Текст книги "Допельдон, или О чем думает мужчина?"

Марина расслабляет свои мышцы и выпускает меня на свободу. Я вскакиваю, в темноте нащупываю брюки и с криком «Сейчас! Сейчас!» выскакиваю в коридор. Не уверен, правда, что меня кто-то слышит, но я, продолжая кричать, подбегаю к домофону, снимаю трубку.

– Пиццу заказывали! – слышу я голос разносчика.

– Да, конечно! – отвечаю ему и впускаю в подъезд.

Пока разносчик поднимается на четвертый этаж, я успеваю одеться и открыть все двери. Вручаю деньги:

– Спасибо!

Взамен получаю безумно вкусно пахнущий белый квадрат:

– Приятного аппетита!

Руки через картон ощущают тепло, по коридору распространяется аромат свежего теста вперемешку с ветчиной и сыром, от которого начинает сосать под ложечкой. Только сейчас я вспоминаю, что не завтракал и практически не обедал. Разве можно назвать обедом одну сардельку с половиной кружки пива.

Закрываю за собой все двери и возвращаюсь в комнату. В темноте виден только красный огонек сигареты. Значит, где-то там находятся губы моей принцессы, мягкие и сладкие, как дольки дыни.

– Неужели уже прошел целый час?! – говорит моя принцесса.

– Не уже, а всего лишь час! Когда мы заказывали пиццу, было восемь, а сейчас девять!

Электронный циферблат будильника возле постели как раз только что перескочил с 20:59 на 21:00.

Марина выпускает кольцо дыма в потолок:

– О господи, я думала, что прошло уже часа три или четыре!

– Ну, все правильно, счастливые часов не наблюдают! – говорю я в ответ и кладу коробку с пиццей на край постели. – Надеюсь, что тебе было хорошо!

Вместо ответа Марина протягивает ко мне руки и говорит:

– Иди скорее ко мне!

Ложусь с ней рядом. Обнимаю. Ее кожа такая бархатная и нежная, что я снова ощущаю внутри себя некую пульсацию.

– Так хорошо мне уже было с тобой один раз, – говорит Марина, намекая на то, что мы достигали уже вершины одновременно.

– Два, – поправляю, – второй раз было в гараже у Вики. Помнишь?!

– Помню, – Марина прижимается ко мне. – А первый раз помнишь?

– Помню!

И мы смеемся, потому что первый раз было на мой день рождения. Мы сняли тогда номер в одном доме отдыха, и когда заселялись, я перепутал двери. Вместо своего номера, я открыл дверь подсобного помещения, где хранились швабры и прочий инвентарь горничных. «Ну ничего и здесь тоже люди живут», – в этот момент было «написано» на моем лице. Потом Марина часто рассказывая это эпизод, говорила, что я хотел запереть свою принцессу в шкаф. На самом деле, я встретил охранника, соседа по дому, который узнал меня, и мне очень хотелось скрыться где-нибудь.

В общем, ситуация в любом случае была комичная. И мы всегда смеялись, вспоминая ее. Наш смех сливается с трелью телефона. В это время всегда звонит Вика. Она только что уложила спать своего Кирюху и хочет поделиться с Мариной последними новостями. Обычно, Марина снимает трубку и говорит, что перезвонит позже, когда уйду я. Но сегодня я никуда не ухожу, поэтому Марина извиняющее смотрит на меня и просит разрешения поболтать с подругой. Разве я могу в чем-то отказать свой принцессе?! «Конечно, болтай! – говорю. – А я пока пойду, подогрею пиццу для тебя!» Я знаю, что Марина любит, чтобы пицца была горячая, обжигающая, поэтому, как бы быстро не привозили пиццу, она все равно просит разогреть ее в микроволновке. Довольная Марина посылает мне воздушный поцелуй и прижимает к уху трубку телефона, а я ухожу на кухню, где погружаюсь в мысли о своем новом, еще нигде не использованном слове, и о сегодняшнем дне.

