Текст книги "Портрет в черепаховой раме. Книга 2. Подарок дамы"

На следующий день объявилась и та, кого интересовала лаковая шкатулка. Это была Амелия Баденская. Получив шкатулку, она спросила у брата почившего, не будет ли он возражать, если некая дама в память об Алексее закажет надгробный памятник. Брат не возражал.

И через полгода на могиле кавалергарда появилось изваяние: скала со сломанным грозою дубом, у подножья скалы – женская фигура в покрывале и на коленях держит в руках погребальную урну. На памятнике было выбито две надписи. Первая: «Здесь погребено тело кавалергардского полку штабс-ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова, скончавшегося генваря 30 дня 1807 года на 26 году от своего рождения». Вторая: «Под сим камнем покоится прах любезного нам брата Петра Яковлевича Охотникова, скончавшегося 1801 года 23 апреля на 26 году от рождения».

* * *

В коридоре Зимнего дворца у окна, выходящего на Неву, стояла в раздумье княгиня Голицына. А её воображении теснились, сменяя одна другую, события последних месяцев и образы людей, ещё недавно близких и реальных, а теперь, по странному стечению обстоятельств, ушедших куда-то далеко-далеко. Вот появилось непроницаемое лицо Краснова, чуть порозовевшее от полученной пощёчины. Затем послышался задорный смех Охотникова и возник он сам, переполненный озорством и удалью. Потом показался профиль Гончарова, что-то с жаром объясняющего у застывших восковых фигур. Ему на смену пришла фрейлина Загряжская в ослепительно белом платье невесты, довольная и счастливая, улыбающаяся каким-то своим светлым мечтам… Но вот фрейлина почему-то нахмурилась, её каблучки громко застучали по паркету, она подошла к Голицыной, внимательно посмотрела ей в глаза и спросила хриплым мужским голосом:

– Всё ушедшее вспоминаем, княгиня?

Наталья Петровна вздрогнула. Силуэт фрейлины мгновенно растаял, и перед глазами вновь появилась Нева, покрытая льдом и сугробами. А рядом с княгиней стоял доктор Роджерсон.

– Вы, кажется, что-то спросили, Джон?

Роджерсон улыбнулся и с лёгким английским акцентом ответил:

– Я не спрашивал. Я просто обрисовал то, что увидел: княгиню, вспоминающую безвозвратно канувшее в Лету.

– Вы колдун?

– Нет, сударыня. Скорее, философ.

– Но как вам удаётся читать чужие мысли? И даже угадывать грёзы? – спросила княгиня.

– Это совсем нетрудно. Вот поживёте с моё…

Голицына рассмеялась:

– Джон! Мы же ровесники!

Роджерсон усмехнулся:

– Если рассматривать возраст с позиций школярской арифметики – да!

– Разве есть другая позиция?

– Есть! Вот вы, княгиня, все те годы, что я вас знаю, – сколько уже?

– Целая жизнь!

– Так вот в течение всей этой жизни вы стремились – ежечасно, ежеминутно – перекроить её по-своему.

– А как же иначе? – удивилась Наталья Петровна. – Для чего же мы тогда появляемся на этот свет?

– Вот, вот! – снова усмехнулся Роджерсон. – Мы появляемся и начинаем всё вокруг себя перекраивать. Хотя свет, на который мы явились, вовсе не просил нас об этом! Он и до нас светил и будет светить после нашего ухода.

– Но ведь Господь дал нам разум! Разум, чтобы мы не мёрзли, как та ворона на студёном ветру, – княгиня кивнула на птицу, сидевшую нахохлившись на ветке за окном. – А возвели себе дворцы, где в тепле и уюте рассуждали бы на разные философские темы. Мы перекроили этот свет и не жалеем об этом!

– Что ж, справедливо. Но лишь с позиции одного прошедшего дня. А с позиции вечности?.. Мне как-то довелось оказаться на поле, где произошла кровавая битва войска Кромвеля с армией короля Карла. Это было мирное поле! Пели птицы, стрекотали кузнечики, еле слышно шелестели травы. Ничто не напоминало о давнем сражении. Ничто! Для вечности оно явилось чем-то, на какое-то время заглушившим стрёкот кузнечиков. И всё!

– Вы хотите сказать, сударь, – немного подумав, произнесла Голицына, – что наше пребывание на этой земле не имеет никакого смысла?

