Текст книги "«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том II. СССР 1952–1988 гг."

Смерть Сталина

Когда умер Сталин, я на работу пришел во всем черном и с черным галстуком. Гер Опперман это оценил и одобрительно отреагировал (жестом).

С моей стороны это было соблюдением этикета на смерть уважаемого Главы Государства. Его смерть не вызвала у меня ни горя, ни радости, умер и умер и возраст за семьдесят, некоторые женщины всплакнули, а что творилось в Москве.… (Три смерти в России ХХ века вызвали искренний массовый отклик горя – Ленина, Кирова и Сталина) У меня же возник только естественный интерес – а что дальше будет, не рядовая это смерть. Умер, можно сказать, символ России, он в продолжение почти трех десятилетий единолично олицетворял Россию, его власть не была менее самодержавна, чем власть любого из предыдущих царей, но только немногих из них можно сравнить с ним по международному возвеличиванию России. Очень интересно.

И Гер Опперман одобрение показал не «горю», а формальному соблюдению этикета по отношению к главе государства, которое продемонстрировал только я. Поднятая Сталиным до могущества бывшая Россия, не могла не вызвать к нему уважения, как к личности, и со стороны немцев. Были при этом жертвы, и не малые. А кто считал, сколько Петр погубил людей, когда он прорубал окно в Европу и при строительстве Петербурга? Увы, для «Великих» современники находят оправдание.

В продолжение всех последующих миллионов лет, пока не исчезнет письменность, и не исчезнут историки, историки будут то осуждать их, то оправдывать.

Надев на себя все черное, я еще не знал, что я оказался на похоронах очередного периода в истории России.

Первой мыслью высшего руководства страной после смерти Сталина был страх, что их накроет вал новых репрессий, вызванный взрывом борьбы за абсолютную власть, детонатором которого должна была стать эта смерть.

Всепоглощающей заботой высшего руководства стало стремление избавиться от постоянного страха за свою жизнь, и поиском решения, как прекратить превентивные репрессии (т.е. репрессии на всякий случай) раз и навсегда. Недаром они, распределив между собой посты, главный пост в партии оставили не занятым, как приз в предстоящей смертельной схватке. На текущей «конторской» работе в аппарате партии постановили сосредоточиться товарищу Хрущеву.

Реальную угрозу несли их товарищи, стоящие во главе вооруженных сил. Главную угрозу нес Берия, стоявший во главе репрессивного аппарата, по своему назначению готового к проведению новых арестов и расстрелов. Был, к тому же, он умен и был выдающимся организатором. Достаточно вспомнить организованные им «шарашки», в которых сохранилась до «лучших» времен научно-техническая элита России, и руководство им «атомного проекта».

Проявив величайшую смелость, Хрущев сосредоточился, организовал заговор и, подготовив на случай сопротивления армию, Берию и еще кого-то из его окружения расстреляли. Это были последние превентивные расстрелы. Берию расстреляли якобы за шпионаж, как Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других высших руководителей партии до войны, а после войны по Ленинградскому делу. Во время послевоенных расстрелов мы уже были достаточно взрослыми, чтобы понимать всю абсурдность обвинений. Обычно подсудимый обвинялся в шпионаже в пользу Японии, каких-либо крупных держав и какого-либо крошечного государства, само название которого вызывало смех. Мы и шутили, когда речь заходила о шпионаже, называя какое-либо из этих крошечных государств, вроде Тринидад и Тобаго, подчеркивая неадекватность обвинения действительной причине преследования. Но до войны о действительных причинах мы хотя бы знали из публикуемых сообщений о пленумах ЦК, о Съездах, из статей в Правде. Это были левые или правые уклоны, которые в чем-то отличались от линии Сталина, а вот в отношении Берии никаких «намеков» не было.

