Текст книги "Дед (роман нашего времени)"

День первый

1

Новый год случился, когда они мчались из Первой Градской больницы. Медведю-водителю, самому крупному, позвонила жена и поздравила. Медведь сказал:

– Ну, вот уже Новый год.

– Точно? – спросил Дед.

– Ровно. Разве что одна минута первого.

– Поздравляю вас, ребята, с Новым 2011 годом!

Милиционеры словно ждали, чтоб он первый поздравил. Они его тоже тепло поздравили. «Чтоб вам в последний раз попадать», – пожелал бритоголовый. Пока в больнице они ждали врачей (откуда-то пахло жареным мясом), бритоголовый внимательно читал постановление о его аресте. Видимо, ему было нужно прочесть. Не то что взглянул, и всё, а читал и дочитал до конца.

В 00 часов 17 минут они вползли в сугробы у спецприёмника. И остановились. Вышли. Дед сам нажал кнопку звонка. Не спеша вышел милиционер без куртки, в одной шапке. Вглядевшись в Деда, под его черную шапку, милиционер воскликнул:

– Ба! Знакомые всё лица! Опять к нам? – и открыл калитку.

– Здравствуйте, – сказал Дед. – С Новым годом!

Дед был хитрая, пообтёртая по тюрьмам бестия. Он практично знал, что с администрацией пенитенциарных заведений нужно ладить. Не нужно ладить со следователями, пускаться в разговоры с прокурорами, никаких им уступок, железная решимость, отстаивание себя и своей позиции. А вот тюрьма – это твоё местожительство, тебе тут жить, даже если речь идёт об административном аресте. Человеку можно насолить, досадить, замучать его и угробить даже за сутки. Деду удавалось, не заискивая ни перед кем, нормально жить в трёх тюрьмах и на зоне.

Они вошли в спецприёмник. Смена была, как по заказу, наилучшая. Справедливый начальник смены, такие же вполне разумные менты в команде.

– О, – сказал начальник смены, – какие люди у нас опять! И в самый Новый год! Надолго к нам?

– До середины января. Пятнадцать впаяли.

– Что же вы на этот раз совершили?

– Сопротивлялся милиции, разбрасывал, как детишек малых, сержантов 2-го оперативного полка и при этом жутко ругался матом.

Все присутствовавшие, а сбежалось их уже с десяток, засмеялись или как минимум заулыбались.

Начальник смены, капитан, достал из сейфа бланк «Протокола личного обыска задержанного» и вышел к Деду. Деда усадили на стул, из глубины спецприёмника вызвали двух понятых. И как же коряво они выглядели! Морды испитые и обмороженные. Одеты страннейшим образом. На одном были кожаные штаны с заправленной в них «металлической» футболкой. С футболки скалился кто-то вроде Дьявола. Второй понятой, длинный и хилый, также производил впечатление свежеотловленного бомжа, в слишком большом для него пиджаке, явно с чужого плеча. «Что поделаешь, – подумал Дед, – мои современники некрасивы». Он замечал, что они некрасивы, не впервые.

Протокол содержал дату, и она была интересной датой: «Москва 2011 г. января 01 дня 00.20 часов».

Я, капитан милиции такой-то (должность и звание оперативного работника).

В присутствии понятых таких-то (оба из г. Зеленограда).

Произвёл личный обыск задержанного (Ф.И.О..)

При обыске было обнаружено и изъято:

Паспорт №… на имя (следует Ф.И.О.).

Кольцо белого металла.

Членский билет №… на имя (следует Ф.И.О.).

Ремешок брючный чёрного цвета б/у 1 шт.

Сотовый телефон Nokia №… чёрного цвета.

4 тыс. 770 руб. (четыре тысячи семьсот семьдесят рублей).

Чётки зелёного цвета.

2 руб. 60 коп. (два рубля 60 коп.).

Два отдельные эти рубля 60 коп. появились в последний момент. Прапорщик, в то время как капитан писал, не теряя времени обыскал Деда, ощупал пиджак и, ощупывая бушлат, обнаружил за подкладкой монеты. Казалось бы, чёрт с ними, но вдруг они были заточены на милиционеров?! Капитан не поленился, принёс тупой нож и ножом подрезал подкладку бушлата. Вынули 2 рэ 60 коп. и вписали в протокол. Позднее Дед обнаружил в подкладке ещё монеты, менты любят недоделывать то, что начинают делать.

