Текст книги "Не изменившие себе. Драгомировы и другие"

– Назначили генерала Линевича…

– Линевича? – удивился Лукомский. – Николай Петрович хороший полковой командир, но командовать миллионной армией в условиях войны? К тому же он непопулярен в войсках и только на восемь лет моложе вас…

Драгомиров лишь недоуменно развел руками:

– Даже Сахаров, министр обороны, не был приглашен на это совещание, представляешь? Думаю, именно он предложил царю мою кандидатуру. А когда тот передумал, Сахаров на совещании ему был бы занозой острой. Вдруг бы выступил за меня… А государь наш споров не любит, ему нужны тишь да гладь, от возражений у него портится настроение…

Лукомский, не выдержав, произнес:

– А что, принять вас заранее и с глазу на глаз сообщить о своем новом решении человеку, которого он так обнадежил и сорвал с места, – это не по-царски?

– Его покойный батюшка так бы и поступил… Впрочем, тот бы не передумал, тот думал раз и навсегда, а кто передумывает, – тут уж, извини, мы люди свои, – тот думать не умеет!

Лукомский сочувственно пожал плечами. А генерал закончил с присущей ему иронией:

– Кроме всего прочего, нынешний государь, видимо, считает, что проявлять слабость, испытывать угрызения совести по поводу личных переживаний какого-то генерала – совсем не царственная слабость. Ум у него государственный, заботы – тоже. Целых три дня на подобные пустяки времени недоставало… Впрочем, иного отношения я от него и не ожидал, да и особых иллюзий насчет нового назначения, как ты знаешь, не питал.

Лукомский уже хорошо знал тестя и понимал, что в душе генерала бушуют гнев и досада, что совершенно естественно, и старик таким способом успокаивает сам себя. А еще он подумал о том, что еще неизвестно, удалось бы Драгомирову переломить ход войны на Дальнем Востоке, слишком уж далеко зашло дело, но новое назначение уж точно продлило бы ему жизнь.

А потом устыдился сам себя: что ж это я хороню его раньше времени?

Совещание в Царском Селе проходило 28 февраля по старому стилю, что подтверждает Николай II в своем дневнике. В ожидании приема у царя генерал Драгомиров, по словам Лукомского, провел в столице три дня – 25, 26 и 27 февраля. Чем же был занят царь в эти дни? Обратимся к его дневнику.

«25 февраля. Пятница. Опять скверные известия с Дальнего Востока. Куропаткин дал себя обойти и уже под напором противника с трех сторон принужден отступить к Телину. Господи, что за неудача.

Имел большой прием. Вечером упаковывали подарки офицерам и солдатам санитарного поезда Аликс на Пасху.

26 февраля. Суббота. Вдвойне грустный день в этом году. В походной церкви была отслужена заупокойная обедня. Завтракали вместе. Принимал доклады. Погулял, было совсем тепло.

27 февраля. Воскресенье. Целый день шел дождь. Были у обедни и завтракали со всеми по-воскресному. Дети почти поправились. У маленького сокровища был сильный жар с кашлем. Гулял. Обедала Ксения».

В своем дневнике в записи от 28 февраля государь был краток…

«Начали говеть в походной церкви… Завтракал д. Алексей. Затем у меня происходило военное совещание по вопросу о Куропаткине. Приняли участие: д. Алексей, Николаша, Драгомиров, гр. Воронцов, Фредерикс, Гессе, Сухомлинов, Рооп и Комаров. Погулял, таяло».

Царь, видимо, полагал, что уже само присуствие отставного генерала на таком важном заседании Государственного Совета вполне оправдывает его срочный вызов в столицу. К тому же, при встрече со стариком он старался быть любезным и предупредительным.

Прощаясь с Драгомировым, Виктор Викторович Сахаров счел нужным извиниться:

– Простите, дорогой Михаил Иванович, только сорвал вас с места. Я и сейчас уверен, что ваше назначение принесло бы пользу кампании и стране. Но что вышло, то вышло…

Драгомиров молча обнял друга, а на прощанье крепко пожал ему руку.

