Текст книги "История нравов. Буржуазный век"

Что сказано об отсутствии творческих способностей в среде юнкерства, приложимо и к немецким государям. Со времени Фридриха II на немецких престолах не было ни одного государя, имеющего право претендовать на эпитет относительно выдающейся личности. Впрочем, все это не личная вина немецких дворян и государей, а трагический рок, тяготеющий над исторической действительностью Германии (как уже было выяснено в томе «Эпоха Ренессанса»).

Такой же метаморфозе подверглась и идея личной свободы, провозглашенная новым временем во всех странах высшим благом всех и каждого. Правда, ныне нет больше подданных и крепостных. Место их занял гражданин. Но нам дали комментарии к понятию «свобода», комментарии неопровержимые. Девиз «свобода, равенство, братство» получил более выразительное толкование: пехота, кавалерия, артиллерия… Правда, есть у нас право свободного выражения своих мыслей, зато рядом существуют параграфы о государственной измене, оскорблении величества и богохульстве. Правда, имеется у нас право собраний и союзов, – даже в Германии! – зато везде полиции дана дискреционная власть[4]4
  Особые полномочия, дающие должностному лицу право действовать по собственному усмотрению.


[Закрыть] пускать в ход резиновый хлыст или браунинг. Все могут рассчитывать на справедливость, так как перед законом ведь все равны, но это право везде комментируется чисто классовой юстицией, функционирующей с баснословной уверенностью.

Приведенные противоречия – наиболее разительные и наиболее известные примеры этой исторической нелогичности, в которую претворились идеи.

Если вы спросите: где же причина? – то ответ можно облечь в сжатую формулу: всегда и везде страх перед преемником. Этим преемником, перед которым новый век почувствовал страх уже почти в самый час своего рождения, было четвертое сословие, как самостоятельный от третьего сословия класс.

Этот страх перед пролетариатом был, правда, вполне логичен. Из всех вышеописанных классовых противоположностей, родившихся вместе с воцарением буржуазного общественного порядка, самой грозной была с самого начала противоположность, все больше обозначавшаяся между рабочим классом и не одним каким-нибудь другим классом, а всеми общественными классами. И если эта противоположность долгое время и не понималась ясно, она с самого начала чувствовалась самым роковым образом.

Одинаковость положения объединила остальные классы. Она позволила им вдруг уяснить тот фактор, который их всех объединял, понять, что этот именно фактор для них всех самый важный – необходимость защитить свое имущественное право от посягательств пролетариата. Требования пролетариата в этом пункте грозили одинаковой опасностью всем другим классам. Этот пункт и привел к компромиссу между буржуазией, победившей, заметьте, только при помощи пролетариата, и только что низложенной монархией, к компромиссу, восторжествовавшему по всей линии – за исключением Америки. Лицом к лицу с мнимо общим врагом буржуазия искала себе союзников и снова уступила, ценой более или менее ярко конституционно выраженных обязательств и ограничений, политическую власть монархии и дворянству.

И опять нигде страх перед грозным наследником буржуазного общественного порядка не был так велик, как именно в среде немецкого бюргерства. Впрочем, и нигде он не был столь основательным. В Германии, как мы видели, капиталистический способ производства установился позже, чем в остальных крупных европейских странах, после того, как его антагонистический характер уже успел во Франции и Англии очень шумно обнаружиться в ряде исторических движений. Когда немецкая буржуазия выступила на историческую сцену, она не только увидела, что этот наследник уже занял на ней свое место, но и готовится настойчивейшим образом провести в жизнь свои требования. Это обстоятельство и увековечило жалкое положение немецкого бюргерства. Оно привело в первую голову к тому, что объединение Германии не состоялось уже в 1848 году, а далее к тому, что, когда под давлением экономической необходимости это объединение осуществилось, оно совершилось ценой жалкого компромисса между бюргерством и абсолютизмом. Великий исторический момент 1848 года не нашел в Германии буржуазии, способной временно победить феодализм и абсолютизм, не говоря уже о том, чтобы навсегда подчинить их себе. Налицо было лишь поколение, которое уже на другой день после битвы – мы не преувеличиваем – испугалось своей собственной победы и, ломая руки, умоляло побежденного смилостивиться и помочь ему против того, кто его же освободил из неволи.

