Текст книги "История его слуги"

Эдуард Лимонов
История его слуги

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Казакова

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры О. Петрова, Ю. Сысоева

Компьютерная верстка Б. Руссо

© Эдуард Лимонов, 1981

© Художественное оформление, макет. ООО «Альпина нон-фикшн», 2021

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Глава первая

Я был влюблен в него, я восхищался им ровно два месяца. Двадцать восьмого февраля 1979 года, я хорошо запомнил эту дату моего унижения, рано утром за ним приехал лимузин, везти его в аэропорт, он улетал в Калифорнию, и тогда, в последние несколько минут, он устроил мне грязную истеричную сцену. Он топал ногами, бегал по лестницам и кричал все одну и ту же фразу: «God damn you! God damn you!» Лицо его налилось кровью и стало багровым, борода топорщилась, глаза были готовы выпрыгнуть из глазниц. До этого, снизу из кухни, мне уже приходилось слышать, как он орал на Линду, нашу секретаршу, но я никогда его не видел в таком состоянии, я только слышал.

Я стоял, прижавшись к дверной раме спиной, и пытался понять, в чем же я виноват. Я отослал в чистку его серые брюки, которые он сам же положил на сундук, стоящий у самой парадной двери нашего дома. Брюки были в пятнах и лежали среди других испачканных вещей, предназначавшихся для отправки в чистку. Сундук – наше специально условленное для этой цели место. Он же, оказывается, хотел взять серые брюки с собой, это были его особые самолетные брюки. Бедняга, он не имел больше брюк, в шкафах висело, может быть, с сотню костюмов.

Так я стоял в дверном проеме, ведущем в обеденную комнату, а он бегал по лестницам и орал все одно и то же: «God damn you! God damn you!»[1]1
  Будь ты проклят! (англ.)


[Закрыть] и «Ask! Just ask!»[2]2
  Спроси! Только спроси! (англ.)


[Закрыть] При этом он еще что-то бросал тяжелое и открывал двери. Первое «God damn you!» он проорал, нависая надо мной, он был куда выше и больше меня – слуги, мой хозяин, в сравнении со мной он был прямо головорез, все последующие проклятия он вылаивал уже в отдалении. Может быть, он сбежал, опасаясь, что не выдержит и ударит меня? Не знаю.

Вот в те-то несколько минут я и начал его ненавидеть. Я был даже немного испуган, не то что я боялся, что он ударит меня, нет. Я бы его убил в ответ, одолел бы как-нибудь, прибежал бы из кухни с мясницким ножом, в конце концов. Я был испуган явной нездоровостью его истерики и незначительностью повода, которым она вызвана.

«Ну и хуй с тобой! – подумал я. – Ори себе, я знаю, что я не виноват, ну не нравится тебе – увольняй! Большое дело!»

Мысленно уже собирая вещи, я прошел через обеденную комнату в кухню, а оттуда спустился по лестнице в бейсмент[3]3
  Basement (англ.) – подвал.


[Закрыть], взял из ящика бутылку содовой воды, проследовав в самую дальнюю комнату бейсмента, заваленную сломанной мебелью, употребленными, истрепанными его детьми игрушками, сел на поломанный стул, открыл бутыль и стал пить зашипевшую воду.

Тут я обнаружил, что руки у меня дрожат. Это наблюдение меня разозлило. Какого хуя должен я быть вовлечен в чьи-то истерики, в другого человека неспособность справиться с самим собой. Почему? Видения себя, удаляющегося с чемоданом в зияющую свободу, умилили и ободрили меня.

Наверху грубо затопали. Может, он искал меня?

«Пусть ищет, ебена мать, – подумал я. – Хуй я отсюда выйду, пока он не уедет. Не желаю я видеть его отечное лицо и вытаращенные глаза. Чего он так топает? – подумал я. – Может, у него плоскостопие? Набиваю же я ему особые резиновые набойки, от которых у него не трутся ноги, может, и плоскостопие».