– Ты, Александр Сергеевич, не переживай за меня. У меня есть чем заняться, отвлечься на досуге, – успокоил Драгомиров зятя. – Тем более, ты знаешь, я до конца и не верил в такой подарок судьбы. Когда-то же должно везение кончиться…

Позже появились ложные сведения о том, будто генерал Драгомиров сам отказался от должности главнокомандующего действующей армией. Впрочем, самому Михаилу Ивановичу к наветам было не привыкать. А вот Лукомский с недоброй и несправедливой молвой о нем смириться так и не смог.

* * *

На обратном пути в Конотоп Лукомский вовсю старался отвлечь тестя от размышлений не столько по поводу несостоявшегося назначения, сколько нетактичного поведения императора. Но об анекдотах не вспоминал, да и тесть не напомнил, теперь их поверка была уже не к месту.

Оживился Драгомиров лишь после того, как Александр Сергеевич затронул еще одну больную для него тему, вспомнив о невыполненном поручении генерала:

– Вы знаете, Михаил Иванович, мне так и не удалось пока подобрать вам толкового боевого офицера в качестве помощника по переработке вашего учебника тактики…

Генерал на минуту задумался, а потом спросил:

– Как думаешь, отпустят ли с фронта моего Володю? Лучшего помощника мне и желать не надо… Я уже написал сыну, а также, теперь уже бывшему, командующему Куропаткину…

Владимир Михайлович Драгомиров участвовал в Русско-японской войне с самого ее начала. Первое время в качестве офицера Генерального штаба, а в самом начале года получил под свое командование полк.

– Куропаткин вряд ли вам отказал, впрочем, мы об этом скоро узнаем…

Если честно, Лукомский сомневался в том, что сотрудничество отца и сына в обновлении учебника тактики состоится, если даже Владимир будет отпущен с фронта.

* * *

Взаимоотношения генерала со взрослыми уже сыновьями были сложными, если не сказать напряженными. Причина, как понимал зять генерала, скрывалась в принципах воспитания настоящих мужчин, которые исповедовал генерал Драгомиров в собственной семье. Будучи понимающим и заботливым, а то и мягким командиром в отношении младших чинов, чужих сыновей, с собственными он был чрезмерно строг и бескомпромиссен, требовал от них беспрекословного подчинения своим распоряжениям и даже капризам. И добивался желаемого, пока дети находились в доме, в полной зависимости от отца. Все изменялось, когда сыновья, по семейной традиции выбрав военную стезю, уезжали учиться в Петербург, в Пажеский корпус[2]2
  Пажеский корпус закончили четверо из семи сыновей генерала – Михаил, Владимир, Абрам и Александр (младший). Александр (старший) скончался в детстве, Иван застрелился, об Андрее известно мало.


[Закрыть]. В редкие приезды на каникулы всеми способами они старались подчеркнуть свою самостоятельность и состоятельность. Часто спорили с отцом не только по бытовым проблемам, но и по военно-теоретическим. И, как улавливал отец, в этих спорах пользовались выкладками его маститых оппонентов. Однажды Драгомиров даже пожаловался зятю, что сыновья по собственной охоте, а не по заданию преподавателей, едва ли прочли хотя бы один из его теоретических трудов или статью в журнале.

Одним из самых упорных оппонентов отца оказывался именно Владимир. Дискуссии между ними иногда были столь жаркими, что в них даже пыталась вмешаться Софья Абрамовна с надеждой урезонить родных людей. В таких случаях от неуемного генерала перепадало и жене – мол, занимайся лучше дочерьми. Но, так или иначе, генерал Драгомиров гордился сыновьями: учились они успешно, под стать ему самому, были кристально честными по отношению к себе командирами подчиненным, преданными отечеству и быстро продвигались по службе.

