Текст книги "Философия подвига"

Янек Каляев

Сын околоточного надзирателя и польской женщины. Католик.

Проект устава боевой организации эсеров, самое начало:

«Цель боевой организации заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех его представителей, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, боевая организация совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранить дальше самодержавный строй».

Лучше всех, чуть ли не с совместного детства в Варшаве, Каляева знал Савинков. Ему слово, выдержки из его «Воспоминаний террориста»:

«Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят её только те, кто отдаёт за неё жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с увлечением говорил о литературе. Говорил он с лёгким польским акцентом, но образно и ярко. Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем более отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве. Он горячо спорил в защиту “новой” поэзии и возражал ещё горячее, когда при нём указывалось на её якобы реакционный характер. Для людей, знавших его очень близко, его любовь к искусству и революции освещалась одним и тем же огнём – несознательным, робким, но глубоким и сильным религиозным чувством. К террору он пришёл своим особенным, оригинальным путем и видел в нём не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву».

«Каляев действительно думал так. Он не отрицал, конечно, значения мирной работы и с интересом следил за её развитием, но террор он ставил во главу угла революции. Он психически не мог, не ломая себя, заниматься пропагандой и агитацией, хотя любил и понимал рабочую массу. Он мечтал о терроре будущего, о его решающем влиянии на революцию.

– Знаешь, – говорил он мне в Харькове (Савинков и Каляев были на “ты”, оба учились в 1-й русской гимназии в Варшаве, и там с ними учился Йозеф Пилсудский, у обоих матери были польки, Каляев, к тому же, практикующий католик), я бы хотел дожить, чтобы видеть… Вот, смотри – Македония. Там террор массовый, там каждый революционер – террорист. А у нас? Пять, шесть человек, и обчёлся… Остальные в мирной работе. Но разве с. р. может работать мирно? Ведь с. р. без бомбы уже не с. р. И разве можно говорить о терроре, не участвуя в нём?.. О, я знаю: по всей России разгорится пожар. Будет и у нас своя Македония. Крестьянин возьмётся за бомбы. И тогда – революция…»

«Мы сидели на чьей-то заросшей мохом могиле. Он говорил своим звучным голосом с польским акцентом:

– Ну слава богу: вот и конец… Меня огорчает одно – почему не мне, а Егору первое место…» (Речь шла о покушении на Плеве, Егор Сазонов был первым метальщиком.)

«– Янек!

– Ну что?

– Иди.

Он поцеловал меня и торопливо, своей легкой и красивой походкой, стал догонять Сазонова».

«Мы сидели с ним в грязном трактире в Замоскворечье. Он похудел, сильно оброс бородой, и его лучистые глаза ввалились. Он был в синей поддёвке, с красным гарусным платком на шее. Он говорил:

– Я очень устал… устал нервами. Ты знаешь, – я думаю, – я не могу больше… Но какое счастье, если мы победим. Если Владимир будет убит в Петербурге, а здесь, в Москве, – Сергей… Я жду этого дня… Подумай: 15 июля, 9 января, затем два акта подряд. Это уже революция. Мне жаль, что я не увижу её…

(…)

Я не могу. Я буду спокоен только тогда, когда Сергей будет убит. Если бы с нами был Егор… Как ты думаешь, узнает Егор, узнает Гершуни? Узнают ли в Шлиссельбурге?.. Ведь ты знаешь, для меня нет прошлого – всё настоящее. Разве Алексей умер? Разве Егор в Шлиссельбурге? Они с нами живут. Разве ты не чувствуешь их?.. А если неудача? Знаешь что? По-моему, тогда по-японски…

– Что по-японски?

– Японцы на войне не сдавались…

– Ну?

– Они делали себе харакири».

Вот что Каляев писал 22 января перед покушением на великого князя Сергея:

«Вокруг меня, со мной и во мне сегодня ласковое сияющее солнце. Точно я оттаял от снега и льда, холодного уныния, унижения, тоски по несовершённом и горечи от совершающегося. Сегодня мне хочется только тихо сверкающего неба, немножко тепла и безотчётной хотя бы радости изголодавшейся душе. И я радуюсь, сам не зная чему, беспредметно и легко, хожу по улицам, смотрю на солнце, на людей и сам себе удивляюсь, как это я могу так легко переходить от впечатлений зимней тревоги к самым уверенным предвкушениям весны».