На отдельном листке записали все его чёрные одежды: бушлат, шапка, пиджак чёрный вельветовый, сапоги на молниях, три свитера, все чёрные.

Так же как в 1-й Градской, обошлись поверхностным одним взглядом на его торс («Да не снимайте, только приподымите свитер!»), чтоб там не было синяков, чтоб не пришлось отвечать им, тем, кто эти синяки не ставил. Дед сказал, что никаких синяков, задерживали нормально, без эксцессов.

Понятые ушли.

– Куда бы вас? – задумался капитан.

– Как обычно, мне бы одиночный люкс, – подсказал Дед.

– Одиночного нет, есть один необитаемый, плохонький, и холодновато там.

– Сойдёт, – сказал Дед. – Вы же помните, я не курю, а ваши бомжи как начнут смолить…

– Обижаете нас, у нас всё больше знаменитости теперь сидят, – сказал капитан.

Пока ему налаживали необитаемый «люкс», милиционеры напросились сфотографироваться с ним, «для истории».

– Смотрите, вместо истории как бы вас эти фото в тюрьму не привели, – предупредил Дед.

– Мы и так в тюрьме, – отшутились менты.

Его отвели в «шестую». Там было пусто, и стояли семь двухъярусных кроватей. «Дальняк», то есть туалет, не вонял, из чего Дед сделал вывод, что капитан говорил чистую весомую правду, в «шестой» давно не обитали. Точнее, обитали, малочисленное семейство тараканов, самые предприимчивые, видимо, сбежали в соседние камеры поближе к хлебным крошкам и зэковскому дерьму, здесь же остались самые-самые патриоты.

– Ложитесь так, чтобы мы вас через глазок видели, – попросил капитан.

И он лёг, так получилось, в самом центре камеры. Как потом наутро обнаружилось, в камере оставались ледяными два радиатора из четырёх, и он лёг как раз на границе тепловых поясов. Было ни холодно, ни жарко, а лучше бы жарко, он же немолодой человек, хотя никакой, конечно, не Дед, но он любил жару и не любил снег, белый цвет и холод, Вы помните?

Его девка, когда они стали избавляться от космического одиночества вместе, сказала ему в третью или четвёртую встречу:

– А ты энергичней моих молодых бойфрендов, неутомимый такой…

– Старый становлюсь…

– Какой ты старый. Нормальный мужик, только злой очень, видимо, внутри. Как зверь бываешь…

Произнесла она «зверь» с уважением. Он запомнил, и не всегда, но бывал с ней зверем. Он знал, что иные женщины любят грубость и насилие больше, чем ласку.

В их кладовке ему выдали две совершенно новые бязевые простыни, и такую же наволочку, от них даже пахло текстильной краской, они были в багровых тонах. Он взял себе нахально два одеяла и два матраса. Матрасы были трухлявые, но он не стал копаться в их кладовке, чтобы докопаться до лучших. Сойдут. Застелился он уже, вероятно, в третьем часу ночи. Тщательно подвернул простынь. Сделал себе ложе в лучшем виде. Тщательно разделся, сложил джинсы, свитера. Улёгся…

Обнаружил, что за дальней стеной глухо работает какой-то дальний мотор. Подумав, пришёл к выводу, что это работает вытяжка, как впоследствии и оказалось. Успокоившись относительно звука мотора (потом он вообще перестал его слышать), он обнаружил ещё одну помеху сну. Капли. Капли, он догадался, падают с высоты в красный таз, приспособленный под раковиной. Следовательно, раковина протекает. Он встал и проверил всё это хозяйство. Закрутил плотно кран. Успел увидеть несколько путешествующих по дальняку, по его чугунным башмакам («сабо» называют их французы, у которых сантехника в пору его пребывания в Париже была совсем средневековая) тараканов. Он не стал их убивать. Ну, живут и живут у туалета и под раковиной насекомые. Он всегда был готов делиться с животным миром территорией. Вот клопы и клещи – отрицательные существа. А таракашки, ну чего с них возьмешь… Он отнёсся к ним демократически.

