Текст книги "Книга мертвых – 3. Кладбища"

Великий польский

Чеслав Милош умер еще раньше. В 2004-м. Поскольку речь только что шла о литературной конференции в Будапеште в 1987-м, где я упомянул Чеслава Милоша, то есть смысл сразу вспомнить и о нем.

Это был красивый и такой величественно-царственный старомодный господин. Он приехал в Будапешт с женой, красивой, юной и злой блондинкой.

И вот мы сидим в зале, что называется, идет всеобщее пленарное заседание.

Уже выступил советский Витя Ерофеев, тогда еще сообразительный, хитрый и ловкий молодой человек, заготовивший «весьма актуальный» по времени доклад на острую тему. Я не берусь утверждать, что это была тема «Две или одна русские литературы?». Но в любом случае, какой бы ни была тема доклада, она умеренно щекотала заспанные нервы мировых писателей. У Вити Ерофеева всегда был дар эксплуатировать рискованные темы, делать вид, что рискует, но ничем не рискуя. Такой же дар за поколение до Вити Ерофеева был у Евгения Евтушенко, тот щекотал модные темы: из гроба у него телефонировал Сталин, потом была Братская ГЭС и мама и водородная бомба, и Евтушенко никогда ни за что не страдал. Так и Витя Ерофеев.

Чеслав Милош, видимо, был такой же психотип. Казалось бы, какого горького хрена на конференции в перестроечный год 1987-й вспоминать в своей речи пакт Молотова – Риббентропа и тыкать СССР носом в то, во что его все тыкали, да еще и он себя сам последние несколько лет тогда тыкал. С истеричным покаянием. Но Чеслав Милош взялся метать громы и молнии в СССР. Он стоял на кафедре и оттуда, с этой трибуны, поучал собравшихся.

Мы сидели, все восемьдесят, с виду спокойные, перед каждым такой черный росток микрофона. Нажав красную кнопку, ты мог говорить на весь зал. Меня залило волной такого жара, я уже не мог дальше слушать, что он несет, этот Нобелевский лауреат.

– Позвольте напомнить уважаемому Нобелевскому лауреату, что Польша еще в 1935 году заключила с Германией пакт, подобный пакту Молотова – Риббентропа… – начал.

В зале поднялся шум. Я, держа обеими руками микрофон с подставкой, продолжал. Говорил, что Польша с удовольствием участвовала в растерзании Чехословакии вместе с Германией. Что в Польше к 1939 году существовал фактически национал-социалистический режим, унаследованный от национал-социалиста маршала Пилсудского.

Что тут началось! Я недаром держал руками подставку микрофона, так как у меня пытались его вырвать. Раздавались возмущенные крики. Меня окружили журналисты, солидный и седой господин из The New York Times изумленно повторял: «Скажите, это правда, что вы сейчас сообщили? Это правда?»

– Это общеизвестные факты мировой истории, – холодно сообщил я и отпустил наконец микрофон.

– Вы согласны дать мне интервью по этому поводу? – спросил мистер «Нью Йорк Таймз», – готовы? Да? Давайте выйдем…

В это время ведущий, перекрикивая крики, объявил перерыв и я вышел с «Нью Йорк Таймзом» в холл. Там нас обступили и с интересом и недоверием слушали каждое слово.

Дело в том, что литераторы – как правило, это сочинители романов – люди простые и недалекие. Их знания истории не выходят за пределы общепринятых мифов. Мое знание истории превышало в те годы значительно уровень общепринятых мифов. Я читал такие книги! Пользуясь тем, что живу в стране, где всякие книги доступны (во всяком случае, были доступны в те годы), во Франции.