2 февраля Каляев увидел в карете великого князя, его жену великую княгиню Елизавету и детей – Павла, Марию и Дмитрия. Он опустил бомбу и отошёл.

4 февраля.

«Подъезжая к Каляеву, я склонился в пользу первого решения и, когда он сел ко мне в сани, я, рассказав ему об отказе Куликовского, предложил отложить дело. Каляев заволновался:

– Ни в коем случае… Нельзя Дору (Дора Бриллиант заряжала бомбы) ещё раз подвергать опасности… Я всё беру на себя.

(…) Каляев:

– Неужели ты мне не веришь? Я говорю тебе, что справлюсь один.

Я знал Каляева. Я знал, что никто из нас не может так уверенно поручиться за себя, как он. Я знал, что он бросит бомбу, только добежав до самой кареты, не раньше, и что он сохранит хладнокровие. Но я боялся случайности. Я сказал:

– Послушай, Янек, двое всё-таки лучше, чем один… Представь себе твою неудачу. Что тогда делать?

Он сказал:

– Неудачи у меня быть не может.

Его уверенность поколебала меня. Он продолжал:

– Если великий князь поедет, я убью его. Будь спокоен.

(…) Я принял решение: Каляев шел на великого князя один. Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к Гостиному двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.

– Прощай, Янек.

– Прощай.

Он поцеловал меня и свернул направо, к Никольским воротам».

«Когда я вышел на Кузнецкий мост, я услышал отдалённый глухой звук (…) Внизу, у Иверской, нам навстречу попался мальчишка, который бежал без шапки и кричал:

– Великого князя убило, голову оторвало».

«Против всех моих забот, – пишет Каляев в одном из писем к товарищам, – я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырёх шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колёс. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнажённое тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошёл, поднял её и надел…

(…) “Держи, держи”, – на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся».

«Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: “Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!” Меня привезли в городской участок… Я вошёл твёрдыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек… И я был дерзок, издевался над ними.

Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном…»

Из Якиманской части Каляева перевели в Бутырскую тюрьму, в Пугачёвскую башню. Через несколько дней его посетила жена убитого им Сергея Александровича, великая княгиня Елизавета Федоровна.

«Мы смотрели друг на друга, – писал об этом свидании Каляев, – не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я – случайно, она – по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать излишнего кровопролития.

И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на её лице благодарности, если не мне, то во всяком случае судьбе, за то, что она не погибла.

– Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.

И я взял иконку».

Свидание это впоследствии было передано в печати в неверном и тенденциозном освещении.

Из заключения, где он находился в ожидании суда, Каляев написал своим товарищам несколько писем.

Позволю себе лишь выдержки из них, которые показались мне уместными для иллюстрации внутреннего мира человека, совершившего подвиг.

«(…) я – в пределах моего личного самочувствия – счастлив сознанием, что выполнил долг, лежавший на всей истекающей кровью России.

Вы знаете мои убеждения и силу моих чувств, и пусть никто не скорбит о моей смерти».

«Вся жизнь мне лишь чудится сказкой, как будто всё то, что случилось со мной, жило с ранних лет в моём предчувствии и зрело в тайниках сердца для того, чтобы вдруг излиться пламенем ненависти и мести за всех…»

«Помилование я считал бы позором».

Каляева судили в особом присутствии Сената 5 апреля 1905 года. Он произнёс замечательную речь:

«Прежде всего, фактическая поправка: я – не подсудимый перед вами, я ваш пленник. Мы – две воюющие стороны. Вы – представители императорского правительства, наёмные слуги капитала и насилия. Я – один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слёз, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Взяв меня в плен, вы теперь можете подвергнуть меня пытке медленного угасания, можете меня убить, но над моей личностью вам не дано суда. (…) Великий князь был одним из видных представителей и руководителей реакционной партии, господствующей в России. Партия эта мечтает о возвращении к мрачнейшим временам Александра III, деятельность, влияние великого князя Сергея тесно связано со всем царствованием Николая II от самого начала его. Ужасная Ходынская катастрофа и роль в ней Сергея были вступлением в это злосчастное царствование (…)»

«Моё предприятие окончилось успехом. (…) И я рад, я горд возможностью умереть за неё (Новую Россию) с сознанием исполненного долга».

В 3 часа дня Каляеву был вынесен приговор: смертная казнь.

«Я счастлив вашим приговором, – сказал он судьям, – надеюсь, что вы решитесь его исполнить надо мной так же открыто и всенародно, как я исполнил приговор партии социалистов-революционеров. Учитесь смотреть прямо в глаза надвигающейся революции».