Только он было смежил веки, как на улице стали взрывать петарды. Он вспомнил, что у обывателя Новый год. И уже их детки выбрались из-за столов, где остались пьянствовать и жрать взрослые, спустились на улицу, соединились там в толпу оскаленных мальчиков и девочек – придурков, и стаей, кто кого переплюнет по количеству взрывов, пошли взрывать. Он хорошо понимал тех американских ли, русских ли отставных военных, кто, поворочавшись в своих постелях в штате Миннесота или в Ростове-на-Дону, шли к шкафам, вырывали оттуда винчестер или пневматику, и начинали палить по пёсьим головам деток.

«Чтоб вы умерли молодыми! Чтоб ваши дети родились беспалыми, если вы не умрёте молодыми и доживёте до репродуктивного возраста!» – воскликнул Дед, обращаясь в сторону окон, а их было в камере ни много ни мало целых три. «Новый год». Хорошо, что он не будет видеть пятнадцать дней повального пьянства и свинства, поскольку просидит их здесь, в спецприёмнике…

В прошлый раз свои десять суток здесь он просидел с очень большой пользой для себя. Проштудировал шесть важных научных книг, сделал полсотни страниц выписок и записей своих размышлений. Нашёл у человека «инстинкт убийства», такой же легитимно-нормальный, как и инстинкт самосохранения. Этим открытием инстинкта убийства он посрамил Ницше и особенно Фрейда, который ошибочно обнаружил в человеке стремление к смерти. Отлично он провёл тогда время. Сидел он в «четвёрке», там всего три койки стояло. Он надеялся, что и в этот раз отсидит с пользой для себя.

Единственное неудобство состояло в том, что он и его девка Фифи планировали, что проведут несколько дней вместе, может быть, даже дня четыре. Она ушла от него 29 декабря, а уже 30-го улетела в Германию, полетела она туда с трёхлетней дочерью, чтобы оставить её там. Дело в том, что в Германии жили родители его девки. Так что она отправилась с дочкой к дедушке и бабушке. Впрочем, оба были моложе Деда. Ха.

– Я хотела взять обратный билет, на пятое или шестое. Но решила подождать, потому что у тебя митинг, мало ли что… – сказала она ему смущённо. Он одобрил её решение, потому что был уверен, что на этот раз его опять упрячут за решётку. Ей он не сказал, что уверен, мужчины не должны пугать женщин. Что будет, то будет.

2

Шантрапа эта употребляла свои петарды конвульсивно. То бросалась в атаку со множеством взрывов, то неожиданно стреляла одиночными, соблюдая дистанцию тишины.

Он решил успокоиться, в конце концов, у него будет возможность выспаться. Решив это, он открыл для себя, что, в сущности, давно уже спокоен. С того самого момента, как сел в автобус с милиционерами 2-го оперативного.

Исходя из многочисленных наблюдений над самим собой, он знал, что перед каждым выходом на арену к диким зверям за какое-то время до даты выхода в нём нарастало беспокойство. И что нарастающее беспокойство закончится как раз в момент выхода на арену, в момент столкновения с дикими зверями. Собственно, если развернуть метафору полностью, то в облегчённом варианте он и его сторонники каждый раз уподоблялись первым христианам, выходившим на арену цирков Римской империи. Даже зрелищно площадь, на которую они выходят, напоминает в окружении высоких зданий эдакий котлован римского цирка.

Сгоняемые каждый раз милицейские легионеры оперативного полка, ОМОНа – особых отрядов милиции, войск МВД (сторонники Деда презрительно называют их «портянками») – суть точные копии римских легионеров, ей-богу. Начальник Управления безопасности, генерал Козлов, ей-богу, просто вылитый Понтий Пилат. Особенно когда его морщинистая шея и складки лица облечены в гражданский костюм, милицейская форма всё же привязывает генерала Козлова ко времени.

