Текст книги "«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том II. СССР 1952–1988 гг."

Исследовательская работа

Кроме текущей работы на испытательной станции, в лаборатории и на рабочем месте за чертежной доской и за построением графиков, кроме написания отчетов по проведенным испытаниям под аккомпанемент телефонных звонков, вызывающих меня на испытания, я сразу начал исследовательскую работу. В институте нас убедили, что все считается, а здесь все базировалось на опыте Оппермана. Я был уверен, что должен быть способ расчета высотных характеристик.

Приступив к работе в бригаде маслосистемы, я, естественно, стал искать литературу о шестеренчатых (шестеренных) насосах и о приводных центробежных воздухоотделителях. Проработал немецкие отчеты и запросил из ЦИАМа список литературы. По этому списку запросил из куйбышевских и московских библиотек литературу.

По шестеренным насосам были многочисленные работы по уточнению расчетов их производительности с привлечением данных об эвольвенте профиля зуба. Эти расчеты были абсолютно не нужны, т.к. все насосы имели перепускные редукционные клапаны. Эти уточнения разрабатывались исходя не из потребностей практики, а только для того, чтобы себя занять псевдонаучной работой. По проблеме кавитации была только одна фраза в книге Башта о том, что окружная скорость шестерни не должна превышать 5 м/сек. С такой скоростью стекает масло с шестеренки, независимо от её диаметра, а объем нагнетаемого масла определяется шириной шестерни (длиной зуба), ну и, разумеется, модулем. Пытаясь описать процесс заполнения впадины между зубьями шестерни традиционных насосов с входом масла против центробежных сил, я получал неинтегрируемые уравнения, и понял, почему Башта ограничился экспериментально полученной рекомендацией.

В наших немецких насосах жидкость во впадину между зубьями входила не по радиусу против центробежной силы, а с торца. Я начал исследовать. В моем распоряжении были неограниченные возможности для экспериментов в лаборатории. В конечном счете, я вывел формулу для расчета производительности этих насосов при неполном заполнении впадины в зависимости от давления на входе, т.е. от высоты полета. Я ликовал; до этого мы с Опперманом с интересом ожидали очередного испытания в лаборатории – какой будет высотная производительность? Он, конечно, предполагал, но подогревал мой интерес. И вот я нашел, нашел как это можно, хотя бы примерно, посчитать.

Кроме того, я показал, как протекают высотные характеристики при изменении скорости вращения шестерен для традиционных насосов с радиальным входом, немецких насосов с входом с торца шестерни и импеллерных – торцевых насосов с крыльчаткой, установленной прямо на шестеренках.

И самое главное, я показал, что для торцевых насосов есть однозначная зависимость между диаметром шестерни и максимально достижимой производительностью насоса. Меньше максимальной она может быть по многим причинам, но больше максимальной при любой ширине шестерни, при любом модуле и при любой скорости вращения производительность быть не может. По теории шестеренных насосов больше делать было нечего. Я написал отчет, и в отчете привел график максимальной производительности в зависимости от квадрата диаметра шестерни для уровня земли (взлет) и для полета на высоте 18 км.

Сперва Жуков откладывал подписание отчета: «Вот подожди, сдадим госиспытания», а после госиспытаний выронил фразу: «Ну откуда я знаю, правильно ты написал, или нет». Он даже, не веря мне, предложил доработать насос, превратив его из торцевого в радиальный, и снять еще раз характеристики до доработки и после доработки. Сделал. Все равно так и не подписал. Не знаю, чего он боялся (а зачем он в истории с клапаном сказал: «да делай то, что делал» Между прочим, эта ассоциация у меня возник только сейчас, а тогда я был доверчив безгранично). Обойти Жукова и, тем самым, как бы, пожаловаться на него, я считал неудобным. Когда меня через несколько лет перевели на работу в другой отдел, я, чтобы сдать отчет в архив, принес его на подпись к первому заместителю Кузнецова. Он, подписывая, проговорил: «Ну, Жучок, так и не подписал». Не желая подводить Жукова, я не пошел подписывать отчет к Кузнецову. Жуков ко мне во всех отношениях относился хорошо и позволял делать любые эксперименты.