Поэтому неслучайно, что все сыновья Драгомирова, за исключением умершего в 1911 году Михаила, во время Гражданской войны, не нарушив присягу, оказались на руководящих постах в рядах Белого движения. В Белой армии воевал не только генерал Лукомский, но и другой зять Михаила Ивановича, муж старшей дочери Екатерины, граф Дмитрий Федорович Гейден.

Видимо, поэтому в советские времена о генерале Драгомирове, крупнейшем военачальнике, известнейшем когда-то военном теоретике и писателе, по меньшей мере старались забыть, если не находили мало-мальски уместного повода отозваться критически. А ведь сам Михаил Иванович сыновей в Белую гвардию не снаряжал по вполне уважительной причине. Впрочем, логика у советских наследников большевиков прослеживается – патриот России генерал Драгомиров и своих детей воспитал преданными стране и верными присяге. Такими, что выбора, под какими знаменами воевать в Гражданской войне, у них не было.

* * *

Полковник Владимир Драгомиров унаследовал военно-стратегический талант Михаила Ивановича, но, может, именно поэтому чаще братьев оппонировал ему. Очень тревожился о том, будто многие посчитают, что свою успешную карьеру он сделал не без протекции своего знаменитого отца. Тревога эта воплощалась в рвении по службе и соответственно в успешной карьере, в которой никто и при желании не смог бы увидеть не только поддерживающей руки, но даже пальца. В той или иной степени такая позиция по отношению к отцу-командующему была характерна и для других сыновей Михаила Ивановича, выбравших военную стезю. Да и сам Лукомский, став зятем командующего, в исполнении служебного долга постоянно старался перепрыгнуть себя самого.

Владимир прибыл в Конотоп к Пасхе. Однако, как и опасался Лукомский, надежд Михаила Ивановича не оправдал, так как категорически отказался принять участие в совместной работе. Поспорив с отцом в очередной раз, Владимир уехал в действующую армию, даже не закончив отпуска, несмотря на его возражения и слезы матери.

Спустя некоторое время Драгомиров позвал к себе зятя и с горечью рассказал о рухнувших надеждах на сотрудничество с Владимиром.

– Признаюсь тебе, Саша, ты в каком-то смысле мне больше чем сын, потому что не только разделяешь взгляды и заботы старика, ценишь то, чем дорожу сам, но и понимаешь меня. Уверен, ты бы согласился со мной поработать, но я просто не имею права тебя просить, зная твою занятость в мобилизационном отделе. Но сделай, пожалуйста, одолжение, подбери мне из офицеров Генерального штаба толкового парня…

Лукомский пообещал и стал присылать Драгомирову на смотрины офицеров-генштабистов по очереди. В конце концов генерал остановился на подполковнике Михаиле Дмитриевиче Бонч-Бруевиче, который стал частым гостем у Драгомировых. Лукомский, приезжая в Конотоп, видел, что тесть часами оживленно с ним беседует, дает указания, диктует… Михаил Дмитриевич аккуратно все записывал… Работа, как всегда, увлекла генерала, и к осени Михаил Иванович похвастался, что почти закончена первая часть…

Лукомского радовало, что с Бонч-Бруевичем тесть сработался, а еще более то, что он, казалось, забывал о недомоганиях. Поэтому тревожная телеграмма от Софьи Абрамовны, полученная в начале октября, с просьбой срочно найти и лично доставить баллоны с кислородом застала врасплох. Кислород и раньше посылался в Конотоп – у тестя наряду с раком печени была еще и эмфизема легких с периодическими отеками, из-за чего ему было тяжело дышать. Но за просьбой привезти их собственноручно стояла, как ему показалось, необычайная тревожность в состоянии обычно спокойной и уравновешенной Софьи Абрамовны.

Поручение ее к тому же оказалась трудновыполнимым: накал революционных событий в Киеве достиг пика. Крупные забастовки начались на заводах и фабриках, их владельцы и директора оказались в панике, забастовки постепенно перекинулись на железные дороги и телеграф, телеграммы не доходили, дозвониться на какое-либо гражданское предприятие стало почти невозможным делом. В конце концов за немалые деньги Лукомскому удалось раздобыть в Киеве три чугунных цилиндра с кислородом. Нужно было думать о том, как их доставить в Конотоп в условиях повсеместных забастовок и волнений.

