Текст книги "Старик путешествует"

Карабах / Он же Арцах / 2018 и 2019 годы

В карабахских школах обязательно есть кабинет русской литературы. Что меня поразило, что в окружении стайки прочих русских писателей, обязательно в центре, висит большой портрет Лермонтова. Он ведь писал о Кавказе, наверное поэтому.

А ещё потому, что чувственные души карабахских армян близки мистической душе Лермонтова.

Я пришёл к выводу, что они правильно понимают табель о рангах русской литературы. А сами русские – неправильно понимают. Сравните поэму Лермонтова «Мцыри» с «поэмой» же Александра Пушкина «Евгений Онегин». Евгений Онегин – глупая либеральная безделка о бездельнике (сегодня его характеризовали бы как хипстера из богатой семьи), который, надев модную шляпу («широкий боливар»), едет тусоваться на бульвар, «пока пленительный брегет не пропоёт ему обед», сравните с проникновенной поэмой «Мцыри». Или с «Демоном» – совсем другие категории, великие и глубокие. Недаром на образности «Демона» построены и жизнь, и творчество другого великого человека русского искусства – Михаила Врубеля.

Так вот Лермонтов. Я считаю его глубже Пушкина. Тот холодный и поверхностный, Лермонтов – чувственный, значительный, указующий на глубины страстей и мыслей, куда Пушкин и заглядывать не отваживался.

Арцах / 2018 год

Проходим мимо всякого железа. Спинки железной кровати, железные ржавые листы с крыши. Сразу на второй этаж, пройдя мимо железа, что делает дом похожим на старческое жилище, сразу на второй этаж – да и жилой ли первый этаж? Подымаемся на террасу. С одной стороны у террасы двери в жилые комнаты, ещё одна стена – глухая, а две стены занавешены от солнца клеёнками. У глухой стены сидит старуха, вся в чёрном, мать мужчины. Солнце аж шкварчит, на нём можно яичницу жарить. Посреди кухни стол, где мука и жена троюродного брата Альберта, женщина, похожая на маму этого ещё молодого мужика, тотчас лепит знаменитые – как их назвать? – типа гварцители, хачапури – как их? – с зеленью. С зеленью делают только в Карабахе. На газовой плите днищем кверху лежит большая сковорода, на ней, накалённой, и пекут эти, с зеленью… Гварцители? Хачапури? А, «чобурек» это называется, только это не чебурек. Скорее, зелень внутри блина.

Я попросил Альберта привезти нас в настоящую деревню. Это настоящая армянская деревня.

Зной, у входа в деревню на террасе под навесом сидят старые мужчины, чёрные кожей, как сицилийцы, и играют – возможно, в домино. Ещё только утро, носы торчат из-под сицилийских кепочек. Кстати, на старушке в нашей кухне надеты чёрные нитяные чулки – может быть, в чёрных нитяных ей менее жарко? И тапочки у старушки чёрные, и, как сейчас говорят, «top» – чёрный. И она всё время улыбается. Её сын – ещё молодой мужчина, и два мальчика – внуки, смелые, бегают по кухне.

– Мой отец был здесь директором школы. Все его помнят, потому и ко мне все хорошо относятся, – говорит мне Альберт. – Потом пойдём в школу – я его тебе покажу. Видишь, как живут, небогато, но всё есть. Вон слива, очень много слив рожает, вон виноград к стене привязан. Здесь у всех так…

– А ослик чей?

– И ослик наш, брата моего. Наш осёл.

Обратно выходим, старики ушли от жары. Ни домино, ни стариков.

– На склоне горы строились, не очень удобно, но всё есть. Курицу вон отварили, сейчас вино достанут из погреба. Небогато живут, но если гости пришли – лучшее подадут. Ты думаешь, они каждый день так едят, чтоб и сыр, и вино, и курица? Нет, это потому что гости приехали… – поясняет Альберт.

– Слушай, – говорю я Альберту. – Земля принадлежит тому, кто её отвоевал и её возделывал в поте лица своего. Право на землю имеет тот, кто готов заплатить за неё своей жизнью. Тому, тем она нужнее, чем тем, кто струсил и убежал.