По поводу слова я пришел к выводу, что «допельдон» однозначно не имеет никакого отношения к моим взаимоотношениям с Мариной. Он или оно ни разу не (появился) появилось у меня в голове с того момента, как я взял Марину за руку, выходя из кафе. Обидно, конечно, но тут уж ничего не попишешь. Как говориться, насильно мил не будешь.

Что же касается сегодняшнего дня, то в голову пришла одна где-то вычитанная фраза, которая гласила, что влюбленным дается только один день, когда у них все-все получается. Я стал прикидывать в уме, а все ли у меня сегодня получилось? Кажется все.

– Марин, а у тебя сегодня все получалось? – кричу из кухни.

Слышу, как Марина просит Вику обождать и переспрашивает:

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, вообще!

Марина какое-то время молчит, а потом отвечает:

– Я не могу так сразу сказать, мне надо подумать!

Улыбаюсь:

– Ладно, проехали!

Могла бы и сказать, что да. Но понимаю, что это не в ее характере, делать такие заявления.

Динь! Микроволновка сообщает мне, что выбранный Мариной кусок подогрелся до требуемой кондиции. Вынимаю его и несу к любимой. Марина быстро прощается с подругой и берет в руки отставленное пиво.

– А к чему ты это спросил?

– Да вот вспомнил фразу. Говорят, что влюбленным дан только один день, когда у них все получается.

Она смотрит на меня пристально:

– Ты думаешь, что у нас сегодня как раз этот день?

Пожимаю плечами:

– Ну, у меня вроде сегодня нет ничего такого, что я не сделал!

Марина откусывает пиццу:

– Знаешь, а у меня тоже вроде все получалось!

Неужели… И мы смотрим друг на друга с грустью в глазах. Разряжает обстановку Марина.

– Знаешь, а я, наверное, одно дело все же не сделала.

– Какое?

– Да там по бухгалтерии, по второй фирме, – она задумывается. – Блин, а ведь надо было сделать сегодня!

Тут я понимаю, что если Марину не остановить, она сейчас вскочит и побежит к своему компьютеру, печатать очередные платежки. И я набрасываюсь на нее с новой силой. Ближе к полуночи, когда мы смогли еще раз удовлетворить себя и, наконец, доели пиццу и досмотрели фильм, я тоже вспоминаю одно дело, которое сегодня не смог сделать. Я так и не дозвонился до сына.

И в тот момент, когда я, засыпая, про это подумал, в голове снова родился: «Допельдон!»

Кому подарить слово?

Меня снова разбудил писк выключенного телевизора. Это просто бред какой-то. Почему этот писк меня будит? Или нет, не так, почему я все время от него просыпаюсь? Я не открываю глаза, чтобы посмотреть на будильник и узнать сколько время. Я не сомневаюсь, еще рано. И уверенность эта основана на шумах за окнами. К подъезду подъехала мусороуборочная машина, и, как минимум, два дворника стали с грохотом и матюгами загружать в нее продукты жизнедеятельности жителей подъезда. К Марининому подъезду дворники подходят в шесть часов. Так что можно еще лежать, как минимум, два или три часа.

Лежу на спине, вытянув руки вдоль тела, не шевелюсь. Где-то рядом слышу ровное дыхание Марины. Пытаюсь представить, как лежит она. Скорее всего, свернувшись в комок, как медвежонок в берлоге. Это ее любимая поза. И, скорее всего, спиной ко мне. Конечно, можно протянуть руку и обнять ее, но я точно знаю, что если это сделаю, то снова начну раскачивать свой камертон, а сейчас это бесполезно. Медвежонка не разбудить! Поэтому лежу, не шелохнувшись, и пытаюсь полностью отрешиться от реального мира, который врывается в мое сознание через ушные раковины.

Попросту говоря, я пытаюсь снова уснуть. Но не тут-то было. В голову лезут утренние мысли. Утренние мысли отличаются от вечерних тем, что они у меня, как правило, всегда светлые и позитивные. Но почему-то не сегодня? Я вспоминаю, что сегодня пошел четвертый день с того момента, как я придумал слово «допельдон». Хотя, что значит придумал? Оно само появилось в моей голове. Само!

