Текст книги "История метафизики. Том второй Первая часть"

Даже если механицизм и телеология не противоречат друг другу, они остаются несопоставимыми подходами к нашему пониманию, которые не должны применяться одновременно, но только один за другим, и ни один из которых не может пересекаться с другим. Их объединение в одной точке времени, хотя и не противоречит, но фактически непонятно в дискурсивном, образном понимании, для которого понятие и представление, возможное и действительное, часть и целое, частное и общее, реальное и идеальное, причинная и конечная связь распадаются. Если бы существовал интуитивный, архетипический разум, одновременно реализующий все идеально законное, или интеллектуальный взгляд, создающий видимое eo ipso, то для него не было бы препятствий мыслить причинность и конечность в единстве. В субъективно-феноменальном мире материи, конечно, такое понимание можно искать так же мало, как и в его умопостигаемом корреляте – мире динамических атомов и индивидуальных духов. Кант настолько не знаком со спинозизмом, который приписывает именно такое понимание своей субстанции, что считает, что он лишает всякое понимание первоосновы природных вещей. Кант способен представить себе такой интуитивный разум только в личном Боге как внешней, мирской основе мира. Во втором периоде он принимает его как несомненный; в третьем, однако, его существование становится полностью проблематичным, поскольку он больше не может поддерживать его как аподиктически определенный и игнорирует его как всего лишь вероятный. Идея интуитивного разума, однако, остается в нем как принцип соединения причинности и телеологии, и она обеспечивает наилучшую реализацию идеи Бога, основанной на постулатах морали. – Если где-нибудь Кант должен был бы приписать конечности чисто регулятивный смысл, когда она применяется к необусловленному, когда речь идет об абсолютном конечном завершении мирового бытия и мирового процесса; если где-нибудь скептическая сдержанность и отказ от трансцендентального использования этой категории были бы здесь уместны. Но именно о конечном конце Кант высказывается с полной решительностью. Он отказывается искать его в счастье или саморефлексии и находит его исключительно в морали разумных существ. В тщательно формализованном характере морали Канта они существуют лишь для того, чтобы формально правильно вести себя в мире, который существует только для того, чтобы существа могли формально правильно вести себя в нем. В конце концов, он пытается обойти нежелательный характер этого пустого круга, постулируя гармонию счастья и блаженства для загробной жизни, то есть возвращая блаженство в формалистическую, пустую конечную цель мира как единственное исполнение. Если бы он представлял себе моральное самоопределение как одновременно телеологическое по содержанию, то иерархия моральных целей привела бы его совершенно автоматически к сверхморальной конечной цели, подобно тому как иерархия естественных целей приводит к сверхъестественной конечной цели, правда, лишь индуктивно, то есть с чистой вероятностью, поскольку человеческий разум так же не способен вывести законный телеологический порядок мира в моральной сфере, как и в природной сфере. —

Как бы то ни было, заслуга Канта состоит в том, что он первым в четвертом периоде возвел категорию конечности в ранг универсальной категории и, провозгласив ее единство с категорией причинности в божественном разуме и в порожденном им мире, придал концепции универсального развития философское основание, которого ей до сих пор не хватало. На фоне этого чудесного достижения отступают на второй план все те недостатки, которые до сих пор сохраняются за его своеобразной версией категории конечности. Только Гегель смог завершить работу, которую четвертый период Канта оставил своим преемникам в качестве важнейшей задачи. Однако, цепляясь за априорный рационализм, лишь перенося его на субъективно-феноменальную сферу и продолжая исключать из философии всякую вероятность, Кант долгое время вел философское развитие в Германии по скользкому пути, который в конце концов должен был завершиться крахом всех спекуляций, проводимых таким образом. Его преемники считали, что Кант раз и навсегда решил проблему эпистемологии, что он непоколебимо утвердил трансцендентальный идеализм и что осталось только построить на этом эпистемологическом фундаменте правильную метафизику. Только когда после крушения созданных таким образом умозрительных систем материализм получил широкое распространение, эпистемология Канта была использована для опровержения материализма через трансцендентальный идеализм и переориентации на Канта (Ф. А. Ланге). Однако вскоре выяснилось, что основание эпистемологии Канта не является столь ясным, самодостаточным и однозначным, как предполагалось ранее. Напротив, возникшее неокантианство рассыпалось на бесчисленное множество различных направлений и нюансов, каждое из которых претендовало на обладание истинным пониманием одного лишь Канта.

