Текст книги "Портрет в черепаховой раме. Книга 2. Подарок дамы"

При этих словах Полетика тяжко вздохнула, и Петрово-Соловово вновь принялась обмахивать её платком.

– В моём положении, – проговорила через какое-то время Идалия, положив руку на округлившийся живот, – шестой месяц как-никак, вернее было бы говорить не о красоте, а об уродстве.

– Вы глубоко заблуждаетесь, мадам! – не пожелал сдаваться Дантес. – Ваше положение в большой моде! Было, есть и будет! А то, что в моде, всегда считается прекрасным!

– Кто это вам наплёл такое? – спросила Идалия, явно польщённая очередным комплиментом корнета.

– Пчела нажужжала!

– Тоже мне новости! – произнесла Наталья Андреевна. – Какая ещё пчела?

– Северная! – и Дантес достал газету. – Слушайте! «В магазине Сергея Алексеева самые модные теперь шляпы – низенькие с широкими полями. Они немного уродливы, но всё же войдут во всеобщее употребление, потому что мода придаёт красоту самым безобразным формам». Так что вдыхайте аромат цветов и наслаждайтесь красотой, которая окружает вас, о прекраснейшие!

На колокольне ударили в колокола, и из церкви повалил народ.

– Что ж, будем вдыхать! – согласилась Идалия, поднося букет к лицу. – Кстати, Жорж, а что это за цветы, знаете?

– Это marguerite, – ответил Дантес. – Их отвар на моей родине прописывают для улучшения работы желудка.

– У нас их называют ромашками! – сообщила Наталья Андреевна. – Их настоем волосы хорошо полоскать!

– А ещё по ним гадают! Когда хотят узнать, – Идалия выбрала цветок и принялась срывать с него лепестки. – Любит – не любит, к сердцу прижмёт – к чёрту пошлёт. Любит – не любит…

Появился ротмистр Александр Полетика.

– Идалия, ты как? Откуда цветочки? – ротмистр хмуро взглянул на Дантеса. – Пошли-ка домой, моя дорогая! Тебе лучше лечь, а то неровён час…

– О ревуар, мсье Дантес! – покорно произнесла Идалия. – Передайте мои соболезнования верным подданным персидского шаха!

– Непременно, сударыня! – пообещал Жорж.

– Что ещё за шах персидский? – спросил с подозрением Полетика, помогая жене подняться со скамейки.

– Видишь ли, мой милый, есть такая древняя легенда…

И супруги Полетики вместе с Натальей Андреевной удалились.

К Дантесу подошли два князя Александра: поручик Трубецкой и поручик Куракин.

– Всё! – торжественно объявил первый. – Святому небу благодарение вознесли! Пора на нашей грешной земле поискать удовольствий!

– Что говаривали французские мушкетёры, Жорж, – спросил второй, – когда у них выпадала свободная минута?

– Шерше ла фам!

– Вот именно! – вскричали Трубецкой и Куракин.

– Их и искать не надо! – с радостной улыбкой проговорил Дантес, кивая вдаль. – Они сами к нам летят!

По просёлочной дороге скакали три стройных молодых наездницы.

– О, сёстры Гончаровы! – узнал Трубецкой.

– С мадам Пушкиной! – добавил Куракин.

– Трое против троих, господа! – воскликнул Жорж. – Неужели не догоним?

Все трое решительным шагом направились к лошадям, поджидавшим за церковной оградой, оседлали их и бросились в погоню.

* * *

В саду под яблоней Наталья Петровна Голицына и Марфа Кологривова отдыхали после обеда. Тимофей Сергеев, расположившись рядом, просматривал газеты.

Мимо их поместья, вздымая дорожную пыль, резвой рысью промчались три всадницы.

– Опять амазонки! – недовольно проворчала княгиня. – Я-то полагала, что племя их перевелось в незапамятную пору, а поди ж ты!

– Сёстры Гончаровы пары выпускают! – сходу узнала Кологривова. – У них тут имение. Рядышком совсем.

– Ишь как вымахали! – продолжала ворчать Голицына. – За тридцать лет-то!

Мимо дачи промчалась новая кавалькада.

– Теперь кавалеры! – заметила Марфа. – За счастьем гонятся.

– Кавалергарды, – определил Сергеев. – В Новой Деревне стоят.

– Кони казённые, что ж не скакать-то! – со знанием дела отметила Кологривова.