Набиваю, впрочем, не я, а грек из ремонта обуви, я только отношу обувь к греку. И еще я время от времени чищу ему туфли. В нашем доме их у него пар тридцать или сорок. Чистить его обувь – одна из моих обязанностей, я ведь служу ему, он платит мне за это деньги. Когда он живет здесь, в Нью-Йорке, я готовлю ему брекфесты и ланчи. Ему и его ебаным бизнесменам. Во время ланчей они часто ворошат свои бумаги.

Топот и грохот продолжались. Дому уже, наверное, лет 50–60, потому нет ничего удивительного, что в бейсменте хорошо слышно, как бегает истеричный Гэтсби. Великий Гэтсби. Мой хозяин. Мой босс. Мой угнетатель.

Великим Гэтсби называю я его, разумеется, за глаза. Стивен Грэй – мультимиллионер, Председатель Совета Директоров, Основной Держатель Акций и Президент Корпораций, конечно, не знает, что я его так называю. Если бы знал, наверное, гордился бы прозвищем, человек он начитанный, окончил Гарвард, одна его бабушка была писательница, прадедушка дружил с Уолтом Уитменом, в каждой комнате нашего дома полки с книгами – порой во всю стену. Мистер Грэй знает, кто такой Гэтсби, и был бы доволен.

Впрочем, сейчас, сидя в бейсменте, скрываясь от его истерики, я уже вкладываю в образ Великого Гэтсби совсем иной смысл. Я уже подозреваю, а не был ли и тот Гэтсби только красивым фасадом, обращенным к женщинам и друзьям? Хорошо бы послужить у него хаузкипером, поглядеть на него из кухни, тут бы я и увидел, кто он на самом деле.

Стивен Грэй, в последний раз прогрохотав каблуками у меня над головой, захлопнул входную дверь. Тут же раздалось фырканье лимузина. Посидев еще минут пять для верности, глотая воду и пытаясь подавить в себе возмущенные пылкие обвинительные речи в его адрес, я прошествовал на кухню. Было восемь пятнадцать утра. Вся эта история продолжалась пятнадцать минут. Я прошел через дайнинг-рум в холл нашего, его дома, вошел в элевейтор, поднялся на свой четвертый этаж его дома, вошел в свою, принадлежащую ему спальню и стал собирать вещи. Возмущенные речи горячили голову, я произносил их и про себя, и вслух, обращаясь к вымышленному жюри, к арбитрам, называя их «ребята» (или «господа») и указывая им на мою правоту и на распущенность, истерию и хамство Гэтсби. Среди других мыслей вдруг неожиданно подумалось: «Вот придут советские ребята в вылинявших гимнастерках, придут братишки и отомстят всем, и Гэтсби-хозяину, за обиды, которые мне пришлось вытерпеть. Ох, отомстят…»

Я не собрал много вещей, все только разбросал, когда раздался звонок в дверь. Я прошествовал обратно в элевейтор, спустился на первый этаж, размышляя о том, кого черт принес в такую рань.

Оказалось, что пришла Ольга. От волнения я совсем забыл, что сегодня среда. Ольга – единственная моя подчиненная, черная женщина пятидесяти лет, родом с острова Гаити. Она приходит к нам в мультимиллионерский домик четыре раза в неделю. Она перестилает белье (в том числе и мне на моей постели – моя привилегия), оперирует стиральными машинами и утюгами – в бейсменте у нас есть специальная лондри-рум, т. е. бельевая комната. Еще Ольга чистит ванны и туалеты нашего дома, чистит серебро, вытирает пыль с наших поверхностей и должна совершать всякие другие рабочие операции, о которых я – хаузкипер, и таким образом, ее непосредственный начальник – ее попрошу. Я прошу ее очень редко, эксплуататор из меня хуевый, я стесняюсь.