– Нет, нет! – возразил доктор. – Я хотел сказать совсем другое. Мир, в который мы пришли, живёт по своим законам. В молодости они кажутся нам очень простыми, и нас тут же тянет улучшить их, переделав по-своему. Я давно уже убедился в бессмысленности этих попыток. Наши древние пращуры ходили в звериных шкурах и жили в продувных пещерах. Мы щеголяем в мундирах и платьях и живём в великолепных дворцах. Но точно так же, как и наших предков, нас тянет спать по ночам, мы радуемся восходам солнца и улыбкам любимых и страдаем от измен, болезней и старческой немощи.

Голицына вновь задумалась, затем спросила:

– Я всё-таки не понимаю, Джон, к чему вы это клоните? В чём хотите меня убедить?

– В том, что время переделывать этот мир для нас с вами ушло безвозвратно!

– Вы предлагаете, чтобы я признала себя старухой?

– В этом нет ничего ущербного, мадам! Осень и даже зима не менее великолепны, чем весна и лето! Это ведь так увлекательно – смотреть на окружающий тебя мир с высоты своего возраста! Во многом понимать его! И своими мудрыми советами время от времени укрощать лихую необузданность молодости!

– Нужны мы ей со своими старческими советами! – проворчала княгиня.

– Наконец-то! – обрадовано оживился Роджерсон. – В вас уже заговорила мудрость… Правильно, никому не нужны наши советы, наша помощь. Ни-ко-му! Но однажды… вдруг… кому-то… Это ведь так увлекательно, княгиня, – знать, что всем в этом мире управляют особы женского рода. И самая главная среди них носит имя Любовь.

– Джон! – со смехом воскликнула Голицына. – Вы сами себе противоречите!

– Вот и подумайте над этим противоречием, любезная Наталья Петровна! На досуге. Не торопясь. Ведь время, отпущенное вам, ещё не кончилось! – и загадочно улыбнувшись, Роджерсон удалился.

Голицына проводила доктора взглядом, затем посмотрела на Неву и закрыла лицо руками.

* * *

Княгиня отвела руки от лица, но это была уже совсем другая княгиня, та, которой было за девяносто лет. Она долго сидела в задумчивости, затем произнесла:

– Вот так и завершилась эта история, связанная с семёркой! Случилась она в 1807 году.

– А дочурка Охотникова как? – спросила Кологривова.

– Которая из дочурок?

– Их разве было несколько? – удивилась Марфа.

– Двое. Одна от Елизаветы Алексеевны. Она тоже долго не прожила. Скончалась через год. Говорили, что Великий Князь Константин очень не хотел, чтобы у его венценосного брата были законные наследники престола. Кроме него самого.

– А вторая!

– Вторая? – княгиня задумалась. – Эта ничего, здравствует. Говорят, что… Впрочем, у неё своя история, с семёркой никак не связанная!.. А может, как раз и связанная крепко-накрепко! И с тройкой и с семёркою и…

Голицына замолчала. А Марфа, вздохнув, открыла псалтырь и принялась читать:

– «И когда снял он седьмую печать…»

Марфа неожиданно остановила чтение и воскликнула:

– И в святых книгах тоже про семёрку помянуто! – Марфа помолчала и вновь принялась читать. – «Сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли перед Богом. И дано было им семь труб… Первый ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю. И третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела…»

– А как Зимний-то? – спросила Голицына и позвонила.

Вошёл Панкратий Быков.

– Зимний как?

– Горит!

– Так им и надо! – мстительно прошептала княгиня. – Так и надо!

12.12.1998–10.11.2020 г.

Книга третья
Пиковая дама

19 декабря 1837 года

Санкт-Петербург

Зимний дворец горел трое суток и выгорел дотла. От прежнего великолепия остались чёрные оконные проёмы, прокопчённые стены да груды пепла и продолжавших чадить угольков.

Петербуржцы с печалью взирали на дымящиеся останки дома российских государей. За рубеж полетели письма, сообщавшие о том, что северная столица России лишилась лучшего своего украшения – Зимнего дворца, сделавшегося добычей ненасытного пламени.