Так случилось, что немецкая буржуазия добилась в сравнении с английской и французской ничтожной доли политического могущества и лишь очень скромного политического влияния. И здесь, впрочем, речь идет не о личной вине, виной была вышеописанная экономическая отсталость Германии, коренившаяся в конечном счете в последствиях Тридцатилетней войны, изнурившей страну до самого основания и сделавшей ее игрушкой в руках сотни мелких и более крупных деспотов.

Хотя капиталистическое развитие вот уже несколько десятилетий как охватило все страны, а в передовых достигло небывалого расцвета, могущество буржуазии странным образом нигде не возросло. Даже больше. Оно везде значительно пало. Внешним признаком этого упадка стала всюду появившаяся, всюду пускающая корни идея империализма, охватившая даже Америку. И это явление, на первый взгляд, в высшей степени нелогично. На самом же деле эта новейшая фаза развития чрезвычайно логична и вытекает в конечном счете из того же основного мотива капиталистического общества, из желания обеспечить прибыль. Капиталистическая прибыль постепенно получила в общественной жизни такое исключительное значение, что все политические идеалы кажутся буржуазным классам в сравнении с ней пустяком. Буржуазия готова примириться с самой отчаянной реакцией во всех областях – капитализм может, ничем не рискуя, вынести самое тяжелое реакционное бремя, – лишь бы ей гарантировали надолго достигнутую высокую прибыль. Это, стало быть, конечная и неизбежная политическая логика капиталистического развития: идея перекинулась в свою собственную противоположность.

Но что значат все эти политические компромиссы с силами прошлого в сравнении с экономическими, духовными и моральными последствиями современного капитализма? Рядом с последними они кажутся второстепенными. Характерные для этой стороны факты, именно факты, а не их резюме, требуют всестороннего и детального выяснения. Ведь в этих последствиях коренятся особенности половых отношений буржуазного века.

Буржуазия, собственница средств производства и потому представительница капиталистического способа производства, достигла, благодаря все возраставшей прибыли, доставляемой капиталу массовым производством, очень скоро и повсеместно огромных богатств.

Посмотрим, что сделало богатство из отдельных его представителей? Вознесло ли оно их в духовном, душевном и моральном отношении над их прежним уровнем? Пробудило ли оно в них высшие добродетели? Создало ли оно поколение героев? Нет, произошло как раз обратное. Отвратительные денежные машины, лишенные всякого чувства, всякой чуткости, – вот что сделал прежде всего капитал из тех, кто им владел и кто им командовал. Раньше всего и ярче всего обнаружились эти черты у английской буржуазии. Так как английская буржуазия раньше других европейских стран вступила на путь капиталистического производства, то она могла дольше всего развиваться свободно и потому здесь специфический тип буржуазии мог получить свое наиболее характерное выражение. Здесь он и встречается долгое время в чистом виде. Это ничем не ограниченное развитие достигло в период между 1830 и 1840 гг. одной из своих вершин. Посмотрим, как характеризует с психической и моральной точки зрения английскую буржуазию Томас Карлейль, один из лучших знатоков своей эпохи. Он посвятил этой теме довольно пространную брошюру, появившуюся в 1843 году в Лондоне под заглавием «Прошлое и настоящее». Там между прочим говорится: «У нас нет больше Бога. Божьими законами является один только принцип – принцип наивозможно большего счастья…

Так как место старой религии надо было, однако, чем-нибудь заполнить, то нам дали новое евангелие, вполне соответствующее пустоте и бессодержательности века, – евангелие мамоны[5]5
  У древних народов – бог богатства; в переносном смысле – олицетворение стяжательства и алчности.


[Закрыть]. От христианского неба отказались, как от сомнительного, от ада – как от нелепости, и вот мы получили новый ад; адом является для современного англичанина сознание, что он „не пробьется“, что он „не заработает денег“.

К странным поистине последствиям привело нас наше мамоново евангелие. Мы говорим об обществе, а стремимся к разъединению, к изоляции. Наша жизнь не взаимная поддержка, а взаимная вражда с соблюдением некоторых военных законов, „разумная конкуренция“ и т. д. Мы совершенно забыли, что расчет наличными – не единственная связь между людьми. „Мои рабочие голодают? – удивляется богатый фабрикант. – Разве я не нанял их на рынке по всем обычаям и правилам? Разве я не заплатил им до последней копейки, что им следовало по договору? Какое мне еще до них дело?“ Поистине, культ мамоны – печальная религия».