Я написал статью о насосах и отправил ее в ЦИАМ, но сопроводительное письмо подписал не у Кузнецова, а уж не помню у кого. Когда я поинтересовался ее судьбой, мне сообщили, что она потерялась где-то у начальника ЦИАМа. Я опубликовал статью в секретном журнале и тем самым запретил, или разрешил на нее не ссылаться. Я надеялся, что Главный увидит статью – он все журналы просматривал и ставил на них свою подпись, фиксируя просмотр, но на этом номере его подписи не было. Так он и не узнал о моей «эпохальной» работе (не сложной, инженерной, но совершенно новой, не уточняющей предыдущие знания, а закладывающей основу для уточнения, если кому-либо это захочется сделать от нечего делать). В ЦИАМе на какой-то конференции после моего доклада о насосах в перерыве меня спросили, защитился ли я, когда я сказал, что нет, ко мне потеряли интерес, а я считал, что мне диплом должны преподнести на «тарелочке с голубой каемочкой» – ведь я же работу сделал, работа – вот она. Своим докладом я оповестил о ней мир, но никто не побежал ко мне благодарить меня за это.

В этой истории я об одном жалею – жалею, что не показал расчеты и формулу Опперману. Во-первых, ему было бы приятно, что его насосы нашли теоретическое описание. Во-вторых, было бы приятно мне от него услышать похвалу, в которой я не сомневаюсь. И, в-третьих, он, может быть, поднял бы это на щит и тогда, может быть, не возникла бы сама дилемма – ставить ли Жукова в неудобное положение.

Почему же не показал я работу Опперману? Ну, как же, зачем же отдам я ее немцам – не Опперману, а тем каким-то абстрактным немцам, ну хотя бы Зиману. Паатриооот я был ух какой!!!

Исследовал я и приводные центробежные отделители. По моему проекту в лаборатории соорудили стенд для экспериментов с суфлерами. Стенд для испытаний центрифуг привезли с собой немцы. Результаты и этой работы я не показал Кузнецову, хотя он как-то выразил свою заинтересованность в том, чтобы проектировать их не вслепую. Отчет я подписал у зама, который проблемы не видел и подписал формально. Мало ли отчетов всяких пишут эти расчетчики.

Мне хотелось, чтобы Кузнецов услышал обо мне как бы со стороны. Дурь в моей голове была несусветная.

Поздно вечером мы с Непопаловым в сборочном цехе разбираемся с каким-то дефектом по редуктору, связанным с работой маслосистемы. Наконец я понял, в чем дело и говорю Непопалову: «Иди, расскажи Фролову» – это его начальник. «Ну да, Фролову; я расскажу Кузнецову».

Я чувствовал себя настолько талантливым, что считал ниже своего достоинства «мелочиться», даже, когда Жуков не подписывал отчет. «Талант, он всегда дорогу пробьет». Между тем, Жуков не только не подписывал отчет, но и «заморозил» меня. Когда начальником был Опперман, а ведущим, с которым я работал, был Овчаров, мне и одному из испытателей первым дали Ш категорию. Потом Овчарова командировали на серийный завод, немцы уехали, а Жуков перестал меня выдвигать на категорию.

На мой вопрос Жукову при Махневе, который стал начальником ОКБ, о причине «замораживания» и о моей квалификации, за Жукова ответил Махнев: «Поведение надо изменить». Тогда я подумал, что Махнев ставит мне в вину то, что я спорю с Жуковым, но сейчас, повзрослев, я думаю, он имел ввиду, что я высовываюсь и Жуков меня подстригал до общего уровня. Видно, моя самооценка накладывала не вполне красивые особенности на мое поведение. Потом мне намекнули, что я Жукову постоянно старался демонстрировать свое кажущееся мне превосходство. В первый (!) год работы, на совещании у Кузнецова о причине дефекта догадался Ведущий Конструктор Мухин, и я произнес слова досады, что кто-то, а не я об этой причине догадался. Кузнецов усмехнулся: «Что уж Вы считаете нас неспособными?» Видно, меня считали выскочкой, а выскочек интересно осадить.

Я играл в жизнь.

Дорогие мои внуки, потомки. К своим работам привлекайте начальство, чтобы ему казалось, что вы считаете его своим учителем, чтобы ему казалось, что вы его уважаете. А узнав о вашей работе со стороны, начальство будет обижено за невнимание.

Изменение обстановки на заводе

После отъезда немцев обстановка на заводе постепенно кардинально изменилась. Что-то, видно, в характере нашего строя было такое, что толкало Главного опираться на вертикаль, в которую он сам был вписан. Над ним довлела боязнь гнева министра и возможных последствий, а над министром висела боязнь гнева Генсека и возможных последствий, и рабочим и рядовым инженерам гнев своего начальства тоже был неприятен, однако за ним не следовало последствий – безработицы в стране Советов не было, но мелкие пакости были возможны.

