркома. Обратим внимание, что уже в самом названии Маяковский поставил себя и Луначарского по разные стороны баррикады! Поэт не спешил признавать правоту наркома, он продолжал отстаивать старые футуристические позиции, не желая подчиняться никаким «фельдфебельским» приказам:

 
«Мы / не вопль гениальничанья – / „всё дозволено“,
мы не призыв к ножовой расправе,
мы / просто / не ждём фельдфебельского / «вольно!»,
чтоб спину искусства размять, расправить…
А мы – / не Корнеля с каким-то Расином —
отца, – / предложи на старьё меняться, —
мы / и его / обольём керосином
и в улицы пустим – / для иллюминаций…
Мы / не подносим – / "Готово! / На блюде!
Хлебайте сладкое с ложицы!"
Клич футуриста: / были б люди —
искусство приложится».
 

Юрий Анненков обратил внимание на то, что Маяковский спорил тогда не только с наркомом Луначарским:

«Не так, товарищ! – обращался Блок к Маяковскому, ещё воспевавшему в те годы разрушение. – Не меньше, чем вы, я ненавижу Зимний дворец и музеи (?). Но разрушение так же старо, как строительство, и так же традиционно, как оно. Разрушая постылое, мы так же скучаем и зеваем, как тогда, когда смотрели на эту постройку. Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете, проклятья времени не избыть. Ваш крик – всё ещё крик боли, а не радости. Разрушая, мы всё те же рабы старого мира; нарушение традиции – та же традиция».

18 декабря 1918 года по требованию Феликса Дзержинского бюро ЦК РКП(б) приняло постановление, запрещавшее критиковать ВЧК в печати. Такой была реакция большевиков на очерк Ларисы Рейснер «В Петроградской чрезвычайке». Но этот запрет не очень её огорчил – 20 декабря она была назначена комиссаром Морского Генерального штаба (сокращённо – «когенмором»). Кроме Ларисы в штабе работали специалисты, сплошь состоявшие из бывших морских офицеров.

А член Реввоенсовета Республики Фёдор Раскольников на миноносце «Спартак» отправился атаковывать Ревель, но нарвался на пять лёгких крейсеров Британии, и 26 декабря был взят англичанами в плен.

29 декабря Маяковский принял участие в диспуте на тему «Пролетариат и искусство», который состоялся в петроградском Дворце труда. Журнал «Искусство Коммуны» (в одном из первых январских номеров года 1919-го) сообщил:

«Поэт Маяковский отбрасывает обвинение, что левые будто бы призывают к насилию над старым искусством. Он сам готов возложить хризантемы на могилу Пушкина».

Это был явный знак к тому, что поэт готов помириться с наркомом.

В конце декабря 1918 года Гуляйпольская повстанческая армия вместе с отрядами Красной гвардии заняли Екатеринослав, и Нестор Махно стал военным комиссаром города, членом губернского Воєнно– Революционного Комитета и главнокомандующим Советской революционной рабоче-крестьянской армии Екатеринославского района. Но так как большевики тут же занялись дележом власти, в городе начались грабежи. И Махно пришлось обратиться к екатеринос-лавцам с пламенной речью:

«– В данный момент моей ответственности перед революцией именем партизанов всех полков я объявляю, что всякие грабежи, разбои и насилия ни в коем случае допущены не будут и будут пресекаться мною в корне».

В своих воспоминаниях Нестор Иванович потом написал:

«На самом деле я за грабежи, как и за насилие вообще, расстреливал всех. Конечно, среди расстрелянных… оказались, к стыду большевиков, все почти лица из вновь и наспех большевиками сколоченного Кайдацкого большевистского отряда, которых сами же большевики арестовали и скрещивали их махновцами».

Нестор Махно расстреливал не только за грабежи. Однажды он увидел вывешенный на улице лозунг:

«Бей жидов, спасай Россию! Да здравствует батька Махно!»

Махно велел разыскать написавшего и расстрелять его.

31 декабря после ожесточённого сражения армия гетмана Петлюры вновь захватила Екатеринослав, и 5 января 1919 года Махно вернулся в Гуляйполе с отрядом, в котором было всего около двухсот человек. Но сюда петлюровцы сунуться не решились.

В это время Григорий Колобов, давний друг Анатолия Мариенгофа, продолжавший служить в ВЧК и ставший «первейшим» приятелем Есенина, успел съездить на родину, в Пензу, и, вернувшись, удивил друзей неожиданным вопросом:

«– А знаете ли, Серёжа и Толя, почём в Пензе соль?