* * *

Чем бы ни занимался в эти напряженные дни полковник, тревога за жизнь Михаила Ивановича не покидала его, подпитывала ее и жена своими мрачными предчувствиями. Софье Михайловне при этом не нужно было выражать их вслух, они были как бы написаны на ее лице.

После неудачной поездки в Петербург тесть стал не только близким, но и любимым для него человеком. Лукомский вдруг стал замечать, что отношение сослуживцев и петербургских визитеров к Драгомирову стало для него своеобразной лакмусовой бумажкой, индикатором их человеческих и профессиональных качеств. Тех, кто его откровенно хаял, распространяя ложные или недостоверные сведения, а также скрытых недоброжелателей он невольно считал людьми недостойными и даже опасными. Наоборот, почитателям генерала заранее был готов простить их явные недостатки, пристрастие к выпивке, например, или мздоимство. Самое любопытное то, что дела и поступки первых впоследствии как бы и в самом деле подтверждали достоверность такого индикатоpa. К примеру, командир одного из армейских корпусов генерал Б. был совершенно не согласен с системой обучения и воспитания войск, разработанной Драгомировым. Более того, писал на командующего жалобы в Петербург. И что же? Выяснилось, что не в ладу с законом, приказал солдатам продать казенное имущество, не находившееся в его ведении, а вырученные деньги пустил на незаконные надобности. А вот единомышленник Драгомирова – полковник Р., хотя кутила и гуляка и тоже неправильно распорядился казенным имуществом, впоследствии хорошо зарекомендовал себя во время боксерского восстания и Японской войны, а потом стал командующим одного из военных округов. И подобных примеров у Лукомского набиралось немало. Постепенно тех, кто с негативной предвзятостью относился к Драгомирову, полковник Лукомский стал почитать чуть ли не за своих личных недоброжелателей.

* * *

Представитель небольшой пароходной компании, узнав, кому предназначается кислород, пообещал, что из Чернигова в распоряжение Лукомского будет предоставлен небольшой пароход с верной командой, который доставит подполковника с его баллонами по Десне до Сосницы, а от Сосницы до Конотопа посоветовал нанять лошадей.

До Чернигова Лукомский решил доехать на штабном автомобиле и выехал из Киева вечером, чтобы к рассвету оказаться на месте. Неподалеку от города у машины полетела ось… Все мероприятие оказалось под вопросом. Однако повезло: появился обоз с картошкой, направляющийся на черниговский базар. Возницу удалось уговорить взять на телегу баллоны с кислородом, сам же Лукомский добрался пешим порядком, двигаясь рядом с телегой.

И в страшном сне не могло привидеться, что ему придется выступать на революционном митинге. Но выхода не было: в Чернигове владелец пароходной компании с сожалением сообщил, что служащие и рабочие запретили дать пароход в его распоряжение. Представитель же бастующих объявил, будто ничего не может поделать, все зависит от решения коллектива.

– Могу собрать их на митинг, поговорите сами с людьми.

На небольшом пятачке на пристани собралось человек тридцать. Лукомский, обращаясь к ним, спросил:

– Господа, прежде чем объяснить суть моей просьбы, спрошу у вас: знаете ли вы генерала Драгомирова?

В толпе зашушукались. Очевидно, многие знали, другие нет. Подполковник ждал, с ужасом осознав, что вся затея может провалиться. Но через некоторое время поднялись две-три руки и раздались возгласы – знаем, знаем! К нему протолкнули человека, который заявил, что это бывший командующий Киевским округом и генерал-губернатор, герой, получивший ранение в русско-турецкой войне. У Лукомского отлегло от сердца:

– Я – подполковник Александр Лукомский, зять генерала Драгомирова. Он тяжело болен и находится в своем имении в Конотопе. Я везу для него цилиндры с кислородом, он у него на исходе. Без кислорода его ждет неминуемая смерть. Прошу вас выделить мне пароход!