Заводская структура копировала государственную – из цехов исчезли «книги ОКБ». Все изменения должны были производиться за подписью Главного конструктора или его заместителя – это, разумеется, снизило оперативность и темп доводки. Конструктор потерял право самостоятельно решать, пропустить или не пропустить на сборку деталь, изготовленную с отклонением от чертежа. Впрочем, может быть, в то время это было оправдано. Кто должен был решать? Бывшие школьники, просидевшие дополнительно 6 лет за партой института? Не имея жизненного опыта, они зачастую подходили к решению вопроса с позиции престижа, и не пропускали деталь с мелким браком или наоборот демонстрировали решительность без исчерпывающего анализа.

Однажды мы с Володей Талаловым хотели из-за отклонений от чертежа забраковать деталь, предназначенную для запуска двигателя аэродромным пускачом в случае, если не сработает стартер двигателя. Мы знали, что пока этот храповик на двигателе просто так висит. Да и вообще, постановка этого храповика была данью старым представлениям, и впоследствии его из конструкции двигателя убрали. Мы проявили «строгость» в отношении детали, которая не участвовала в работе двигателя, а деталь дорогая, трудоемкая.

Позвонили Жукову. Жуков, чтобы не изготавливать новый храповик, нашу глупость пресек. Одно дело, когда в коллектив приходит новенький – он притирается, принимает традиции и набирается опыта, т.е. обучается. И другое дело, когда коллектив создается вновь, и к нему приставляют более опытного начальника. Тут уж не до обучения, осуществить бы контроль.

Мы, конечно, все это горячо обсуждали на рабочих местах.

Руководство государства, освоившее «революционные» методы переустройства экономики, революционным путем решало проблему нехватки квалифицированных кадров при быстрой, почти мгновенной индустриализации страны Советов. Организовали ликбезы, рабфаки и широкую сеть институтов с заочным и вечерним способом обучения. Инженеров стало так много, что инженерными стали именоваться должности, где достаточно было хорошего слесаря или бригадира из рабочих. Для такой работы творческого склада ума или инженерной грамотности на уровне программ института не требовалось.

Непомерно большое количество инженеров, суживая сектор приложения сил, вызывало в среде самих инженеров неудовольствие. Наши рассуждения базировались на тех – докомпьютерных – методах проектирования, и по нашим представлениям инженеров требовалось в два – три раза меньше. Нужны были техники и, как это было до революции, чертежники. Государство планировало выпуск техников, но прибывающие на завод техники шли в вечерний институт, и становились инженерами по званию, и, так же, как и выпускники дневных отделений институтов, выполняли работу техников и чертежников. Для выполнения рутинной работы не нужно было образование, но кому не дать возможность получить это самое образование, а с ним хоть небольшую прибавку к зарплате? Учебные заведения не несли ответственности за качество выпускаемых специалистов: им надо было обеспечить формальное выполнение учебной программы, что давало им право сохранить себя как учебное заведение.

Стало много поденщиков, но каждый из них считал, что именно он нужен, как инженер, а ему нужны бессловесные помощники.

Строгая вертикаль, предполагающая ступенчатую подотчетность, отвергала работу спонтанную, по вдохновению, на интерес. Многих исполнительность устраивала, они предпочитали работу, организованную по правилам.

Мне было очень легко работать в лаборатории, когда начальником группы был Витя Кривопалов. Любая моя фантазия по изменению программы испытания Виктором понималась и тут же реализовывалась. Потом Витя ушел в техбюро, а начальником стал молодой специалист Арсен. Умный, работящий, доброжелательный парень. Он не хуже Виктора понимал полезность предлагаемых мною изменений в программе, которые возникали в ходе испытания, но на каждое изменение он просил написать маленькую уточняющую программку, и получалось, что при том же объеме испытаний он выполнял больше программ. Мне проводить исследования стало трудней, зато группа слесарей – испытателей постоянно стала числиться передовой, и ребята постоянно стали получать премии.