И что это значит? Только то, что это слово мне туда кто-то подкинул. Кто? И самое главное для чего? Ну «кто» более и менее понятно. Тот, Кто свыше. Тогда для чего? Какая муторная мысль! И вроде бы трезвый! Не то, что в первый день. Кстати, почему он был таким запоминающимся?

Запоминающимся своими ужасами и гнетущим настроением, когда во всем виделось только плохое. Я вспомнил, как в тот день побрился, и пошла кровь. Она ручьями стекала по белой раковине, и я никак не мог остановить ее. Вспомнил все, что было со мной в тот день и о чем думал. Вспомнил даже своего соседа, дядю Женю, с которым столкнулся, когда входил в свою квартиру.

Когда он напивается и не может идти, то ложиться в подъезде, раскинув руки, и начинает храпеть. И всем приходиться скакать через дядю Женю по перилам. Дело в том, что он такой толстый и тяжелый, что его не могут поднять даже четыре человека. Один раз соседка вызвала милицию, чтобы его забрали в вытрезвитель, но и целый наряд не смог сдвинуть соседа с места и даже разбудить. Но вспомнил я его не по этому поводу. В тот день дядя Женя был трезвый, возвращался со своей собачкой с прогулки. И мы одновременно открыли двери своих квартир. В свое время он ставил металлическую дверь и поставил не как положено, а, можно сказать, задом наперед. В общем, если открывать двери моей и его квартиры одновременно, то они в середине пути встают в ступор и заклинивают. В тот день мы, конечно, посмеялись друг над другом и по очереди вошли в квартиры.

Но сейчас я подумал, случись что: пожар, теракт, взрыв газа, да что угодно – протиснуться в узкие дверные проемы не сможет никто. Ни моя семья, ни его. Мы будем одновременно надавливать на двери, пытаясь их открыть, и от этого двери будут только еще больше клинить, усугубляя ситуацию.

Когда счет будет идти на секунды, никто не захочет уступать. Никто. Стало страшно и тоскливо за свою семью. И я открыл глаза. Тьфу ты, черт! Мысли о неприятностях уже затрахали! Надо с этим что-то делать? «Веселая» вода – не выход. Так и спиться можно. Тем более, что я еще так ничего и не сделал. Ничего особенного. А пора бы уже. Все-таки 36.

В связи с этим возникает еще один вопрос. А стоит ли вообще кому-то рассказывать о допельдоне. И как это сделать? Не подойдешь же к кому-то просто так и не спросишь: «А ты знаешь, что такое допельдон?» Ведь это будет практически третьим рождением слова. Или нет, чем-то другим. Свадьбой, после которой рождения просто не может быть.

Человек, который узнает от меня это слово, пусть пользуется им по своему усмотрению. И если это будет хороший человек, то у него это слово будет с хорошим оттенком, а если человечек так себе не очень, то у него слово будет с плохим оттенком. А с каким оттенком у меня? Представил лист бумаги и попробовал написать на нем все смыслы и значения, которые я придумал своему слову за три дня. Получилось, что всего приблизительно поровну. Значит, я ни плохой, ни хороший человек. Я что-то среднее. Как на весах. Баланс.

Значит, к выбору человека, которому я подарю свое слово, нужно подойти ответственно. Кстати, действительно это будет подарок. Настоящий. Взамен ведь вряд ли кто-то подарит мне другое новое слово. Вряд ли. Поэтому к выбору человека, которому будет подарено слово, надо отнестись ответственно.

Кому? Марине? Она, конечно, меня поймет. Должна понять. Она всегда меня понимает, но… она сочтет это забавной штукой. Не более. Она не сможет отнестись к этому серьезно. Ольге, моей жене? Она уже давно относится к моим идеям снисходительно. Мол, что с него взять. Если так разобраться, то у меня нет тех, с кем можно было бы поделиться таким серьезным делом как новое слово. Пожалуй, только одному человеку я могу доверить его. Моему сыну. Он, конечно, парень современный, и для него слово имеет меньшее значение, чем цифры 0 и 1, основа компьютерного кода, но, тем не менее, мне кажется, что сын сможет меня понять. И потом он еще учится, а значит, ему можно будет объяснить, что это за слово и научить, как им пользоваться.