Толпа зашумела, немного суеверный Лукомский боялся решить, превалируют ли в ней одобрительные голоса. Тут к служащим и рабочим обратился представитель бастующих:

– Предлагаю поддержать генерала Драгомирова, настоящего героя и патриота России. Кто за?

В конце концов тут же была принята резолюция: «Так как подполковник Лукомский везет кислород умирающему генералу Драгомирову, – сделать для него исключение и дать в его распоряжение пароход».

Резолюция, конечно же, обрадовала Лукомского, но он не мог не подумать: до чего царь довел страну – горстка рабочих навязывает свою волю! Вздохнул он с облегчением, когда пароходик отчалил от пристани. В Сосновке удалось раздобыть повозку с парой лошадей, и с ней по понтонному мосту, часть которого уже была залита паводковой водой, удалось перебраться через вздувшуюся от осенних ливней реку Сейм. Верстах в двадцати пяти от Конотопа подполковника встретил кучер Драгомирова в коляске, запряженной четверкой лошадей. С ним прибыл и казачий взвод – предосторожность, показавшаяся Лукомскому излишней.

– Как барин? – спросил Лукомский, усаживаясь в коляску.

– Так, ваше благородие, его высокопревосходительство вельми занемог, но крепится. Сегодня велели постелить его высокопревосходительству в кабинете, говорит, что барыня устала. Приказали ей выспаться… А барыня, видно, чует плохое… Все ее боятся обеспокоить, по дому на цыпочках ходют.

От мерного движения коляски Лукомский незаметно для себя вздремнул. Но при въезде в Конотоп неожиданно был разбужен громким свистом. А потом двое каких-то молодцов из темноты схватили лошадей под уздцы и приказали кучеру остановиться. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы из-за коляски вдруг не выскочили казаки, заставив напавших сразу же скрыться в придорожных кустах. «Что-то с самого начала не везет: еле кислород нашел, потом – забастовщики, паводок, а теперь вот еще и разбойники, – подумал подполковник, но постарался отогнать дурные предчувствия. – Но ведь все препоны преодолены…»

* * *

Приехали в одиннадцатом часу вечера в среду, 13 октября. В доме действительно все ходили на цыпочках. Михаил Иванович уснул у себя в кабинете под присмотром медицинской сестры из госпиталя да младшей дочери Кати, которая то и дело заглядывала к отцу. Накормив зятя ужином, Софья Абрамовна пригласила его посидеть и поговорить у камина. Беззаботно потрескивающий огонь успокаивал. Говорили вполголоса, хотя и громкий разговор вряд ли долетел бы до кабинета.

– Понимаете, Саша, последнее время Михаил Иванович стал вести себя так, будто ему вдруг открылась какая-то истина, которую ни в коем случае нельзя унести с собой. Нет, никакой таинственности… Просто вдруг заспешил, будто понял, что за короткое время нужно сделать нечто важное, что не успел или не догадался за всю жизнь. Такое у меня впечатление.

– Простите, что значит заспешил, Софья Абрамовна?

– Да, извините, действительно так странно говорить о человеке, который вот уже с месяц как с трудом поднимается с кресла… Он и после возвращения из Петербурга много работал, писал для «Разведчика» и других журналов, корпел с подполковником Бонч-Бруевичем над обновлением учебника, вел обширную переписку со Стасюлевичем, редактором «Вестника Европы», с Ильей Ефимовичем Репиным, с которым очень дружен. Но при этом с удовольствием отвлекался от своих болей и забот игрой в винт, которую, вы знаете, всегда любил. Приглашал местных любителей – казначея управы, исправника и доктора, ему никогда не отказывали. Очень радовался, когда приезжали бывшие сослуживцы – не раз даже заглядывал командующий Сухомлинов с сопровождающими офицерами. Он давний друг Михаила Ивановича, вместе воевали, вместе служили в Академии Генерального штаба. Пообедали у нас, а потом Михаил Иванович предложил сесть за карты, пошутив: «На том свете, дескать, не поиграю, не будем же тратить времени, пока мы еще здесь…»

Но когда отказали ноги, стало тяжело дышать, с картами – как отрезало. Как бы поздно ни лег, к восьми утра, а то и раньше, уже звонит камердинеру. Андрей помогает ему одеться, усаживает в кресло и везет в кабинет. Писать не может, руки не слушаются – разбирает почту, читает газеты или принимает визитеров. Несколько раз диктовал мне заметки для журнала, я читала и правила присылаемые ему для корректуры материалы.