9 мая Каляев был перевезён на полицейском пароходе из Петропавловской крепости в Шлиссельбург. В ночь на 10 мая, около 10 часов вечера, его посетил священник, отец Флоринский. Каляев сказал ему, что, хотя он человек верующий, но обрядов не признаёт. Священник ушёл. Во втором часу ночи, когда уже светало (ночи-то белые, май месяц), Каляева вывели на двор, где чернела готовая виселица. На дворе находились представители сословий, администрация крепости, команда солдат и все свободные от службы унтер-офицеры. Каляев взошёл на эшафот. Он был весь в чёрном, без пальто, в фетровой шляпе.

Стоя неподвижно на помосте, он выслушал приговор. К нему подошёл священник с крестом. Он не поцеловал креста и сказал:

«– Я уже сказал вам, что я совершенно покончил с жизнью и приготовился к смерти».

Место священника занял палач Филиппов. Он набросил верёвку и оттолкнул ногой табурет.

Похоронен Каляев за крепостною стеною, между валом, окаймляющим крепость со стороны озера, и Королевской башней.

Философия подвига

Ну вот и всё, собственно.

Можно было бы расширить число протагонистов этой книги. Но я не сделал этого по следующим причинам, а это условия для подвига:

– Чтобы совершающий подвиг знал, что идёт на смерть.

– Чтобы испытывал высокомерие. И чтоб была насильственная Смерть.

– Чтобы у протагониста была мания величия. Сознание того, что «я совершаю уникальный подвиг» (во имя народа, класса, нации).

– Чтобы чувствовали себя Спасителями (человечества, класса, народа, нации).

– Должен обладать силой воли необыкновенной, ибо пренебрегает Смертью во имя своей мании (убеждений).

Утра их казней. В сумерках виселицы. Как Софья Перовская искала глазами красавца Желябова и чуть-чуть улыбалась ему. В последний раз. С табличками на груди «Цареубийца».

Я намеренно выбрал для Вас моменты их ареста, потом их гибели. Чтобы вы всё-всё-всё знали.

Знали, на что они намеренно шли.

Чтобы у Вас возник страх и настолько испортилось настроение, чтобы хорошего настроения впоследствии никогда не было.

Чтобы Вас хватали жандармы и избивало враждебное население, как Гаврилу Принципа, да так, что потом пришлось ампутировать руку.

Чтоб Пугачёвым Вы корчились в сельской школе с глинобитным полом в Le Higuera и граф Панин выдирал Вам клок бороды…

От их верований, идеологий, заметьте, ничего не осталось. Даже от соображений, которыми руководствовалась эта древняя пара – Иисус и Иуда. Даже от них, ибо на место их реальных соображений человечество давно поставило свои собственные измышления.

Пронзающий себя жалким ножом-заточкой, спрятанным в лохмотьях в Кремлен-Бисетр Жак Ру, умирающий всё-таки после повторного нападения на себя, и перегрызающий себе вену Каракозов – ну это же опасные сумасшедшие – воскликнет читатель!

Ну так они все и были опасными сумасшедшими. Но чтим мы их, человечество чтит их, следовательно, они – лучшие. Не в том смысле, что добрые, они, конечно же, бешеные крысы. Некоторые из них полуморальны по-своему. Янек Каляев воздерживается от покушения на великого князя Сергея, увидев в карете троих детей. А такие, как Жак Ру или Нечаев – совсем аморальны, те призывают убивать и женщин, и детей.

Среди них нет Бориса Викторовича Савинкова, прыгнувшего в окно во внутренний двор Лубянской тюрьмы. Ему стало стыдно, что он не с ними, не с покойниками. Не со своими, и он исправился, прыгнул. И никакой там загадки нет – прыгнул, исправил свою слабость.

Пока я писал, меня мучили страшные боли в ротовой полости. Писал я эту книгу недолго, и в последние дни кроме книги пришли ко мне несколько проникновенных афоризмов.

Такой вот: «Человек становится серьёзным, только когда смерть наступает ему на пятки. До этого он как птичка божия, даже самые-самые из нас».

Второй: «Самым великим произведением современного искусства является не пресловутый «Чёрный квадрат» Малевича, но забальзамированное тело Ленина в Мавзолее».

К числу поступков, делающих мне честь, отношу факт, что я явился на пасеку Пирогова в горах Алтая 6 апреля, чтобы быть арестованным вместе с товарищами.