Даже между супругами единственная связь, по мнению Карлейля, в 99 случаях – деньги. Гнусное рабство, в котором деньги держат буржуазию, отражается даже на языке. «Не is worth ten thousand pounds» – «Этот человек стоит десять тысяч фунтов», то есть он владеет десятью тысячами фунтов. У кого деньги, тот достоин уважения, он respectable, он принадлежит к отборному обществу (the better sort of people), он влиятелен (influential), и все, что он делает, составляет в его среде эпоху. Дух наживы пропитал весь язык, все отношения выражаются в понятиях, заимствованных из торгового мира, в экономических категориях. Спрос и предложение (supply and demand) – такова, по словам Карлейля, та формула, по которой логика англичанина оправдывает все явления жизни.

В особенности интересно следующее место: «Удивительно, до какой степени умственно пали и извратились высшие классы общества, те слои, которые англичане называют respectable people, the better sort of people. Исчезли энергия, деятельность, содержательность. Земледельческая аристократия охотится, финансовая обложила себя торговыми книгами и в лучшем случае интересуется столь же пустой и бессильной литературой. Политические и религиозные предрассудки переходят по наследству от поколения к поколению. Теперь все достигается легко и нет надобности ломать себе голову над принципами, как раньше; еще когда мы лежим в пеленках, они сами готовыми летят к нам в рот, неизвестно откуда. Чего еще!

Мы получили хорошее воспитание, то есть в школе нас безрезультатно мучили римлянами и греками, во всем прочем мы respectable, то есть собственники стольких и стольких тысяч фунтов, и не о чем нам заботиться, разве о том, чтобы взять себе жену, если таковой еще нет…

А что сказать о том чучеле, которое люди называют „духом“? Куда его пристроить? Все китайски-строго установлено и ограничено – горе тому, кто выйдет за тесные границы, горе, трижды горе тому, кто посягает на почтенный предрассудок, девять раз горе ему, если это предрассудок религиозный. На все существует только два ответа: в духе вигов и в духе тори[6]6
  Виги и тори – политические партии в Великобритании, возникшие во второй половине XVII века.


[Закрыть], а самые ответы давно заранее установлены мудрыми обер-церемониймейстерами обеих партий.

Нет надобности предаваться размышлениям, вдаваться в подробности. Все уже готово. Дикки Кобден и лорд Джон Рассел сказали так-то, Боби Пиль или герцог par excellence[7]7
  По преимуществу (фр.).


[Закрыть], то есть герцог Веллингтон, сказали так-то – и так будет и останется вовек.

В «образованных кругах» общественный предрассудок диктуется или тори, или вигами, или в крайности радикалами – да и это последнее уже считается не очень respectable.

Пойдите в компанию образованных англичан и скажите, что вы чартист[8]8
  Чартизм – социально-политическое движение рабочих Великобритании в 1836-18480 годах.


[Закрыть] или демократ, – и вас сочтут за сумасшедшего и будут избегать вашего общества. Или заявите, что вы не верите в божественность Спасителя, и все от вас отвернутся. Признайтесь, наконец, что вы атеист, и на другой же день никто вам не подаст руки. И даже в том случае, когда свободный англичанин начнет думать, что случается, впрочем, чрезвычайно редко; когда он сбросит с себя воспринятые вместе с материнским молоком предрассудки, то и тогда у него редко бывает мужество свободно высказать свое убеждение, даже и тогда он для публики надевает маску по крайней мере терпимого мнения и рад, когда может излить свою душу с глазу на глаз».

Таких проницательных и безжалостных критиков, как Карлейль, английская буржуазия находила нечасто, все же он был не единственным. К той же самой эпохе относится не менее отчетливая характеристика, сделанная Фридрихом Энгельсом, бывшим тогда купцом в Манчестере: «Нигде я не встречал такого глубоко деморализованного, такого до мозга костей испорченного эгоизмом, такого разъеденного раком разложения и не способного ни к какому прогрессу класса, как английская буржуазия – я имею в виду здесь преимущественно настоящую буржуазию, либеральную, стремящуюся к упразднению „хлебных законов“. Для нее все на свете существует только ради денег, не исключая и ее самой, потому что она живет исключительно для того, чтобы наживать деньги, для нее нет другого блаженства, как быстрое приобретение, другого горя – как потерять деньги. При такой алчности и жажде наживы никакая мысль, никакое воззрение не могут остаться незапятнанными».