В общем, все стало по правилам, и уходить с работы в основном стали вовремя, т.е. после звонка, но не все. Кузнецов каждый день работал до 11-ти, и в любой момент ему мог потребоваться для информации или обсуждения любой начальник. После звонка в конце рабочего дня во многих отделах, если не в большинстве, начальники собирались вокруг шахматной доски, и разгорался жаркий бой: все начальники были на своих местах, и все они трудились, как мы шутили, «не прикладая рук». Нам такая работа была ни к чему, и мы по звонку расходились по домам А однажды в каком-то отделе я был свидетелем, как начальник отдела, оторвавшись от шахматной доски, оглядел зал: «Э… Работы невпроворот, а все смотались», т.е. он за шахматной доской, а мы должны быть за чертежной.

Но в целом, в нашем ОКБ творческий настрой сохранился. Строгая вертикаль не смогла его задавить, закваска «на интерес» осталась. В отличие от известных мне конструкторских бюро, у нас конструктор узла следил за изготовлением деталей, вместе с технологами стремился к технологичности производства и обеспечению точности исполнения. Конструктор сам следил за испытаниями и активно участвовал в доводке двигателя. Обстановка в отделах и бригадах была дружеская. Я не знаю случаев подсидки или оговоров. Дружеская атмосфера допускала некоторые вольности. С утра на рабочем месте обсуждались наши и мировые проблемы, но если того требовало дело, вечером и после звонка работали.

.Говорили о том, что в ЦИАМе и в московских ОКБ Микулина и Люлька с утра газеты читают и вечером не задерживаются. В то же время, когда я был в командировке у Микулина, мне говорили о строгостях у него. Вообще-то меня удивляло то, что москвичи по дороге на работу покупают газеты. Транспорт забит битком, газету даже не развернешь, значит, на работе собирается читать?

Быт

При большом количестве размазанных по трудовому коллективу инженеров, их стали широко использовать на «общественных» работах в качестве неквалифицированных подсобных рабочих на стройках, на благоустройстве городка, на сельхозработах в колхозах и совхозах.

Недавно Валерия Николаевна Леонтьева (в девичестве Сементовская) выпускница физмата Ростовского Госуниверситета рассказала, как они с Ритой (моей будущей женой) выпускницей физмата Саратовского Госуниверситета работали на ремонте старого двухэтажного дома.

Рабочий, к которому они были приставлены, кричит:

– Девки, раствор.

Девчата заполняют носилки раствором и несут на второй этаж. Лера вспоминает, что Рита удачно копировала интонацию – «Девкиии».

Кроме малых десантов «шефской помощи», на некоторые сельхозработы выезжали всем составом ОКБ. Я к этому относился очень одобрительно, как к акциям, пробуждающим некоторую коллективизацию мышления, сплочению людей вокруг общей цели на трудовом созидательном фундаменте, а не на разрушительном патриотизме клыкастого хищника.

Со временем, по мере «старения» коллектива, появился один весьма специфический вид «общественной» работы – это похороны сослуживца. Из здоровых мужчин формировалась команда копателей могилы – 8 человек, а из женщин команда, обслуживающая копателей могилы и в дальнейшем организующая поминки. Все делалось силами отдела, где работал умерший, но иногда, если в отделе было мало здоровых мужчин, начальник ОКБ давал помощь из других отделов. За два десятилетия, пока был молодым, я раза три копал могилы – не помню, помню только два; одно из них запомнил особенно. Дело было зимой. Кладбищенский сторож показал нам приготовленное для могилы, т.е. уже расчищенное от снега, место, и мы начали копать. Для похорон зимой, когда верхний слой земли проморожен, в заводской кузнице отковали стальные клинья, которые в мерзлую землю вгонялись кувалдой. Кирка мерзлую, как бы вязкую, землю не брала. Мы клинья получили и начали работу. Прошли, весело махая кувалдой, первый слой на глубину полштыка лопаты, прошли второй слой, а земля все мерзлая и мерзлая. По очереди меняясь, бьем кувалдой и всё выбрасываем отбитые куски твердой мерзлой земли, и это было уже не весело.

И надо так случиться, что, когда мы уже начали работать, пришла другая похоронная команда, и ей досталось место под громадным полутораметровым сугробом. Мы по глупости посочувствовали им, но они убрали снег и, сколов мерзлый верхний слой земли толщиной на штык, уже почти кончают копку, а мы все машем кувалдой.

Пришло время обеда, женщины принесли по неполному стакану водки, соленые огурчики, по миске наваристого борща с мясом и по тарелке гуляша с картофельным пюре. Пообедав, мы опять по очереди полезли в могилу.