Здание, в котором государь император готовился через неделю воздать хвалу и благодарение Всевышнему за спасение отечества от вражеского нашествия, стало предметом строжайшего расследования. Образованная по высочайшему повелению следственная комиссия, которую возглавил граф Бенкендорф, тотчас занялась возложенным на неё делом.

Прежде всего, стали подсчитывать ущерб, нанесённый огнём. Много людей, обгоревших и задохнувшихся от дыма, было обнаружено на пожарище. Газеты объявили, что жертвами усердного исполнения своего долга сделались 13 человек. Ими оказались два унтер-офицера роты дворцовых гренадёров, рядовой лейб-гвардии Преображенского полка, четверо пожарных служителей и пять человек дворцовой пожарной команды. Много людей получили ранения и ожоги.

Другая комиссия, созданная по высочайшему повелению, и возглавляемая обер-шталмейстером князем Долгоруким, продолжала заниматься разборкой вещей, вынесенных из объятого пламенем дворца.

Вещи складывались на площади у подъезда Его Величества около Александровской колонны. Затем спасённое имущество переносили в Адмиралтейство и в здание Главного Штаба.

Все команды, занятые в переноске спасаемых вещей в места временного сохранения, выполняли порученное им дело с особым усердием. Из дворцовых кладовых были перенесены все золотые и серебряные сервизы, стоимость которых составляла несколько миллионов рублей. Ко всем предметам царской собственности относились с таким благоговением, с такой осторожностью и с такой аккуратностью, что ни одной из перенесённых вещей не было оказано ни малейшего повреждения.

Среди спасённого имущества наибольшую ценность представляли царские троны, императорские регалии и бриллианты, люстры, канделябры, столы и украшения, а также драгоценные картины, зеркала, мраморные статуи, включая китайскую мебель из комнат императрицы Екатерины Второй. От ярости огня было спасено также собрание знаменитых портретов, напоминавших о достопамятных моментах славы государства российского, среди них особенно ценными явились изображения Петра Великого, Александра Первого и всех генералов, принимавших участие в Отечественной войне 1812 года.

Конечно, что-то всё же сделалось добычей ненасытного пламени, но таковых вещей, к счастью, оказалось совсем немного.

Её Величество государыня императрица обратилась ко всем, кто принимал участие в спасении имущества и сокровищ, со словами:

– Пребываю к вам навсегда искренно доброжелательной.

* * *

А в гостиной дома Натальи Петровны Голицыной всё оставалось по-прежнему. 93-летняя хозяйка дома сидела в своём любимом кресле, уставившись в одну точку, и слушала Марфу Кологривову, которая нараспев читала псалтырь.

– «Горе, горе тебе, великий город, украшенный золотом, и камнями драгоценными и жемчугом! Ибо в один час погибло такое богатство. И все кормчие, и все плывущие на кораблях встали вдали… и осыпали головы пеплом и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, ибо опустел ты в один час!»

Кологривова приостановила чтение, положила книгу на колени и, взглянув на Голицыну, произнесла:

– Вот так в книгах священных писано. И не уйти никуда от того, что занесено на скрижали сии. Сколько веков назад предсказано: опустеет великий город! И опустел!

Голицына молчала, как и прежде.

– Так ведь, матушка, так? – заглядывая в лицо княгини, спросила Марфа.

– А? Что? – встрепенулась древняя старушка.

– Город, говорю, опустел!

– Опустел? – удивилась Наталья Петровна, пожевала ртом и добавила. – Да, опустел… В одночасье опустел!.. Без Иванушки!

Настал черёд удивляться Кологривовой.

– Какого Иванушки? – осторожно осведомилась она.

– Без моего! – твёрдо ответила княгиня и позвонила в колокольчик.

Вошла старушка-горничная Палаша.

– Что у нас сегодня?

– 19-е декабря, ваше сиятельство.

– Год?

– Одна тыща осьмсот тридцать седьмой.

– Ступай!

Горничная Палаша удалилась.

– Тридцать лет ровно, – с тяжким вздохом объявила Голицына.

– Чего тридцать, матушка? – снова не поняла Кологривова.

– Как Ивана моего нет! – ответила княгиня. – Ровно тридцать лет назад он Богу душу свою отдал. 19 декабря 1807-го! А через шесть дней в три часа утра исполнится тридцать девять лет!

– Со дня чего?

– Как умер супруг мой благоверный. Он прожил немного, – Голицына опять позвонила.