Ослепительно бьют прожектора (факела) в арену. Шум, гул, милицейские в костюмах «космонавтов». Толчея, волна журналистов, сливающаяся со ступеней от входа в метро, группы граждан там и сям, жестикулирующие, пытающиеся кричать, к ним бегут легионеры… превращаясь в диких зверей, кидающихся на первых христиан.

Два года назад они и в самом деле были дикие. С перекошенными злобой лицами. Дед отчётливо помнил тот ослепительный январский день два года назад, когда он впервые вышел со своими сторонниками на эту площадь. Милицейские войска и оперативники уже и не ждали их. А он вышел со стороны 2-й Брестской улицы и прошествовал к памятнику. Стал там в окружении группы первых христиан. И уже бежали к нему вперемешку теле– и фотожурналисты, омоновцы, опера в парках, космонавты, все рода войск, видны были подошвы взметаемых их сапог, весь этот вихрь нёсся на него и кучку христиан. Они не давались и вступили в безмолвное пассивное противоборство, ударить людей Цезаря было нельзя, но можно было не дать им вырвать из группы христиан их знамя, его, Деда.

Сколько людей лежало на нём, было не сосчитать. Он кричал: «Не задавите меня, легче!» Существуют фотографии, висят где-то в дебрях Интернета, где части тела Деда видны из-под барахтающихся на нём тел и зверей, и его сторонников. Когда его вынули и потащили в плен, к автобусу, на нём висели шестеро зверей…

Дед перевернулся на своём тюремном ложе. «Да… да…» – сказал он вслух и услышал себя в пустой камере. «Да! – передразнил он себя. – Христиане выходили на арену один раз. А тебе приходится… ты уже сколько раз выходил? Подсчитай». Он стал загибать пальцы. Пальцы он видел, в окна било уличным городским светом и над дверью камеры горел утопленный в стену ночник. Получилось загнуть тринадцать пальцев.

«Тринадцать выходов к диким зверям это тебе не хухры-мухры, старый. Это нервы надо иметь. Ну ясно, публично у нас в стране ещё не убивают, но, во-первых, в любой момент могут начать убивать публично, да и случайно могут затоптать, попасть ногой-рукой не туда. Инвалидом с арены запросто могут унести…» К тому же туда выходят не только милицейские легионеры. Эти худо-бедно, но связаны какой-никакой ответственностью и дисциплиной, ориентированы на приказ. Но выходят и третьи лица. Где гарантия, что в свалке ему не пустят нож между рёбер. Дед понимал, что, каждый раз выходя на арену площади, он делает шаг в неизвестность, отдаётся на произвол судьбы. Первые христиане выходили к зверям единожды. Требовалось мужество, но единожды. Ему приходится выходить «многажды».

«Вообще-то, – сказал он себе, – признайся, старый, что к тебе всё-таки проникла тревога. Каждый раз перед выходом на арену у тебя выкручивает всё твоё тело, оно болит от тревоги. Это твоё тело борется с инстинктом самосохранения. А когда выходишь на арену, в тот момент боль тебя тотчас отпускает.

Помнишь, в последней сцене “Фауста” к нему в цитадель (сквозь замочную скважину!) всё-таки проникла тревога… Тревога – наказание Старых Больших храбрых людей. Тревога проникла и к творцу Фауста Иоганну Вольфгангу Гёте. Тема Фауста была с тобой всегда рядом. Уже в начале 80-х, найдя в библиотеке квартирной хозяйки в Париже (её звали Франсин Руссель, и она была зен-буддисткой) книгу «Steppen wolf» по-французски, ты был очарован легендой Харри Хеллера – сравнительно молодого варианта Фауста. Хеллер спасся от тревоги Херминой, богемной девушкой, завсегдатаем баров и балов… А ты, старый, спасаешься девкой Фифи. Она совсем не похожа на тебя, она “шопохолик”, она смотрит телевизор! она государственная служащая, она сумасшедшая, она встаёт в 05.45, как в лагере, эта девка… Но она утоляет твою тревогу».

При воспоминании о его девке Фифи Деду стало очень спокойно. Он даже стал посапывать. Он подумал, что впереди его ждут спокойные полмесяца за решёткой. Никто не будет просить у него денег, не будут звонить журналисты. А тем временем пройдут эти бесноватые праздники. С девкой, жаль, каникулы не получились… Но мужчина обязан воевать, Фифи, это видно, уважает его за воинственность.