После перерыва Милош уже не продолжил свою речь. Непонятным осталось, сам ли он отказался продолжать, или его попросили не делать этого, но слово предоставили Адаму Михнику. Известный во всем мире сподвижник Леха Валенсы, главный редактор газеты «Солидарность» признал, что я прав: «К сожалению, я должен признать, что позорные эпизоды польской истории, о которых упомянул мистер Лимонов, действительно имели место быть. Пакт, известный в истории под названием “пакт Пилсудского – Гитлера”, был заключен в Берлине 26 января 1934 года. Более того, когда в марте 1935 года умер маршал Пилсудский, Гитлер и Геринг приезжали на похороны. И да, мы вторглись в Чехословакию в 1938 году вместе с Германией и Венгрией. И экспроприировали район Щецина, с развитой тяжелой металлургией».

Михник помолчал. «Когда Пилсудский умер, в Третьем Рейхе был объявлен трехдневный траур».

Михнику было явно не по себе. Но что ему оставалось делать? Что до меня, то я был, разумеется, доволен тем, что устроил им такое. А то, видите ли, выступают в роли обличителей…

По прошествии лет мне кажется, что Милош тогда выступил неспроста. Не в результате эмоционального порыва. Мне кажется, он тогда уже замыслил вернуться из Америки в Польшу (что он и сделал в 1993 году), и зарабатывал себе польское гражданство вот и этой своей ненужно поздней антисоветской речью. Ведь хотя он и получил Нобелевскую премию по литературе, однако это случилось уже достаточно давно, в 1980 году. Вернуться на Родину и пожать плоды трудов, занять место крупнейшего национального поэта, удостоенного всех возможных премий, – вот что стало его целью, я полагаю. Ему надоело мыкаться по американским университетам, читать лекции вечно туповатым американским студентам.

К тому же он, мне кажется, не был совсем так уж уверен в себе и своих заслугах. Нобелевскую премию ему дали в год апофеоза движения «Солидарность» в Польше, а это именно 1980 год, как бы поощрили и Польшу, и поляков, а годом ранее по той же причине папой римским стал поляк Войтыла.

В 1987-м Милошу было уже 76 лет, на минуточку, в 76 лет хочется признания заслуг.

Конференция в Будапеште закончилась тем, что кто-то из остроумных устроителей придумал отправить Милоша, его злую красотку и меня в аэропорт в одном такси. И он, и я выдержали роли джентльменов до конца. Красотка, у которой не было такой задачи, то несмело, то агрессивно порыкивала на меня. Но мы, общими усилиями, ее нейтрализовали.

Зачем я спелся с ним в этом такси? А черт его знает. Возможно, потому, что не люблю растаптывать противника до смерти. Я удовлетворился тем, что победил нокаутом в поединке с ним, а затевать перебранку, встретившись в такси (или в трамвае), противоречит моим убеждениям.

Кажется, он летел в Беркли, не сразу, а из Лос-Анджелеса. Я себе летел в Paris. Мы поговорили о Лос-Анджелесе, о Беркли, он знал профессора Карлинского, и мы тут немного на профессоре остановились. Я вспомнил эпизод, когда на лекцию Карлинского явились мрачные черные революционеры, это были годы расцвета движения хиппи, и потребовали прекратить пропаганду буржуазного искусства. На что Карлинский, бравый, с голой головой, сын русских эмигрантов, заявил, что как раз читает лекцию о революционном русском поэте Владимире Маяковском: «Садитесь, товарищи, послушайте». И прочел собравшимся перевод «Левого марша» с знаменитым возгласом «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер!».

Смущенные черные революционеры удалились, призвав профессора продолжать.

«Какие ваши книги мне стоит прочесть?» – спросил Милош, когда я помог паре дотащить их чемоданы до прилавка регистрации. Я назвал ему мои три книги, изданные к тому времени в Америке.

Прикрываемый женою, он величественно проследовал мимо венгерских таможенников со своим американским паспортом. Если бы у них были хвосты, они виляли бы хвостами.

Источники повествуют, что, вернувшись в Польшу в 1993 году, поэт был награжден высшей польской наградой – орденом Белого Орла, ему были присуждены все мыслимые польские литературные премии.