О религиозном лицемерии английской буржуазии тот же Энгельс писал в «Немецко-французских ежегодниках» в 1844 году: «Когда „Жизнь Христа“ Штрауса появилась в Англии, то ни один „порядочный“ человек не отважился ее перевести, ни один видный издатель не дерзнул ее напечатать. Ее перевел, наконец, социалистический преподаватель, человек, занимающий нефешенебельное общественное положение, незначительный социалистический издатель напечатал ее выпусками по одному пенни, а рабочие Манчестера, Бирмингема и Лондона были единственными читателями Штрауса в Англии».

Эта набросанная в 40-х годах XIX столетия характеристика английской буржуазии осталась правильной и для 60-х годов, да и в настоящее время черты ее существенно не изменились к лучшему, разве только более завуалированы.

Важнее же всего следующее: все, что сказано об английской буржуазии, применимо к буржуазии всех стран, где господствует капиталистическая система производства.

Карлейль нарисовал, в сущности, портрет всей международной буржуазии. Вы не найдете здесь ни одного белого ворона. Да и не может этого быть. Указанные черты характера коренятся не в особых качествах английской души, а являются неизбежными последствиями влияния на психику выбивания капиталистом прибыли.

По мере того как отдельные страны вступали на путь промышленного капиталистического способа производства и в зависимости от степени интенсивности, с которой совершался там этот процесс, сообразно особым условиям, в которых эти страны находились, в среде имущих классов вырабатывалась та же специфическая буржуазная физиономия. Это происходило менее ярко в таких странах, где, как во Франции, Италии, Испании, долго еще господствовало ремесло, зато тем ярче и резче в таких странах, как Америка, где крупному машинному производству не нужно было сначала уничтожать старые способы производства, где оно могло свободно развить присущие ему тенденции. Все черты специфически буржуазной физиономии нашли в среде американской буржуазии поистине чудовищное выражение. Такова она там и теперь.

Каждый американец есть не более чем рафинированно устроенная счетная машина, пренебрегающая всякой декоративностью, всякой облагораживающей линией.

Этому влиянию капитализма на отдельных его представителей соответствует аналогичное его влияние на весь общественный организм, так как капиталистическая система производства стала основным базисом всей жизни. Все стало товаром, все капитализировано, все поступки, все отношения людей. Чувство и мысль, любовь, наука, искусство сведены на денежную стоимость. Человеческое достоинство определяется рыночным весом – таков товарный характер вещи.

Всякое другое отношение к предметам и людям считается комическим и в лучшем случае вызывает презрительное сострадание. Само собой понятно, что, с тех пор как деньги выступили на историческую сцену, материальный интерес играл всегда во всем некоторую роль. В этом и заключалось их революционизирующее значение. Всегда существовали браки ради денег, и всегда даже люди науки и искусства стремились к тому, чтобы «заработать». Разница состоит в данном случае в том, что современный капиталистический век отбросил всякие другие соображения и провозгласил единственным мерилом чистый товарный характер вещи: «Сколько стоит?», «Какая будет прибыль?», «Прибыльное ли это дело?».

Все до сих пор сделанные попытки стушевать этот особый характер вещей не привели ни к чему. Увидеть его не дает только нежелание или невежество. И вот люди напали на хитрую мысль провозгласить эту черту естественным свойством вещей. Так оно и есть на самом деле, однако только в обществе, построенном на базисе частнокапиталистического производства. В пределах такого общества подобное воззрение даже и вполне разумно, ибо укрепляет основы этого общества.

Житейской философии капитализма соответствуют, естественно, самые ужасающие методы накопления капитала. Там, где молчат сердце и душа, нет места совести. Если мы хотим вскрыть эти методы, то мы должны вернуться к эпохе первоначального накопления. Происхождение капитализма лучше всего объяснит нам его сущность.

В обеих странах, где раньше всего воцарился капитализм, а именно в Голландии и Англии, генезисом капитализма была торговля рабами. Из бессовестного лишения человека свободы родился современный капитализм. Так мало благородным было его начало. Прибыль, получавшаяся от этого благородного гешефта, была так велика, что в обеих странах очень скоро решили бросить всякие христианские сомнения и открыто обсуждать благоприятные шансы торговли рабами.