Женские юбки, как он их ни любил снимать с девок, а он очень любил сдирать и юбки и трусы, никогда не могли его сбить с верного пути воина. Всё будет хорошо, старый, будешь есть казённые каши. Некоторое беспокойство, может быть, ожидает тебя в конце этого, в полумесяц длиной, тоннеля с тараканами и каплями, а именно, как бы они не подсиропили выход отсюда?! От «них» всего можно ожидать. С подлым государством держи ухо востро, старый. Он уснул.

3

Проснувшись и дойдя до дальняка, он обнаружил лужу. Оказалось, он поставил мимо капель красный таз, когда боролся с каплями, вот и лужа. Он нашёл под раковиной истлевшую губку и с её помощью медленно, но верно, набирая и отжимая, ликвидировал лужу. За ним с любопытством, шевеля усами, наблюдали тараканы. Затем он надел все свои свитера и прошёлся по камере, разглядывая детали. Пришёл к заключению, что всё это аскеза. Монашество бедное. Монашество лично его всегда облагораживало. Он не страдал от бедности никогда. Приветствовал лишения, как средство воспитания духа.

Кровати в «шестой» были все двухъярусные. Когда он прошлый раз сидел в «четвёрке», там были три одноэтажные кровати. Предстояло узнать, во всех ли камерах теперь двухъярусные.

Хряпнули замком и открыли дверь. Расхристанный милицейский солдат, то есть расстёгнутый, узнаваемый тип неряхи и в сущности анархиста, шапка на затылке, осведомился:

– Завтракать пойдёте?

– Пойду!

Дверь на второй этаж, в столовую, он помнил, находится где-то рядом с дверью «шестёрки». Так и есть. Он быстро поднялся в столовую, и был там первым посетителем.

– Здравствуйте, страдальцы! – сказал он в пространство без стены, обнажавшее кухню с двумя арестантами в белых халатах. – Что можете предложить?

Физиономии у «шнырей», как их называли бы в полноценной, взрослой, тюрьме, были корявые. У одного – краснолицего задохлика с важно нависающим носом – физиономия была точно та же, что и у сразу двух его знакомых из прошлого. Шнырь носил физиономию Эдика Брута, его соседа по отелю Winslow в Нью-Йорке, а копия физиономии Эдика Брута была приклеена природой и на человека по имени Борис и по фамилии Закстельский, с этим молодой тогда ещё Дед познакомился в Лос-Анджелесе. «Надо же, – подумал Дед, – видимо, количество форм лица ограничено, посему по планете бродят дублёры дублёров». Второй «шнырь», высокий, с дегенеративно впалыми висками, был копией американского кинорежиссёра Тарантино. Тот ведь выглядит как дегенерат.

На пшённую кашу ему предложили ложку сахара и он не отказался, потребовал: «Чего там, клади вторую!» Дали в жестяной полулитровой кружке чаю. Чай был полусладкий, но горячий. На столах лежал хлеб, не чёрный, но жёлтый, ржаной. Он сидел один и наслаждался. В дверях стоял расхристанный милиционер. Шныри высунулись из кухни и осторожно стали расспрашивать.

– Ну, когда всё сменим? – спросил Тарантино. – Жизни нет от жидомасонов.

– Сменим, сменим, скоро непременно сменим, – бросил Дед скороговоркой, чтобы не вступать в беседу.

– Я вам сочувствую, вот выйду – на площадь пойду, – сказал Брут/Закстельский. – Я с Серёжей вашим сидел. Два раза.

– Из «Левого фронта» который?

– С ним. Голодовку он тут держал.

– Спасибо, – Дед встал. Поставил миску и кружку на прилавок посудомоечного отсека. – До новых встреч.

– На обед придёте? Я хочу у вас автограф взять, – сказал Тарантино.

– Да успеешь, мне тут до середины января париться.

– Он завтра выходит, – объяснил Брут/Закстельский.