Соседям тоже принесли обед, но они сначала закончили могилу, а потом по стаканчику «хряпнули», закусили, плотно пообедали и шумной толпой ушли.

А мы все грызем и грызем мерзлую землю. Почти на всю глубину могилы земля промерзла.

Но что я об этом пишу? Изменился общественный строй и вопрос об инженерах, поденщиках и общественных работах лежит уже совсем в другой плоскости. Но я ведь рассказываю о своем времени, и время это было особенное, нынешними властелинами и их журналистами проклинаемое.

Приписка 2012 г. Перечитывая давно написанное, мне пришла мысль, что заводы были, по сути, островками, ячейками воплощения фантазий Марксистов о будущей структуре коммунистического общества, в котором не будет государств, партий и политического руководства, а будут производственные коллективы и планирующий орган, согласовывающий их деятельность. До коммунизма мы не добрались, но наш завод фактически оказался как бы прообразом этих коммунистических трудовых коллективов. При заводе были свои детские ясли, свои детские сады, где дошкольники содержались за мизерную, символическую плату. Своя вечерняя школа, вечерний техникум и институт. Прямо на заводе медпункт, где можно было подлечить и протезировать зуб (разумеется, бесплатно). Своя поликлиника и своя больница. При заводе имелся дневной санаторий – профилакторий с лечением, питанием и спальными палатами. Своя база отдыха, где можно было провести отпуск на берегу Волги (за мизерную плату). Для детей был свой оздоровительный (пионерский) лагерь в сосновом бору на берегу Куйбышевского моря. Ну, и при заводе была хорошая дешёвая столовая, прекрасный дом культуры и кинотеатр, и свой жилищный фонд, и даже своя теплица, где выращивалась рассада для цветников в парке, который тоже был как бы заводским. Всё для работы, здоровья, отдыха и выращивания детей – самодостаточная, с полным жизненным циклом община. Кроме этого, коллективная помощь колхозам, совхозам, строителям.

Это был великий эксперимент.

Когда я после института приехал в Куйбышев, я был еще комсомольцем. На комсомольских собраниях был активен и, как мне напомнили несколько десятилетий спустя, критиковал Кузнецова. На того, кто мне об этом напомнил, это произвело такое впечатление, что, вот, запомнил. А я забыл, как о рядовом собрании. Кузнецов, не Кузнецов – какая разница, если я считаю что-то не правильным; я считал необходимым об этом сказать, для меня это были еще собрания комсомольцев – сознательных участников стройки нового государства. Но и на меня через некоторое время комсомольские собрания в ОКБ стали производить впечатление ненормальности. Сидели взрослые люди, некоторым из них было за тридцать. А как выйти из комсомола? Ты что, не согласен с целями и программой комсомола? Через 34 года после создания комсомола, в Политбюро поняли абсурдность такого положения и ограничили пребывание в комсомоле возрастом, насколько я помню, до 27-ми лет, но сейчас я прочитал, что до 26-ти.

Но и по выходе из комсомола я не вышел из активной общественной работы. Меня выбрали в цехком и поставили на жилищный сектор.

Я ходил по квартирам и проверял, сколько людей действительно живет в квартире, в другой квартире проверял, правда ли, что течет крыша, правда ли, что мокнет стена. Все это учитывалось при построении «цепочки». Дают семье, которая жила в комнате площадью 20 квадратных, комнату в 28 метров, потому что давно стоит в очереди. Их комнату дают тому, кто до этого жил в комнате 12 метров, но в кирпичном доме с паровым отоплением. Освободившуюся комнату отдают тому, кто жил в бараке с печным отоплением, а в барак поселяют семейную пару из общежития.

После обследования одной из квартир, где текла крыша, я в акте написал, что в нашей стране, где главной целью государства является «всемерное повышение благосостояния народа», задержка с ремонтом это преступление. Председатель цехкома – Виктор Головкин, который должен был подписать этот акт, удивленно поднял глаза: «Эдуард, главной целью является развитие производства!» Я показал ему работу Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», которая вышла уже после того, как предцехкома пришел на завод. Сталин понял, что нужна обновленная идея. К сожалению, или к счастью, человечество уже не узнает, как он намеривался эту идею реализовать.