С месяц назад попросил меня написать своему другу и коллеге Николаю Александровичу Лачинову, настоятельно просил пожертвовать собой и на недельку-вторую приехать… Диктовал Лачинову каждый день, ахая и охая от боли, задыхаясь, каждые пять-десять минут прикладываясь к кислородной подушке…

Тут Софья Абрамовна отвлеклась и, еле сдерживая слезы, повторила слова кучера про то, что муж пожалел ее и велел отоспаться, а ему постелить в кабинете и позвать сиделку из госпиталя…

– Да, да, знаю, мне уже кучер рассказывал.

– Да, Саша, спасибо, что приехал, за хлопоты с кислородом – у нас осталось, может быть, только на ночь… Но боюсь, ох, боюсь, милый, что так много уже не понадобится… А Соня-то собирается?

И, не выдержав, разрыдалась, Лукомскому долго пришлось ее успокаивать…

– Всем распорядился. Мне приказал не продешевить, если придется продавать имение из-за хаоса и беспорядков в России. Лес у нас хороший, говорит, что лесопромышленники за него хорошо дадут… Я заверила, что имение продавать не буду ни в коем случае… Он лишь пожал плечами, дескать, не пришлось бы…

– Соня обязательно приедет, но попозже, пока же боится оставить детей на гувернантку – в Киеве очень неспокойно.

Разошлись за полночь после того, как Софья Абрамовна наведалась в кабинет и порадовалась, что муж спит, а медсестра – рядом, вяжет кофту, обещала глаз не смыкать…

* * *

Сон был тревожным, Михаил Иванович часто лишь делал вид, что спит, и обрадовался, что смог убедить в этом и медсестру, и жену. Лишь с рассветом действительно погрузился в вязкую полудрему, а очнулся, когда часы начали бить восемь. У постели уже сидела Софья Абрамовна.

– Слава Господу, – сказала и перекрестила мужа.

Михаилу Ивановичу супруга показалась посвежевшей, и он порадовался своему решению позвать медсестру в качестве сиделки на ночь. Первый вопрос к Софье Абрамовне был: приехал ли зять? Услышав утвердительный ответ, взялся за колокольчик.

– Я звоню Андрею, а ты отправляйся к Саше и предупреди, что жду его сразу после девяти. Завтрак на двоих пусть накроют здесь…

Когда Лукомский вошел в кабинет, тесть уже сидел возле письменного стола в специально сооруженном для него металлическом кресле-коляске. Увидев зятя, еле сдержался, не заплакал, но украдкой протер повлажневшие глаза.

– Подойди ко мне, Саша, обнимемся. Видишь, стал совсем… – И, не договорив, закашлялся, стал задыхаться. Правда, недолго.

– …стал совсем никакой. Отвоевался. Что в Киеве? Как пробрался сквозь бунтовщиков?

– В Киеве забастовки, столкновения забастовщиков с членами черносотенных дружин, люди боятся выходить на улицу. Черносотенцы винят во всем евреев, могут быть погромы. Соня побоялась поехать со мной, ищет кого-то на время приставить к гувернантке с девочками… Генерал Воинов обещал прислать своего дядьку…

Драгомиров удрученно слушал зятя, и тот испугался, не нанесет ли ему вред драматическими новостями.

– А добрался сюда более-менее благополучно, как видите. И не поверите, благодаря вам, Михаил Иванович! – поинтриговал тестя Лукомский и рассказал о своем нелегком путешествии, с подробностями о митинге в Чернигове.