Из этого следовало бы сделать один исторический вывод: Кант еще не дал искомого фундамента эпистемологии в ясном и неоспоримом виде, но его придется создавать заново, используя предложения Канта. Во-вторых, из этого следовало бы сделать вывод, что учение Канта, с ошибками которого не смогли согласиться даже новокантианцы, сделавшие его изучение делом своей жизни, менее всего может считаться пригодным для введения незрелой молодежи в изучение философии, как это, к сожалению, принято сегодня.

Другие заслуги Канта в других областях не относятся к истории метафизики. Здесь я лишь упомяну, что он был основателем современной аксиологии, отцом современного пессимизма, спасителем морали от уз эвдемонизма, в которых она томилась со времен Ренессанса, родоначальником современной научной эстетики и естествоиспытателем, вписавшим свое имя в историю естественных наук бессмертными достижениями.22
  Верги. Эпистемология и метафизика Канта в четырех периодах их развития. – Критическое основание трансцендентального реализма. 3) Anfi. – Об истории и обосновании пессимизма, 2-е изд. с. 29—137 – Фил. Вопросы современности, с. 112—130 – Нравственное сознание, 2-е изд. (см. указатель по Канту). – Die deutsche Ästhetik seit Kant, pp. 1—27 – Gesammelte Studien und Aufsätze, 3rd ed. pp. 526—529 – Neo-Kantianism, Schopenhauerianism and Hegelianism, pp. 17—29, 45—118 Phil. Вопросы современности, с. 244—260. – Fleuss. Jahrbücher, 1893, т. 2, с. 340—346.


[Закрыть]

Наконец, я даю резюме всех категорий, встречающихся у Канта в широком смысле,

I. Категории чувственности или чистых форм восприятия.

I. Простые:

a. Форма внутреннего чувства:

Временность.

b. Форма внешнего чувства: пространственность.

2. составной:

Изменение, движение.

II. категории понимания или чистые понятия понимания.

1. математические:

a. Количество (круг понятий):

Единство, множественность, всеобщность.

b. Качество (признак):

Реальность, отрицание, ограничение.

2. динамика:

a. Отношение:

Субстанция, причинность, взаимодействие.

b. Модальность:

Возможность и невозможность, существование и не-существование, необходимость и случайность.

III Схемы, или категории, состоящие из чистых понятий понимания и временности.

12. математические:

a. Темпоральное единство, множественность, универсальность.

b. Темпоральная реальность, отрицание, ограничение.

1. динамические:

a. Темпоральная субстанциональность, причинность, взаимодействие.

b. Временная возможность, действительность, необходимость.

IV. Чистые понятия рефлексии.

1. те, из которых вытекают математические формы суждения:

a. Те, из которых проистекает объем суждения: единообразие (происхождение общих суждений), различие (происхождение частных суждений).

b. Те, из которых возникает качество суждения: согласие (происхождение утвердительных суждений), несогласие (происхождение отрицательных суждений).

2. другие понятия рефлексии:

a. Внутреннее и внешнее.

b. Определяемое и определение (материя и форма).

V. Понятия чистого разума или идеи.

1. необусловленное в субъекте (идея души).

2. необусловленное в ряде (идея мира).

3. необусловленное в системе (идея Бога).

I. Категория суждения.

Окончательность.

I. Априорные предикаты или производные чистые понятия понимания:

Сила, действие, страдание, присутствие, сопротивление, возникновение, исчезновение и т. д.