Может быть, я говорю Альберту эти слова, чтобы он не сомневался, что я знаю, что армяне отвоевали эту землю, потому что она им была нужнее, чем азерам. Так как-то.

Белое домашнее вино, скорее слабое, липкий молодой сыр. Старушка вся в чёрном. И раскалённое в тысячу вольт солнце. Ржавое железо пригодится в хозяйстве. Старушка улыбается. Сын ещё молод. Жена работящая, дети энергичные. Жизнь удалась. Курица есть, гости довольны. Курицу по-простому сварили. Крестьяне предпочитают варить мясо.

В Сербии, я помню, на адски горячем плато над Адриатикой отец моего охранника-серба сварил нам петуха, извиняясь, что семья обеднела и не может, как прежде, резать для гостей барашка.

В школе, в холодных рамах за стёклами – погибший директор и погибшие его ученики. Угощают кофе в щербатых сосудах и коньяком. Без гостей кофе-то пьют, как же без кофе, но вот коньяк, думаю, нет.

Арцах: Гюлистан

Внизу, в расположении полка, когда нас привели в кабинет командира, я обнаружил, что комполка всё тот же широколицый, немногословный полковник Каро (Карэн, наверное), что и в прошлом году. Мы обнялись, и он угостил нас таким небывалым коньяком, который я потом искал во всех магазинах Степанокерта, да так и не нашёл.

Явился и командир дивизии, скорее молодой в сравнении с полковником мужик, стройный и стремительный, тогда как полковник – герой войны был задумчив и недвижим, как замшелый камень гор. Про полковника мне рассказали, что его молчаливость объясняется тем, что в том бою, где его ранили в челюсть, убили его брата и ему доктора поставили челюсть убитого брата. Челюсть не совсем прижилась, поэтому он редко и натужно говорит.

Ну не знаю, так мне рассказали. К коньяку подали нам кофе.

В коридорах пахнет бедным солдатским супом, стены выкрашены бледно-зелёным – как учили их в Советской армии, так они и продолжают. Я в казармах на своём месте, мне в казармах хорошо, я же всё детство при штабе дивизии жил.

У Каро в полку, по-моему, и доска почёта в коридоре мной замечена. На двух военных «Ладах» поехали вверх на линию соприкосновения.

Так как апрель, то природа уже полупроснулась. Трава есть, появились новые листья на половине деревьев. Ехать до линии соприкосновения несколько часов, все часа четыре.

Я, когда ещё в полк к Каро ехали, забыл упомянуть: нас солдаты с флажками свернули на Агдам, мёртвый город, город призраков, одни остовы каменных зданий, как корешки зубов. Проехали через город призраков, в Харькове портвейн «Агдам» продавали.

Новая зелень, а у бойцов новые автоматы АК-102. Дорогу к прежней заставе, что глядит сверху на Гюлистан, расширяют экскаваторы. Видимо, ждут наступления. Землю сгребают к краю пропасти, смотрящей на Гюлистан. Там, внизу, в Гюлистане, занятом Азербайджаном, в октябре 1813 года был подписан Гюлистанский договор, по которому Персия отдала России в вечное пользование семь, что ли, ханств, в том числе и Бакинское, и Карабахское. Пахнет землёй. Экскаваторы огромные гудят… Мы в наших беленьких «Ладах» как Давиды промеж Голиафов.

На заставе в окопах липкая грязь. Хотя там положены плетёные мостки в окопах, грязь их постоянно захлёстывает; возвращаясь из окопов, мы были на несколько пудов тяжелее. Нам говорят: «Вы не высовывайтесь!» – а я нарочно высовывался, чтоб пуля меня сразила, ан нет, не хочет. И когда молодой был, не брала, а вокруг люди падали, в Боснии например, сражённые.

Как мы попали на линию соприкосновения? А в Степанакерте за сутки до этого открывали храм. Как полагается у армян, винно-коричневого цвета. И туда президент приехал. Увидел меня и ко мне рванул, ладонь вперёд. Мы же знакомы, я у него в 2018-м был. И мы тогда душевно поговорили. Я ему тогда посочувствовал. «Что, как дела, чем могу помочь?!» – президент мне. А я говорю: вот ваши на линию соприкосновения не пускают. Президент с лёгкостью всё и сделал. На следующий день и поехали, через Агдам, с военными. Президент сказал – президент сделал.