Вновь появилась горничная Палаша.

– Сколько прожил князь Владимир Борисович?

– 67 лет, 6 месяцев и 15 дней.

– Ступай!

Горничная ушла.

– И всё это помните? – изумилась Кологривова.

– Святые даты не забываются!.. 44 года уж как сын Борис скончался…

– … от ран, в Бородинском сражении полученных, – со вздохом подхватила Марфа.

– И 54 года, как взял Господь моего Петеньку…

– В шестилетнем возрасте! – напомнила Кологривова и добавила. – Вот и Загряжская Наталья Кирилловна Богу душу отдала. Девять месяцев уж прошло. Ровно! От 19 марта-то.

– Никого не осталось более… Никого!

– Как это никого? – не согласилась Марфа. – А Роджерсон?

– Кто, кто? – то ли не расслышала, то ли не поняла княгиня.

– Доктор Роджерсон! Джон-Самуэл!

Лицо Голицыной слегка повеселело.

– Мы с ним только и остались!.. Два одногодка… Да и тот что-то давно вестей не подавал. Может, помер уже?

– С чего ему помирать-то? – воскликнула Кологривова. – Ежели по последним письмам суждение составлять, то в самом соку старик. Может, на молоденькой женился, вот и недосуг старушкам письма писать?

– Ты в своём уме, мать моя? – укоризненно спросила Голицына. – В его-то возрасте семью заводить?

– Самое время! – запальчиво произнесла Марфа. – В газетах вон пишут – самое что ни на есть! Спросите Тимофея, коль не верите.

Голицына подумала, подумала и позвонила.

Вошёл семидесятилетний дворовый человек Панкратий Быков.

– Зимний ещё горит? – спросила княгиня.

– Догорел, – ответил Панкратий.

– Что-то спасли?

– Всё, что могло гореть, дотла спалило.

Голицына нахмурилась и произнесла:

– Картину нашли?

– Ищут.

– Тогда Тимофея!

Панкратий Быков вышел. И тут же появился седой мужчина лет пятидесяти с папкой в руке. Это был секретарь Натальи Петровны Тимофей Сергеев. Он подошёл к креслу княгини и громко сказал:

– К вашим услугам, госпожа!

Голицына, чьи мысли перескакивали с годов далёкой её молодости на пожар в Зимнем дворце и обратно, посмотрела на вошедшего с немалым удивлением:

– Что тебе?

– Звали.

Голицына нахмурилась и замолчала.

– Почитай-ка нам, что о свадьбах в газетах пишут! – пришла на помощь княгине Кологривова. – О чём говорил давеча.

– О свадьбах? – еле заметно усмехнулся Сергеев, раскрыл папку и достал из неё листок с выписками. – Из разных стран сообщают. Вот, к примеру, совсем недавно, в конце мая, в Голландии происходило бракосочетание между женихом семидесяти лет и невестою шестидесяти восьми. Четверо свидетелей имели от роду 99, 89, 76 и 73 года. Возраст всех шестерых – 475 лет!

– Женился в семьдесят? – усмехнулась Голицына. – Тоже мне невидаль! Самый расцвет!

– Есть женихи и постарше! – невозмутимо заметил Сергеев. – Во французском Орлеане в прошлом году венчали старика 88 лет со старухою 64 лет.

– В восемьдесят восемь тоже допустимо! – не сдавалась княгиня.

– А вот совсем свежее сообщение. Неделю назад газеты писали, что близ Люблина в поместье графини Малаховской живёт столетний старик, который недавно женился на девушке 22 лет. У них уже сын родился. Сам старик ещё довольно крепок и очень любезен с дамами. Он был женат четыре раза. От первой жены у него сын, которому 80 лет.

– Вот шустрый какой! – обрадовано заверещала Кологривова. – И на целых семь лет старше вас с Роджерсоном!

– Выдумки всё это! Сказки! – с большим сомнением произнесла Голицына. – Чтоб столетний старик… А про старух шустрых что-нибудь есть?

– В Марсели недавно старушка 91 года вышла замуж за человека 45 лет.

– Выдумываешь всё! – вновь не поверила княгиня.

– Ни в коей мере, сударыня! – с горячностью возразил Сергеев и потряс газетой. – Вот «Сын Отечества» от 15 июля. Нумер 28. Извольте взглянуть!