В своем «Капитале» Карл Маркс пишет: «Вместе с развитием капиталистического производства в мануфактурный период общественное мнение Европы потеряло последние остатки стыда и совести. Отдельные нации хвастали цинично всякой гнусностью, раз она являлась средством накопления. Прочтите для примера наивные торговые анналы почтенного Андерсона. Здесь во всеуслышание провозглашается высшей государственной мудростью Англии, что она вырвала во время Утрехтского мира у испанцев привилегию, в силу которой она получала право вести торговлю неграми не только между Африкой и английской Индией, но и между Африкой и испанской Америкой. Англия получила, другими словами, право снабжать до 1743 года испанскую Америку ежегодно 4800 неграми. Вместе с тем эта привилегия служила и маской для британской контрабанды. На базисе торговли рабами пышно расцвел Ливерпуль. Торговля рабами была его способом первоначального накопления. И до сей поры ливерпульская „почтенность“ осталась Пиндаром[9]9
  Пиндар (ок. 522 – ок. 442 до н. э.) – древнегреческий поэт, автор торжественных од.


[Закрыть] торговли рабами, которая „повышает до страсти коммерческую предприимчивость, воспитывает прекрасных моряков и приносит огромный доход“. В 1730 году торговлей рабами были заняты в Ливерпуле 15 кораблей, в 1751-м – 53, в 1760-м – 74, в 1770-м – 96, в 1792 году – 132».

Там, где туземцы мешали интересам капитала, где, как, например, в Америке, они не годились в рабы, их просто систематически искореняли.

В том же месте «Капитала» Маркс приводит следующие разбойничьи методы и приемы: «Обращение с туземцами отличалось, естественно, особенной дикостью на плантациях, предназначенных исключительно для экспорта, как в Вест-Индии, и в богатых, густонаселенных странах, специально предназначенных для грабежа, как Мексика и Ост-Индия. Но и в колониях, в строгом смысле этого слова, ярко выступал христианский характер первоначального накопления. Трезвые виртуозы протестантизма – пуритане установили в 1703 году решением своего Законодательного собрания премию в 40 ф. за каждый индийский скальп и за каждого взятого в плен краснокожего, в 1720 году премия поднялась до 100 ф. за каждый скальп, а в 1744 году, после того как какое-то племя было провозглашено в районе массачусетского залива бунтовщическим, были установлены следующие цены: за мужской скальп, начиная с двенадцатилетнего мальчика, 100 ф. новой чеканки, за мужского пленного – 105 ф., за взятых в плен женщин и детей – 55, за женский и детский скальп – 50 ф.

Дело было настолько выгодно, что от него ни за что не хотели отказаться и вот ради его пропаганды, на всякий случай, притянули и Господа Бога.

В эпоху расцвета торговли рабами британский парламент просто провозгласил снимание скальпов и натравливание на дикарей жестоких догов „средствами, кои сам Бог и сама природа дали ему в руки“».

Совершенно логично, что класс, выросший из таких материальных низин, извлекавший из них свои лучшие соки, не мог и в своей собственной стране разыгрывать роль филантропа, всем открывающего свои объятия. Это и не пришло ему, разумеется, в голову. Напротив, его самое горячее желание заключалось в том, чтобы и в родной стране пользоваться, хотя и в замаскированном виде, теми методами, которые он без лишних слов пускал в ход в Новом свете. И, конечно, не чем иным, как замаскированным рабством, было в первые десятилетия промышленного развития положение европейских наемных рабочих.

Шедшая вперед гигантскими шагами промышленность выбрала себе на первых порах самого покорного раба. Hands, «руки», привлеченные капитализмом в первую очередь на свои фабрики, были «ручки», бедные маленькие детские ручонки, еще нуждавшиеся в нежном родительском попечении. Их вырвали из лона семьи и приковали с раннего утра до поздней ночи к работе, к маховому колесу прядильной машины, к столу, на котором сортировались лохмотья, и т. д.

Их сковали цепями безжалостней даже, чем черных невольников. Здесь действовала, конечно, не личная злонамеренность отдельных фабрикантов, а сказывалось последствие введения машины, сделавшей излишней мускульную силу. Маркс пишет: «Поскольку машина делает мускульную силу ненужной, она становится средством пользоваться рабочими, лишенными этой мускульной силы или отличающимися незрелым развитием тела, зато обладающими большой гибкостью членов. Женский и детский труд были поэтому первым словом капиталистического применения машин».