Там у них одна собака, ногу ей миной оторвало, так у неё выигрышная позиция, над всей заставой бдит, на возвышении ей бойцы будку установили.

Так теперь и буду помнить те места, запах земли, корни побитые, собаку эту, грязь в окопах, липкую до ужаса, и как там облака на утёсах висят, зацепились, а оторваться от утёсов не могут.

Арцах / 2019 год

Доехать до линии соприкосновения нелегко. Кустарник за кустарник зацепляется, над кустарником как попало деревья нависают, дорога одноколейная, ясно, что грунтовка. Какой тут нахер асфальт! Над зигзагами рек – чёрные пики, на них насажены тучи. Так как наш автомобиль – второй, нам достаются и облака пыли.

Тут, говорят, и кабаны, и медведи, и волки водятся. А чего им, они через границы шмыгают туда-сюда. Зверьё же.

Я всё высматривал, когда внизу появятся прямоугольником строения военного городка. Я уже был тут в 2018-м, но именно когда они появились, я устал напрягать зрение или, может быть, панораму военного городка закрыл собою кустарник.

Советская цивилизация настроила их, одинаковых, от ГДР и Венгрии до Монголии, во всю Азию.

Невысокие, в два этажа, зелёно-салатовая краска везде одна и та же на стенах, потолки белые, запах столовки, каши и борщей свободно перемещается из помещения в помещение.

Арцах / 2019 год

Земля в окопах. Это не грязь. Это почва, прилепляющаяся к ботинкам, что-то в почве клейкое есть. Когда мы выходили из окопов, на каждом ботинке у каждого из нас висело по пуду почвы. Я соскабливал её с ботинок целыми ломтями, употребляя для этого то камни, то ветки.

В это время боевая собака, сверху, со своей клумбы, благодушно взирала на нас, у неё видимо, тоже бывали эти проблемы с местной почвой.

Собака как-то подорвалась на мине, солдаты выходили её и поместили её в центре боевой позиции. Чуткая, она слышала всё вокруг, и врагам при ней было уж точно не пройти на заставу.

Палевая девка эта собака, не разглядывая можно понять, что сука. Она ворочалась там на вершинах своей клумбы, в будку свою она, видимо, даже и не думала лезть, она грела уши у всех ветров, поворачивалась, короче, работала как разведка. Она опекала нас всех, можно было отпустить всех молодых армян с новенькими автоматами АК-102, она бы всех их без проблем заменила.

Я тут же побывал в 2018-м, у них тут всё оживилось, брустверы стали выше, висевшие вдоль границы банки сняли, автоматы были новейшие, такие, говорят, только в Сирии и Венесуэле.

Дорогу они расширили в грандиозную, где запросто и два танка рядом проползут. Вряд ли они готовились нападать, позиции азеров лежали внизу, они готовились защищаться.

Франция / Жёлтые жилеты / 2019 год

То, что я в 2015–2016 годах раскопал, что мой дед – незаконнорождённый сын тайного советника, губернатора и кавалергарда, нисколько не умалило моей приязни к санкюлотам.

Поэтому я встретился с ними в дождливый майский день в Париже. Мой старый приятель Тьерри провёл нас, меня и команду, по извилистым rue и boulevar’ам, и мы прибыли, где они стояли лагерем, как анпиловцы или гуситы. Это у метро Joissie.

Вглядевшись в них и понаблюдав, я узнал в них моих прежних друзей и союзников – анпиловцев. Грубовато одетые, жилеты расписаны в различных направлениях шариковыми ручками. Так дети расписываются друг у друга на школьной одежде. Кто жевал, кто затягивал пояса и рукава курток, кто пел, кто расхаживал. В центре у одного из входов-выходов в метро стоял командир этого шествия Faouzi Lelloch – имя арабское, фамилия французская. К нему меня Тьерри сразу и подвёл, сообщив Леллушу, что я его друг с давней ещё даты.