– Ладно, ладно! Дальше читай свои байки!

– Из Англии сообщают.

– С родины Роджерсона! – уточнила Марфа.

– Роджерсон шотландец! – поправила Наталья Петровна.

– Так вот, – продолжал Тимофей, – в одной тамошней деревне одна старая женщина вообразила, что она курица.

– Кто, кто? – с удивлением переспросила Голицына.

– Курица, сударыня. Ку-ри-ца! Вот уже несколько месяцев сидит она в большой корзине на трёх кругах голландского сыра и уверяет всех, что скоро высидит цыплят.

– Вот это на меня похоже! – с усмешкой произнесла княгиня. – Ступай, Тимофей!

Секретарь удалился.

Старушки какое-то время сидели молча. Каждая думала о своём.

– А что? – подала вдруг голос Кологривова. – Один цыплёнок-то уже вылупился!

– Какой цыплёнок? – не поняла Голицына.

– Катрин-то дочку родила!

– Какая Катрин?

– Гончарова!

– Кто её замуж выдал? Кто? – оторопело спросила княгиня и покачала головой.

– Ну, в прошлом году! Когда за даму пиковую сочинителя наказывали!

– За даму? – с недоумением повторила Наталья Петровна и прикрыла лицо руками, вспоминая.

– В поместье всё начиналось! – продолжала напоминать Марфа. – Гроза ещё грянуть собиралась…

* * *

июнь 1835 года

Царское село

Лишь маленькая лампадка освещала дрожавшим светом спальню древней старушки. Было уже далеко заполночь, а сон к княгине всё не шёл. Наталья Петровна Голицына отняла руки от лица и прислушалась.

На стене еле слышно тикали ходики, где-то далеко тявкнула собака.

И вдруг ночную тишину разорвал пронзительный женский крик. Затем раздался глухой грохот, послышались мужские голоса, и в окне соседней дачи вспыхнул огонёк.

Голицына сначала с тревогой прислушивалась к шуму и позвонила.

Вошла заспанная горничная Палаша.

– Что там? – хмуро спросила Наталья Петровна.

– Офицеры, видать, озоруют, – ответила горничная, зевая.

– Какие ещё офицеры? Панкратий где?

– Побёг узнавать, – Палаша кивнула туда, где слабо светилось окно соседнего поместья.

– Ступай! Как вернётся…

– Вернулся уж! – объявил Панкратий Быков, входя в спальню княгини.

Горничная удалилась.

– Что там? – недовольно спросила Голицына.

– Кавалергарды шалят, ваша светлость. Днём в купальнях женских засады устраивают, а по ночам под дачные окна повадились ходить. Туда, где дамы проживают. Третьего дня, сказывают, к певичке итальянской в палисадник забрались, тихонечко сняли ставни и принялись любоваться ночным туалетом красавицы.

– Ужас какой! – проворчала княгиня.

– А теперь вот к баронессе, соседке нашей в спальню нагрянули.

– Как это?

– С налёту, ваша светлость! – объяснил Панкратий. – Вломились через окно, огонь зажгли. Та – в крик! А они весьма учтиво извинились, сказав, что ошиблись домом, думали, что тут их товарищ проживает!

– От жира бесятся шалопаи! – с укором произнесла Голицына. – Служба, видать, чересчур лёгкая. Гринвальду надо сказать! Напомни завтра! Пусть возьмёт в оборот!

– Гринвальд, скорее всего, тут бессилен!

– Как это?

– Не от жира, скорее всего, офицеры озоруют. Тут другая причина!

– Какая? – удивилась княгиня.

– Комета! – с достоинством заявил Панкратий.

– Что?!

– Комета галлеева к нам летит.

– Ну и что?

– Великие несчастья, говорят, сулит. Бедствия всевозможные предвещают. И ещё сказывают…

– Кто сказывает? – с неудовольствием прервала Панкратия Наталья Петровна.

– «Пчела».

– Какая пчела?

– «Северная». Газета-то есть.

– Ладно, ступай!.. Утром расскажешь, как тело небесное управляет озорством офицеров.