За годы, еще до меня, еще при жизни Дженни, в мульти-миллионерском домике сложилась определенная утренняя рутина, сохранилась она и в мое время. Первым обычно в кухню спускаюсь я, подымаю штору на окне, ставлю на ресторанного размера огромную газовую плиту чайник и мою от остатков вчерашнего кофе кофеварку. В середине этого процесса обычно появляется Ольга. Затем, уже после девяти, приходит Линда – бессменная секретарша Великого Гэтсби уже в течение восьми лет. Чуть раньше или чуть позже появления Линды дом наводняют звонки всех наших четырех телефонных номеров.

Я пожаловался Ольге на хозяина. В основном она мне поддакивает – я же ее начальник. Впрочем, особая реакция мне и не была нужна, просто хотелось мне с кем-то поделиться своим возмущением. Ольга – очень добрая женщина, честная и работящая, она досталась мне в наследство от той же Дженни, и я не думаю ее менять. Ольга поохала над моим рассказом, она тоже считала, что Гэтсби не прав: если он не хотел сдавать серые брюки в чистку, зачем он положил их вместе с другой одеждой на сундук?

– Наплевать мне на него! Он думает – я держусь за его работу! Я найду себе другую работу, пойду в ресторан официантом, там никто не будет устраивать мне истерики, отработал свои восемь часов и ушел домой! – говорил я Ольге, расхаживая по нашей кухне.

Она стояла, прислонясь к одному из наших длиннейших деревянных прилавков – бучар-блоков, они идут у нас вдоль двух стен. Я нервно расхаживал, а она стояла. Тут раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

– Хай, это Стивен, – сказал глухой голос Великого Гэтсби. – Я звоню из аэропорта. Извини, Эдвард, логически рассуждая, ты был прав, что отправил брюки в чистку. Они ведь лежали на сундуке, куда мы всегда кладем одежду, предназначенную для отправки в чистку. Извини, я просто был расстроен своими делами, бизнесом, это не было направлено персонально на тебя.

Не знаю зачем, но я дал ему поблажку. Потом Линда ругала меня за это. Я сказал: «Ничего, Стивен, я понимаю. У всех у нас бывают неприятности. Это нормально. Я тоже виноват, я мог бы и спросить еще раз».

– So long[4]4
  Пока (англ.).


[Закрыть]. Увижу тебя через неделю, – сказал он. – Гуд бай.

– Гуд бай, – сказал я.

– Он извинился! Это был он! – торжествующе сказал я Ольге. – Он звонил из аэропорта.

Ольга заулыбалась. Она была довольна, что дело так хорошо уладилось, что Эдвард, уже собиравшийся уходить с этой работы, помирился с мистером Грэем. Я ее понимал, ведь я явно был для нее хорошим начальником: часто я отпускал ее домой раньше времени и никогда не указывал, что ей делать, считая, что она и сама знает свою работу, и она действительно знала. Если она видела, что ковер в холле, или в солнечной комнате, или в ливинг-рум на третьем этаже был грязный, она брала вакуум-клинер и чистила ковер.

Потом пришла Линда, я и ей рассказал свою историю.

– Это наконец случилось и со мной, Линда, – сказал я ей, волнуясь. – Стивен набросился сегодня утром на меня. Наконец-то! Я столько раз слышал, как он орет на тебя, что был уверен – и мое с ним столкновение неминуемо.

– Не ожидай только, Эдвард, что он будет извиняться всегда, – сказала Линда. – Это он только потому, что ты еще новый человек здесь, он еще тебя как бы стесняется. Со мной он меньше церемонится, извиняется – хорошо если через раз. То, что ты тоже виноват, это ты зря, Эдвард, ему сказал. Нужно было дать ему почувствовать хоть чуть-чуть, что он виноват…

Линда храбрая со мной на кухне, когда же Гэтсби с нами в Нью-Йорке, она дрожит и волнуется. Ей 31 год, и из них восемь она работает с Гэтсби. За эти годы он так ее натренировал и поработил, что и дома, в своем многоквартирном хорошем доме в не очень хорошем районе, Линда, я уверен, думает о делах Гэтсби. И в своей голубой викторианской спальне, и занимаясь любовью со своим вечным бой-френдом Дэйвидом, и разговаривая со своими тремя котами, она помнит о Гэтсби. Впрочем, Гэтсби никогда не стесняется звонить ей и домой – поглощать и ее личное время.