– Почём?

– Семь тисяч!»

В течение дня этот вопрос Колобов задавал многим, но, отвечая на него, каждый раз завышал стоимость: девять тысяч, одиннадцать тысяч и так далее. В результате у него появилась кличка: «Почём-соль». Впрочем, клички в их компании имели тогда все: Анатолия Мариенгофа называли «Гунтер», Сергея Есенина – «Вятка», а примкнувшего к ним Вадима Шершеневича – «Орловский рысак».

А гордившийся своим прозвищем «Красный звонарь» поэт Василий Князев выпустил новый стихотворный сборник «Красные звоны и песни», а его «Красное Евангелие» выдержало в 1918 году четыре издания. Почти каждый день стихи Князева появлялись то в «Петроградской правде», то в «Северной Коммуне», то в «Красной газете», то в «Красном дьяволе», то в «Красной колокольне», и везде его представляли как «талантливейшего пролетарского поэта, в совершенстве владеющего как тайной стиха, так и темпераментом истинного революционера». Маяковского так тогда никто не называл.

Когда Василий Князев прибыл в Псков (в литературном вагоне редакции газеты «Красный штык»), местная газета «Набат» сообщила:

«В четверг, в 9 часов вечера, в Коммунальном театре состоялся концерт для рабочих и красноармейцев. Хор исполнил „Интернационал“, а затем поэт Василий Князев читал свои стихотворения „Песня Коммуны“, „Сын коммунара“, „Вперёд“ и „Песню Красного петуха“. Аудитория очень сердечно встречала своего поэта».

Писатель Виктор Кузнецов (в наши уже дни) написал о Василии Князеве следующее:

«Князев пел оды коммунистам далеко не бескорыстно. По воспоминаниям современников он мог зарифмовать любой „социальный заказ“ и сшибал в редакциях не без помощи всесильного Зиновьева наивысшие гонорары».

А Одесса осенью 1918 года стала вдруг советской, и поэт-футурист Николай Бурлюк на какое-то время превратился в красноармейца. Но в декабре власть в городе вновь переменилась, и Николая опять мобилизовали в Белую гвардию. Кто знает, может быть, этот поворот судьбы напомнил ему давным-давно написанные строки:

 
«Смыкаются незримые колени
перед моленьями моими.
Я, тёмный, безразличный пленник,
шепчу богов ушедших имя.
 
 
Я не приму твой трепет ночи,
хвала, согбенная бессильно.
Меня заря, быть может, прочет
работником дневною пылью».
 

Глава третья
После «Мистерии»

Наступил год 1919-ый. Уже 14 месяцев большевики находились у власти.

3 января коллегия Московской ЧК вынесла приговор арестованному четыре месяца назад Исидору Ивановичу Морчадзе. Какой дали ему срок, данных обнаружить не удалось. Известно лишь, что осуждён он был «/70 политическим мотивам».

А у Елены Юльевны и Эльзы Юрьевны Каган, отправившихся в заграничное путешествие, возникли сложности. Пароход «Онгерманланд» доставил их в столицу Швеции, откуда они через несколько недель перебрались в норвежский город Берген, где несколько месяцев ожидали визы.

Андре Триоле, намеревавшийся встретить Эльзу Каган в Англии, вернулся во Францию. Аркадий Ваксберг в связи с этим недоумевал:

«Что мешало ему самому приехать в Норвегию, почему мать и дочь добивались английской, а не французской визы – об этом мы никогда не узнаем: в записках Эльзы таких сведений тоже нет».

Сведения эти раздобыл Бенгт Янгфельдт, написавший про мать и дочь:

«Однако вскоре они поняли, что оказались в тупике: чтобы получить разрешение на въезд во Францию, им нужно было прожить определённое время в Англии, но для того, чтобы им открыли въезд в Англию, следовало документально подтвердить, что их впустят во Францию».

У Аркадия Ваксберга возникли и другие вопросы:

«Не узнаем мы и о другом "пустякена какие всё-таки деньги две женщины жили несколько месяцев в совершенно чужой стране? Как и ещё об одном: зачем Эльза всё равно поехала в Англию, хотя к тому времени жених Андре Триоле давно уже переместился в Париж?»