* * *

В Новой Деревне, где расположился кавалергардский полк, поднимались рано. И, первым делом, проснувшийся командир полка генерал-майор Родион Егорович Гринвальд решил разобраться с ночным происшествием. Трое кавалергардов: корнет князь Сергей Трубецкой, поручик князь Михаил Черкасский и поручик Николай Жерве – стояли навытяжку. Мрачный Гринвальд расхаживал перед ними взад и вперёд, отчитывая провинившихся словами с сильным немецким акцентом.

– Итак, засады у дамских купален вам уже разонравились! Перестали привлекайт и спектакли под окнами австрийской певички!

– Итальянской, ваше превосходительство! – уточнил Черкасский.

– Это суть дела не меняйт! Теперь вы решить нападайт на спальни красоток, которые ни о чём не подозревайт?

– Бес попутал, Родион Егорыч! – с явным раскаянием в голосе признался Жерве.

– Как же прикажете мне вас защищайт от опутавший вас бес?

– С силами небесными совладать невозможно, ваше превосходительство! – негромко произнёс Трубецкой. – Она никому не подвластна!

– Кто? – не понял Гринвальд.

– Комета, Родион Егорыч! – ответил Трубецкой.

– Какая комета?

– Галлеева. Она приближается к нам! Вы разве не слыхали?

– Слыхал. Я пока ещё не есть глухой! Но какое отношение небесные тела имейт к отвратительному поведению офицеров вверенного мне полка?

– Она же притягивает, Родион Егорыч! – воскликнул Жерве.

– И предрекает! – трагическим тоном добавил Черкасский. – Через семь дней после смерти Гая Юлия Цезаря что в небе над Римом появилось?

– Что? – спросил удивлённый генерал.

– Она, галлеева комета! – ответил Жерве.

– И в год рождения басурманского пророка Магомета она красовалась в ночном небе! – продолжил Трубецкой. – И рождение Митридата, знаменитейшего царя Понтийского, она же возвестила. За 130 лет до рождества Христова.

– А падение Рима в 550 году под натиском орд Аттилы, а взятие турками Константинополя в 1456 году под чьим знаком происходило? – задал вопрос Черкасский и сам же ответил. – Всё под тем же – галлеевым!

– Уж не хотите ли вы сказайт, – начал было Гринвальд.

Но Жерве перебил его:

– Хотим, Родион Егорыч! Лишь только наступает ночь…

– … какая-то неведомая рука, – продолжил Черкасский, – начинает толкать нас на совершение сих невероятных поступков!

– Мы не в силах противиться, Родион Егорыч! – закончил объяснения Трубецкой и протянул Гринвальду газету. – И «Северная пчела» о том же пишет, почитайте!

* * *

В кабинете Царскосельского дворца император Николай Павлович слушал утренний доклад начальника своей канцелярии генерала Адлерберга.

– Сослались на «Пчелу» и предъявили ему газету.

– Да! – в восхищении произнёс государь. – Видел хитрецов, сам по этим делам не промах, но таких!.. Комета, значит, во всём виновата?

– Гринвальд в растерянности, Ваше Величество. Может, спрашивает, лекарю Арендту их показать?

– Есть более действенный способ!

– Отправить в Ордонансгауз?

– Вот именно! Посадить на почтовые тележки и с фельдъегерями отправить на Кавказ. Как-то их там защитит от пуль горцев Галлеева комета? Как полагаешь, Адлерберг, способна она защитить от пуль?

– Можно проверить. А заодно – вести из Франции.

– Что там?

– Посланник наш из Парижа депеши шлёт. О том, что королева французская которую уже неделю письма получает зловещие.

– О чём?

– Что на их короля готовится покушение.

– Вот она – кара божья! За коварный захват престола. И что же отвечает на это Луи?

– Говорит всем, что никаким предсказаниям верить не желает.

* * *

На террасе голицынской дачи только что закончили завтракать. Горничные убирали со стола, а Наталья Петровна позвала Панкратия Быкова, чтобы продолжить прерванный ночью разговор.

– Какие ещё беды сулит нам твоя комета? – строгим голосом спросила княгиня.

– Она не моя, галлеева! – тотчас возразил Панкратий и принялся перечислять. – Много чего сулит!.. Например, короля французского грозятся убить.

– Кто?

– Сие никому не известно. Но зря говорить не будут.

– Глупости! – поморщилась Голицына.

– Вполне возможно-с. Но камни с пеплом уже летят.