Линда – лучшая возможная секретарша, иначе Гэтсби не держал бы ее восемь лет, да и другие бизнесмены, друзья и партнеры Гэтсби, бывающие в нашем доме, не раз говорили мне, что Линда очень быстрая, надежная и деловая.

Она действительно, как гласит один из документов, пришпиленных Линдой к пробковой стене ее проходной комнаты, где она сидит в чистоте и сигаретном дыму, «подымает здания и проходит под ними. Сшибает локомотивы с рельсов. Хватает летящие пули зубами и ест их. Замораживает воду с одного взгляда. ОНА – БОГ». Сбоку там и приписано – Линда.

Линда и ее способности отмечены в самом конце списка. В начале списка, с боковой припиской от руки – Стивен Грэй, находится следующее определение:

«Председатель Совета Директоров. Достает до крыш небоскребов с одного прыжка. Более силен, чем локомотив. Быстрее, чем летящая пуля. Ходит по воде. Дает указания Богу».

Восемь лет Стивен дает указания Линде. И орет на нее. Однажды он от злости разорвал в клочья телефонную книгу. Линда обязана помнить и знать абсолютно все. Как-то он устроил ей скандал, оттого что Линда не смогла сразу найти телефон девушки, с которой Стивен познакомился в самолете, как он утверждал, месяц или полтора назад. «Месяц или полтора! – говорила мне, волнуясь, Линда. – На следующий день я нашла ему телефон, это случилось полгода назад, в ноябре!!!» Все, что не помнил Стивен, а он, оказывается, мало что помнил, должна была помнить Линда, в том числе и телефоны его герл-френдс. Она даже систематизирует и хранит в архиве письма его любовниц.

Я был влюблен в него, я восхищался им, когда приходил в мультимиллионерский домик к Дженни, ее рашен бой-френд Эдвард. Хотя Дженни и жаловалась мне на его истеричность, я думал, она преувеличивает. Я был влюблен в него, он казался мне действительно Великим Гэтсби – деловым, изматывающим себя работой человеком, как бы символом американской деловитости и оперативности. Меня восхищали его чуть ли не каждодневные перелеты из города в город, от берега до берега по всей Америке, из страны в страну. Меня восхищало даже то, что он, летая в Европу, пользовался только сказочной формы самолетом «Конкорд», каким же еще, в самом деле! Мне казалось, что такому современному человеку только и подобает «Конкорд».

Все его корпорации, Председателем или Президентом которых он состоял, были по-особенному элегантны, он был только в очень элегантном бизнесе. Необычайно дорогие современные автомобили, производимые его фирмой, казались мне автомобилями будущего. «Так они – автомобили – будут выглядеть в двадцать первом веке», – думал я. Компьютеры, которые выпускала другая его корпорация, соревновались успешно с самыми лучшими в мире, с японскими. Из-за компьютеров и маленькой детальки к ним величиной с ноготь (деталька содержала в себе шестьдесят тысяч кусков информации) у Гэтсби и его фирмы шла с японцами настоящая война. Тайная, шпионская, с воровством технических секретов, подкупами и продажами. Совсем как в высокоиндустриальных фильмах о Джеймсе Бонде.

Сам хозяин в непременно английских, строгих шерстяных костюмах, очень с виду простых рубашках фирмы «Астор», только фирмы «Астор», в туфлях на консервативном небольшом каблуке, бородатый, в очках, высоченный, энергичный, шумно смеющийся, неизменный предмет восхищения для всех, кто вился вокруг него, – друзей, женщин, партнеров по бизнесу, – был для меня символом, как бы киногероем, молодым миллионером, душой и надеждой Америки. Тогда я видел только фасад его жизни, но это был ослепительный фасад.