Леллуш называл Тьерри «brussellois», «брюсселец», очевидно не запомнив, что Тьерри – парижанин, но живёт в Брюсселе, поскольку там дешевле.

Перебрасываясь фразами, уточняя друг друга, мы с Леллушем стали постепенно ближе. Я сказал ему, что сидел, дали четыре года. В ответ на откровенность он сказал мне, сколько дали ему.

А вокруг ходили, сидели, жевали и распевали песни анпиловцы. Дождь то шёл, то останавливался.

Вокруг – коробки зданий, учебные корпуса и общежития университета в Joissie. То дождь, то нет, вдруг часть собравшихся рванула в manif savage – дикую, незаявленную манифестацию. Но тотчас подъехали автобусы с жандармами и эффективно преградили путь.

Мне показали командира антифа. Скорее толстый парень. И ещё показывали людей, которых я не упомнил.

Пошли под усиливающимся дождём, путь предстоял долгий.

Я левый с вкраплениями правого. Или правый с вкраплениями левого. Ямы по дороге успели наполниться водой, время от времени то левый, то правый ботинки окунались в воду в ямах. В какой-то момент по зонтам поударял град. Меня познакомили с объёмистым дядькой в картузе-жириновке. Оказалось, дядька – адвокат «жилетов». «Много о вас слышал», – сказал он мне; я подумал, что он из любезности. Впоследствии оказалось, что я единственный русский интеллектуал, поддерживающий их. И один из немногих европейских интеллектуалов, поддерживающих.

Франция / Жёлтые жилеты – II / 2019 год

Впереди запели «Марсельезу». Ну и мы запели «Марсельезу», она помогала идти.

«Nous est la! Nous est la!» – кричали жилеты. Впереди метрах то в пяти, то в десяти шёл автомобиль с поднятым задником. Внутри, было видно, стоят усилители и лежит парень, который их подкручивает.

Девки – две, или три, или более – танцевали за автомобилем, между мной и автомобилем, изгибаясь и выдрючиваясь под, как мне сказали, бретонские песни, переделанные в жёлтожилетный фольклор.

В узлах пересекающихся улиц стояли в резиновых костюмах из каучука жандармы с дубинками, как регбисты. Морды у них были напряжённо-зловещие и ничего хорошего не обещали. Частично зловещие, они же были и смешны.

Российские операторы втягивали носами воздух и обращались ко мне укоризненно, будто я виноват в том, что они унюхали. «Однако травка или гашиш».

Друг моей парижской жизни Тьерри то исчезал, то появлялся в своей кепке: высокий, жилистый, недовольный, он иногда смеялся хохотом Джокера из фильма, широко разевая рот.

Парень, который ходит для себя и частью для меня на все акты жёлтых жилетов, с русским именем Иван, которое ему дали его абсолютно французские родители, невозмутимо шёл рядом со мной в костюме-тройке. Каким образом он прибился к жиганам-жилетам, этот парень, мужик, по виду администратор, я так себе и не объяснил.

По ходу кортежа несколько раз возникали напряжённые ситуации между жилетами и полицией. Тогда вызывали кривого дядьку. Леллуш ещё до начала марша представил меня ему, охарактеризовав его как «флика», и флик разрешал ситуации.

В каком-то месте Rue Tolbiac к краю тротуара высыпали мусульмане в зелёных и голубых, и белых робах до полу и приветствовали нас. Где-то мы останавливались, стояли, топтались в нетерпении, затем всё же шли дальше.

Личный состав у них простой и немудрящий.

Франция / Фаузи Леллуш / 2019 год

Для описания знакомств лучше всего подходит крупный план, взгляд на носы, поры, порезы и бородавки. Недаром же крупными планами побеждали великие живописцы других живописцев.

Меня подвели прямиком к Леллушу – мой старый друг Тьерри, писатель чёрных романов, и его друг с «русским» именем Yvan. Мы шли сверху, и нам был виден пятачок у метро Joissie, где и стоял Леллуш с группой своих французских хлопцев.