Умер Чеслав Милош в немыслимом возрасте 93 лет, в 2004 году, и похоронен в «крипте заслуженных» в церкви Святого Станислава, в городе Кракове.

Куда делась злая жена, я не в курсе, без понятия. Дожила ли с ним, или ушла по дороге. Ясно только, что если она жива, то она уже давно не молодая. Ей как минимум лет пятьдесят пять. Так что, что нам до нее, женщины в таком возрасте никого не интерес у ют.

Советские песни над Дунаем

Раз уж я о Будапеште, так там был еще один мужик, русский критик Владимир Лакшин.

Вот не помню, где он был во время драки, упомянутой мной выше, но наша с ним встреча там, в Будапеште, имела далеко идущие последствия в моей литературной судьбе.

Я прозевал его смерть в 1993 году, не до него было, год был не из легких, но вот теперь восполню свою невнимательность и просчет.

О Лакшине известно, что Лакшин был заместителем главного редактора журнала «Новый мир» во времена Твардовского, что он приветствовал повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и его рассказ «Матренин двор». Вероятнее всего, это Лакшин и притащил «Один день Ивана Денисовича» в «Новый мир», и убедил Твардовского опубликовать свежее и талантливое произведение. Я не солженицыновед, я не знаю.

В конце будапештской конференции, кажется, это называлось круче: «Дни мировой литературы» – писателям устроили отходную. Повезли на пароходе по Дунаю. Я не уверен, что все писатели отправились на пароходе. Когда я вспоминаю этот вечер, переходящий в ночь, я почему-то не помню ни Пола Бэйли, ни итальянцев, и даже Витю Ерофеева не помню, но вдруг вижу себя и мужика в очках, лет на десяток старше меня, мы сидим на плюшевом красном узком диванчике уже очень пьяные и горланим советские военные песни – и Гражданской войны, и Великой Отечественной. И на нас испуганно и враждебно глядят вышколенные официанты. Буквально так вот, выглядывая из кухни, что ли. Во всяком случае, из подсобного помещения, туда-сюда в это помещение и из него они бегали с подносами, они испепеляют нас взорами. Еще боящиеся, русские еще на их земле (вы помните эпизод с автобусом и долго ехавшим рядом с автобусом советским военным открытым «газоном», вы помните офицера с сигаретой, приоткрыв окно над собой, я тогда услышал запах простецкой «Шипки» без фильтра), еще боящиеся, но уже ненавидящие.

Помню, что дружелюбно на нас смотрели только индийцы и сикх в чалме. Русская делегация (кроме Вити Ерофеева я никого не запомнил) куда-то делась. Они были там, я уверен, но они не хотели признавать нас своими. Я, впрочем, был членом французской делегации.

Мне тогда почему-то спьяну представилось, что он, как он отрекомендовался, «Владимир», фронтовик, хотя он не мог им быть, рожденный, как выяснилось позднее, в 1933 году, не мог никак.

Он мне сказал: «Ты знаешь, что самые страшные бои в конце войны шли не за Берлин, а за Будапешт. Тут столько наших солдатиков полегло! Ты песню знаешь “Нашел солдат в широком поле травой поросший бугорок”? Так там есть такая строчка: “и на груди его светилась медаль за город Будапешт…”» И мы с ним запели про солдата, выпивающего на могиле жены.

О чем-то мы с ним договаривались. Он совсем не представлял себе, кто я такой. А я совсем не представлял, кто он такой.

Однако, через некоторое время, меня единственный раз в жизни пригласили в министерство культуры Франции. Так как приехала советская делегация. Среди прибывших из Москвы значился знакомый мне хорошо поэт Геннадий Айги, поэт Андрей Вознесенский, его жена Зоя Богуславская, поэт Евгений Рейн. Я пошел. Ничего такого особенного не случилось. На самом деле случилось, но я этого не знал. Ко мне подошел человек, назвавший себя Владимиром Маканиным: «Критик Владимир Лакшин просил меня взять от вас рукопись, о которой вы ему говорили в Будапеште. Про послевоенные годы. Мы уезжаем через неделю. Вот вам адрес отеля, где нас поместили».