От этой мысли становиться светло и радостно. И сразу хочется поделиться с кем-то своим радостным настроением. Мое тело оживает, и я кладу руку на бедро Марины.

Как разбудить медвежонка?

За окном начинает орать автомобильная сигнализация. Долго, нудно. Потом пик-пик. И снова тишина. Блин, наверное, половину дома перебудила, а мой медвежонок даже на другой бок не повернулся. Спит. Вот что значит сова. Но мое прикосновение к ее телу запускает часовой механизм, и я уже не могу остановиться. Прижимаюсь к ней грудью и тихонько на уху шепчу:

– Медвежонок! Просыпайся!

– Сейчас, сейчас, еще минуточку… – бормочет спросонья Марина. – Сколько время?

– Уже десять часов!

– Что? – Марина вздрагивает и пытается открыть глаза. – Правда!?

Но организм не обмануть. Ему нужно спать еще, как минимум, час, поэтому, увидев на часах 8:05, она бессильно падает головой на подушку и недовольно ворчит:

– Зачем ты обманываешь?

– Я тебя не обманываю, – шепчу я Марине, нежно касаясь губами мочки уха. – На Сахалине сейчас вообще вечер.

– Ну, так то на Сахалине, – отвечает Марина и, повернувшись, пытается «зарыться» мне под мышку. – Ну, пожалуйста, пожалуйста, давай еще поспим чуточку?

– Давай! – соглашаюсь со своей принцессой.

Сейчас я уже могу положить руку ей на грудь и начинаю поглаживать сосок.

Через несколько секунд, когда я чувствую, что он набух и затвердел, моя рука медленно сползает по бедру, пытается проникнуть в ложбину между ног, но они еще крепко сцеплены, и это не совсем удобно, поэтому я возвращаюсь назад. Одновременно с этим движением, принцесса снова разворачивается ко мне спиной, но на этот раз ее бедра прижимается ко мне так плотно-плотно, что мой жезл, к тому моменту еще лишь слегка набухший, оказывается между двух половинок ее попы. Это похоже на «хот-дог» в микроволновке.

Мысль о том, что я нахожусь практически в ней, а также ее жаркое тело мгновенно разогревают меня до нужной кондиции. Это такое блаженство – целовать Марину в шею, гладить грудь и прижиматься сзади. Грудь у принцессы большая и спелая, как груша, полностью умещается у меня в руке, и я не могу до конца насладиться той радостью, что держу ее в ладони. Пальцы горят. Какое-то время мы лежим, практически не двигаясь. Потом я начинаю совершать легкие колебания бедрами, Марина также еле заметно отвечает мне.

Она, конечно, уже не спит, но еще окончательно не проснулась. Я слышу, как изменился ритм ее дыхания, Марина поймала мою руку и уже сама просит, чтобы я поласкал ее там, внизу, между ложбинок. И на этот раз моя рука проникает в таинственную пещеру без труда. Принцесса впускает меня туда и издает легкий сладкий стон. Моя рука увлажняется. Я понимаю, что Марина готова принять меня по-настоящему. Отстраняюсь, и принцесса откидывается на спину.

Глаза Марины закрыты. Она заводит руки за голову, а всем телом тянется навстречу. Предлагая его мне. И я не выдерживаю, набрасываюсь на принцессу с неистовством отдохнувшего зверя. Утренний забег всегда мой. Причем этот забег не на марафонскую дистанцию, где надо экономить силы и растягивать удовольствия. Скорее всего, утренний бег похож на спринт. Резкий, взрывной, короткий, как выстрел. Когда нужно успеть выложиться, выплеснуть энергию жизни в максимально короткий срок.