2. Кантианская школа

В эпистемологическом плане кантовская школа стремилась признать и устранить противоречия в учении Канта о сфере действия категорий, а в метафизическом – свести множественность способностей и множественность категорий к основной способности, которая была бы как можно более единообразной и простой. Решающие публикации были сделаны в таком порядке: Рейнгольд 1789, Шульце 1792, Маймон 1790—1797, Бек 1796, Бардили 1798 и 1800, Боутервек 1799, Круг 1801, Фриз 1807, поэтому они и рассматриваются здесь в этом порядке. Значение всей этой школы значительно уступает значению Фихте, чьи наиболее важные публикации были сделаны в 1894 – 1897 годах; поэтому здесь она рассматривается лишь вкратце. Только Бутервек, вероятно, оказал влияние на развитие после Фихте, и то тем, что дал Шопенгауэру еще один стимул для развития его принципа.

Рейнгольд стремился вывести множественность категорий Канта из простых изначальных категорий, так же как он стремился вывести множественность интеллектуальных способностей Канта из простоты способности воображения. В характере этого выведения он как можно точнее следовал указаниям Канта, которыми не пользовался. Последние четыре понятия рефлексии уже играют у Канта большую роль, чем он им явно уступает; Рейнгольду нужно было только вывести их на свет. Субстанция и форма, которые у Аристотеля были практически наиболее важными категориями в сфере реального бытия, теперь становятся первичными категориями в сфере идеального воображения. Воображение теперь рассматривается как единство субстанции и формы, как это было у Аристотеля. Субстанция в воображении соответствует воображаемому объекту, форма – субъекту. Субстанция дается через привязанность и принимается через восприимчивость; форма порождается спонтанностью. Субстанция воображения не совпадает с объектом, ибо она часто меняется, в то время как объект остается прежним.

Если аффект восприимчивости происходит извне, то субстанция объективна, если же изнутри, то субъективна. Это различие также полностью кантовское; последняя пара понятий рефлексии добавлена, чтобы различить объективную и субъективную материю. Конечно, внешнее и внутреннее здесь не следует понимать пространственно; внешний аффектор – это скорее непространственная вещь в себе, а внутренний аффектор – непространственный субъект. Если аффектор – это сама способность воображения, то субстанция является априорной или чистой; если же это не сама способность воображения, то она является апостериорной или эмпирической. Объективная эмпирическая субстанция воображения – это то, что Кант называет материей ощущения (или восприятия), данной вещью-в-себе; она противопоставляется синтетической интеллектуальной функции или трансцендентальному синтезу апперцепции как формы, и оба начала одновременно являются внешними и внутренними (вещь-в-себе и субъект).

Подходя к данной извне субстанции формативным образом, синтетическая интеллектуальная функция возвышает ее до формованной субстанции. Однако это возвышение происходит поэтапно, и на каждом более высоком этапе то, что на низшем этапе уже было формованной материей или единством материи и формы, становится субстанцией нового образования. Таким образом, противопоставление материи и формы оказывается относительным, повторяющимся в более высокой потенции на разных уровнях; то, что на низшем уровне противопоставлялось материи как форме, на высшем уровне переходит на сторону материи. На низшем уровне, как учил Кант, чувственная субстанция воспринимается в пространственной и временной форме и тем самым формируется в ощущения и восприятия. На второй ступени ощущения и восприятия формируются в понятия посредством интеллектуального комбинирования и дифференциации с помощью категорий и суждений. На третьем этапе чистые понятия превращаются в идеи. На всех стадиях материал дает многообразие, которое связывается формой в новое высшее единство.

Материалом восприятия является сенсорное сырье, данное извне; материалом понятий – восприятия, материалом идей – категории как априорные понятия, данные изнутри. Форма на уровне восприятия – это синтез многообразного сырья в пространственно-временное единство; форма на уровне понятия – это синтез многообразного материала восприятия в категориальное единство; форма на уровне идеи – это синтез многообразного материала категорий в безусловное единство. В суждении решающее значение имеют также понятия субстанции и формы, которые выступают здесь как логические; логическая субстанция суждения – это субъект, логическая форма – предикат, а единство обоих – суждение. Это единство может быть понято либо в терминах субъекта, либо предиката, либо обоих вместе, либо сознания; отсюда вытекают различия в количестве, качестве, отношении и модальности суждений и соответствующих им категорий по Канту.