Наиболее характерную иллюстрацию к этому положению дает та же Англия, не потому, что в других странах вызванные капитализмом переворот и развитие совершались гуманнее, а потому, что здесь, в силу вышеизложенных причин, сама эволюция отличалась особенным размахом. Поэтому в распоряжении исследователя здесь находится богатый материал. Имеются у нас характерные данные уже для ранней стадии машинной индустрии в Англии. К концу XVIII века относится следующее сообщение Джона Фильдена: «В Дербишире, Ноттингемшире и в особенности в Йоркшире недавно изобретенные машины применялись на больших фабриках около рек, способных привести в движение водяное колесо. Вдруг оказалось необходимым иметь здесь, далеко от городов, тысячи рук. В особенности Ланкашир, когда-то малонаселенный и бесплодный, нуждался теперь в целом населении. Особенный же спрос был на маленькие, ловкие пальцы. И сейчас же возник обычай выписывать учеников (!) из разных мастерских при приходских домах Лондона, Бирмингема и др. Тысячи маленьких беспомощных созданий от семи и до тринадцати и четырнадцати лет отправлялись, таким образом, на север. Мастера (т. е. похитители детей) обычно одевали учеников, обучали и устраивали их в ученическом доме около фабрики. Были приглашены надсмотрщики, которые должны были следить за их работой. В интересах этих надсмотрщиков было как можно больше истомлять детей работой, так как они сами получали тем больше, чем больше продукта они выбивали из них. Естественным последствием была жестокость… Во многих фабричных округах, в особенности в Ланкашире, эти безобидные, лишенные покровительства создания, всецело отданные во власть фабриканта, подвергались душераздирающим пыткам. Их мучили до крайности напряженной работой, их били кнутами, сажали на цепь и пытали с утонченнейшей жестокостью. Часто их морили голодом, а поднятый над ними кнут принуждал их к работе. Были отдельные случаи, когда они кончали с собой. Уединенные, красивые, романтические долины Дербишира, Ноттингемшира и Ланкашира стали жуткими пустынями пыток и – часто – убийств! А фабриканты получали баснословную прибыль, еще более раздражавшую их волчий аппетит. Они ввели ночные работы, то есть изнурив одну группу дневным трудом, они готовили другую для ночной работы. Дневная группа ложилась в постели, только что покинутые ночной сменой, и наоборот. В Ланкашире существует народная поговорка, что постели никогда не простывают».

Уже одно это сообщение подтверждает все, что выше было сказано о детском труде как о труде рабском. Как рабов и покупали детей. Фабриканты обращались или непосредственно, или через посредство агентов в комитеты по призрению бедных в Лондоне и Бирмингеме и просили о присылке им бедных детей. А комитеты всегда охотно шли навстречу таким требованиям, так как они просто освобождали их от необходимости заботиться о пропитании детей. И как безличный товар переходили отныне беспомощные создания из одной «человеколюбивой» руки в другую. Когда в 1815 году сэр Роберт Пиль внес свой билль об охране детей, член парламента Горнер заявил: «Достоверно известно, что с другим имуществом одного обанкротившегося купца была объявлена к продаже и в самом деле продана группа фабричных детей. А два года тому назад перед Судом королевской скамьи разбиралось отвратительное дело. Речь идет о нескольких мальчиках. Лондонский приход передал их фабриканту, а тот в свою очередь передал их другому. Несколько филантропов обнаружили их в конце концов в состоянии полного истощения. Другой еще более гнусный случай был сообщен мне, как члену парламентской следственной комиссии. Несколько лет тому назад один лондонский приход заключил с ланкаширским фабрикантом договор, в силу которого последний обязывался брать на каждые двадцать здоровых детей одного идиота».

О колоссальных размерах применения детского труда в особенности в ткацких мастерских свидетельствует тот факт, что в 1788 году наряду с 26 тысячами мужчин и 31 тысячей женщин работало не менее 35 тысяч детей, значительная часть которых была моложе десяти лет. Но и в других отраслях промышленности детским трудом пользовались в не менее широких размерах, в особенности в вышивании и производстве галантерейных товаров. И не только в таких областях, где требовалась прежде всего легкая рука, – нет, дети должны были исполнять даже тяжелую работу взрослых мужчин. Еще в 1865 году в металлургической промышленности Бирмингема и окрестностей «работали 30 тысяч детей, молодых людей и 10 тысяч женщин, исполняя большей частью очень тяжелую работу».