При очередных перевыборах цехкома, я заявил, что отказываюсь быть членом цехкома, т.к. не вижу никакого толка от своей работы. Зал встрепенулся. Это был не обычный самоотвод по причине здоровья или учебы, или скромно, но не менее лживо, заявленной неспособности к такой важной работе. Это была публичная негативная оценка самой профсоюзной организации.

Присутствующий на собрании представитель в одном лице парткома завода и профкома завода, не мог оставить такую выходку без внимания, и он прореагировал самым жестким и единственно доступным ему способом. Председатель завкома заявил, что хорошо, мол, не будем выбирать Камоцкого, и вообще, больше никуда и никогда не будем выдвигать Камоцкого. Председатель завкома одновременно был и членом парткома, а партком активно участвовал в формировании кадровой политики на заводе. Кстати сказать, мне кажется, что это заявление не имело последствий. С этими руководителями у меня были нормальные дружелюбные отношения.

От активной общественной работы я не отказался и был политинформатором в нашем архиве, а затем в медсанчасти. Я с увлечением разъяснял свое понимание внутренних и внешних проблем, решаемых правительством.

Вопросы, решаемые правительством, были насущными, правительство обещало их решить, жизнь действительно становилась лучше.

Я был холост, жил в общежитии, и это было в нашей стране закономерно, мне некому было завидовать.

В общежитии жили по четыре человека в комнате, четыре тумбочки, четыре стула, стол, небольшой платяной шкаф и репродуктор к проводной радиотрансляции, который мы никогда не выключали. На этаже были две кухни с газовыми плитами и два туалета. В туалетах мокро, так что штукатурка наружных стен дома по углам, где были туалеты, частично обвалилась и всегда была сырая (фотография-то уже третьего тысячелетия, а стена все мокрая).

В подвале душ, который иногда работал, но им не пользовались, ходили в баню. То, что надо было постирать, выкладывали стопочкой на кровати, а уборщица брала и стирала по рублю за штуку. Постельное белье меняли каждую неделю, – это входило в плату за общежитие. Платили рублей по 30 в месяц. Полноразмерная буханка белого хлеба стоила 2р.60коп.

Каждое воскресение в общежитии были танцы, когда на танцы стали ходить местные, вахтерша вход ограничивала. Я танцевать очень любил. Летом танцы были в парке.

В парке вдоль всей центральной аллеи был разбит роскошный благоухающий цветник, с преобладанием астр, душистого табака и душистого горошка. Вдоль цветника по одной стороне в одну сторону, по другой стороне в другую – сплошным потоком дефилировала молодежь. Танцплощадка была маленькая с деревянным полом. Над танцующими свешивались кроны деревьев. Было тесно и уютно. Потом сделали большую танцплощадку с бетонным полом – раза в три больше предыдущей, стало неуютно, и народ перестал на нее ходить. На бетонном полу в центре площадки сделали небольшой деревянный настил, но уюта это не добавило, и танцы перестали быть желаемыми. Сейчас на месте старой танцплощадки детская крепость острова «Буян», а на месте новой, площадка для игры в «Городки».

Летний кинотеатр был всегда переполнен, а однажды на его сцене выступил, гастролирующий в Куйбышеве ансамбль «Березка». Когда они буквально «плыли» по сцене, у меня «мороз пробежал по коже». Сейчас на месте летнего кинотеатра построили церковь.

Собираясь на праздники с девчатами, пили, ели, танцевали, пели. Заводилой всех песен был Володя Талалов. Из его мандолины мелодии исходили без перерыва, а мы подхватывали. Постепенно сложилось трио: Володя, Игорь Поздняков на домре, и я тремя аккордами для всех мелодий аккомпанировал на гитаре.

К праздникам приурочивались вечера художественной самодеятельности. На одном из таких вечеров выступило с большим успехом наше трио, исполняя «Поезд оставил дымок…». На этом же вечере выступило с не меньшим успехом трио девчат, исполняя «Ах Таня, Таня, Танечка; с ней случай был такой…». В составе этого трио была моя будущая жена – Рита Кузьмичева.

В продолжение почти двух лет после моего приезда, на Управленческий каждый месяц приезжал симфонический оркестр филармонии. Перед концертом лектор говорил о произведении и об авторе, как и в Харькове в институте. Такие концерты давали все филармонии по всему Союзу. Государство несло культуру в народ.