– Откуда?

– С Везувия.

– Кто тебе сказал?

– «Пчела».

– Какая ещё пчела?

– «Северная». Вот-с! – Панкратий достал газету, развернул и показал на заметку. – Чтобы спастись от извержения, один американец даже дом решил построить. Аэро… стати… ческий! Паровая машина силою в десять лошадей дом этот будет носить по воздуху.

– Чушь! – объявила княгиня.

– Вполне возможно-с, – не стал возражать Панкратий. – У американца и капитала ещё нет для приведения сей выдумки в исполнение. Зато у нас…

Панкратий задумался.

– Что? – нетерпеливо спросила Голицына.

– Дорогу чугунную собрались строить.

– Зачем?

– Сие не сообщается. Видимо, чтобы от Европы не отстать. Во всяком случае, в магазинах уже торгуют сюртуками цвета лондонского дыма.

– Это ещё что за цвет?

– Никто не знает-с. Но при первом взгляде сюртук кажется чёрным, в то время как его цвет – желтовато-серый!

* * *

По коридору дома, где помещались редакции газет «Северная пчела» и «Сын отечества», быстрым шагом шёл курьер. У двери издателя он остановился и постучал.

– Входите! – послышался голос.

Курьер вошёл и, положив на стол папку с бумагами, удалился.

За столом сидели издатели: Фаддей Булгарин и Николай Греч. Первый раскрыл принесённую папку, быстро просмотрел сообщения и воскликнул:

– Ну вот! Слава Богу! Свершилось, Николай Иваныч!

– Что?

– Одно из пророчеств.

– На сюртуках цвета лондонского дыма можно поставить крест?

– Очень на это надеюсь! – радостно отозвался Булгарин. – До осени, а то и до самой зимы.

– Так не томите, Фаддей Венедиктыч! – взмолился Греч.

– На короля французского покушение всё-таки произведено!

– Не может быть!

– Слушайте! «Утро было прекрасное, когда король с принцами и свитою выехал на смотр войск. На Тампльском бульваре по миновании фронта восьмого легиона внезапно раздался страшный треск. Это был взрыв адской машинки. Град пуль и изрубленного железа полетели в сторону короля и его свиты».

* * *

В комнате императрицы государь читал вслух «Сына отечества». Александра Фёдоровна слушала в превеликом волнении.

– Боже, ужас какой! – произнесла государыня. – Есть жертвы?

– «Маршал Мортье тотчас пал и скончался, – прочёл Николай. – Генерал де ла Шасс-Вериньи смертельно ранен в лоб. Несколько человек ещё погибли».

– А что король?

– «Сначала никто не мог ничего понять. Но потом раздались крики: “Король невредим! Ни один из принцев не ранен!” Лишь лошадь короля была ранена дробинками в шею. Король же, сопровождаемый народом, продолжал смотр».

– Он жив! – воскликнула Александра Фёдоровна. – А что ему предрекали?

– Но он был под прицелом, Шарлотта! – возразил Николай. – Слушай! «Говорят, в самую минуту взрыва король наклонился, чтобы принять прошение от одного солдата национальной гвардии. Герцог Бролли ехал подле короля. Пуля отскочила от его звезды Почётного Легиона».

– А ещё говорят, какой смысл носить ордена! – заметила императрица. – Да и прошения от народа, оказывается, полезно принимать!

– «Утром следующего дня, – продолжал читать Николай, – на заседании Совета Министров король вдруг почувствовал сильную боль в голове. А вечером один из приближённых заметил опухоль на лбу короля. Его Величество сказал, что это следы контузии от пролетевшей мимо пули».

– Значит, он висел на волоске…?

– И на весьма тоненьком, – уточнил император. – Мудро сказал Жуковский: «Боже, царя храни!»

– Львов тоже очень точно музыку нашёл.

– Львов умница! – согласился Николай и запел. – Боже, царя храни! Сильный, державный, царь православный…

– Надо бы молебен заказать, – предложила Александра Фёдоровна. – В честь чудодейственного спасения от злодейства.

– Да, да! Хоть он и не легитимный, но всё равно король! Сейчас же распоряжусь!

* * *

В церкви Новой Деревни шёл молебен в честь чудодейственного спасения от злодейства.