– А в Санкт-Петербурге на своих двоих в скорости недавно состязались, – глядя в газету, произнёс Сергеев. – На большой аллее Летнего сада. Скороходы братья Гергельды бегали. Один из них хвалился пробежать эту аллею десять раз в двадцать восемь минут.

– Как заяц что ли? – удивилась Марфа.

– Сверх того они разные эквилибристические штуки показывали. И всего за два рубля. Такова была плата за вход.

– Охота была по кустам бегать! – снова заворчала княгиня. – Все чулки в клочья изорвёшь!

– Не беда! – успокоил Сергеев, найдя в газете новое сообщение. – В Лондоне один механик изобрёл чулочно-вязальную машину, очень похожую на органчик в ящике.

– Надо же! – изумилась Кологривова. – Можно, стало быть, безо всякой жалости чулки рвать?

– Можно! – обрадовал старушек Сергеев и прочёл. – «Теперь и пятилетний ребёнок может в несколько часов связать пару хороших чулок».

– Чего только не придумают в этой Европе! – воскликнула Кологривова.

К сидевшим под яблоней тихо подошёл Панкратий Быков, остановился, кашлянул.

– Что? – спросила Голицына.

– Доложить хотел. Две вещи. Во-первых, о чулках. В Париже, сказывают, нынче мода на чулки чёрные с узорами из оранжевого шёлку.

– Ну и что? – не поняла княгиня.

– А то, что носят их не женщины, а мужчины французские!

– В Париже и не то придумать могут! – уверенно заявила Марфа.

– Второе что? Тоже про чулки? – уже чуть помягче спросила Голицына.

– Никак нет-с! Экипаж готов. Можете прогуляться! Хотя парит. Видать, к грозе. Но ежели никаких Фиески на пути не встретится…

– Типун тебе на язык, Панкрат! – строго сказала княгиня. – Хотя я и так, можно сказать, одной ногой уже… Есть ли смысл на старуху адские машинки сооружать?

– В Париже и не такое придумать могут! – философски заметил Панкратий и добавил. – Говорят, что супруга и дети уговаривали маршала на смотр не ехать.

– Какого маршала? – нахмурилась опять ничего не понявшая Наталья Петровна.

– Маршала Мортье! – разъяснил Тимофей. – В семье считали, что жаркая погода, а в Париже в тот день была жуткая жара, вредны его приливам крови.

– И я о том же! – подал голос Панкратий.

– Но маршал-то всё равно поехал? – скорее утверждая, чем спрашивая, произнесла княгиня.

– Поехал. Хотя знал о слухах про готовившееся покушение.

– От судьбы не уйдёшь! – высказала своё мнение Кологривова.

– А от долга чести – тем более! – добавил Сергеев. – Маршал сказал, что он должен быть при короле, так как выше его ростом и в случае чего сможет прикрыть монарха.

– Всё, поехали! – остановила рассуждения Голицына. – Панкрат! Будешь моим маршалом Мортье – в случае чего примешь удар на себя!.. Пелагея!

Появилась горничная Палаша.

– Плащ и шляпку! – приказала княгиня.

– Нынче в большой моде русские плащи! – тотчас заявил Панкратий. – Они так легки, что не мнут платья.

– Откуда эти глубочайшие познания? – поинтересовалась Марфа.

– «Пчела» советует! – ответил Быков и добавил. – На шляпки из итальянской соломы прикалывают лёгкую зелёную ветку. К ней прикрепляют розу, камелию или иной цветок.

* * *

Кавалькада, вздымавшая пыль на дачных просёлках, давно уже перешла с рыси на шаг.

– Осторожней, господа! – предупредила Александрина Гончарова. – Здесь много выбоин!

– И нор кротовых! – добавила её сестра Екатерина.

– Погарцевать бы сейчас по Петербургу! – мечтательно заметил Куракин. – Там безлюдно сейчас! Цок-цок-цок по мостовой!

– А вы слыхали? – спросил Трубецкой. – Говорят, в Нью-Йорке собираются мостить улицы наподобие Санкт-Петербурга!

– Как это? – спросила Наталья Пушкина.

– Распиленными брёвнами. Будет у них такая же, как и у нас, торцовая мостовая! Шестиугольная!

– Вот неграм-то свобода, – с улыбкой произнесла Екатерина.

– Свобода в чём? – поинтересовался Куракин.

– Быстро бегать, – объяснила Гончарова. – Один негр, я слышала, приехал в Лондон и поражает там всех своим искусством бега. Берётся даже оленей с зайцами перегонять.