Даже то, что он взял меня к себе на работу, оказал, так сказать, доверие, зная, что я поэт, писатель, а никакой не хаузкипер, даже это говорило в его пользу. Ведь он, беря меня на работу, тем самым отказывался от части удобств. Я ведь не имел опыта хаузкипера, и моя служба ему, думал я, непременно будет иметь свои изъяны и недостатки. Однако он все-таки брал, так что, по-моему, выходило, что Стивен Грэй покровительствует, так сказать, искусствам. Он покровительствовал. Он был однажды продюсером фильма с прекрасными европейскими актерами, очень высокого класса фильма, «куска настоящего искусства». Настоящее искусство не приносит денег, посему Стивен Грэй потерял на этом деле «один, точка, восемь» миллионов долларов. Я его за потерю «один, точка, восемь» миллионов безумно уважал.

О том, до какой степени он мне нравился, свидетельствует даже то, что в тот период моей жизни я порой делал для него исключение из твердо усвоенной мной за первые тяжелые годы жизни в Америке теории классовой борьбы. «Нет, он не из этих capitalists pigs, – думал я. – Человек, который выбросил почти два миллиона, чтобы сделать интеллектуальный фильм, и теперь смеется, когда говорит о потере этих двух миллионов, просто не может быть включен мною в толпу безлицых pigs, он заслуживает выделения».

Тогда я находил в Гэтсби множество привлекательных черт. Например, как блестяще смотрелся Стивен в истории о том, как он спас, действительно, практически спас, жизнь своему другу Энтони, послав за ним специальный самолет в Кению, где с Энтони случилось несчастье. От неправильно выписанной докторами дозы какого-то нового, плохо испытанного лекарства Энтони вдруг сделался невменяемым и в этом состоянии бросился в стеклянное окно современного отеля. Он был изранен, без сознания, в состоянии комы, когда его подобрал самолет, посланный Гэтсби, и доставил в Соединенные Штаты, в одну из лучших больниц, где ему и сделали несколько операций. Энтони остался жив, хотя он и калека. У него действует только одна рука и вовсе не действуют ноги, он не может работать и навсегда оставил свою любимую архитектуру, по делам которой он и оказался в Кении, но он жив. Благодаря Стивену Грэю. Мало того, уже в течение многих лет Стивен оплачивает Энтони студию, в которой тот живет, его питание и даже парня-слугу. Энтони ведь не может приготовить еду или убрать в квартире. Я, который видит в своей будущей жизни еще немало несчастий и происшествий, думаю с завистью о возможности иметь такого друга, как Стивен Грэй. Я, который так тяжело искал в моей жизни друзей и редко их находил, был потрясен этой историей. Уже и позже, когда к образу очаровательного Гэтсби добавились кой-какие едкие детали, история с Энтони продолжала на меня действовать.

Кстати сказать, фильм, о котором шла речь, Стивен финансировал тоже из дружеских соображений. Как-то, в один из немногих случаев наибольшего нашего сближения, сидя со мной на кухне, во время получасовой беседы, а для Гэтсби потерять полчаса – как для обычного человека потерять месяц, он – хозяин, рассказал мне – необычному своему слуге, как получилось, что он финансировал фильм.

– Три года, Эдвард, я играл в шахматы с кинодиректором, он хорошо играет, хороший партнер. И все три года он постоянно жаловался мне, что хочет снять этот фильм, но никто не желает такой серьезный фильм финансировать, и потому он, бедняга, снимает коммерческие вульгарности, которые ему совершенно не хочется снимать. Наконец, после трех лет мне эти разговоры до такой степени надоели, что я сказал, что дам ему деньги на фильм, только бы он больше не ныл.

Мистер Грэй довольно усмехнулся. Я не уверен, что его версия истории с фильмом когда-либо соответствовала действительности. Скорее всего, это была уже легендарная версия случившегося, в которую верил и сам мистер Грэй. Но фильм существовал, и этот факт был неоспоримым. Дальше Гэтсби пустился в сложные финансовые рассуждения по поводу того, почему он потерял «один, точка, восемь» миллионов. По Гэтсби выходило, что только по причине отсутствия контроля за продажей билетов в большинстве кинотеатров.