Я вспомнил своего партнера по страстному исполнению советских песен на пароходе, плывущему по Дунаю, припомнил, как мы с ним сходили на берег по трапу и как я поддерживал его, потому что он хромал и мог свалиться в воду. Память моя нехотя выдавила последнюю сцену. Я действительно обещал ему послать рукопись только что написанной тогда самой небольшой моей книги «У нас была Великая эпоха». Тот Володя обещал мне опубликовать мою книгу, если она ему покажется.

– А что, этот Володя действительно может книгу опубликовать? – спросил я.

– Это очень влиятельный критик. Появление в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» – его рук дело, – сообщил мне незнакомец Маканин.

– Спасибо, – сказал я. – Рукопись доставлю, только копию сделаю.

Копию я сделал. Рукопись доставил.

В 1989 году «У нас была Великая эпоха» была напечатана в журнале «Знамя».

В декабре 1989-го я прилетел в Москву по приглашению Юлиана Семенова. Поселился в гостинице «Украина». Посетил журнал «Знамя». Со мною встретились главный редактор Бакланов и его зам Чупринин. Сотрудница журнала Шохина взяла у меня интервью. Вот только «Володю», хромого Лакшина, увидеть мне не удалось. По какой причине, я не помню. Возможно, он был болен или в командировке.

В журнале мне выдали гонорар. Две тысячи с чем-то рублей. Огромная сумма по тому времени. Я, помню, прятал эти деньги в рассохшейся деревянной обшивке гостиничного номера в старой дряхлой «Украине», так как таскать их с собой было опасно. Деньги скорее стали для меня тогда обузой, о них нужно было заботиться.

Жрать в гостинице было нечего. В буфете за какие-то копейки продавали красную икру на вес, и я ел ее, давясь, с крутыми яйцами. На второе я обычно покупал страшно твердую салями, и жевать эти резаные кружки было даже больно челюстям.

Интересно, что когда я вот сейчас попытался найти на сайте журнала «Знамя» месяц публикации в журнале моей повести «У нас была Великая эпоха», я не нашел никакого следа этой публикации. Не было там и моей фамилии, и фамилии Лакшина.

И все же мы не зря там пели над Дунаем честные советские песни. Хороший был дядька. Правильный. Вот что он писал в последней своей статье «Россия и русские на своих похоронах»:

«…мне почему-то хочется, чтобы к понятию русского – русского характера, русской культуры, русской литературы – относились хотя бы с минимумом уважения и справедливости. В изнурительной полемике “патриотов” и “демократов” все более поляризуются ценности либерального “цивилизованного мира”, западного понятия о свободе – и представления как об исходной ценности о своей стране – отчизне, родине. Эта дилемма мне кажется ложной. Я не мыслю родины без свободы, но и свободы – без родины. Тем более что Россия, по моим наблюдениям, не собирается без времени отдавать Богу душу, рассеиваться по другим народам и терять имя. Судя по всему, она и на этот раз переживет критиков, примеривающих по ней траур. Катафалк заказывать рано».

Похоронен на Новодевичьем кладбище. Нужно будет сходить.

Мэри

Это были веселые парижские дни! Сейчас также случаются веселые и чудесные дни, вот, например, вчера весь день шел пушистый, отчаянно белый снег, и на ветви лип, куда выходят окна двух моих комнат в центре Москвы, налипла сказка! Но тогда в Париже, в 1980 году летом, я был молод, и только в мае приехал в Париж, и книгу у меня купил Жан-Жак Повэр для издательства Жан-Пьера Рамсэя, и случилось это по адресу 27, Rue de Florus, улицы, ведущей от Люксембургского сада к бульвару Распай.

Сами эти слова: «бульвар Распай, Rue de Florus, 27, бывшая мастерская американской писательницы Гертруды Стайн, имена моих издателей Жан-Жак, Жан-Пьер – все повергало меня в восторг.