– Оленей? – не поверил Трубецкой.

– Когда он бежит, ног его почти не видно!

– Зато видна усатая княгиня! – воскликнул Куракин. – Собирается на свой променад.

– Поприветствуем старушку! – предложил Дантес.

Всадники пришпорили коней. Поравнявшись с экипажем Голицыной, офицеры дружно прокричали:

– Княгине Голицыной виват!

– Вот шалопаи! – проворчала Наталья Петровна, пряча улыбку.

Удалившись от коляски княгини, кавалькада вновь перешла на шаг.

– Сколько ей лет? – спросил Дантес.

– В январе девяносто один исполнился! – ответил Трубецкой. – Или что-то около этого.

– У нас во Франции так долго живут только попугаи и черепахи, – с улыбкой произнёс Дантес.

Князь Куракин вдруг тоже улыбнулся пришедшему воспоминанию и заявил:

– У императора Александра был попугай, господа! Он всегда, говорят, требовал пуншу!

– А у нас в Марсели у одного купца тоже есть попугай! – принялся развивать тему Дантес. – Он правильно спрягает глагол «любить», умеет считать до ста и декламирует несколько десятков стихов!

– Надо бы с этой птичкой мужа вашего познакомить, – предложил Трубецкой Наталье Николаевне. – Он бы обучил её своим… Что там у него новенького?

– Он очень расстроен, Алекс! – ответила Наталья Пушкина.

– Чем?

– Этой жуткой историей на Тампльском бульваре… Вы знали графа Ива Вилатта?

– Капитана Вилатта? – переспросил Трубецкой.

– Адъютанта маршала Мезона, – уточнил Куракин.

– Когда маршала сшибли с лошади на манёврах, – напомнил Дантес, – мы с Ивом сопровождали его в Красное Село. Вместе с доктором Арендтом.

– Он ведь не должен был ехать на смотр войск! – сказала Пушкина.

– Да, – ответил Дантес. – Но один из адъютантов маршала Мортье почему-то не явился, и нарядили капитана Вилатта.

– Он ведь знал, что погибнет от пули? – продолжала допытываться Наталья Николаевна.

– Знал, – подтвердил Жорж. – Он сам мне рассказывал, что, учась ещё в военном училище, как-то зашёл с двумя товарищами к гадалке. Так, шутки ради. Судьбу узнать! И та предсказала, что один из них утонет, другой примет смерть, упав с лошади, а Ив Вилатт будет сражён пулею.

– Два предсказания сбылись! – сказал Трубецкой.

– Да, – кивнул Дантес. – Первый друг Ива утонул в Мерте, второй умер, упав с лошади. Остался один граф Вилатт, задумчивый и печальный.

– Мой муж очень опечален этой историей, – вздохнула Пушкина.

– Не он ли приветствует нас? – воскликнул Куракин.

Из окна дачи, которую снимали Пушкины, и мимо которой неслась кавалькада, в самом деле кто-то приветливо махал рукой.

– Александру Пушкину виват! – дружно прокричали всадники и поскакали дальше.

* * *

В комнате на втором этаже, служившей кабинетом, у окна стоял Александр Пушкин, провожая взглядом удаляющихся наездников.

– Красиво смотрятся! – похвалила скачущих стоявшая рядом с ним двоюродная сестра его жены фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская. – Особенно белые всадники на белых лошадях.

– Эх, мне бы какую-нибудь клячу, я бы тоже полетел по лугам и опушкам! – мечтательно произнёс Пушкин.

– За чем же дело встало?

– Такому молодцу, как я, не всякий конь впору! – улыбнулся Александр Сергеевич. – Короче, лошадки нет, и настроение за порог не выпускает.

Пушкин сунул руки в карманы брюк и стал ходить по комнате, что-то меланхолически насвистывая.

– И Наташенька переживает, – вздохнула Загряжская. – Мой Пушкин, говорит, не в себе.

Екатерина Ивановна Загряжская, несмотря на то, что пребывала в возрасте довольно солидном (ей было уже 56 лет), выглядела бодро, в мыслях и делах была расторопна. Состояла она в фрейлинах императрицы Александры Фёдоровны. Замужем Екатерина Ивановна никогда не была, детей не имела. Став фрейлиной ещё в 1808 году, вот уже около тридцати лет пребывала в этом почётном звании. Её знали, уважали, а немногие счастливцы даже пользовались её благосклонным покровительством. Но более всех на свете любила Загряжская свою племянницу Наталью, которая и сообщила ей, что её муж пребывает в расстроенных чувствах.