Ответ на один из вопросов (на чей счёт мать с дочерью жили в Скандинавии?) можно найти в Биографическом энциклопедическом словаре 2001 года издания. Там на странице 140 сообщается:

«ВОРОВСКИЙ Вацлав Вацлавович (1871–1923), революционер, публицист и литературный критик, дипломат. С 1903 – большевик. С ноября 1917 – полпред в скандинавских странах».

Через полпреда (полномочного представителя) Воровского в ту пору проходили деньги партии большевиков, в том числе и так называемые «немецкие деньги», то есть те, что большевики получали от Германии для дестабилизации обстановки в России. Так что у Воровского и его скандинавского ведомства, располагавшегося в Стокгольме, были средства, которые можно было потратить и на поддержку тех, кто являлся с документами, выданными ВЧК.

Когда необходимые въездные визы были наконец-то получены, Елена Юльевна Каган и её дочь (по словам Бенгта Янгфельдта):

«11 ноября 1918 года… ступили на английскую землю».

Андре Триоле в тот момент успел съездить на остров Таити.

Бенгт Янгфельдт:

«В начале 1919 года в Париж вернулся Андре Триоле, но Эльза всё ещё оставалась в Лондоне…»

А петроградский журнал «Искусство Коммуны» 9 января 1919 года вновь вместо передовой статьи поместил стихотворение, которое называлось «С товарищеским приветом, Маяковский». В этом произведении, написанном по случаю годовщины Отдела изобразительных искусств (ИЗО), заявлялось, что, хотя сторонников у автора немного:

 
«… нас, / футуристов,
нас всего – быть может – семь»,
 

их число будет расти, а отдел ИЗО просуществует ещё как минимум сто лет:

 
«Поздравители / не хлопают дверью?
Им / от страха / небо в овчину?
И не надо. / Сотую – / верю! —
встретим годовщину».
 

Но до этой «сотой» годовщины надо было ещё дожить, а жизнь с каждым днём становилась всё сложнее. И всё опаснее.

Зинаида Гиппиус:

«Границы плотно заперты. В "Правде "ив „Известиях“ абсолютная чепуха. А это наши две единственные газеты, два полулистка грязной бумаги, – официозы…

Что пишется в официозах – понять нельзя. Мы и не понимаем.

И никто. Думаю, сами большевики мало понимают, мало знают».

Об обстановке, царившей тогда на улицах Москвы, можно судить по инциденту, случившемуся в канун Рождества. Банда во главе с Яшкой Кошельком (Яковом Кузнецовым) остановила автомобиль главы Совнаркома Ленина. Владимир Ильич назвал, конечно же, свою фамилию, но так невнятно, что нападавшие восприняли её как «Левин».

– Левин, так Левин, – сказал Яшка Кошелёк.

И у вождя большевиков забрали все бывшие при нём деньги, личный браунинг и автомобиль, оставив ограбленного Владимира Ильича и сопровождавших его людей мёрзнуть на улице.

Ленин таким отношением был очень оскорблён и решил отомстить нападавшим.

Субботний номер «Известий ВЦИК» от 25 января 1919 года сообщил:

«К борьбе с бандитизмом

Заместителю председателя В. Ч.К. тов. Петерсу

В виду того, что налёты бандитов в Москве всё более учащаются, и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается В. Ч.К. принять самые срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами.

Председатель СНК Н.Ленин (В.Ульянов)».

«Меры», притом «самые беспощадные», были, конечно же, тут же приняты. Об этом «Известия ВЦИК» объявили уже на следующий день:

«Москва на военном положении

Приказ № 157 Московского окружного Комиссариата по военным делам

25 января 1919 года

Па основании чрезвычайных полномочий, предоставленных мне постановлением СНК от 29 мая 1918 года об объявлении Москвы на военном положении, приказываю:

… расстреливать всех уличённых и захваченных на месте преступления бандитов.

Окружной военный комиссар Н.Муралов»

Приказ был издан, сотрудники ВЧК и милиции были подняты на ноги, но Яшка Кошелёк как в воду канул. Найти его чекистам так и не удалось. Поэтому каждый, кто мог, старался вооружиться.

В Северной Коммуне ещё 22 марта 1918 года Моисей Урицкий издал приказ, согласно которому гражданам предлагалось в трёхдневный срок зарегистрировать имевшееся у них оружие. Такое оружие у Маяковского было, и 1 февраля 1919 года он получил в Петербургском (так указано в документе) комитете РКП удостоверение за номером 12, в котором говорилось:

«Пролетарии всех стран соединяйтесь!