Берию расстреляла небольшая группа, которая боялась его как сильной личности, способной подмять их под себя с не предсказуемыми последствиями. Народу, как и раньше, объявили о липовых обвинениях в шпионаже, а вот перед партией надо было как-то оправдаться, и в июне 53 года созывается пленум, на котором Берию, приговаривая к уничтожению, обвиняют в отходе от линии товарища Сталина.

Легко пишется: расстреляли Берию, ведь найдись среди заговорщиков хоть один трус или фанатичный честный коммунист, то стоять бы у стенки не Берии, а Хрущеву. Это был эпохальный политический переворот, в результате которого на смену эпохе личной диктатуры вождя пришла эпоха коллективной диктатуры хунты. И это было сделано, когда вся структура власти была пронизана страхом оказаться за бортом этой власти. В эту историческую паузу Хрущев «сосредоточился», и, проявив величайшую храбрость, осмелился, рискуя жизнью, приступить к формированию группы заговорщиков, которая разработала способ устранения потенциального вождя и слома самого силового стержня старой структуры. Но этого было мало. И хотя все заговорщики были уверены, что абсолютное большинство Центрального Комитета партии вздохнуло с облегчением после разгрома силовиков, подчиненных Берии, не было гарантии, что не найдется инициативной личности, которая обвинит заговорщиков в отходе от сталинской линии. Поэтому заговору надо было придать легитимность, надо было придумать вескую причину смещения Берии. Собрался пленум ЦК.

4 января 1991 года, через 40 лет после пленума, Николай Михаилов опубликовал со своими комментариями в Известиях выдержки из стенограммы этого пленума, состоявшегося в июле 1953 года. В чем же обвиняли Берию, за что его расстреляли?

Берию обвинили в отходе от сталинской линии. Берия, принижая роль товарища Сталина, предлагал из названия учения «Марса, Энгельса, Ленина, Сталина», убрать имя Сталина, превратив четверку в тройку. Мало того, выступая против культа личности, предлагал на демонстрациях и на стенах не помещать портреты руководителей партии, в то время как народ должен знать своих руководителей.

Он (Берия) считает целесообразным не разделение Германии и строительство на части её территории социалистической республики, а создание единого миролюбивого буржуазного государства, а через Ранковича предпринимал шаги к примирению с Югославией – все это предательство дела партии и отход от линии товарища Сталина.

Он присвоил себе инициативу прекращения дела врачей, (т.е. они сами считали дело врачей ложным, но боялись оступиться, а Берия не побоялся, демонстрируя этим, что он в новом руководстве является первой скрипкой).

Обвинялся Берия и в том, что он выступает против репрессивных действий и необоснованных раскулачиваний в отношении Западных украинцев и Литовцев.

Выступающие на пленуме 53 года отмечают, что нет такой национальности – Западные украинцы и особой у неё интеллигенции, о которых говорит Берия, а есть единый украинский народ, который находится в одном строю со всем советским народом. (В 2014 году украинский народ продемонстрировал это единство.)

На пленуме 53 года, конечно, ни слова не было сказано о такой чепухе, как «шпионская деятельность». Какая чехарда аргументов!

Судя по опубликованному содержанию Пленума 53 года, приход Берии к власти был не худшим вариантом для страны, если он действительно отходил от «линии товарища Сталина» и именно в том, в чем его обвиняли, и если при этом и репрессии действительно отходили в прошлое, а намек на это был. Он немедленно прекратил дело врачей, а сейчас стало известно, что и встретился с бывшим в заключении лидером борьбы за независимость Литвы – Жямайтисом, которого через год (в 1954 году) расстрелял Хрущев, как врага советской власти.

Пленум одобрил предание Берии суду, его «товарищи» боялись его – им не нужен был новый «больно умный». Они понимали, что если он придет к власти, то он будет диктатором, который уже запятнан кровью невинных жертв. Все понимали, что живым его, после всего случившегося, оставлять было нельзя.