В Люксембургском саду в 80-е годы на теннисных кортах можно было увидеть невысокого молодого мужчину с хорошо развитой мускулатурой. Всякий раз, когда я проходил через Люксембургский сад, а я одно время бывал там чуть ли не каждый день, подходил к мускулистому парню и ждал, когда он доиграет, и ненадолго задерживался, чтобы побеседовать. Это был мой друг журналист и писатель Дмитрий Савицкий, мы были знакомы с 1970 года, и дружба наша прервалась в 1974 году, когда я улетел в Вену, а потом – в Соединенные Штаты, так как в те годы только две страны предоставляли эмигрантам из России политическое убежище: Соединенные Штаты и Канада.

Я улетел, Савицкий остался в СССР, но потом и он уехал, заключив брак с парижанкой из рода старых эмигрантов Ольгой Потемкиной. Дмитрий всегда был парнем практичным, уехал по-умному, сразу в приятную во всех отношениях Францию, которая эмигрантам из России убежища не предоставляла, предпочитала сниться им во снах. Не все у Дмитрия в Париже сладилось. Так, явившись на адрес своей супруги Ольги и позвонив в дверь, Савицкий был встречен большого роста грубияном, который, узнав, что Дмитрий приехал из СССР к жене Ольге, посоветовал ему убираться побыстрее, пока «я не спустил тебя, русский, с лестницы».

Впоследствии Ольга объяснила Дмитрию, что считала свой брак с ним фиктивным, что она всего лишь помогла симпатичному русскому парню, поэту, уехать из скучной советской России. Савицкий пострадал немного, поскольку влюбился в шикарную с хриплым голосом Ольгу, но пережил.

Это Дима, Димочка, Дмитрий Савицкий, симпатичный, обаятельный, с русой густой челкой, прыгавшей у него на лбу, пока он играл в теннис, познакомил меня с литературным агентом Mary Kling.

Случилось это вот как. В ноябре 1980 года вышла в Париже моя первая книга «Это я, Эдичка». Во французском варианте мы назвали ее «Русский поэт предпочитает больших негров». «Мы» – это в первую очередь я, поскольку в кабинете Жан-Пьера Рамсэя я увидел книгу фотографий Мэрилин Монро под названием «Джентльмены предпочитают блондинок», а остальные компоненты добавили Повэр и Рамсэй. Книга вышла в ноябре и наделала много шуму. Впрочем, она успела наделать шума еще и до своего выхода, летом, потому что несколько глав ее были опубликованы в «Сэндвиче» – приложении к популярной газете Liberation. Я стал звездой и ко мне немедленно прилипли люди, люди ведь прилипают к каждой звезде. Все это было хорошо, это было отлично, ко мне приходили журналисты, из окна моей студии на Rue de Archives я мог видеть мою книгу, выставленную в витрине магазина Mille Feuilles (тысяча листьев), но у меня кончались деньги. Я истратил пять тысяч долларов, привезенных из Нью-Йорка и те тысячи франков, которые получил от Повэра – Рамсэя.

Я было предложил имевшуюся у меня рукопись второй моей книги «Дневник неудачника» Повэру – Рамсэю, но издатели сообщили мне, что хотят дождаться финансовых результатов продажи «Русского поэта», и вообще, мне следует знать, что во Франции не принято издавать книги каждый год.

Я приуныл, потому что в самолете PAN-AM, летевшем из Нью-Йорка в Париж, я поклялся себе, что отныне буду жить только на литературные труды. И, пожалуйста, сбой. В мрачном настроении я пошел в Люксембургский сад, намереваясь выпить с Савицким вина. Я не ожидал, что он решит мою проблему. Возможно, и он не ожидал. Он сказал, что познакомит меня со своей литературной агент-шей, Мэри Клинг, Le Nouvelle Agence совсем рядом, только выйти из Люксембургского сада, агентство рядом с театром «Одеон», на одноименной короткой улочке.