В деталях эта попытка деривации весьма произвольна и насильственна, поскольку три категории количества (единство, множественность, всеединство) применяются одна за другой к четырем точкам отношения (субъект, предикат, единство обоих и суждение-сознание). По отношению к субъекту они остаются тем, что они есть. По отношению к предикату единство переосмысливается как утверждение, множественность – как разнообразие или отрицание, всеединство – как взаимное ограничение охватывающих членов. По отношению к единству субъекта и объекта единство трактуется как содержательное единство объекта, множественность – как причинная связь, всеединство – как всеобщая общность. По отношению к судящему сознанию действительность и возможность произвольно параллелизуются с единством и множественностью, а всеединство трактуется как суждение каждого сознания или аподиктичность.

Рейнгольд выводит идеи из четырех категорий, которые суммируют первую пару в каждой группе, то есть из всеединства, ограничения, общности и необходимости, возводя их в сферу необусловленного. Так он обретает безусловную тотальность, безграничность, всеохватность и абсолютную необходимость. Из этого он затем стремится вывести законы однородности, конкретизации и непрерывности формы. Возведение объективного единства субстанции и формы, или субъекта и предиката суждения, в абсолют призвано, наконец, привести к тому, чтобы три категории отношения, соответствующие этому объективному единству, поднялись до абсолютного единства в сфере самой идеи, т. е. до абсолютного субъекта, абсолютной причины и абсолютной общности. —

Шульце мало что сделал для учения о категориях, поскольку был по сути скептиком. Однако примечательно, что он снова придает большее значение двум первым понятиям рефлексии Канта – единству и различию, говоря, что через них многообразие возвращается к единству в целом. Он подчеркивает это логическое основание, особенно в случае с чувственными формами восприятия, ради которых чувственность предстает как неполное понимание. Пространство и время – это чувственные представления о многообразии, или (логическом) многообразии, представленном как одно вне другого и одно после другого, и в то же время чувственные формы для синтеза многообразия в единство на основе (логического) единства многообразия. Он решительно подчеркивает противоречие между запретом Канта на трансцендентальное использование категорий и выведением вещи в себе из трансцендентальной причинности ее воздействия. —

Если Якоби и Шульце (Aenesidemus) были правы, то запрет на трансцендентальное использование категорий не мог существовать вместе с утверждением, что многие существующие реальные вещи сами по себе дают субстанцию ощущения, воздействуя на сенсорную восприимчивость. Одно из двух должно было быть отброшено. Намерение немецкой философии состояло в том, чтобы сохранить и уберечь рационализм как аподиктический априоризм суждения; через это намерение Кант был приведен к трансцендентальному идеализму, и это намерение могло быть удовлетворено только в том случае, если основание трансцендентального идеализма, то есть запрет на трансцендентальное использование категорий, будет сохранено и осуществлено более чисто, чем у Канта. Необходимо было попытаться выяснить, насколько далеко можно зайти по этому пути, прежде чем можно будет выбрать другой путь. Но это включало в себя прежде всего устранение вещи-в-себе и ее трансцендентальной причинности к восприимчивости; вместе с ними отпадала оппозиция внешнего и внутреннего в трансцендентальном смысле, и чувственное сырье должно было перестать рассматриваться как нечто данное извне. Субстанция и форма должны были быть поняты не только, как у Рейнгольда, как оппозиция, падающая внутрь сознания, но и как оппозиция, исключительно обусловленная и вызванная изнутри. Если субстанция – это лишь относительное понятие, в которое входит форма более низкого уровня, то и она может быть дана целиком через интеллектуальную деятельность изнутри, через предсознательное самонаслаждение. Только тогда интеллектуальная функция становится всеединой, когда ее аналог, вещь в себе, отпадает. Эта точка зрения впервые появляется у Маймона. Хотя Маймон, как и Рейнгольд, также придерживается неразрывности сознания и воображения, он учит бессознательности спонтанности позиционирования, благодаря которой закон, как кажется, становится данностью. Эту неосознанность спонтанности он также понимает лишь в смысле лейбницевских petites perceptions, как темную, неясную идею меньшей степени сознания, которая в конечном счете теряет себя ни в чем, кроме дифференциала. Для Маймона непознаваемость этих дифференциалов сознания, превращающих весь опыт в иррациональный ряд, занимает место непознаваемости самой вещи. Рациональной является только та деятельность познания, которая производит свою субстанцию с сознанием спонтанности, синтетическое математическое мышление, которое Маймон в то же время называет реальным мышлением (тогда как мы сейчас считаем его просто формальным).