Позже, на XX Съезде, забыв про шпионаж и про пленум, Берию объявили инициативным исполнителем злодеяний Сталина, а о пленуме мы узнали только через 40 лет.

Хрущев мастерски оформил сообщение народу материалов ХХ съезда. Он как бы объединился с народом в некой нашей тайне, недоступной зарубежным ушам и глазам. Его доклад в печати не был опубликован, но был зачитан во всех производственных коллективах на закрытых общих собраниях, где присутствовали все работники, но только этого коллектива, где все друг друга знали, и посторонний не мог подслушать содержание доклада (!). В печати было опубликовано только постановление. Конечно, это было продолжение игры в 99 и 9 десятых, но для такого инфантила, как я, было приятно, ЧТО НАМ СКАЗАЛИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ официально ЗАРУБЕЖЬЮ. Не их это дело в наши дела соваться.

Ничего про пленум 53 года не было в докладе, зачитанном в трудовых коллективах в 56 году, вернее, об этом говорилось, но с противоположным знаком. На XX съезде Сталина обвиняли в насаждении культа личности, в ссоре с братской Югославией, в не обоснованных репрессиях, и, более того, в придании репрессивному аппарату палача Берии, как верному соратнику палача Сталина, более весомой роли, чем аппарату партии. Но в то время – в 53 году, ориентируясь на содержание мозгов того состава ЦК, Берию надо было противопоставить Сталину.

Больше превентивных политических убийств в СССР (с 1953 года по 1993 год) не было, прекращены были и избиения при ведении следствия. На ХХ съезде Хрущев, распахнув двери тюрем и, сбросив Сталина с пьедестала, перевернул её последнюю страницу. Расстрельная глава дочитана и больше «на всякий случай» не сажали.

Всё! Наступила эпоха – с 53 по 88 годы (а может по 93?), заложенная Хрущевым.

Политические судебные процессы и политические преследования, и даже расстрелы после 53 года были и есть, и пытки в виде лишения сна и помещения в карцер, практиковались, но они инициировались по поводу конкретных действий, квалифицируемых властью, как действия отдельны лиц против Советской власти. Массовые выступления, как в 54 году в лагере в Казахстане, а позже в Венгрии, давились танками без всякого суда. Для Хрущева это было подавление открытой контрреволюции, и делалось это кровавое преступление в мирное время с ужасающей жестокостью.

А правозащитные организации рассматривали, и рассматривают эти процессы, как нарушение прав человека на политические свободы, гарантируемые конституцией: свобода шествий, собраний и печати.

Я во всем черном ничего этого еще не предвидел, я демонстрировал только этикет.

Со смертью Сталина кончились превентивные репрессии, кончились аресты за слово, можно было болтать, что тебе угодно, но только в своей компании – без публичной агитации, и тем более какой-либо организации. Для высших руководителей и деятелей культуры исчезла угроза расстрела как врагов народа.

Кремль открыл свои ворота.

Во время одной из моих командировок в Москву со мной связалась Томочка Голдина, которая после окончания школы ехала с подругой в ленинградский институт. Поезд из Куйбышева приходил в Москву утром, а поезд в Ленинград отходил из Москвы вечером. Они просили познакомить их с Москвой.

В моем представлении город познается ногами, и я провел их пешком от Казанского вокзала до университета на Ленинских горах, да еще сделал крюк от вокзала по Садовому Кольцу до Тверской. По пути через Боровицкие ворота свободно зашли в Кремль, побродили по нему и пофотографировались, в частности на галерее колокольни Ивана Великого.

Мы захлебывались от свободы. Наша заводская стенгазета, как орган парткома, беспощадно критиковала, за исключением Кузнецова, всех, вплоть до директора завода. Наша окабэвская стенгазета шутила, было много озорства, и вот мы поместили в ней рисунок из какого-то гэдээровского журнала: «критика сверху и критика снизу». Это была аналогия нашей русской шутки: «критиковать начальство, это все равно, что мочиться против ветра, сам же и будешь в моче». На гэдээровском рисунке два балкона: критикующий снизу бросает вверх кирпич, который не долетает до верхнего, и, падая, бьет по голове критикующего снизу.