Нужно сказать, что в те годы французские писатели не пользовались услугами литературных агентов. Не было такой традиции. Литературные агенты во Франции, пусть и в незначительном количестве, существовали, но они не работали непосредственно с авторами, а в основном продавали книги иностранных писателей во Францию и французских писателей в зарубежные страны от агента к агенту, минуя авторов.

Впрочем, если импорт зарубежных авторов процветал, французы традиционно переводят большое количество иностранцев, то экспорт шел плохо. А Mary Kling, бывшая журналистка журнала L’Express, работала с авторами. Савицкий с ее помощью издал антипутеводитель по Москве и повесть «Вальс для К.», так, кажется, называлась его книга.

И вот, в один из летних дней прямо после тенниса, Савицкий, в белых брюках, в модных кроссовках на липучках, с модным рюкзачком на плече, из рюкзачка торчит ракетка, и я пришли в Le Nouvelle Agence, во дворе, на второй этаж. Лестница винтовая натерта вкусно пахнущей мастикой.

В агентстве нас встретили девушки и Савицкий обменялся с ними их «Ca va?» на его «Ca va bien». На меня взглянули любопытные несколько пар глаз. Из своего задымленного кабинета именно в этот момент вышла маленькая, худая, очень загорелая горбоносенькая женщина. «Димитри, comment ca va?» А Димитри отвечал, что вот, Мэри, я привел тебе парня, о котором я тебе говорил.

Я не знаю, чем я подошел Мэри. И спросить уже нельзя, потому что умерла она. Возможно, поскольку я вдруг стал известен, она рассчитывала, что будет меня продавать без особых усилий. Тут следует сделать поправку на то, что книжный бизнес вообще не очень приносит прибыль. И издатели не особо обогащаются, и авторы не очень, если только не продаются сотнями тысяч. Посему я думаю, я ее привлек своей энергией, верой в свою литературную судьбу, работоспособностью, таким себе ореолом русского Джека Лондона. Савицкий, тот был помягче, человечнее меня и, я думаю, выглядел слабее со своими кулинарными способностями, аккуратностью, тренажерной мускулатурой.

Меня Мэри привлекла своей работоспособностью, железной бульдожьей хваткой, суровой, не женской манерой жить и управлять небольшим коллективом из девушек. Без особого труда Мэри устроила мою книгу «Дневник неудачника» в издательство Albin-Michel, но книга вышла не в 1981-м, как я бы хотел, а в 1982 году.

Без особого труда, я пишу, потому что литературным директором Albin-Michel был в те годы Иван Набоков, племянник знаменитого писателя, сын его брата Николя, композитора. Вероятно, во всяком случае, может быть, Мэри была какое-то время любовницей Ивана, а может быть – нет, но их дружба была заметна.

С другой стороны, «Дневник неудачника» расценивается профессионалами как одна из моих лучших книг, потому ничего удивительного в том, что после известности моего первого романа «Русский поэт…» такую классную книгу охотно взяли.

Тут следует еще подчеркнуть тот факт, что продавать русский текст во Франции в десятки раз сложнее, чем туземный, французский. Туземный ведь не нуждается в переводе, а русский – нуждается, а это – дополнительные затраты. Я уже не помню, сколько они мне заплатили тогда, все мои договора давным-давно мною потеряны, однако я получил какую-то сумму и мог жить дальше.

Мэри оказалась до крайности полезной мне, бравому молодому волку. Савицкому она тоже была полезна, но он едва производил одну книгу в несколько лет, а я как пошел их производить: только в 1981–82 годах я написал, кажется, пять книг.

У Мэри были отличные связи в Германии. Это она продала в Германию «Русского поэта» издательству «Шерц». Иностранные права, да, купили у меня Повэр с Рамсеем, она же выступила в качестве агента Рамсея для Германии.

Я продал «Русского поэта» в Соединенные Штаты сам, а в Италию, в страны Скандинавии и прочие – это Мэри.