Марина это знает, чувствует и ничего не имеет против. Я отжимаюсь на руках и врываюсь в нее как можно сильнее. Потом подгибаю колени и, схватив ее за бедра, тяну, тяну на себя, будто хочу разорвать пополам. С высоты моего роста я вижу ее мягкое розовое тело и еще больше возбуждаюсь. За короткое время безопасное кольцо одето. Она ворчит: «Не смотри на меня!» – затем, не открывая глаз, хватает меня за плечи и рывком прижимает к себе. Наваливаюсь на нее всем телом, так, чтобы между нами не осталось и миллиметра свободного пространства. Она сводит ноги и зажимает мое естество в узкий, горячий туннель. Даже через латекс я чувствую каждую клеточку ее тела, все ее напряженные мышцы и практически мгновенно, через нескольких коротких и глубоких рывков взрываюсь. Взрываюсь в буквальном смысле этого слова, потому что мне сейчас горячо и внизу в паху, и в голове, где бегают красные точки.

Без сил падаю Марине на грудь и замираю, шепча в подушку:

– Извини, что думал, только о себе!

Она целует меня в шею и тоже шепчет:

– Я хотела бы так просыпаться каждое утро!

Молчу, потому что невольно, я понимаю, что это невольно, в порыве страсти Марина наступила на скользкий лед наших отношений. И от этого льда сразу повеяло холодком.

Впрочем, этот холодок нам сейчас нужен. Потому что утро, потому что ровно через пятнадцать минут раздастся телефонный звонок и нетерпеливый начальник Марины будет интересоваться, собирается ли сегодня его бухгалтер на работу. Но это будет через пятнадцать минут, а пока мы лежим как тюлени и не шевелимся. Остываем. Приводим температуру своего тела в рабочую норму. Я сполз на подушку рядом, лежу на животе, Марина достала сигарету и курит. Докурив, наклоняется, целует меня в плечо и бежит в ванную.

У меня есть еще минут десять. Марина всегда долго умывается, приводит себя в порядок. Конечно, можно было бы встать и приготовить для любимой кофе, но наличие на кухне электрического кулера и растворимого кофе сводят этот ритуал благодарности к минимуму. Даже чайника ставить не надо. Поэтому я лежу и тупо смотрю в черный экран телевизора.

Странно! Вместо обычной утренней бодрости я ощущаю усталость – и снова хочется спать. Впрочем, так всегда бывает после утреннего секса с принцессой. Марина, как большая планета, забирает себе всю энергию. Всю без остатка. Будто в доказательство этому в комнату возвращается принцесса, смешно качает бедрами и бросается на меня. Она вся будто светиться изнутри. Целует меня и пытается снова завести. Мне уже не хочется ее, но я знаю, что если Марина сделает еще несколько поцелуев, я напрягусь, снова оживу, но после этого буду точно выжатый как лимон. Секса не хочется, ну ни в какую, и я мучительно соображаю, как об этой ей сказать.

Я ведь не умею отказывать женщине. А отказать любимой вообще не мыслимо. От мучительных раздумий спасает телефон. Начальник как всегда точен и сегодня необыкновенно вежлив. Позвонил не ровно в девять, а в три минуты десятого. Марина тут же переключается на разговор с ним, а я встаю и иду наливать кофе. Возвращаюсь с двумя дымящимися чашками ароматного черного кофе. Она сидит на краю постели и курит, прикусывая губу.

– Что-то случилось?

– Да, нет ерунда, – отвечает Марина, гася бычок в пепельнице. – Можно подумать, без меня там никто ничего не может сделать!

Улыбаюсь, потому что если честно, то у меня действительно сложилось такое впечатление, что у нее на работе все важные решения, да и не важные тоже, без совета с Мариной не принимаются.

Пьем кофе вперемешку с новостями. По всем каналам снова показывают наш город. Диктор сообщает о высоких гостях, которые уже успели посетить салон, об открытие авиасалона президентом, о многомиллиардных контрактах, которые собираются заключить во время проведения авиасалона. Об этом говорят на центральных каналах. На каналах попроще говорят о том же, но в качестве полноты картины показывают сюжеты с многокилометровыми автомобильными пробками на подступах к городу. О том, что кто-то ехал на МАКС весь день, не успел и для того, чтобы попасть на салон, заночевал в палатке прямо перед центральным входом ЛИИ.

Переглядываемся. Нам до этого центрального хода пять минут ходу, а мы ничего такого не видели. Вот уж действительно дожили. Не видим ничего дальше собственного носа.