– Судьба французского капитана меня смутила! – признался Александр Сергеевич.

– Это какого же?

– Графа Ива Вилатта. При Мезоне состоял.

– Это который послом у нас был? – вспомнила Загряжская. – Видный такой, глаза с поволокой, адъютантом состоял. Он?

Пушкин кивнул:

– Погиб на Тампльском бульваре.

Екатерина Ивановна перекрестилась и сказала:

– Жаль молодого человека. Статный был офицер… Но тебе-то чего о нём печалиться?

– Ему его судьбу…

– …гадалка предсказала. Знаю! И двум дружкам его заодно.

– Я ведь тоже к гадалке ходил, – с печалью признался Пушкин.

– Ну, это ж когда было! – попыталась успокоить Загряжская. – Уж всё быльём давно поросло!

– А слова, ею сказанные, помню! «Du wirst zweimal im Exil! Du wirst der Abgott seines Volkes!»

– Звучит красиво, – согласилась Екатерина Ивановна. – Но на русском было бы ещё лучше.

– Ты дважды будешь в изгнании и станешь кумиром своего народа, – перевёл Пушкин.

– А что, разве не так? Всё сбылось!

Пушкин усмехнулся. А Загряжская продолжала искать добро в сбывшемся предсказании:

– Вон англичане кумиру своему памятник соорудить собираются. Шекспиру.

– Грозятся. Но если б мне предложили выбирать, – Пушкин сложил руки и посмотрел вверх, – я бы попросил оставить меня таким, какой я есть. Уж больно пожить охота!

– Всё равно добрым словом твою ворожею помянуть следует.

– Следует, следует. Но было ещё одно предсказание. Третье! Vielleicht wirst du sehr lange leben. Пожалуй, ты проживёшь очень долго.

– Умница твоя немка! Я б её отблагодарила, не скупясь.

– Но это не всё. Напоследок она добавила: достигнув 37 лет, остерегайся белого человека, белой лошади или белой головы! Weisser Mensch, weisser Pferd oder weisser Kopf!

– Белого человека? – повторила Екатерина Ивановна. – Как сие понимать?

– Видно, я показался ей слишком смуглым.

Но Загряжскую подобное объяснение не устроило, и она с сомнением покачала головой:

– Белый человек… Да и остальное всё – белая лошадь, белая голова… Странно! Чересчур мудрёно. Не разгадать!

– Вот и я двадцать лет уже голову ломаю, что же имела в виду старушка Кирхгоф: weisser Mensch, weisser Pferd, weisser Kopf?

– И ты полагаешь, что, – не очень уверенно начала Загряжская.

– Два пророчества уже сбылись! Вы же сами немку мою хвалили. И я, как граф Виллат, жду. Ведь мне уже тридцать шесть! И где-то уже бродят мои белый человек, белая лошадь или белая голова!

Загряжская нахмурилась:

– И что ты намерен делать?

Пушкин пожал плечами:

– А что тут поделаешь? От судьбы не уйдёшь! Вот и пребываю в сплине. Осенью думаю поехать в Михайловское. Может быть, что-нибудь сочиню напоследок. Чтоб было чем стукнуть по этой белой голове. И памятник чтоб было чем украсить.

* * *

На лугу мужики косили сено.

– Немного постоим! – приказала Голицына.

Экипаж подкатил к опушке небольшой рощицы и остановился под большим дубом. Панкратий вынес из коляски плетёное кресло и установил его в тенёчке. Княгине помогли сойти и усадили так, чтобы ей были видны косари. Марфа Кологривова уселась рядышком на табуреточке, Сергеев и Быков встали поодаль.

– Жих, жих, жих! – доносился до опушки звон кос.

– Как быстро, – с печалью произнесла Наталья Петровна.

– Что, матушка, быстро? – не поняла Кологривова.

– Трава жизни лишается… Всего один взмах косы, и она уже не трава, а сено.

– Так уж Господом нашим установлено! – вздохнула Марфа и перекрестилась. – Пожил своё – уступи место другому!

– А я вот всё живу и живу, – проговорила княгиня.

– Значит, кому-то сие надобно, матушка! Не надо б было, давно призвали бы куда следует! – и Кологривова взглянула на небеса.