Я отметил его свежие глаза и залысины и решил, что ему ещё нет пятидесяти. Мы познакомились и бойко затараторили, благо мне переводчик не нужен – когда-то я знал их язык бегло, хотя и немного бестолково (словарь у меня гигантский, но не всем словарём я умею пользоваться).

Франция / Люксембургский сад / 2018 год

Со своей rue Анри Барбюс мы пошли по ничтожной перпендикулярной улице и вышли в тенистый сад Люксембург-2. Я и трое военных корреспондентов.

Там бегали, лежали и жевали посетители. Подымали, согласно известным только им ритуалам, руки и ноги.

Кружком сидели китайцы, по-моему, одной из сект, преследуемой в самом Китае (я думаю, многие в Китае ненавидят режим, и он, скорее, скоро лопнет со всеми их хвалёными достижениями). В беспорядке на сочной траве в тени огромных деревьев лежали ученики. Громкой музыки не было. Это был май. Мы пошли, четверо, и устроились на железных стульях. Я им сказал, что застал ещё то время, когда только отменили плату за стулья. Это был май.

В середине июля мы пришли рано-рано, я и Фифи, в Люксембургский сад, вряд ли было и девять утра. Фифи меня сфотографировала у кадки с огромной пальмой. Куда-то их, пальмы, на зиму укатывают, затем прикатывают весной.

Мы устроились так, чтобы тени наши не заслоняли друг другу солнце. У нас с Фифи нет ни одной фотографии вместе. Может быть, потому что Фифи замужем и заключила с мужем какой-то договор, который она соблюдает уже десять лет.

А может, она тайный агент, хотя что со мною агентить, ведь уже десять лет в таком случае она работает со мной.

Ни одной фотографии вдвоём.

Франция / Люксембургский сад – II

Я тут было пришёл к выводу, что лучшее место на земле – это Люксембургский сад.

В 1980-м, только свалившись на Париж как чума, я туда часто хотел. И ходил.

И растительность его привлекала, и статуи королев, и то, что там можно было заклеить белокожих девочек – англичанку или, того лучше, ирландку.

Пальмы в кадках, фонтан (скорее бассейн, где уже тогда пускали управляемые по радио кораблики), солнце. Там искусственный климат, там жарче, чем в остальном Париже, проверьте.

А ещё Савицкий, весь в белом, игравший на кортах с жёнами и дочерьми латиноамериканских послов.

Моя поздняя юность (я прилетел в Paris 22 мая 1980 года в одном самолёте с Настасьей Кински) прошла в Люксембургском. Все 14 лет её, до марта 1994-го.

И вот май 2019-го, когда я прилетел сюда через 25 лет из России.

Я иду с двумя операторами и Сёмой Пеговым по Люксембургскому саду, указывая им время от времени на ту или иную деталь. Я поминаю Савицкого: удивительно, как этот не особо важный в моей жизни человек умудрился пролезть на одну из главных ролей в моей парижской жизни. Даже более того: Савицкий пролез в символ Люксембургского сада и всей моей тогдашней жизни.

Почему да почему… Ну, он был весь в белом. Потом эти жёны и дочери латиноамериканских послов. Он метался по кортам Люксембургского сада белой молнией, хотя ни до какого Вимбльдона его бы не допустили. Не прошёл бы по мастерству. У него было, несомненно, развитое на 100 % искусство жить, у этого Димы с Лихова переулка в Москве. Я долгое время не понимал, каково его достижение в этом мире, – нет, не книги, он, скорее, слабый талант, но искусство жить в Париже. Даже спагетти он покупал разноцветные и смешно раскладывал эти спагетти по краю кастрюли, они топорщились ежом.

У него были сверхсовременные гаджетс. Хромированные и чёрно-железные, для доведения до перфекции всех мышц его небольшого, хорошо вылепленного тела. Всего этого не было у меня. Я редко к нему приходил, но, когда приходил, я любовался, как он готовит.

Знать не знаю, как он глядел на меня, очевидно считая меня немного лохом.

Люксембургский сад, фонтан Марии Медичи, красные рыбины в тёмной воде. Тогда ещё из сада выходили порой сенаторы, на ходу надевая пиджаки. Тогда ещё терроризм если и был, то не распространялся на сады.