«Ладно, пошли быстрее, а то все на свете пропустим». Марина начинает торопиться, но я знаю, что все равно она будет еще минут десять прихорашиваться в прихожей, потом собирать в пакет какие-то важные бумажки из числа тех, которые нужно срочно отнести в налоговую, банк или соцзащиту. И все это время принцесса будет приговаривать: «Сейчас-сейчас идем, я быстро!» И все это время я буду стоять в коридоре, прислонившись к косяку, и молча улыбаться. Хотя внутри меня уже будет все клокотать от нетерпения: «Ну почему она так медленно собирается. Давай быстрее!»

Впрочем, наверное, напрасно. Мне-то ничего особенно не надо брать. Футболка, джинсы, мокасины на босу ногу, куртка. Мобильник в один карман да бумажник со ста рублями в другой – вот и весь мой скарб.

Наконец выходим и мелкими перебежками движемся на работу. По пути болтаем о всякой ерунде, и практически перед самым поцелуем на дорожку Марина сообщает мне, что будет сегодня вечером занята и не сможет меня увидеть. Неожиданно для себя чувствую легкий укол ревности, но стараюсь не показать вида и нахожу в себе силы не спросить: «А чем ты будешь занята?»

«Хорошо, тогда позвонишь мне, как освободишься!» Быстро чмокаемся и разбегаемся. Марина идет к пешеходному переходу, и я невольно засматриваюсь на ее летящую походку, стоя на подножке автобуса, который снова отвезет меня в королевство железных птиц.

Глоток воздуха

В прошлом году мы ездили на Красное море и целыми днями занимался дайвингом. Ну не только им, конечно. Вообще-то, мы собирались провести две недели, занимаясь только друг другом. Но дайвинг, вернее банальное ныряние с трубкой и маской в прибрежной зоне, как оказалось, притягивал гораздо больше. Мы еще потом долго рассуждали, почему так получилось…

Знаете, это было похоже на легкое помешательство. Каждое утро мы, как подорванные, поднимались и неслись к берегу. Надевали ласты и маску и отплывали от берега метров на двадцать-тридцать. Чем дальше мы отплывали от берега, тем тише становились звуки земли и тем призывнее звучало море.

Как только вода смыкалась надо мной, мир сразу изменялся до неузнаваемости. Окружающие звуки выключались, и оставалось только два органа восприятия – глаза и тело. Глаза не переставали удивляться разнообразию красок окружающей живности. Казалось, что можно смотреть на эту неземную красоту вечно. Причем не только смотришь на все это. А ощущаешь себя частью всего этого. Тело ощущает это. Но воздух в легких очень быстро заканчивается, и хочешь не хочешь, но приходиться снова выныривать, чтобы отдышаться.

И чем дольше находишься под водой, тем дольше нужно времени, чтобы прийти в себя.

Один раз я поплыл за очень красивой рыбкой и опустился так глубоко, что в ушах стало ломить от давления. Я, как меня учили, продулся, зажал пальцами нос, выдохнул через уши и поплыл дальше. Вернее, глубже. С каждым моим гребком, я как будто перемещался на новый уровень. Море менялось на глазах, разноцветных рыбок становилось меньше, а цвет воды темнел. Сначала он был голубой, потом синий, а впереди маячил черный цвет. Вот где-то на границе голубого и синего воздух в моих легких закончился. И в этот момент я услышал голос. Красивый, божественный. Он звал меня за собой дальше туда к черному цвету и обещал неземную негу, блаженство и покой.

Я слышал, что на большой глубине происходят подобные галлюцинации, но никогда не думал, что со мной может произойти такое. Да и что у меня была за глубина? Так метров десять-пятнадцать не больше. Голос звал вниз, а сознание наверх. И сознание, слава богу, победило. Я выскочил на поверхность как пробка и чуть ли не по пояс высунулся из воды.

Я глотал воздух полным ртом и искренне наслаждался пляжными звуками, которые ударили по моим ушным перепонкам вместе с первой порции воздуха. С трудом, буквально на четвереньках, я выбрался на берег. И как только не поранился о кораллы!