Нас с Лычагиным вызвал к себе в кабинет начальник ОКБ Мухин. Среди ругани прозвучало и такое: «Подождите, еще сажать будем»! Мухин не заметил, что поезд уже ушел, и огоньки его последнего вагона уже скрываются за горизонтом. На нас его ругань не произвела никакого впечатления. На выходе из кабинета мы рассмеялись – только озорство подогрел, в том числе и заявлением о том, что еще сажать будут. Между прочим, другого случая повышения голоса при общении со мной за все время работы я не припомню.

Припискаит2015 года. Мухин, наверное, давно помер, а вот его угроза: «еще сажать будем», похоже, не лишена смысла.

Прошло с тех пор 60 лет; в январе 2015 года арестовали женщину – мать семерых детей, младшему из которых всего два с половиной месяца, за то, что она позвонила в посольство Украины и сказала, что из услышанного ею разговора в троллейбусе она узнала об отправлении на Украину нашей воинской части. Её обвиняют в предательстве. Но она не работает в Главном штабе, и даже к воинской части не имеет отношения, т.е. не является носителем секретной информации. В посольство она передала троллейбусную болтовню. Арестовали за звонок в иностранное посольство? Это страшно. Даже грудного ребенка не пощадили! Это черный осколок из того мрачного, что было в нашем светлом прошлом.

Венгерские события. Новочеркасск

Вслед за ХХ съездом новая власть показала зубы. Когда к нам в комнату поселили демобилизованного солдата Колю Воробьева, я подробней узнал о венгерских событиях, в которых ему в качестве шофера у какого-то начальника довелось участвовать. Наш ХХ съезд венгры восприняли, как шанс к самостоятельности. Руководить движением в направлении к самостоятельности стал премьер-министр социалист Имре Надь. Вроде бы все законно, но воодушевленные победой противники коммунистов стали последних расстреливать и вешать, и по Венгрии пошли наши танки. Сопротивление было недолгим, наши захватили Имре Надя, убили его и поставили Кадара. Подробностей мы не знали.

Рядовые венгры с рядовым Колей были откровенны, Коля рассказывал, что венгры воодушевились шагами Надя, который открыл перед ними какие-то надежды, и им, естественно, ненавистен был наш назначенец Кадар. С нашей стороны, вне всякого сомнения, это был кровавый беспредел, и он исходил из сути нашей системы – всё должно быть везде и у всех одинаково. Даже оценки в школе, которые в Венгрии ставились по другой шкале балов, заставили сделать, как у нас, чем были очень недовольны родители, выросшие в привычной для них системе. Этот беспредел мы – я и мои товарищи – безусловно, осуждали, но не все. Были и те, кто все воспринимал по трактовке в «Правде». Меня в то время поразило лицемерие Хрущева – перед тем, как по Венгрии пошли наши танки, наше правительство выступило с декларацией о том, что оно не допускает своего вмешательства во внутренние дела стран народной демократии.

Хрущев искренне верил в то, что восторжествовавший в России и навязанный Венгрии строй несет счастье трудовому народу. Это был последний, оставшийся в руководстве, коммунист «из народа», участвовавший в гражданской войне и прошедший путь от пастушонка до генерального секретаря. Но я не могу совместить его светлый образ с лицемерием. Тогда это уже не светлый образ, тогда это уже образец негодного человека. Мне трудно по отношению к нему произнести слово «негодяй» – нет, я не могу так назвать человека, который всей душой хотел дать мне, мне и моим товарищам, а Хрущев полагал, что и трудящимся венграм, «счастье».