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано Гражд. В.В.Маяковскому на право ношения и хранения револьвера системы велодок без №.

Подпись владельца оружия В.Маяковский».

Орфографические ошибки этого документа отражают стиль того времени. Карманный револьвер велодог (а не велодок!) создавался для защиты велосипедистов от уличных собак (отсюда и его название), а когда животные к велосипедам привыкли, стал оружием самообороны. Надо полагать, что и до этого Маяковский носил с собой этот велодог, но нелегально. С 1 февраля 1919 года поэт стал вооружённым с разрешения властей.

10 января 1919 года лондонские газеты опубликовали сенсационную новость: «Мы захватили в плен первого лорда большевистского адмиралтейства». По британским понятиям именно так можно было назвать взятого на миноносце «Спартак» члена РВС Республики Советов и заместителя наркома Троцкого по морским делам Фёдора Раскольникова. Его как раз доставили в Лондон.

В Москве об этом деле мало кому хоть что-то было известно. Поэтому москвичи обсуждали местные новости, одна из которых заключалась в том, что в кафе «Домино», располагавшемся в доме № 18 по улице Тверской, сменились хозяева. Прежний владелец эмигрировал, и ставшее бесхозным помещение отдали Союзу поэтов, который, как мы помним, возглавлял Василий Каменский. Ему захотелось, чтобы «Домино» стало кафе поэтическим. О том, как происходило то становление, рассказал Матвей Ройзман:

«Занимался этим молодой задорный художник Юрий Анненков, стилизуя всё под гротеск, лубок, а иногда отступая от того и другого. Например, на стене, слева от арки, была повешена пустая, найденная в сарае прежнего владельца „Домино“ птичья клетка. Далее произошло невероятное: первый председатель союза Василий Каменский приобрёл за продукты новые брюки, надел их, а старые оставил в кафе. В честь него эти чёрные с заплатами на заду штаны приколотили гвоздями рядом с клеткой. На кухне валялась плетёная корзина из-под сотни яиц, кто-то оторвал крышку и дал Анненкову. Он прибил эту крышку на брюки Василия Васильевича наискосок. Под этим „шедевром“ белыми буквами были выведены строки:

 
Будем помнить Стеньку,
Мы от Стеньки, Стеньки кость.
А пока горяч кистень, куй,
Чтоб звенела молодость!!!
 

Далее вдоль стены шли гротесковые рисунки, иллюстрирующие дву– и четверостишия поэтов А.Блока, Андрея Белого, В.Брюсова, имажинистов. Под красной лодкой были крупно выведены строки Есенина:

 
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего».
 

Это стихотворение Есенина называлось «Кобыльи корабли», оно завершалось четверостишием:

 
«Буду петь, буду петь, буду петь!
Не обижу ни козы, ни зайца.
Если можно о чём скорбеть,
Значит, можно чему улыбаться».
 

Строк Маяковского на стенах поэтического кафе не было. Но сам он заглядыввл сюда всякий раз, когда приезжал из Петрограда в Москву.

Матвей Ройзман:

«Редкий вечер обходился без выступления начинающих или старых поэтов. Это было для них очень важно: бумага в стране была на исходе, во время гражданской войны многие типографии разрушены. Общение с читателями достигалось путём устного слова, главным образом, с эстрады кафе».

29 января 1919 года «Вечерние известия Моссовета» опубликовали объявление:

«Вечер поэтов. Сегодня в «Союзе поэтов» (Тверская, 18) вечер четырёх поэтов: Сергея Есенина, Рюрика Ивнева, Анатолия Мариенгофа и Вадима Шершеневича. Вступительное слово скажет Григорий Колобов. Начало в 8 ч.в.».

Это был первый литературный вечер стихотворцев, которые решили создать объединение, назвав его имажинистским (от французского слова «image» – «образ»).

Обратим внимание, что представлять публике «четырёх поэтов» было поручено чекисту Колобову. Все россияне тогда уже знали, что ВЧК – это карающий меч революции, поэтому старались держаться от него как можно дальше. Но молодые имажинисты, водившие дружбу с чекистом по кличке «Почём-соль», решили показать всем, как они близки с этим чрезвычайным ведомством. И первому сборнику их имажинистских стихов было дано название «Всё, чём каемся». Оформить книгу предложили завсегдатаю кафе «Питтореск», молодому художнику Василию Петровичу Комардёнкову. В книге «Дни минувшие (Из воспоминаний художника)» он рассказал о том, как размещал на обложке этого сборника слова его названия (по просьбе самих поэтов, разумеется):

«Я написал крупно по вертикали начальные буквы каждого слова, получилось ВЧК, и мелко около каждой буквы остальные… Нашли бумагу и типографию. Скоро первая пачка обложек была готова, текст тоже. Сергею Александровичу были вручены обложки для соединения с текстом».