– В тех кинотеатрах, где мы поставили специальных guards, которые считали, сколько людей входит в зал, и потом сравнивали это число с количеством полученных денег, мы не потеряли деньги, – утверждал Гэтсби.

Я не знаю, прав ли хозяин, у меня нет достаточных знаний в этой области. Все мои экономические познания сводятся к убеждению, что лучший в мире инвестмент (вложение денег) – это вложение денег в революцию. Хоть и очень рискованный инвестмент, но в случае выигрыша ты получаешь все. Язык мой так и просился сказать: «А не хотите ли, сэр, вложить свои миллионы в революцию, а?»

Так мы живем. После того февральского скандала было еще немало моментов, когда я восхищался им, но тень того происшествия не исчезала. Дополненная другими тенями, она в конце концов неузнаваемо исказила облик моего хозяина-супермена, интеллектуального либерала, лучшего друга слуг, животных и детей, каковым он сам себя, наверное, считает. Подруга моя Дженни называла Стивена Грэя «лимузинным либералом», это прозвище мне в свое время очень понравилось. Вот я живу в самом дорогом районе Манхэттена, на берегу Ист-Ривер, в доме, который оценивается в полтора миллиона, и служу лимузинному либералу. Я, испорченный слуга мировой буржуазии, как я сам о себе иногда в шутку и не в шутку думаю.

И это правда, что я уже испорченный. Нет, скажем так, испорченный в настоящее время. Завтра, может быть (на всякий случай я всегда к этому готов), мне придется покинуть миллионерский дом и отправиться снова в мир, полный нужды и борьбы за существование. Но сегодня я живу так, как редко кто живет в этом городе и в этом мире.

Во-первых, я, как я уже сказал, единственный человек, кто обитает в миллионерском домике постоянно. Мистер Грэй и его семья живут в Коннектикуте, в «стране», в большом помещичьем доме, в усадьбе. Жена мистера Грэя – беловолосая Нэнси, и его четверо детей, их тамошние слуги, и его восемь автомобилей – все они там. Там у них овощи, лошади, цветы, бассейн и несколько фермеров-арендаторов, которым Гэтсби сдает в пользование свои фермы.

Пейзажи Коннектикута, пейзажи земли, принадлежащей Гэтсби, висят у нас повсюду в городском миллионерском домике, начертанные жидко маслом, совершенно фотографически художником Гаррисом, которого, кажется, зовут Жакоб. Рамы для пейзажей выполнены из старого почерневшего дерева. Мне эти пейзажи напоминают Россию, из которой я уехал пять лет назад – такие же мелкие речки, полевые дороги, ели или снежные поля. Художник Гаррис написал по заказу Гэтсби бесчисленное количество колов, изгородей, осенних деревьев и красных кирпичных фермерских стен.

Нэнси, а по уик-эндам и летучий Гэтсби, когда он не в Азиях-Европах, живут там в здоровой обстановке, с хорошим молоком (кое-где на пейзажах встречаются коровы). Предполагается, что и дети их вырастут там здоровыми, энергичными и настоящими американцами.

Я же, Эдуард Лимонов, живу в городском доме. Моя спальня на четвертом этаже, выходит она в сад и на реку. По утрам в саду поют птицы, а по реке во всякое время дня и ночи проплывают баржи, пароходы и буксиры. В мою ванную комнату вливается через окно в крыше sky light, или небесный свет. Каждый понедельник Линда выдает мне деньги на покупку еды для дома, холодильник должен быть на всякий случай полон – это моя обязанность, а по четвергам та же Линда платит мне мое жалованье за неделю. Пройдя через бейсмент мультимиллионерского дома, можно попасть в винный погреб – предмет гордости моего хозяина, с тысячами бутылок старого французского вина и с более крепкими напитками. Все пять этажей дома полны удобств, излишеств, мягких постелей, диванов, книг и пластинок. И все было бы хорошо, рай, в окна которого заглядывает солнце и их оплетает плющ, все было бы хорошо, если бы время от времени в дом не приезжал хозяин, его настоящий хозяин.