Хрущев был одним из немногих за историю России живым руководителем (не разрисованным), и его натура обнажалась со всеми противоречиями. Во время полета в Америку он взял с собой на борт Туполева. Зачем? Продемонстрировать открытость – вот он Туполев – или в качестве заложника, как создателя самолета? К последнему склоняет то, что при пересечении Атлантического океана на теплоходе, когда между ним и корреспондентами в разговоре прозвучало, что судно могут пустить ко дну, он заявил, что тогда много за собой на дно потащит.

Да, в благородстве его тоже не отметишь – это был наш простой, от природы талантливый, однако, не вышколенный, чтобы прятать свои недостатки, трудяга (говорят, он обладал феноменальной памятью).

Может быть, и лицемерия не было?

Когда 23 октября 56 года в Венгрии началось движение к свержению сталинского назначенца Ракоши, Хрущев 30 октября обратился к венграм искренне и чистосердечно с призывом решать вопросы спокойно:

– Мы не будем вмешиваться, но не наломайте дров, – имелось в виду, что Ракоши не только можно, но и следует гнать, но при этом, безусловно, должна быть совершенно незыблема «власть рабочих и крестьян».

Подробности оказались кровавыми. Может быть, из-за нежелания генсека Венгрии – Ракоши – потерять СВОЮ власть, а может быть, из-за опьянения успехом Имре Надя и молодых революционеров, наметилось движение в сторону «буржуазной» демократии и пролилась кровь защитников «пролетарской» власти. Тут уж Никита вспомнил свою молодость беспощадной Гражданской войны, и сомнений в необходимости решительных мер у него уже не было.

Действия властей показывали, что болтать можно, но покушение на устои будет пресекаться самым решительным, а, следовательно, и жестоким образом. События в Новочеркасске, где возникли волнения из-за повышения цен на мясо, подтвердили это. Между прочим, из того, что в Новочеркасске обратили внимание на повышение цен, можно предположить, что там, в шахтерском крае, в магазинах было мясо по государственной цене. Что было в Новочеркасске сейчас трудно узнать. Современные публицисты, стремящиеся очернить прошлое, не вызывают доверия. В печати времен события ничего о событиях не публиковалось. По слухам, толпа, возмущенная повышением цен, пошла к горкому. Обстановка уже до этого была накалена и перед горкомом встали войска, а любопытные мальчишки залезли на деревья. При подходе толпы войска дали залп поверх толпы и пули прошли по деревьям, на которых были дети. Начались беспорядки. Второе, что я слышал, рассказал мне сослуживец. Сам он из Сызрани, и говорит, что через Сызрань прошли, или прошел эшелон с высланными из Новочеркасска. Из всего, что я сказал, достоверно только одно: стрельба была! Это было то черное, что было в светлом

Горячее стремление Хрущева сделать жизнь советских людей нормальной, вошло в противоречие с неспособностью эту нормальную жизнь обеспечить экономически. Освободив руководителей от страха, Хрущев полагал, что теперь они, как и он, самозабвенно бросятся творить коммунизм. А руководителей эта идея, сумасбродность которой для всех, кроме Хрущева, уже была очевидна, не вдохновляла. Руководителей не могла вдохновить вертикальная заинтересованность, т.е. продвижение по карьере, т.к. количество мест наверху ограничено, а горизонтальной заинтересованности в виде неограниченного роста доходов, Хрущев дать не мог – мы же строили коммунизм, где руководители должны были показывать пример бескорыстия – быть нестяжателями. Он не мог отказаться от идеи, которой посвятил всю свою жизнь.

Столовая

Жизнь в Управленческом городке у меня так сложилась, что вопросы быта никогда не создавали каких-либо препятствий работе. Я был от бытовых забот свободен.

Мне, как молодому специалисту, имеющему диплом с отличием, оклад назначили 1000р. (на 50р. больше, чем без отличия), а через год я сдал на категорию, и оклад стал 1250р.

С премиями и доплатами к нашему приезду сложилась трагикомичная ситуация.