Он вернулся в «шестую» в отличном настроении. Постная пшёнка его взбодрила. «Ну, так и окунёмся в арестантскую вечность, – сказал он себе. – Деревянно-тараканную, облупленную, с тазиком, с железными мисками и кружками, где ложка сахара-песка на каше вызывает умиление. Корявые лица арестантов, Питеры Брейгели, оба – Старший и Младший – позавидуют, будут тебя окружать, Дед. Простые разговоры будешь ты слышать. Обдумаешь свою жизнь…»

Дед стал ходить по камере, привычно заложив руки за спину. В Саратовском централе это называли «тусоваться». «Размышляем, старый, – сказал себе Дед. – Размышляем ясно, как подобает после пшёнки с двумя ложками сахара. Тебя решили примерно наказать, выбрали самый абсурдный предлог. Обвинили, что ругался на улице матом. Придумали для этого не существующую в природе женщину (женщину-лжесвидетеля не смогли отыскать?). Ещё ты якобы сопротивлялся. Тебя не довезли до Тверского ОВД, последовал другой приказ, потому что туда легко добраться гражданам с твоей площади, а ОВД на Ленинском далеко, да и прикрыто забором… Размышляем дальше, старый, размышляем… Степень и дурь наказания придумана кем? Ну, не глубокими умами, скажем. Скорее, на уровне милицейских генералов. Главным ментом города имени Моше, генералом Колокольцевым? Или генералом Козловым? Или всеми вместе? Кремль бы придумал более иезуитскую гадость. 31 октября генерал Козлов, стоя на площади у автобуса, куда его, Деда, притащили милиционеры (Козлов был в куртке и кепке, кстати, и ты, Дед, в тот вечер был в куртке и кепке), отдал сердитый приказ: «Куда вы его притащили?! Тащите Деда на митинг!» И его попёрли на митинг, на отвратительный ему митинг, по дороге уронив несколько раз. Тогда, в той подлости, чувствовался почерк Кремля. В новогодней неуклюжей подлости чувствовался генеральский почерк…»

«Размышляем, старый, заглядываем в глубину событий, ища смыслы и связи. Пока тебя тогда таскали, ты получал сведения по мобильному. По сообщениям агентств новостей, на митинге Старухи в загоне собралось около 300 человек, а на “несанкционированном” в разы больше, так сказали, в разы больше, свыше тысячи человек…»

Вдруг в его размышления вклинилась попытка восстановить фамилию ночного судьи: Не..? Неу..? «Брось, старый, вернись к теме площади, а на сладкое получишь разрешение поразмышлять о твоей девке, идёт?»

Конфликт, возникший на площади между ним и Старухой. Этот конфликт тихо разгорелся ещё летом. А теперь он происходит в открытую, его обсуждают в Интернете. Потому что в конце октября Старуха решилась на мятеж. Он вспомнил оперу «Пиковая дама», где Германн ближе к концу оперы восклицает: «Старуха!!!» и «Ещё три карты. Три карты, три карты!» и опять «Старуха!». Он даже заулыбался.

Эта американская домашняя хозяйка, возомнившая себя спасительницей бесправных и лучшим другом жестоких. Целуясь с властью, она верит, что облегчает страдания бесправных. Сбежав из России в Америку, когда всех её старших друзей-диссидентов пересажали, она спешно вернулась сюда, когда их идеи вдруг восторжествовали. Это как если бы дезертир представлял погибшую дивизию на международных конгрессах. Почти два года они сотрудничали, трое заявителей митингов. Он, Костя и Старуха. Ему и Косте за шестьдесят, но Старухе-то за восемьдесят.

Они собирались в её красивой квартире на Старом Арбате. Казалось – не разлей вода эта троица. Наконец нашлись три старых упрямых человека, несгибаемых и несокрушимых. И они не отступят, так они стали выглядеть со стороны по прошествии нескольких митингов по 31-м числам.

Идея была целиком Дедова. Участвуя в оппозиционных коалициях полтора десятка лет, Дед наконец смекнул, что сама форма борьбы в составе «политических партий» не подходит для России. Достаточно намучавшись с левыми, правыми, националистическими, а в последние годы с либеральными вождями и вождишками, Дед и придумал формулу непартийных регулярных сборищ на площади. Надпартийных сборищ. Он хотел принципом надпартийности избавиться от вождей и вождишек, хотел скликать на площадь всё больше народу и оттренировать его там для будущих массовых выступлений. Приходим каждое 31-е число месяцев, в котором есть тридцать первое число, ровно в 18 часов и давим на власть, даже только своим присутствием на площади. Давим, требуя исполнения статьи 31 Конституции Российской Федерации.