В первые пару месяцев моей службы Стивен приезжал довольно редко, скажем, раз в неделю он появлялся у дверей дома в такси, обычно часов в шесть-семь вечера, примчавшись прямо из аэропорта. Часто он бывал злым. На то, наверное, были его собственные внутренние причины, но выражалась злость в том, что он никак не мог найти деньги расплатиться за такси, бегал бестолково от меня к водителю, кашлял, вынимал беспрестанно из кармана трубку, не зажигал ее, опять клал трубку в карман и производил тому подобную суету и нервность. Нервность немедленно заливала весь наш дом, и я, до того принадлежащий только себе или моим обычным обязанностям в доме, вдруг оказывался принадлежащим ему. Его дурное настроение и тогда, и впоследствии всегда, и сейчас передавалось дому и мне, и Линде более всех, если он приезжал в ее рабочие часы. Линда сидит в своем проходном закоулке на втором этаже от девяти утра до пяти вечера.

Я обычно поджидал его, сидел на кухне и глядел на улицу. Увидав его в такси, я бегом бежал открывать ему дверь, дабы избавить его от лишней раздражительности, которая у него непременно возникнет, пока он будет искать ключ, я, видите, тоже был эгоистичен и думал о себе. Покончив со входной суетой и внеся с моей помощью, или без оной, чемодан, или чемоданы, и неизменный ворох растрепанных газет, которые он читал в такси, он бежал наверх в свой деревянно-кожаный кабинет на второй этаж и садился к телефону. Телефонирование продолжалось обычно полчаса-час, но могло продолжаться иной раз и дольше – и два часа, и три…

Отзвонившись, он спускался на кухню и забирал у меня «Нью-Йорк пост» – последний выпуск, всегда по-старомодному спрашивая, прочитал ли я газету и может ли он ее взять. Прочитал или не прочитал, но я всегда отдавал ему его газету. Попробовал бы я ему не дать, вот было бы смешно. Тут же я его спрашивал, хочет ли он дринк. Под дринком подразумевался его постоянный стакан двенадцатилетнего скотча «Гленливет» со множеством льда и сельтерской воды. Если он был в хорошем настроении, он делал себе дринк сам. Я всегда выставлял бутыль «Гленливет» на кухонный бучар-блок – прилавок, чтобы он не путался в бутылях, ища свой скотч в баре, им служил один из кухонных шкафов, и опять-таки не раздражался, не злился. Все эти традиции выставления бутылей и открывания дверей сложились давно, еще при Дженни, как необходимые препятствия на пути его дурного настроения. Не знаю, сознает ли он, что и я, и Линда – все мы зависим от его настроения, сознает ли?

Быстро проглядев газету, он хватал стакан и отправлялся в хозяйскую свою спальню на третий этаж, наполнял широкую и глубокую ванну водой и специальной зеленой хвойной эссенцией и ложился туда. Теперь у него всегда в эти моменты играет радио, которое я недавно установил у изголовья его постели на столике, и вот он там лежал, а мы ждали.

Мы ждали – это я и дом, когда он свалит, исчезнет, уедет обедать в ресторан, а потом куда-нибудь ебаться. Иногда, а теперь все чаще, поздно в ночи он возвращался спариваться в дом. Я и дом ждали его ухода, потому что у меня есть чувство, что дом любит меня, а не его. Почему меня? Потому что я живу здесь, и чищу дом, и слежу за ним. Чищу потому, что вместе с работой хаузкипера я сохранил за собой и свою старую работу – а именно «тяжелую чистку». Раз в неделю я совершал тяжелую чистку, еще когда Дженни жила и работала здесь, я чистил весь дом снизу доверху пылесосом, натирал полы ваксой. Дом наверняка любит меня, который чистит и убирает его и следит, чтоб было тепло в нем и сухо. Великий Гэтсби только разбрасывает полотенца, грязные рубашки, носки, трусы и выпачканные костюмы, наносит ногами мел и штукатурку с улицы, откуда он ее только достает, оставляет повсюду недопитые бокалы с вином и чашки из-под кофе, короче, он вносит в дом беспорядок и грязь, он тратит наш дом, я его поддерживаю.