До апреля 1952-го года каждый месяц была «премия» 40% к окладу. Я вышел на работу 1-го апреля и с 1-го апреля эту «премию» отменили. Премия тогда не имела никакого отношения к личным успехам, к успехам бригады, отдела, или к успехам завода в целом. Где-то там – в министерстве или в Совете министров – решали: в связи с важностью решаемой задачи, этому коллективу надо подбросить. Наш приход совпал с очередной кампанией борьбы с «разбазариванием средств» и задачей «повышения роли премий в повышении производительности труда». Ну и, как бывает при проведении всяких кампаний, решали эту задачу вне всякой связи с провозглашенной целью.

Оставались еще 20% надбавки к окладу за знание иностранного языка, но, когда мы поступили на курсы подготовки к министерским экзаменам, надбавку отменили и курсы распались. Если для меня это было поводом для шуток, то для семейных это было причиной для печали.

После того, как у меня оклад стал 1250 р., я еще изредка посылал папе по 300 р. и регулярно в течение учебного года 100 р. Толику, а потом послал Павлу в Новосибирск 500 р., опять, между прочим, демонстрируя свою полную людскую несуразность. Я их послал не Павлу, а его двоюродной сестре, по линии отца, Светлане, чтобы она помогла ему, если он попадет в затруднительное положение. Я не помню, что из этого получилось, но помню, что какая-то чепуха. Мысленно я посылал, конечно, не Толику и не Павлу, а дяде Марку, при котором жили мама и бабушка.

Питался я в столовой. Какой была торговля в магазинах, меня не волновало. Но, иногда в выходной возникала идея капусты, или картошки пожарить и я заходил в маленький магазинчик на два торговых места, с одного из них продавались овощи, а на другом продавалось мясо (свободно, без очереди, но это было в первых годах моей жизни на Управе).

Девчата из Рыбинска, которые перед приездом в Куйбышев попали в Запорожье, поразились прекрасному снабжению на Украине, по сравнению с Управой и Рыбинском. В Рыбинске даже с хлебом, особенно белым, были проблемы.

Как-то, по моим наблюдениям складывается у меня впечатление, что самые что ни на есть нашинские области центральной России традиционно хуже снабжаются и живут (за исключением, разумеется, Москвы и Ленинграда), чем окраины. Как будто Политбюро рассуждает – свои потерпят.

Помню, что одно время в продуктовом магазине бакалеи и гастрономии пустые полки гастрономического отдела были сплошь заставлены консервами «снатка». В литературе спорят, что означает это слово, но это было мясо краба в собственном соку. Сейчас такие консервы стоят бешеных денег. Производили мы их для экспорта, а Запад препятствовал их импорту в свои страны, требуя от нас на взаимной основе открыть двери для экспорта в нашу страну товаров потребления, но мы на это денег не хотели тратить, покупая только средства производства. Об этом я узнал из статьи Английского премьера Макмиллана, опубликованной на взаимной основе со статьей какого-то нашего руководителя (Молотова?), но не Сталина. Сталин до сравнения с Макмилланом опуститься не мог.

Чтобы разгрузить магазин от этих консервов, стали их навязывать нам в столовой, чуть ли не щи пытались с ними варить.

Теоретики коммунизма в идеале стремились к освобождению трудящихся от хлопот домашнего хозяйства и всячески развивали систему общественного, коллективного питания. Наряду с ресторанами, которые воспринимались как места развлечения с потреблением спиртного, и где были, соответственно, высокие цены, широкое развитие получила сеть столовых с низкими ценами, доступными для каждодневного питания.

В столовой я себя не ограничивал. Утром – мясное блюдо и чай или кофе – каждый день одно и то же. Когда надоест – булочку с маслом, колбаской, сыром и чай или кофе, и опять пока не надоест. Все бегом, не выбирая и не задумываясь. А уж если опаздываешь, то хватаешь стакан томатного сока и стакан сметаны, смешиваешь, стоя выпиваешь и помчался.