– Кому-то надобно! – повторила Голицына. – Но для чего?.. Дни, как те травинки, в небытие падают – жих, жих, жих! Да что дни? Годы, десятилетия! Где они? В Лету канули!.. А я всё живу и живу! Людей своими усищами пугаю. Зачем?

Голицына прикрыла глаза рукой.

А косы продолжали со свистом укладывать траву ровными рядками.

И вот уже на сверкающие на солнце лезвия кос наплыл качающийся маятник ходиков. С лёгким щелчком отворилась дверца, выскочила деревянная кукушка и принялась куковать на всю комнату…

* * *

Царское Село

июль 1836 года

Прошёл год…

Прикрыв глаза рукой, княгиня Голицына вспоминала о чём-то своём. Она сидела в кресле на террасе своего поместья. Во дворе было пасмурно, промозгло, дул пронизывающий ветер. Таким уж оно выдалось – лето 1836 года.

На террасу вошёл Тимофей Сергеев с газетой в руке.

– На короля Франции новое покушение!

– Вот повадились стрелки-охотники! – принялась сокрушаться Марфа Кологривова. – Фиеску ж казнили! Чего ж опять-то на ту же дорожку становиться?

Наталья Петровна отвела руку от лица и спросила:

– Опять стреляли?

– Опять, – подтвердил Сергеев. – На Карусельской площади подле Тюильрийского дворца. Король ехал в карете вместе с королевой и принцессой Аделаидой.

– И кто же новый злодей? – спросила Марфа.

* * *

– Его зовут Луи Алибо! – громко произнёс Пушкин.

В комнате имения, приспособленной под столовую, готовились завтракать. Наталья Николаевна с сёстрами сидели на диване, Александр Сергеевич с «Сыном отечества» в руке стоял у окна.

– Сколько же лет этому безумцу? – поинтересовалась Екатерина Гончарова.

– Двадцать шесть. Успел послужить в армии, но был отставлен за раною, полученной на дуэли.

– Значит, вкус смертельных поединков ему знаком! – сказала Александрина.

– Он смугл лицом, носит большую бородку. Почти как я! – с улыбкой заметил Пушкин и провёл рукой по бакенбардам. – При нём был ещё кинжал, которым он хотел заколоться, но не успел.

– Отчаянный удалец! – определила Екатерина.

– Где кинжал? – Пушкин похлопал себя по бокам, как бы ища на поясе холодное оружие. – Кинжала нет. Захочешь заколоться – не выйдет ничего! Чёрта лысого!

– Хватит! Накликаешь ещё! – строго предупредила Наталья Николаевна.

– Больше не буду! – пообещал Александр Сергеевич.

– Стрелял-то он из чего? – спросила Александрина. – Машинку адскую не смог соорудить?

– О, тут целая история! – ответил Пушкин и вновь принялся читать. – «После армии он занимался многим. Пока не нанялся приказчиком в лавку к оружейных дел мастеру Девиму. От него-то он и получил для продажи три ружья, вделанных в трости».

– Значит, из трости стрелял? – удивилась Екатерина.

* * *

– Вот именно, из трости! – произнёс император Николай Павлович, посвящавший в подробности парижского покушения свою жену.

– По едущей карете стрелял? – поразилась Александра Фёдоровна. – Он что же такой стрелок искусный?

– Каков он стрелок, не сообщается. Но карета короля остановилась. Этот Алибо знал, где засаду устроить. Он приложил свою трость к дверцам кареты и выстрелил. Карета наполнилась дымом.

– Вот ужас-то! А король?

– Король в это время как раз поклонился пикету национальной гвардии, который отдавал ему честь. И тем избежал смерти! Пуля пролетела над самою его бородой. Пыж остался в бакенбардах.

– Вот видишь, Никс, – воскликнула императрица, – как, оказывается, важно низко кланяться на приветствия!.. Но что толкнуло этого…

– Алибо.

– Да, что его толкнуло на злодейство? Луи-Филипп простил всех своих недругов. Даже бывшему королю Карлу разрешил вернуться из изгнания.

– Я, как ты знаешь, газетам не доверяю, – сказал император, – но на этот раз готов изменить своему правилу. Булгарин пишет, что руку на короля у Алибо подняло тщеславие, соединённое с леностью и распутством.

– Тщеславие?

– Да, та страшная язва, что губит молодых людей, склоняя их с пути истины.

* * *

– Сначала Фиески, теперь вот Алибо! – сказал Александр Трубецкой. – Вашего короля, Жорж, всё время держат под прицелом.