За церковной оградой корнет Жорж Дантес, а на русский манер – просто Егор Осипович, собирал букет из ромашек. Неподалёку были привязаны к берёзкам три офицерские лошади.

Из церкви, поддерживаемая ротмистром Александром Полетикой, нетвёрдой походкой вышла его жена Идалия Григорьевна. Она была на шестом месяце беременности, и во время службы ей сделалось дурно. За супругами, не отставая ни на шаг и обмахивая Идалию платком, следовала Наталья Андреевна Петрово-Соловово, урождённая княжна Гагарина, жена кавалергардского штабс-ротмистра.

Занемогшую даму довели до скамейки и бережно усадили.

– Подыши воздухом, Ида! – сказал ротмистр. – Должно полегчать! А я побегу! Вы уж, Наталья Андреевна…

– Да, да! Не волнуйтесь, Александр Михалыч! – ответила Петрово-Соловово и ещё пуще принялась обмахивать подругу.

Полетика удалился в церковь.

– Хватит! – слабым голосом попросила Идалия. – Полегчало! На ветерке.

Наталья Андреевна сложила платок.

– Сколько мук превозмочь надобно, чтоб человека родить! А потом и вырастить! А этот злодей…

– Ты про кого? – негромко спросила Идалия.

– Про Фиески этого! Который взрыв учинил.

– Я сейчас не читаю ничего… Расскажи!

Наталья Андреевна присела рядом и принялась рассказывать:

– Этот негодяй Фиески соорудил адскую машинку. Двадцать пять ружейных стволов прикрепил к доске и приладил всё это к окну. Стволы набил порохом, пулями и рубленым железом. До самого верха! К куркам привязал верёвки и протянул их к окну напротив, которое во двор выходило. Когда он дёрнул за шнур, три ствола лопнули, и его ранило в лоб, в губу и в шею.

– Так ему и надо!.. Он молод?

– Говорят, не старше тридцати. Его схватили, положили на носилки и отвезли в тюрьму. Пишут, что он ранен очень серьёзно, едва ли выживет.

– Бог наказал его за злодейство! – воскликнула Идалия.

– Ой, ля-ля! – донёсся до дам радостный возглас. – Какая встреча!

К скамейке подошёл Дантес с букетом ромашек в руках.

– Бонжур, сударыни! Кого здесь наказывают за злодейство?

– Француза одного негодного, – ответила Наталья Андреевна.

– Уж не меня ли? – сделал Дантес испуганно-удивлённое лицо. – Я ведь тоже немножечко француз. И к кое-каким делам меня тоже частенько признают совершенно негодным.

Наталья Андреевна смутилась и поспешила замять неловкость:

– Нет, нет! Мы не о вас, Жорж! Мы об этом злодее Фиески.

– Однако, – попыталась улыбнуться Идалия, – к каким же таким делам признают негодным нашего очаровательного корнета?

– Например, я совершенно неспособен к ношению цветов! – ни секунды не раздумывая, ответил Жорж. – Я более расположен к подношению их очаровательным дамам!

И Дантес, разделив букет надвое, протянул цветы своим собеседницам:

– Прекрасной Натали!

– Благодарю вас, Жорж! – произнесла Петрово-Соловово, принимая ромашки.

– И прекрасной Идалии!

– Это комплимент? – спросила, принимая цветы, Полетика.

– Поднимайте выше, мадам! Это признание абсолютной бесспорности истины, которая не требует никаких доказательств! Вы обе напоминаете мне одну из жён персидского шаха!

– Вот как? – удивилась Наталья Андреевна.

– И какую именно? – поинтересовалась Идалия Григорьевна.

Дантес наклонился к дамам и негромко сказал:

– Сведущие люди говорят, что в гареме персидского шаха есть такая красавица, что она…

– Что? – заинтриговано спросила Петрово-Соловово.

Дантес вздохнул и трагическим голосом продолжил:

– Своими прелестями отправила на тот свет несколько евнухов, которые от безнадёжной любви лишили себя жизни.

И Дантес стремительным жестом вонзил себе в грудь воображаемый кинжал.

– Ох, уж этот Жорж! – произнесла со смехом Наталья Андреевна.

– Я бы сказала неисправимый Жорж! – добавила Идалия Григорьевна. – Лично я воспринимаю этот пикантный анекдот как намёк на мою подурневшую внешность.