Генерал внимательно выслушал, а потом, как бы вслух размышляя, проговорил:

– Я, Саша, никогда авторитетов не искал, а авторитет, видишь, сам ко мне пришел. Ты-то, думаю, понимаешь – почему…

Немного погодя, отдышавшись, не без горечи добавил:

– Невзирая, кстати сказать, на то, что громадному большинству был неприятен и имел на своей стороне только очень ограниченное меньшинство.

– Не преувеличивайте, пожалуйста, какое большинство? Лентяи и бездельники, которых вы лишь хотели заставить честно исполнять свой долг!

Михаил Иванович будто и не слышал, занятый уже какой-то другой, более важной мыслью, ради которой и позвал зятя. Заговорил урывками, прерываемый кашлем и тяжелым дыханием:

– Боюсь, Александр Сергеевич, что сбываются мои наихудшие опасения: после этой позорной войны и унизительного мира с Японией Россия катится в бездну. И повинен наш нынешний царь с окружающими его либералами, мне это было понятно еще во время его незадачливой коронации.

Сколько уж лет назад стало модным провозглашать вместе с графом Толстым, что армия нужна не народу, а правительству и высшим сословиям. Для чего? Для властвования над народом, а защита от внешних врагов якобы лишь отговорка. Война, дескать, рано или поздно исчезнет как явление вместе с исчезновением армий…

Чушь! Внешние враги тут же проявляются, когда внутренние раскачают лодку. Война – в природе человека и человечества, поводы к ней всегда найдутся, рано или поздно. Это надо знать, быть готовым, чтобы сохранить страну и людей!

Тезисы эти он произносил с горячей убежденностью, присущей ему и в лучшие времена, как будто перед ним сидел не зять и последователь, а совсем незнакомый человек. А потом вдруг спокойно и, казалось, без всякой связи с предыдущей фразой заметил:

– А манифестами народ не успокоишь… Да, реформы нужны, но как дело естественное, откликающееся на сбои и неполадки в государственной механике, не как уступки либералам и бунтовщикам, оные же в периоды народных волнений и революционных движений не только вредны, но и преступны. Они их только подзадорят, революционеров… Помянешь мои слова, любезный Александр Сергеевич.

Свидание в кабинете незаметно затянулось, оба даже забыли о завтраке. Обретя внимающего и во всем сочувствующего собеседника, Михаил Иванович необычайно оживился. Разговор перешел на совместный труд с Бонч-Бруевичем по обновлению учебника тактики. Драгомиров, поблагодарив зятя за рекомендацию, сообщил, что полностью подготовлена к изданию первая часть, «Свойства войск», и Михаил Дмитриевич законспектировал поправки ко второй части. С явной гордостью генерал похвалился, что надиктовал даже предисловие к новому учебнику. Очень, однако, беспокоился, что смерть не позволит дать хотя бы важнейшие указания для переработки оставшихся частей. По его просьбе Лукомский записал под диктовку целый ряд тезисов, которые обещал передать Бонч-Бруевичу.

А когда к обеду появились визитеры из местной управы, среди которых были его постоянные партнеры, довольный проделанным Михаил Иванович захотел сыграть в винт – хотя бы несколько робберов. Сыграли три роббера, в которых Михаилу Ивановичу, к радости Лукомского, везло как никому. Генерал довольно застеснялся. Лукомскому и в голову не пришло, что это последнее желание генерала и последнее выигранное им сражение.

* * *

Спать ушел рано, в десятом часу, сославшись на усталость. Прощаясь, сказал зятю:

– Иллюзий не строю: ухожу в лучший мир. Говорил Сухомлинову и тебе скажу, Саша: не завидую, что остаетесь еще влачить существование на земле. Прохвост пошел в гору, компания воистину незавидная…

Несколько раз просыпался от кашля и боли, один раз Софья Абрамовна дала ему вдохнуть эфира… Последний раз проснулся в час с минутами, попросил горячего молока и снова уснул… На этот раз навсегда. Ушел легко, как и просил в своей самодельной молитве.