Власть довольно быстро сообразила, что перед ней серьёзная проблема. Она отказалась «санкционировать» его митинги на площади, так власть спрятала под иностранным словом свою исконно русскую природу, насильственную и царистскую по происхождению. «Санкционировать» мирные собрания граждан согласно Конституции вовсе не требуется. Однако власти, и федеральные, и региональные, и местные нагло присвоили себе это право.

Ему нужно было, как сейчас говорят, «раскручивать» митинги на площади. С оппозиционными политиками он не хотел иметь дела, он устал от их блошиных соревнований по прыжкам вверх, от их амбиций, от их бюрократических привычек, от их глупости и бесталанности, в конце концов, от ревности их и зависти. Он пошёл к Старухе, числящейся по разряду «правозащитников». Деталей её биографии и деятельности он тогда не знал, иначе они бы заставили его насторожиться. Он пошёл и попросил её поддержать начинание. По состоянию на лето 2009 года, когда это произошло, он поступил верно и правильно. Перед 31 августа того же года Старуха вызвала его к себе одного.

– Мне неудобно вам это говорить, но это предложение моих товарищей-правозащитников, – мялась Старуха. В гостиной Старухи в тот день стояли белые лилии, много белых лилий. Он не выносил запах лилий, удушливый, как у немытой женщины из-под мышек, он с тоской поглядывал на дверь. Что она может ему сказать? Он вообще не любил стариков и старух, счастливо дожил до своих лет вне их круга, тогда у него ещё была другая девка, не Фифи, той было вообще 19 лет, поэтому он маялся. Да ещё Старуха была по-летнему в платье без рукавов, и с её рук свисала лишняя старческая кожа. Ниже её платья смотреть тоже было нельзя, поскольку там находились отёчные старческие ноги. Дед вспомнил знаменитых старух своей юности – Лилю Брик, Татьяну Яковлеву. Обе также злоупотребляли белыми лилиями, но вот свои старые тела тщательно скрывали летом под цветными шифонами и шелками. Но те старухи были сливки, сливки художественной богемы и высшего общества, а это была более простая старуха, да, видимо, ещё и опустившаяся, опростившаяся в Америке, там все опускаются, начинают ходить в потных футболках, в висящих штанах.

– Предложение моих товарищей… право, мне неудобно вам его сообщить, но они просили меня довести его до вашего сведения, а уж вам решать, вы согласны или нет…

– Я слушаю вас внимательно, – он выбрал точку слева от её правого плеча, чтоб не смотреть на неё, смотрел на обои.

– Видите ли, мои товарищи считают, что у вас, ну, вы, наверное, это сами понимаете, несколько одиозная репутация…

– Продолжайте.

– Я очень ценю вашу идею и мучаюсь от ревности, что не я её автор. Вы внесли бесценный вклад. Мои товарищи считают, что для того чтобы наращивать количество граждан на площади, лучше бы заявителями стали правозащитники. Присутствие вас среди заявителей, считают мои товарищи, отпугивает многих.

– И кем же вы хотите меня заменить?

Старуха назвала несколько вялых бескровных фамилий.

– Вынужден огорчить ваших товарищей. Я не могу сделать им такого подарка. В первую очередь потому, что моя идея как раз предусматривает, что на площадь будут приходить граждане независимо от их идеологической и политической ориентаций. Мои сторонники, а это не только члены моей политической организации, и сегодня составляют значительную группу на площади. Для них я символ, и они идут туда, куда я их зову. Нет смысла превращать митинги-31 в правозащитные междусобойчики, куда ходят лишь ваши сторонники.

– Я так и думала… что вы откажетесь. Я передам моим товарищам. Я не хотела брать на себя эту миссию, не хотела. Я им сказала: «Он не согласится».