В сфере домашней промышленности несчастные дети страдали не только от чрезмерно длинного рабочего дня – часто с пяти часов утра до десяти вечера, – но и от самых ужасных условий жизни. Приведем только две иллюстрации из быта производства кружев, где еще вполне царил кустарный способ производства. В докладе образованной в 1864 году английским парламентом комиссии, следившей за детским трудом, говорится между прочим: «В Ноттингеме часто от 14 до 20 детей втиснуто в маленькую комнату не более 20 кв. футов, причем из 24 часов 15 уходили на работу, изнурительную вследствие однообразия и отвращения к ней, на работу, протекавшую среди самых антигигиенических условий. Даже самые маленькие дети работают с напряженным вниманием и с удивительной быстротой и почти никогда не замедляют движений своих пальцев, почти никогда не дают им отдыха. Когда к ним обращаются с вопросом, они не отрывают глаз от работы из боязни потерять хоть одну минуту. Чем более удлиняется рабочее время, тем чаще пускают надсмотрщицы – mistresses – в дело „длинную трость“ в качестве возбуждающего средства. Постепенно дети утомляются, а к концу своего прикрепощения к однообразному занятию, портящему зрение, изнуряющему своим однообразием тело, они становятся беспокойными, как птички. Настоящий рабский труд».

Иные мануфактуристы нанимали ежегодно 3 тысячи таких домашних работников, еще находившихся в детском возрасте, имевших в среднем шесть лет от роду. Впрочем, фабриканты не были так бессердечны, чтобы лишить и более юных возможности зарабатывать деньги. В докладе той же комиссии говорится: «В кружевной мастерской имеется 18 девушек и мастериц, на каждую приходится 35 куб. фут. В другой, где стоит ужасная вонь, 18 человек, на долю каждого приходится 24 ½ куб. фут. В этой отрасли производства применяется труд даже детей, которым два или два с половиной года».

В производстве спичек работали вообще почти только дети, и притом в самом нежном возрасте.

Подобное массовое применение детского труда, да еще при таких ужасных условиях жизни, походило на настоящее избиение младенцев. Таков и был печальный итог. Даже еще во второй половине XIX века применение детского труда было систематическим убийством детей. На сотнях тысяч детских трупиков воздвиг царь свое господство над миром. И рабочие это знали. В возникшей в 1844 году песне бирмингемского поэта Эдварда Питера Мида «Песня о паре» сказалось мрачное настроение рабочего класса:

 
На свете есть царь, беспощадный тиран,
Не сказки старинной забытый кошмар,
Жестокий мучитель бесчисленных стран…
Тот царь именуется «Пар».
 
 
Рука его грозно протянута вдаль,
Рука у него лишь одна,
Но рабскую землю сжимает, как сталь,
И тысячи губит она.
 
 
Как бешеный Молох, чудовищный бог,
Он храм свой поставил на грудах костей,
И пламенем вечным утробу зажег,
И в пламени губит детей.
 
 
С толпой кровожадных жрецов-палачей
Людьми он владеет, как вождь.
Они претворяют кровавый ручей
В чеканного золота дождь.
 
 
Они попирают ногами народ
Во имя Златого Тельца.
Их тешат голодные слезы сирот
И вздохи больного отца.
 
 
Предсмертные стоны вокруг алтаря
Им нежат, как музыка, слух.
В чертогах свирепого пара-царя
Там гаснет и тело и дух.
 
 
Там царствует ужас, там гибельный ад
В чертогах царя роковых,
Там тысячи мертвых положены в ряд,
Они поджидают живых…
 
 
Долой же слепую, бездушную власть!
Вы, полчища белых рабов,
Свяжите чудовища черную пасть
И силу железных зубов!
 
 
И слуг его наглых, утративших честь
И совесть продавших давно;
Пускай поразит их небесная месть
С Тельцом Золотым заодно[10]10
  Перевод В. Богораза.


[Закрыть].
 

Что это не поэтическая гипербола, доказывает доклад назначенной в 1840 году парламентской комиссии для расследования вопроса о детском труде. Изданный ею в 1842 году доклад разворачивает, по словам экономиста Нассау Уильяма Сеньора, «самую ужасающую, когда-либо представавшую глазам мира картину алчности, себялюбия и жестокости капиталистов и родителей, картину нужды и вырождения, убийства детей и отроков».