На обед салат или селедочка, затем борщ, а на второе в меню были отбивная, ростбиф, бефстроганов, шницель или гуляш с жареной картошкой, реже лангет, антрекот и т. п. Для любителей – томатный сок, сметана; запить – компот летом, чай зимой. Директор столовой и шеф-повар были наши – управские, т.е. наши знакомые, и им было приятно, что обеды нам нравятся. До сих пор помню Фуфайкина, который 8 лет меня кормил. Командированные на наш завод хвалили нашу столовую, впрочем, столовые московских заводов и ЦИАМ, где мы бывали в командировках, тоже были не плохие.

Обедали мы небольшой компанией 10 – 15 человек. Когда в столовой были официанты, мы после обеда заказывали обед на следующий день. К обеду официанты составляли для нас несколько столов вместе и накрывали их к нашему приходу. Непременной была банка томатного сока. Стоил обед рублей пять, при окладе молодого специалиста 950р, но у нас за счет добавок: сока, селедочки, сметанки – немного дороже.

Обеденный перерыв на нашем заводе длится полтора часа, чтобы люди могли сходить домой и пообедать дома. Мы – наша общежитская компания – летом, придя после обеда на завод, принимали душ. Через два – три года после отъезда немцев, души постепенно один за другим ликвидировали.

На ужин я любил брать рубленый шницель с тушеной капусткой и полстакана сметанки. Шницель величиной с ладонь в столовой умели готовить сочным, как будто он был из двух половинок и между ними сок. Сметаной поливал капусту. Если тушеной капусты не было, в качестве гарнира брал жареную картошечку с винегретом или квашеной капусткой.

Воскресными вечерами часто вдвоем – втроем в столовой посиживали за беседой с бутылочкой рябины на коньяке или перцовочкой. Один раз столовая умудрилась закупить бочку маленьких соленых белых грибочков. Мы этим удовольствием пользовались, пока все грибочки не съели.

Народа по вечерам было мало, официантки всех знали в лицо, обстановка была спокойная и достаточно удобная – беседовать можно было тихонько, не повышая голоса. Была раздевалка; первое время без гардеробщиц, позже у кого-то что-то пропало, и появилась гардеробщица, которая сидела и смотрела, а одежду посетители вешали сами.

Когда обедающих в столовой стало много, обслуживать посетителей стали две гардеробщицы.

Зимой я носил очень тяжелое кожаное пальто с меховой подкладкой. Гардеробщицы взмолились к нашим девчатам: «Девчонки, ну сожгите вы его кожанку, сил нет ее таскать».

Я не помню, чтобы в нашей столовой были пьяные компании – атмосфера была не та. Для тех, кого не устраивала тихая беседа, была через дорогу – на другой стороне улицы, напротив столовой – забегаловка—пивнушка. В народе ее называли: «Голубая даль». Это покрашенное в голубой цвет деревянное сооружение, со стойкой и круглыми столиками на высоких ножках, для посетителей.

За столиками стоя пили пиво и водку, закусывали колбасой, сосисками, принесенной с собой рыбой, курили и галдели – «говорили по душам», а чтобы собеседники слышали друг друга, беседующие были громогласными. Шум, дымище, вонища. Атмосфера!!!

После визита Хрущева в США, где его сводили в заводскую столовую с самообслуживанием, в нашей столовой тоже ввели самообслуживание, и наша компания стала питаться в маленьком ресторанчике, который был на втором этаже столовой. Так же по предварительным заказам, чтобы летом не ждать.

С введением самообслуживания, в столовой прекратилась продажа спиртного, и мы изредка собирались наверху в ресторанчике. Но ресторанчик был маленький, все столы были заполнены, было тесно и оттого шумновато. Большей частью мы стали организовывать воскресный «выпивон с закусоном» в общежитии. Ничто не мешало нам с удовольствием трудиться.