Когда она уезжала, ну там, на Франкфуртскую ярмарку или еще куда, еще подымаясь в агентство по лестнице, можно было понять, что Мэри нет в Париже. Играла музыка, девки бездельничали за кофе, раздавался громкий хохот. При Мэри это было бы немыслимо, они бешено стучали на машинках, таскали стопками книги или мчались по лестнице на задание, ломая каблуки.

Дверь в кабинете Мэри обычно была приоткрыта, и оттуда выползали тяжелые и густые клубы табачного дыма. Бывшая журналистка L’Express курила мужские сигареты, то Gitane, то Gauloise.

У меня странным образом сохранились через годы и сквозь войны и тюрьмы две позаимствованные мною в Le Nouvelle Agence книги: «The New Mercenaries», автор Anthony Mockler, и «The Revolutionary mystique and terrorism in contemporary Italy» by Richard Drake.

Я взял их у Мэри для прочтения, чтобы не потерять в Париже мой английский. Ну разумеется, я ориентировался на их привлекательные для меня названия. Получилось, однако, так, что эти две книги также сориентировались на меня и сумели внушить мне каждая свои ценности. Годами они стучались в мою душу и добились того, что сформировали меня: «The New Mercenaries» сделали так, что я в 90-е подружился со всеми вооруженными bad boys европейского континента, от полковника Костенко до знаменитого сербского воина Аркана, а в 1993-м я сам стал на некоторое время mercenary в Книнской Краине.

«Revolutionary mystique» толкала и втолкнула меня в радикальную политику.

Книги, оказавшие, может быть, наибольшее влияние на мое формирование в мои у же зрелые годы, эти две, я подобрал у Мэри, через нее, в аккуратненьком Le Nouvelle Agence, зеленые ворота которого выходили на здание театра «Одеон». В летние дни, когда движение автомобилей в Париже становилось неплотным, выходя из ворот дворика, где помещалось Le Nouvelle Agence, можно было услышать детские визги из Jardin de Luxembourge. Париж тех лет был спокойный и сладостный, но книги, уловленные мною от Мэри, сообщали тревогу и неспокойные будущие времена. Вначале в судьбе России и моей собственной судьбе, а затем в судьбе всего мира.

Нашей наилучшей сделкой, моей и Мэри, была продажа тоненькой рукописи моей книги «У нас была Великая эпоха» в издательство Flammarion за целых 120 тысяч франков. По тем временам, когда соотношение франка к доллару было пять к одному, сумма в 24 тысячи долларов представлялась грандиозной, да, собственно, и была грандиозной. Мэри вела переговоры с грозной теткой Франсуаз Верни, известной как деятель гениев, она тогда только что изготовила для всеобщего потребления юного гения Александра Jardin(а), и у Мэри было много надежд, что она превратит в пусть уже и не юного гения меня, я уже был известен как outstanding writer, так называла меня Мэри.

«Фламмарион» издал «У нас была Великая эпоха» под более скромным названием «La Grande Epoque». Они, правда, попутались с обложкой, поместили на нее солдат эпохи революции и Гражданской войны, тогда как в книге речь идет об эпохе после Второй мировой войны, но это не было бедой, перевод был хороший.

Беда состояла в том, что мои товарищи по радикальной газете L’Idiot International, где я был членом редакционного совета и одним из ведущих журналистов, опубликовали такой себе скотологический, в высшей степени оскорбительный памфлет о Франсуаз Верни, и моя «La Grande Epoque», как следствие, не имела успеха, потому что издательство ее не продвигало, и осталась единственной изданной мною тогда с «Фламмарион» книгой. Друг моих друзей, я остался с L’Idiot, хотя моя индивидуальная литературная судьба была бы счастливее, если бы я принял сторону старухи Верни.