– Во-первых, не Жорж, а Георг! – тотчас возразил Дантес.

– Ах, да! Никак не привыкну!

– Во-вторых, никакой он не мой. Из‐за него мне родину пришлось покинуть.

Кавалергарды собирались на очередное дежурство. За прошедший год в полку многое изменилось. Трёх офицеров – Сергея Трубецкого, Михаила Черкасского и Николая Жерве – за постоянные шалости и озорство в один из осенних дней вызвали в Ордонансгауз, посадили на почтовые тележки и с фельдъегерем отправили в разные армейские полки. Брат наказанного корнета Трубецкого Александр получил повышение по службе – стал штабс-ротмистром. Дантеса произвели в поручики, и ещё он был усыновлён нидерландским посланником Луи ван Геккерном. Теперь Жоржа приказано было именовать Георгом де Геккерном или просто Эккерном. Он расстался с казённой квартирой в кавалергардских казармах и переехал в шикарный дом, в котором размещалось нидерландское посольство. В семье Александра Полетики, ставшего полковником, родилась девочка.

– Ну, а если бы тебе, Жорж-Георг, представился случай застрелить узурпатора, – спросил вдруг штабс-ротмистр Григорий Скарятин, – поднялась бы рука?

– Это не в моём характере, господа, кого бы то ни было лишать жизни! Потому-то я в России. И служу в полку, где главное – выправка. И где для стрельбы выдают всего два патрона в год.

Где-то вдали прогрохотал гром. Дантес-Геккерн посмотрел в небо и крикнул:

– Что? Разве я не прав? Это там пороха на молнии не жалеют! А у нас порядки другие.

Из штабной избы вышел генерал Гринвальд и подошёл к офицерам.

– Хочу напоминайт, господа! Главное во время дежурства – усердие!

– А как же выправка, Родион Егорыч? – пряча усмешку, спросил Трубецкой.

– Выправка – сверхглавное! – очень серьёзно ответил генерал. – Ибо она есть необходима офицеру каждую секунду!

* * *

Царское Село

конец августа 1836 года

На террасе своего царскосельского имения Наталья Петровна Голицына стояла у окна и смотрела в сад. Марфа Кологривова, сидя у самовара за столом, пила чай. Тимофей Сергеев листал газеты.

Небо заполонили тёмные тучи. Сверкнула молния. Прогрохотал гром.

– Ужасная гроза идёт! – произнесла княгиня.

– Пусть погремит напоследок! – философски заметила Марфа. – Лету-то, почитай, конец, август – тю-тю!

– Грозам в мае положено быть! – не согласилась Голицына.

Послышался топот копыт, и за деревьями сада показались силуэты двух всадниц.

– Куда-то опять чёрт понёс амазонок этих! – недовольно проворчала княгиня.

– Каких амазонок? – Марфа соскочила со стула и бросилась к окну. – А, сестрички променад совершают.

– В такую погоду хороший хозяин…

За окном с резким хлопком налетел порыв ветра и принялся гнуть деревья в саду. Протяжно зашумела листва. Ветки принялись отчаянно хлестать по оконным стёклам.

– Вот! – назидательно заворчала Голицына. – Что я говорила? Ужас надвигается!

За её спиной зашелестели газеты, и Сергеев подключился к разговору:

– На непогоду всюду жалобы. Что зимы в наших краях совсем дурные стали, мороз не держится, снега почти нет, сплошные оттепели!

– Да, – поддакнула Марфа, – лет десять уж.

– Во всём мире всё наоборот, – продолжал Тимофей. – Вот «Северная пчела» пишет: «в Риме зимой минувшей все речки замёрзли, в Неаполе выпал снег!» В китайском Кантоне тоже снегу навалило, чего там лет сто как не бывало. Жители, было, подумали, что это сахар. А когда разобрались, стали в ящики собирать – на память.

– Тёмный народ, – усмехнулась Кологривова. – Что с них возьмёшь?

– В Мадриде в мае снег выпал! – продолжил, листая газеты, перечислять Сергеев. – В северной Африке – ураган… Военный бриг «Де Рюзе» затонул… В Париже ливни с ветром жутчайшим. По дороге из Парижа в Сен-Жермен вырвало с корнем несколько сот деревьев… А у нас в Калуге 13 июля буря сорвала мост через Оку!

За окном продолжал бушевать ветер, а Тимофей всё извлекал из газет и из своих записей примеры погодных несоответствий.