В этот же день сообщение о смерти военачальника, военного ученого, историка и талантливого писателя опубликовала газета «Русский инвалид»: «Только что получено печальное известие. Жена М.И. Драгомирова прислала из Конотопа телеграмму В. А. Березовскому: „Михаил Иванович тихо скончался около второго часу ночи 16 октября. Прошу не отказать поместить про это в газетах. Драгомирова“».

* * *

На следующий день после Божественной литургии были отслужены панихиды по скончавшемуся в бозе почетному вице-президенту Николаевской Академии Генерального штаба генерал-адъютанту Драгомирову в церквях Генерального и Главного штаба и в Суворовской академической церкви.

Сообщения и некрологи о смерти этого выдающегося воина и гражданина опубликовали не только газеты императорской России, но и военные издания всех европейских стран.

Цинковый гроб привезла на пароходе из Киева старшая дочь покойного Софья Михайловна Лукомская. Прибыла она в сопровождении группы друзей и сослуживцев мужа, среди которых были генерал Воинов и подполковник Ронжин.

Похоронили Драгомирова 17 октября в специально построенном склепе-могиле неподалеку от Вознесенской церкви в Конотопе, которая когда-то была возведена за счет средств его отца. Согласно его воле – без пышности и торжественных речей. Никто из пятерых его сыновей-военных не смог прибыть на церемонию из-за забастовок и народных волнений. Впрочем, не только они, но и лица куда более влиятельные. Великий князь Николай Николаевич прислал вдове телеграмму, в которой выразил сочувствие и сожаление, что из-за стачек не может прибыть и лично участвовать в похоронах. Всего же Софья Абрамовна получила около 600 телеграмм с выражением соболезнования со смертью мужа не только из России и ряда европейских стран.

* * *

На девятый день после смерти генерала Драгомирова в его бывшем доме в Липках, построенном и обустроенном по замыслу Софьи Абрамовны, чтобы мужу было удобно в нем жить и работать, собрались его друзья и сослуживцы помянуть покойного. Дом этот теперь занимал новый командующий округом Владимир Александрович Сухомлинов. Вечер прошел в воспоминаниях, рассказывали много анекдотов и занимательных историй про генерала Драгомирова. Лукомского в этом деле никто не превзошел, но в его записной книжке появилось несколько новых перлов. Под занавес, когда многие уже разъехались и они остались вдвоем за столом, Александр Сергеевич спросил у Сухомлинова:

– Вы дольше всех здесь знали Михаила Ивановича и, пожалуй, лучше всех осведомлены о его вкладе в развитие русской военной науки, в подготовку дееспособной армии и военачальников. Почему же даже после смерти у Драгомирова так незаслуженно много недоброжелателей и оппонентов?

– Михаил Иванович был выдающимся, неординарным и большим оригиналом, жемчужным зерном, не всеми в должной мере ценимым. Человек с непреклонной волей, требовательный и даже суровый к себе и другим, принципиальный вплоть до педантизма. Конечно же, далеко не всем это было по нутру…

Сухомлинов рассказал, что шлейф всяческих домыслов о покойном генерале тянулся еще со времен Драгомирова – начальника Академии Генерального штаба. Даже в светских салонах судачили о том, что строптивый начальник презирал офицеров. Из уст в уста передавался случай, когда генерал будто бы оскорбил офицера, сына известного потомственного дворянина. Он приехал поступать из дальнего округа и неудовлетворительно ответил на все экзаменационные вопросы.

– Стоило ли с такой пустотой в голове преодолевать столько верст до Петербурга? – спросил его Драгомиров. – На что же вы рассчитывали? Воинская служба – не для вас, советую по возвращении подать в отставку…

Вполне допускаю, мог он так сказать, но только неучу и разгильдяю, недостойному учиться в академии. И, кстати, таких приезжало немало. Что же здесь такого? А выходило, будто он над всеми офицерами измывался. Достойных, наоборот, уважал и гордился, особенно если они были его учениками.