Верни умерла еще раньше Mary Kling, но я, поскольку уже не жил во Франции, не знаю, когда это случилось, и не могу даже составить для нее индивидуальный некролог. Это была разбитная толстая тетка с вечной сигаретой и грубым матросским голосом. Она была похожа чем-то на российскую Новодворскую, с тем различием, что ее сферой деятельности была литература и литературная жизнь.

В баре, по-моему, назывался «Парфенон», это был цивильный бар в одноименном отеле в центре Парижа, я помню, они сидели. Mary и Франсуаз Верни, и хохотали над моим французским. «La Grande Epoque» еще не вышла из типографии, а я спешил продать «Фламмариону» свою новую рукопись: эссе «Дисциплинарный санаторий», по просьбе Мэри я изложил синопсис моей книги, которая уже была написана.

– Чему вы смеетесь, Мэри? – задал я вопрос.

Женщины переглянулись.

– Твоему французскому, Эдвард, – ответила Мэри, не предполагая, что я обижусь.

А я обиделся, потому что писал на французском статьи для L’Idiot, и никто там не смеялся, клавистки набирали мои статьи преспокойно, лишь время от времени осведомляясь, что я имел в виду в двух-трех случаях. Потом разразилась эта история со скотологическим памфлетом в L’Idiot, автор ее язвительный наш товарищ Mark Edouard Nabe, и моя карьера у Flammarion рухнула. Ну да и черт с ней. Я все равно добился успеха.

«Дисциплинарный санаторий» же был напечатан во Франции лишь через три года после «La Grande Epoque», издательством La Belles Letters, редактором его был тогда длинноволосый богатый наследник, друг Jean-Edern Hallier(а) Мишель? По дороге к публикации книгу не понял Clode Frioux, мой, впрочем, сторонник, профессор-коммунист, он дал на книгу ужасно отрицательное заключение для издательства Gallimard, и ее не взяли с таким-то заключением.

Когда же книга вышла в 1993-м, то ее страшно изругал другой мой доселе сторонник Bernard Pivot. Журналист и телеведущий главнейшего французского литературного шоу «Apostrophes» назвал «Дисциплинарный санаторий» евангелием для скинхедов, и в его рецензии чувствовалась ненависть.

В те годы меня стали вытеснять из литературы. К 1994 году, я уже жил в России, я с трудом нашел издателя для книги «Убийство часового», за пять тысяч франков всего продал книгу издательству L’Age d’Homme, его владельцем был серб Владимир Дмитриевич. Когда книга вышла в 1995-м, на нее не появилось ни одной рецензии. Так они меня заклевали. Постепенно от меня стала отворачиваться и Мэри. Однажды пригласила меня к себе, это был, возможно, 1992-й. Я в то время наезжал в Париж, чтобы выспаться, а больше – воевал в Сербии, в Приднестровье, жил кипучей политической жизнью в Москве.

– Эдвард, – сказала она, – don’t be offended. Я тебя поддерживала во всех твоих начинаниях. Но ты стал too much даже для меня. Я даже поддержала твой страшный проект книги о Муаммаре Каддафи. Разве нет? Да, поддержала. Но ты испортил отношения со всеми, ты восстановил против себя издателей, журналистов, писателей. Я больше не могу идти с тобой одной дорогой. Я не могу даже предложить твои рукописи, потому что не знаю кому. От тебя все отвернулись.

«Убийство часового», о котором я упоминал выше, я уже продавал сам. Ходил в дождливые дворики, помню, входил в издательства, помещавшиеся в одной комнате. Мне обещали, и только Дмитриевич, серб, взял книгу, потому что я встал на сторону сербов.

Когда умерла Мэри Клинг, я даже и не знаю. А вот вездесущий Google подсказывает, что 1 июля 2010 года. Оказывается, она родилась в Лондоне в 1936-м в еврейской семье выходцев из Австро-Венгрии. После книг, повествует Google, ее второй страстью были лошади. Она выращивала их в своем загородном поместье, близком к Орлеанскому лесу. Настоящая ее фамилия была Готтлиб.