Я и дом ждем, когда он исчезнет. Приезд хозяина для нас как иноземное нашествие. Часто, в это самое время нашего ожидания, приходит его girl-friend Полли, очень милая, но, на мой взгляд, замученная женщина. Я и Линда соглашаемся, что Полли очень милая и действует на Гэтсби – нашего варварского барона – благотворно и усмиряюще, и мы молим Бога, чтобы они не поссорились.

Сравнение же Стивена с варварским бароном пришло ко мне постепенно после многих ланчей, которые я ему приготовил. Чаще всего он ел мясо – куски баранины, или стейки, доставляемые мне по телефонному звонку из лучшего в городе мясного магазина, от братьев Оттоманелли. Насмотревшись на него, слегка одуревшего от мяса и французского красного винища, а за едой всегда выпивалось несколько бутылок вина, минимум две, насмотревшись на одутловатого, с нависающим на ремень брюшком, краснолицего, рыжебородого Гэтсби, я и набрел на это, как мне кажется, очень удачное определение – варварский барон. Только что сжевавший баранью ногу, такой барон – охотник, лошадник и собачник – выходил ко мне в высоких ботфортах откуда-то из средневековой Англии, и воняло от него псиной, алкоголем и конюшней. От Гэтсби несло каким-то странным запахом кожи – из его шкафов, где он хранил свои костюмы и многочисленную обувь, еще несло крепким одеколоном и табаком «Данхилл» – его неизменная табачная марка. Как все снобы, а ведь совсем нетрудно уже догадаться, что Стивен Грэй – сноб, он имел свой фирменный скотч – «Гленливет», свои фирменные рубашки – «Астор», свои фирменные трусы «Джокей» и свой фирменный табак «Данхилл». Кроме того, были и другие, более общие правила снобизма и хорошей жизни – носки покупались, например, только из стопроцентного хлопка и только в магазине «Блумингдейл». Там же я покупал ему и галстуки бабочкой для его токсидо, и постельное белье для дома, для всех семи спален. Белье также должно было быть из чистого хлопка, никаких полиэстеров в доме не допускалось.

Полли, обычно поприветствовав меня какой-нибудь сочувственной фразой, вроде «Как твоя книга, Эдвард?» (фразы менялись, но все они должны были, очевидно, свидетельствовать о ее внимании ко мне и заинтересованности в моей судьбе), подымалась к Стивену. Если же он вылезал к тому времени из ванной и был одет, он сбегал к ней навстречу по лестнице. Тогда я исчезал на кухню или в мою комнату, продолжая с нетерпением ждать, когда он уйдет в ресторан. В то же время я был настороже, на случай, если он спросит меня о чем-то, о предмете, вещи или человеке, которого или который срочно необходимо найти в доме или за его пределами. Владелец небольшой империи фирм и повелитель множества людей, на него работающих, он никогда не помнил, например, где находятся в кухне чашки или бокалы. Для того чтобы найти винные бокалы, он раскрывал настежь последовательно все двенадцать шкафов. Если я и уходил в свою комнату, чтобы у него возникло чувство privacy и его собственного дома, – я всегда держал дверь моей комнаты открытой – на случай, если он меня вдруг потребует, если я ему понадоблюсь.

Сцены, подобные истории с его брюками, отправленными в чистку, в таком отвратительно-обнаженном виде больше не повторялись, и тому есть причина, о которой я сейчас расскажу, но вспышки его истерии все равно время от времени сотрясают дом, доводят до нервного шока Линду и злят меня. «Тряпка, истеричная баба! Не можешь, баба, держать себя в руках!» – шепчу я себе под нос, моя посуду, или ее протирая, или убирая со стола.