Ноги не держали мое тело и дрожали от перенапряжения. Я сел на песок и долго-долго смотрел по сторонам, собираясь с силами. Мне доставляло удовольствие смотреть на всех этих незнакомых людей, которые меня окружали. Наблюдать за их жизнью, не вмешиваясь в нее. Просто смотреть, и, может быть, даже не за ними, не на них, а, к примеру, на небо. В Египте оно голубое-голубое. Без единого облачка. И где-то там, на горизонте, сливается с водой.

Каждая моя встреча с Мариной похожа на то самое глубоководное погружение. Стоит мне нырнуть в нее, как в море, я вокруг себя ничего не вижу и не слышу. Я любуюсь ее вниманием, ее телом, как теми красивыми рыбками. Общаясь с ней, я чувствую себя частью ее, и мне абсолютно ничего не надо, но в какой-то момент воздух заканчивается и чтобы жить, нужен глоток свежего воздуха.

Мне нужно увидеть небо.

Сразу, как только Марина скрывается за поворотом, а я ступаю на порог автобуса, в мое сознание врываются звуки окружающего мира точь-в-точь, как в тот день, когда я слишком глубоко занырнул. Мои барабанные перепонки с трудом выдерживают этот напор, мне приходится даже глотнуть слюну, чтобы продуть клапаны и, вот, черт, побери, я снова слышу внутри себя: «Допельдон!» Вот, блин, что же это за слово? Что оно означает? Может быть, глоток свободы или свежего воздуха?

Автобус качнулся и тронулся. Сразу, как только закрылись двери, в салоне стало нестерпимо жарко. Не спасали даже открытые нараспашку окна. Прохлада врывалась в салон только во время движения. Но двигались мы не постоянно, а короткими и неравномерными рывками. Создавалось впечатление, что водитель автобуса задался целью взболтать наши желудки и превратить их содержимое в коктейль.

На самом деле сегодня суббота. Самый многолюдный день авиасалона. И все дороги к авиасалону забиты машинами. И это в черте города, куда в дни МАКСа вообще-то разрешен проезд только жителям города и машинам со спецпропусками. Что же тогда творится за пределами города?

По салону носятся рассказы о взятых штурмом электричках и брошенных аж за сто километров от города на обочине машинах. Вижу, как какой-то даме становится плохо. Ей тут же уступают место. Возле нее начинает суетиться мужчина, у которого на голову надета смешная картонная бейсболка с логотипами МАКСа. Он, балансируя на полусогнутых ногах, пытается достать из заплечной сумки какие-то таблетки. Пот течет по его лицу. Одна капля, скользнув с кончика носа, падает на лицо дамы. Теперь капля ползет по ее лицу, смывая слой тонального крема. Она не замечает этого, продолжает обмахивать себя программой полетов авиасалона, которую кто-то сунул ей в руку. На громадной груди женщины прилеплен смешной головастик с пропеллером, который колышется в такт ее движениям.

Ей предлагают выйти, глотнуть свежего воздуха с запахом соснового бора. Мы как раз медленным черепашьим шагом проезжаем через него, но она упорно держится за спинку сидения и говорит, что все нормально и сейчас все пройдет.

Наконец, автобус проезжает центральные ворота. Я еле-еле успеваю осмотреть окрестности, естественно, никакой палатки поблизости не вижу. Решаю, что бедолага из новостного блока уже там. На летном поле. Что называется, сбылась мечта идиота!

За воротами взгляд в очередной раз цепляется за угрожающие формы птеродактиля, штурмовика «Ил-102», последнего и единственного из славного рода ильюшинских боевых машин. Его как раз накануне салона выкатили из ангара на белый свет и поставили у входа в институт на потеху публики, рядом с такими же раритетными рептилиями, как Як-38, Миг-23 и Су-19.