– В Риге в начале августа морозы ударили. Помёрзли картофель, бобы и огурцы! А вот вам сообщение, по телеграфической депеше через Страсбург в Берлине полученное: в Англии жесточайшая засуха.

Порыв ветра налетел на террасу с такою силой, что зазвенели стёкла.

– Не иначе Бог за грехи нас наказывает! – предположила Марфа. – Дует-то как! Прямо кара Господня!

– А «Пчела» своё мнение излагает, – не согласился Тимофей. – «Есть поверье между людьми, занимающимися наблюдением погоды, то есть метеорологами…»

– Кем, кем? – не поняла Голицына.

– Ме-те-о-ро-ло-га-ми! – по складам прочёл новое слово Сергеев. – Так вот они полагают, что «через каждые сто лет возвращается та же погода, что ранее была».

– И эти возвращаются! – воскликнула княгиня.

– Кто? – спросила Кологривова.

– Амазонки!

За изгородью сада показались фигуры всадниц, скачущих в обратном направлении.

Новый порыв разбушевавшегося ветра наполнил сад пылью, опавшей листвой и прочим мусором, поднятым в воздух. Сверкнула молния. Грянул гром.

И тотчас начался ливень. Огромные капли дождя с налёта расшибались об оконные стёкла, враз лишая их прозрачности. Сад во дворе превратился в расплывчатое тёмное пятно.

Неожиданно к звонкому шуму дождевых капель добавился гулкий стук градин, дробно забарабанивших по крыше и окнам.

– Батюшки мои! – с испугом вскрикнула Кологривова. – Это ж надо же!

– В дом пошли! – распорядилась Голицына.

Терраса опустела.

В большой комнате было совсем темно, и слуги принялись торопливо зажигать свечи.

Раздалось тревожное ржание коня, а в дверь отчаянно застучали.

– Кто это? – насторожённо спросила княгиня.

Из прихожей донеслось щёлканье открываемого запора, скрип распахиваемой двери, взволнованные голоса и конское фырканье.

Голицына повернулась к Сергееву:

– Кликни Панкрата!

Сергеев ушёл, и вскоре в комнате появился Панкратий Быков.

– Стало быть, фрейлина Гончарова! – доложил он. – Во время верховой прогулки ветром сорвало шляпку и занесло в наш сад. А тут дождь с градом. Увесистые льдинки! С голубиное яйцо!

И Панкратий показал пальцами размер градин.

– И что теперь? – спросила княгиня.

– В сухое переодевают.

– Как переоденут, зови! И чаю! С малиной!

– Уже распорядился! Сейчас принесут! – ответил Панкратий и добавил. – Промокшему хорошо бы с ликёром!

– С ликёром и не промокшим в самый раз, – заметила Марфа.

– Неси! – распорядилась Наталья Петровна.

Панкратий молча кивнул и повернулся, чтобы уйти.

– Как, как ты её назвал? – остановила его княгиня.

– Фрейлина Гончарова.

– Ещё раз!

– Гон-ча-ро-ва! – громко повторила Кологривова.

– Вот она кем обернулась!.. Амазонкой стала!

– У Пушкиных живёт, – пояснил Панкратий. – В именье статского советника Доливо-Добровольского.

– И как она?

– До нитки вымокла!

– Я не о том! – с досадой поморщилась Наталья Петровна. – Выглядит как?

– Обыкновенно выглядит, – ответил Панкратий и чуть заметно усмехнулся. – Как и положено фрейлине. Господа гвардейские офицеры её дылдой кличут.

– Дылдой? – удивлённо спросила Голицына.

– Ещё иноходцем. И ручкой от метлы.

– С чего это вдруг?

– Ростом вымахала. Под потолок. И худющая как метла.

Голицына нахмурилась.

– Ладно, ступай. Высохнет – зови!

Панкратий кивнул и тихо удалился.

Две пожилых горничных внесли новый самовар, банку с вареньем, бутылку ликёра, чашки, блюдца и печенье разных сортов. Убрав со стола газеты, быстро приготовили всё к чаепитию.

– Мать у амазонки этой, говорят, красавицей была? – поинтересовалась Кологривова.

– Почему была? – с явным неудовольствием отозвалась Голицына. – Она и поныне в здравии. В Яропольце живёт.

– Где, где?

– В имении своём.

– Дай Бог ей здоровья! – и Марфа перекрестилась.

– В молодости была мила, – продолжала княгиня. – Даже очень. Но до матери своей ей далеко было!