Некоторое время они ещё заверяли друг друга в дружбе и сотрудничестве. Выйдя из её квартиры, он вызвал охранников. Пока он спускался на лифте, они уже ждали его у подъезда.

В машине он сказал: «Бабушка русской контрреволюции начинает показывать зубы».

Охранники сказали, что либералам доверять нельзя. Дело в том, что охранники его были в большинстве своём даже не левые, а крайне-правые.

«Размышляем дальше», – сказал он себе. Но тут вошли сразу пять милиционеров, среди них одна дама – старший лейтенант. Начальник новой смены. Поверка.

4

Дед сказал им, что туалет не сливается. Оба начальника смены – и капитан, уходящий домой, и дама с крупной грудью под мундиром и в юбке, попробовали нажать сливной механизм – такая рукоять на пружине, похожая на степлер. Ничего не вышло. Сошлись на том, что пока Дед будет пользоваться тазиком.

– И раковина течёт, – сказал он. И показал где, и продемонстрировал, как течёт. Помыл при них руки, и капли дробно застучали по несчастному тазику.

– И две батареи – ледяные, – завершил Дед.

– Это потому что они текли, их и отключили.

Сантехник, сказали ему, поехал на праздники к семье, и появится только пятого или шестого января. Ещё неизвестно, заглянет ли он в эти дни в спецприёмник, поскольку у него ещё несколько объектов обслуживания. А телефон он отключил.

– Ну вообще вы как, ничего? – спросила крупногрудая старший лейтенант. – Спали хорошо? В столовую ходили?

– Отлично спал, только петарды, чтоб им пусто было. Каши поел, пристойная каша.

– Нам из фабрики-кухни привозят, вы же знаете, – гордо напомнил капитан. – У вас есть всё, что нужно?

У него ничего не было. Но он положил себе за правило быть всем довольным и ничего не просить.

– Пацаны мне всё привезут сегодня, они опытные.

Менты утопали, со скрежетом закрыв дверь. А он улёгся одетый на постели и с наслаждением проспал до обеда.

В обед ему дали суп с лапшой и морковкой на первое и рис с сосиской на второе. Kitchen boys, как он стал называть «шнырей», поскольку они были не совсем шныри, угостили его хорошим, крепким на сей раз чаем, и очень сладким. В благодарность он подписал им автографы на их постановлениях об аресте. Другой бумаги у бедолаг не нашлось. Один, тот что Тарантино, попросил, чтоб он написал: «За справедливость!». Он написал. Со второго раза они показались ему менее корявыми.

Спускаясь вниз, к себе в камеру, он констатировал, что пища в спецприёмнике улучшилась с последнего раза. Вполне солдатская пища, а он всегда чувствовал себя солдатом. Ещё он подумал, что день у него складывается неплохо, как у Ивана Денисовича из повести Солженицына. Курить он не курил, тридцать лет тому назад бросил.

Пришла крупногрудая.

– Гулять пойдёте?

– Завтра пойду, сегодня буду акклиматизироваться.

Дверь закрылась.

«Размышляем, старый, размышляем», – сказал он себе и стал опять «тусоваться». Ему было хорошо, он любил одиночество, и однажды в тюрьме Лефортово просидел один 23 дня, точнее 20 + 3 суток. Разговоры с людьми ему давно надоели, познавать человечество ему не было надобности, он его уже познал. А вот в одиночество он впадал с удовольствием. Он мог, как в меню, выбрать себе тему для размышления и размышлять только на эту тему. Дисциплина мысли – называл он эту свою способность. Вокруг могли орать благим матом, а он мыслил на тему.

Сейчас он попробовал вернуться к Старухе. В интервью агентству «Интерфакс» в октябре он назвал поступок Старухи «подлым». Его осудила тогда, в конце октября, общественность, но с того времени много воды утекло, стал ясно виден, обнажился вред, принесённый Старухой движению, теперь подлым считают сговор Старухи с властью даже её сторонники…

«Ну ещё не все её сторонники так считают, старый, – поправил он себя. – И вообще размышляй дисциплинированно. После того августовского разговора среди вонючих лилий… Так вот, тебе следует продолжить. Ведь до 31 октября была предыстория».