Для нас это было бесплатно – платил за концерты профсоюз. Бесплатного ничего не бывает, шло, на мой взгляд, очень разумное перераспределение средств. Из зарплат всех без исключения «трудящихся» какая-то часть изымалась и направлялась на оплату этих концертов, хотя посещали эти концерты не все трудящиеся, а только те, кому это нравилось. Зарплата артистов была, пожалуй, не выше, а, может быть, и ниже нашей.

Немцы смеялись по поводу того, что у нас конвейерные модельные полуботинки, состоящие из нескольких деталей, стоят 450р., и трех диапазонный радиоприемник Ш класса, состоящий из тысяч деталей, стоит 350р.; т.е. производилось сознательное перераспределение средств, а я считаю это мудрым по отношению к народу. «Модельные» – это не предмет первой необходимости, а радиоприемник должен быть в каждой семье, и пусть тот, кто имеет средства на «модельные», частично оплатит простейший приемник для того, кто может купить только простейший. Когда началось первое мое лето на Управе, я снял сапоги и купил полуботинки за 50р, при зарплате 1000р.

Идеологи надеялись, что любителей прекрасного среди трудящихся будет, благодаря филармоническим концертам для этих трудящихся, все больше и больше. Пока на Управе жили немцы, зал всегда был полон. После отъезда трудящихся немцев, на первый концерт пришло человек пятнадцать. Еще несколько концертов состоялось, и опять с таким же примерно количеством слушателей, а ведь на завод прибыло большое количество людей с Высшим! образованием. Да причем здесь образование? Звучит и такое словосочетание: «понимать музыку». Можно понимать, какую мелодию выражают ноты, а музыку можно только любить и чувствовать. Оркестр не мог играть при пустом зале, и концерты прекратились. В то время культурный уровень университетского Харькова и купеческой Самары отличались разительно.

Я стал ездить в город в филармонию, зал был полупустым. Между прочим, я по порядку прослушал, надеясь найти прекрасное, все симфонии Шостаковича. Не нашел.

Только на симфонии Шостаковича при полупустом зале городской филармонии я ходил, чтобы что-то узнать, понять, за что его называют гениальным. За что его любил (????? – 5 премий) Сталин?, т. е. с целью познания. Во всех остальных случаях я ходил и хожу музыку слушать. Между прочим, 40 лет спустя, на одном из концертов в филармонии (теперь, при полном зале) исполнялась музыка Сен-Санса и Шостаковича, так, к моему изумлению, моему внуку одиннадцатилетнему Захару больше понравился Шостакович. Выходит, я отстал от времени? Давно отстал. А недавно я еще раз послушал 7 (ленинградскую) его симфонию, над которой мы в студенчестве смеялись, и прослушал её с большим удовольствием – вот так.

Кроме филармонии, я прослушал весь репертуар оперного. Мне несказанно повезло, мне удалось попасть на спектакль, в котором Ленским был Лемешев – один из немногих, кто не играет на сцене, а живет, и не поет, а разговаривает пением.

Бывая в командировках, я не упускал возможности посетить художественные выставки и побывать на каком-либо концерте.

В эти годы в изобразительном искусстве совершался быстрый, я бы сказал галопирующий, переход от передачи содержания через «фотографически» точную форму, к передаче содержания путем искажения формы, на абстрактных полотнах, не имеющих ни формы, ни содержания. К отходу от ЖИВОписи, и к нисхождению до примитива живоПИСИ.

На смену добропорядочным академикам пришла молодежь, которая решила, что с приходом Хрущева стало ВСЁ можно, и бросилась догонять запад, сметая всё, до того приобретенное, как лопнувшая пружина, находящаяся 40 лет в перекрученном состоянии. Хрущев отчаянно сопротивлялся, вплоть до применения бульдозеров для сноса «модернистского» искусства, но тут уж одно из двух: провозгласил свободу, так пожинай ее плоды.

В части сценического искусства, я старался в первую очередь попасть в Большой зал консерватории. Удалось попасть даже на Ван Клиберна во второй его приезд. Сейчас, когда я увидел, как дороги билеты на концерты знаменитостей, мне очень хотелось бы узнать, за счет чего билеты на его концерт стоили так дешево, что были доступны по цене всем, в том числе и мне. Получал ли он гонорар, соответствующий мировым стандартам капиталистического мира, а разницу между стоимостью проданных билетов и размером гонорара доплачивала филармония, или Ван Клиберн, исходя из наших реалий, чтобы его могли послушать любители музыки с обыкновенной для нашего общества толщиной кошелька, удовлетворился нашим обычным гонораром трудящегося музыканта.