– Мсье, у нас тут административное здание Сената, снимать воспрещается… – подошёл к нам со стороны наших спин вежливый и смирный – ну кто, типа, наверное, наших ФСО, мужик. Семён и операторы установили свои трубы с линзами, направив их на дворец.

Мне, единственному знающему французский, пришлось извиняться.

– Раньше такого не было, – сообщил я команде, когда офицер отошёл.

– А что было раньше? – спросил Пегов.

– Во-первых, людей было в разы меньше.

О, Люксембургский сад, тенистый и огромный, / Где королевы предстоят, / Покрыты пылью тёмной… / О, Люксембургский сад, печальный и надменный, / К тебе зашёл я как солдат, / Пропащий юнец пленный…

Вот что было…

Теперь в Люксембургском саду можно лежать на газонах (не на клумбах с цветами) – вот что изменило пейзаж и общий вид. На подходе к центральной части (там, где фонтан и стада салатного цвета железных стульев) посетители лежат на подстилках и без. Даже потребляют пищу – целыми командами; есть и наклонённые друг к другу или обнявшиеся любовники. Над ними высокие, обрезанные в зелёные фургоны атлетические деревья.

Сад замусорен людьми. Не в том смысле, что люди оставляют мусор, а в том, что валяются, как мусор, повсюду. Я ревную Люксембургский сад ко всем этим толпам.

Точно так же мне были противны в Коктебеле стада отдыхающих. Я там даже не купался в море.

И здесь мне с ними в одном воздухе противно.

Раньше здесь было только одно кафе, где очень медленно обслуживали, я туда редко садился на открытом воздухе, поскольку и денег не было, и медленно обслуживали. Сейчас всё то же одно кафе, во всяком случае, других не видел, и так же медленно обслуживают. Если выйти на Rue Vangirard у театра Одеон, там на Rue Cornel было моё литературное агентство. Вместо агентства там (или рядом?) витрина магазина Dilettante, где я выпускал в те времена небольшие книжки рассказов. Dilettante, как говорят в Париже, поднялся, у них есть деньги платить за своё престижное географическое положение.

Nouvelle Agence, по-моему, сдохло после того, как Мэри (мой литературный агент) умерла, или Nouvelle Agence переселилось на менее престижный адрес.

Paris совсем другой. Моего Paris нет. Он исчез, как град Китеж, опустился под глубокие воды времени.

В кафе на Одеон, куда мы прибыли после манифестации жёлтых жилетов всемером, что ли, или вшестером, нас не то что плохо, но бестолково обслуживали. Мне принесли мою водку с куском зелёного огурца, окунутым в водку, и обслужили последним.

Я, что мне несвойственно, прочёл официантке с задницей под фартуком нотацию, сообщив, что огурец в моей водке я не заказывал и что тебя, девочка, разве не обучили нехитрому правилу, что вначале обслуживают самых пожилых клиентов, а потом уже всех остальных.

Официантка ничего не сказала, но, судя по её заднице, когда она от нас уходила, ей была неприятна моя нотация.

– Ты прав, Эдвард, – сказал Тьерри, – вначале обслуживают седоголовых клиентов. Но она наверняка студентка, летом официантов не хватает, берут кого придётся…

Дальше мы стали вспоминать эпизоды нашего traget и parcours с жёлтыми жилетами. Закончилась манифестация у библиотеки Миттерана, и оттуда мы едва вышли, так как полиция неохотно выпускала.

А потом мы пошли в Люксембургский сад. Мимо того места, где было Nouvelle Agence, а теперь магазин Dilettante. А в фонтане Медичи теперь нет красных рыб, которых кормили туристы. Ни в мае, ни потом в июне с Фифи мы красных рыб не обнаружили. Я думаю, их переловили и съели мигранты.

Где-то в траве, если стоять лицом к парку в направлении Rue Observatoire, затерялся в траве маленький окислившийся бюстик Бодлера. Я не проверил, там ли ещё он стоит. А на Rue des Observatoire было в древнем мире покушение на Francois Mitteran’a…