Но до читателей эта книга не дошла – о ней узнали чекисты, и все отпечатанные экземпляры конфисковали, дав тем самым понять, что шутить над грозным ведомством они никому не позволят.

А над футуристами шутить было можно. Более того, над ними начали сгущаться грозовые тучи – 30 января в воронежском журнале «Сирена», а 10 февраля в московской газете «Советская страна» была опубликована «Декларация имажинистов». В ней, среди другого прочего, говорилось и о сообществе, которое возглавлял Маяковский:

«Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился 1909 умер – 1919). Издох футуризм. Давайте грянем дружнее: футуризму и футурью – смерть. Академизм футуристических догматов, как вата, затыкает уши всему молодому. От футуризма тускнеет жизнь…

Знаете ли вы, что такое футуризм: это босоножка от искусства, это ницшеанство формы, это замаскированная современностью надсоновщина…

Футуризм кричал о солнечности и радости, но он мрачен и угрюм…

Поэзия: надрывная нытика Маяковского, поэтическая похабщина Кручёных и Бурлюка…

К чёртовой матери всю эту галиматью.

… мы, группа имажинистов, кричим вам свои приказы.

Мы, настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания…

Заметьте: какие мы счастливые. У нас нет философии. Мы не выставляем логики мыслей. Логика уверенности сильнее всего».

Под декларацией стояли подписи:

«Поэты: Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шертеневич.

Художники: Борис Эрдман, Георгий Яку лов.

Музыканты, скульпторы и прочие: ау?»

Это была звонкая оплеуха тем, кто ещё совсем недавно раздавал пощёчины общественному вкусу Но на неё мало кто обратил внимание – время было уже не то. 14 февраля 1919 года в газете «Известия» появилась с виду вроде обычная статья, но сообщала она страшные вещи:

«Концентрационные лагери

Революционные Трибуналы и Народные Суды ввели особый род наказания: лишение свободы в виде принудительных работ без содержания под стражей.

Московская Чрезвычайная Комиссия решила сделать опыт устройства «концентрационного лагеря» для принудительных работ».

Такая была тогда в стране обстановка.

Дмитрий Мережковский записывал в дневнике:

«Среди русских коммунистов – не только злодеи, но и добрые, честные, чистые люди, почти „святые“. Они-то – самые страшные. Больше, чем от злодеев, пахнет от них китайским мясом».

Жена Мережковского, Зинаида Гиппиус, потом разъяснила (в книге «Живые лица»), что имелось в виду под словами «китайское мясо»:

«Это вот что такое: трупы расстрелянных, как известно, „Чрезвычайка“ отдаёт зверям Зоологического сада. И у нас, и в Москве. Расстреливают же китайцы. И у нас, и в Москве. Но при убивании, как и при отправлении трупов зверям, китайцы мародёрничают, не все трупы отдают, а который помоложе, – утаивают и продают под видом телятины. И у нас, и в Москве. У нас – на Сенном рынке. Доктор N купил „с косточкой“ – узнал человечью. Пошёл в ЧК. Ему там очень внушительно посоветовали не протестовать, чтобы самому не попасть на Сенную».

Такие нравы устанавливались в стране Советов, на которую с юга стремительно надвигалась Белая армия генерала Деникина, а на западе наращивала мощь армия Польши, которой руководил Юзеф Пилсудский. Лев Троцкий писал:

«У Ленина сложился твёрдый план:…вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть».

Быть среди тех, кто сражается и побеждает и, стало быть, пользуется всеми жизненными благами, хотелось тогда очень многим. И в конце февраля 1919 года Сергей Есенин написал заявление:

«Признавая себя по убеждениям идейным коммунистом, примыкающим к революционному движению, представленному РКП (б), и активно проявляя это в моих ПОЭМАХ и СТАТЬЯХ, прошу зачислить меня в действительные члены литературно-художественного клуба Советской Секции писателей – художников и поэтов.

Сергей Есенин».