Чисто субъективная субстанция и столь же субъективная форма, или субъект и предикат, превращаются у Маймона в чисто логические абстракции, если не высушенные до грамматических схем. Они ведут себя как детерминируемое и детерминация; первое может быть в сознании без второго, но не наоборот, если мысль не должна быть ни просто произвольной, ни просто формальной. Принцип (односторонней) детерминированности – основной закон, по которому протекает «реальное мышление»; из него, как из трансцендентального отношения, выводятся теперь все категории. Из форм суждений Маймон принимает только качественные; количественные суждения он отвергает как сокращенные выводы. Из суждений об отношении он признает только категорическое, которое для него совпадает с суждением о качестве; из суждений о модальности – только аподиктическое. Ассерторическое суждение исключается как не логичное, но

Аподиктическое суждение утверждает, что субъект является необходимой предпосылкой предиката; проблематическое суждение столь же аподиктически утверждает, что предикат является возможным определением субъекта.

Дедукция категорий из принципов детерминированности не менее жестока, чем у Рейнгольда. Определяемый субъект представляет собой единство, предикативные определения – множественность, совокупность определений субъекта – универсальность. Каждому субъекту приписывается один из всех возможных предикатов или его противоположность (реальность, отрицание), однако объективной реальностью обладают только те детерминации, которые соответствуют принципу детерминированности. Детерминируемое и детерминация соотносятся как субстанция и акциденция. Как и у Канта, причинность – это определение временной последовательности, через которую многообразие должно стать мыслимым. Детерминированная детерминация дает реальность, а возможность и необходимость вытекают из отношения субъекта и предиката, как и в случае с суждениями. —

Как и Маймон, Бек отвергает вещь-в-себе – но, в отличие от Маймона, он хочет быть не критиком, а интерпретатором философии Канта, которую он первым истолковывает чисто и односторонне, в идеалистическом смысле. По его мнению, вещи в действительности не оказывают на нас влияния, чего они не могут делать, будучи нашими простыми идеями, а лишь воспринимаются нами так, как если бы они оказывали на нас влияние. Их причинность становится простым воображением. Первобытное воображение – это деятельность, которую необходимо совершить, чтобы познакомиться с ним, но не факт, который был бы дан нам без такой деятельности с нашей стороны. Первоначальное воображение – это синтетическая функция трансцендентального познания, но как таковая она еще не порождает предмет. Для того чтобы возникло объективно-синтетическое единство, должно быть добавлено признание, устанавливающее или фиксирующее представление, подведение объекта под понятие, что является делом трансцендентальной способности суждения Так, например, первоначальное представление как синтез однородного есть прежде всего экстенсивно-пространственное видение, которое, будучи непрерывным, является в то же время временным; но оно дает продукт только через фиксацию в определенном времени, и это тогда фигура или форма. Если в первом синтезе части предшествуют целому, то во втором все наоборот; как первое – экстенсивно-пространственное восприятие (величина), так второе – эмпирическое восприятие (объективность или реальность), и его фиксация обеспечивает интенсивную величину или степень ощущения, Этот второй синтез, как и первый, также темпорален; временное изменение, однако, мыслимо, только если связать его с постоянной субстанцией, и может быть определено только причинностью

Бек, очевидно, следует объяснениям Канта в «Принципах чистого познания» и аналогичным образом стремится вывести остальные категории из пары противоположностей исходной концептуализации и ее фиксации, которые, таким образом, можно назвать его исходными категориями. Бек также сохраняет неотделимость сознания от первоначального представления и фиксации, хотя он строго отделяет эту изначально объективно-синтетическую функцию, посредством которой впервые возникает объективность, от аналитической интеллектуальной функции, посредством которой объекты мыслятся под понятиями.