Голицына внимательно посмотрела на мутное от потоков дождя оконное стекло и завершила воспоминания:

– У неё одна только дочь в бабку пошла. Наталья!

– Знаю, знаю! – сказала Кологривова. – Жена сочинителя Пушкина!

* * *

Наталья Николаевна Пушкина, ослепительная красавица с осиной талией, почти не пополневшая после недавних родов дочери, встревожено смотрела на сестру Александрину. Та – в изящном костюме для верховой езды и изрядно промокшая – снимала забрызганные грязью сапожки.

– А Катя где? – спросила Наталья.

– Шляпку помчалась выручать.

– Шляпку?

– Её ветром сдуло. И в имение занесло.

– К кому?

– К старой ведьме.

– К Голицыной?

Александра кивнула.

– У неё, видимо, и дождь пережидает.

Со двора, перекрывая шум дождя, донёсся цокот копыт. Сёстры выглянули в окно. У крыльца спешился кавалергард и поднялся по ступеням. Александрина вышла встречать.

– Срочная депеша, сударыня! – произнёс прибывший, доставая из‐под обшлага мундира завёрнутый в холстину конверт. – Кажись, не промок!

– От кого?

– От госпожи полковницы! Бывайте, сударыня! Мне ещё три депеши доставлять. Велено в собственные руки.

Кавалергард сбежал по ступеням, оседлал коня и скрылся в пелене дождя.

– Идалия извещает! – сказала Александрина, входя в комнату.

– Опять бал?

– С танцами и фейерверком.

За окном зацокали копыта, и остановился экипаж.

– Вот и приглашения привезли! – предположила Наталья Пушкина.

* * *

Фрейлина Екатерина Гончарова, переодетая во всё сухое, и с головой, обмотанной цветастой шалью в сопровождении Панкратия миновала длинный коридор и остановилась у двери.

– Сюда пожалуйте! – тихо проговорил Панкратий и, открыв дверь, впустил фрейлину в комнату.

– Можно? – с виноватой улыбкой спросила Катерина. – Добрый день!

– Входи, входи, моя милая! – любезно пригласила Голицына. – Поближе, поближе подойди! Не бойся – не съем! Дай разглядеть тебя хорошенько!

Фрейлина подошла. Наталья Петровна принялась рассматривать её без всяких церемоний.

– Ну-ка, ну-ка! К окошку пойдём, а то слепа я стала!.. И от матери взяла и от отца!.. И от Ванюши есть кое-что!.. Ну, здравствуй, Катерина Лексевна!

Голицына обняла фрейлину и чмокнула её в щёку.

– Здравствуй, Катенька! – поклонилась от стола Кологривова. – Присаживайся чай пить. С ликёром да с вареньем малиновым.

– Малину Роджерсон очень рекомендует! – пояснила княгиня. – От простуд защита. И вообще.

– Роджерсон – это кто? – спросила Катерина, присаживаясь к столу.

– Лейб-медик Их Величеств! – разъяснила Голицына. – Государыне Екатерине служил. И государям Павлу и Александру.

– А сейчас в Англию свою вернулся, – добавила Марфа.

– Роджерсон шотландец, – с укоризной поправила Наталья Петровна. – Я ж говорила тебе! Оглохла что ль? Или память отшибло?

– Да не всё ли равно? – примирительно ответила Кологривова. – Остров у них всё равно один!

– А на какого Ванюшу я похожа? – переменила тему разговора Катерина.

– На деда своего. На Ивана Загряжского.

– Вы его знали?

– Кого я только ни знала, дитя моё! И все знали меня!.. Ты пей, пей!

– Ликёрчику побольше наливай! – напомнила Марфа. – Это ж лекарство!

– И малину клади. Чтоб простуда не взяла, – добавила княгиня.

За окном послышался шум приближающегося экипажа. Затем коляска остановилась. Послышались шаги – кто-то шлёпал по лужам, направляясь к крыльцу.

– Ещё гость пожаловал! – объявила Кологривова.

Голицына промолчала, и все принялись ждать.

В прихожей хлопнула дверь, послышались голоса. И вновь кто-то прошлёпал по лужам, и коляску укатила.

Вошёл Панкратий.

– Депеша. Из дворца Елагинского.

– Чего хотят? – спросила княгиня.

– На бал зовут. Завтра вечером.

– Нам только бала не хватало! – недовольно проворчала Голицына.

– Их Величество государыня императрица зовёт, – и Панкратий с почтением показал полученное приглашение.