Не успеваю подумать об их незавидной, увы, участи, так как наш автобус набирает крейсерскую скорость и в салон, наконец, врывается свежий воздух. Женщина широко открывает рот и ловит воздух точь-в-точь, как я ловил жизнь в тот день, выскользнув из объятия моря. Допельдон! Я ловил жизнь или глоток воздуха? Блин! А ведь «море» и «Марина» почти однокоренные…

Наконец, легкие дамы наполняются кислородом, и она на глазах оживает. Щеки ее розовеют. Женщина достает платок, вытирает с лица каплю пота и неожиданно обнаруживает в своих руках программу полетов. Удивленно смотрит на нее, потом смотрит вокруг. Никто не проявляет к ней уже никакого интереса. Все во все глаза смотрят по сторонам. Ведь мы только что выехали на самое большое в Европе летное поле, которое все, в буквальном смысле все от горизонта до горизонта, заставлено летательными аппаратами. И над всем этим полем огромное, бескрайнее небо. Прямо надо головой медленно плывет дирижабль, а чуть впереди порхают воздушные шары, на ветру колышутся воздушные змеи и флаги всех стран мира. Красота. Мир железных птиц!

Автобус, скрипнув тормозами и присев на передние колеса, останавливается, пропуская перед собой двухвинтовой грузовой самолет фирмы «Ан». Он, натужно гудя двигателями, как какой-то розовый слон, величественно проплывает мимо наших окон. Ему нет до нас никакого дела. Ему скоро туда. В небо к своим собратьям. А вот автобус реально наклоняется на один бок, потому что все, кто есть в салоне, прилипают к окнам с той стороны, через которые видно удаляющегося красавца «Антонова».

Наконец нас довозят до проходных авиасалона, и наши пути, мои и остальных пассажиров автобуса, снова расходятся. Им прямо, в бесконечные реки-очереди, а мне направо, через автостоянку, ко второй проходной. С удовольствием отмечаю, что сегодня не только я такой умный. И впереди меня и за мной тянется тоненький людской ручеек, такая муравьиная дорожка.

Пока иду, есть время снова поразмышлять на тему, а что же такого хотят увидеть все эти люди, согласно проданным билетам, более миллиона человек, на летном поле? Почему-то всегда на этом отрезке пути очень хорошо думается об этом. Зачем они всеми правдами и не правдами стремятся попасть туда? Почему они готовы терпеть унизительные обыски, многокилометровые очереди, жару и пыль, платить бешеные деньги за билеты, за то, чтобы попасть на летное поле, которое заставлено кусками холодного металла?

В прошлый раз я попытался определить их как какая-то каста, даже хотел подарить этой касте свое новое слово, но потом отказался от этой идее, потому что до меня только сейчас дошло, что, скорее всего, эти люди не каста, а особый человеческий вид или, если хотите, раса, которым есть более точное название, чем мое новое слово.

Все они не «гомо сапиес», а «гомо флайенс», а если быть совсем точным, то «гомо сапиес флайенс», то есть «человеки разумные и летающие». Самый верный признак отличить этот подвид от обычного человека, спросить у него: «А сколько времени ты сможет смотреть в небо?» Только у «гомо сапиес флайенса» глаза устроены таким образом, что он может бесконечно смотреть на небо, наблюдая за полетом облаков, птиц или крылатых машин.

Этот признак самый важный. Потому что есть «гомо сапиес флайенсы», которые могут смотреть на небо часами, причем стоя, высоко задрав голову и прикрыв глаза от солнечного света ладонью. А есть «гомо сапиес флайенсы», которые лишены таких мощных шейных мышц, но потребность смотреть в небо у них не меньшая. Если не большая. Таких сразу можно отличить по коврику под мышкой или в рюкзаке, а еще по бомжеватому и отрешенному виду. Они смотрят на небо, лежа на травке. Вот эти «гомо сапиес флайенсы» могут наблюдать за небом даже не часами, а сутками напролет. Говорят, что именно один из них и был первым конструктором летательного аппарата, а тот, кто в него сел был из тех, кто смотрит на небо стоя.

Интересно, а к какому виду я отнес бы себя? Смотреть в небо, я, конечно, умею и с недавнего времени даже начал любить, но…

Мои глаза неожиданно вместо бескрайнего неба встречают препятствие в виде спины впереди идущего человека. На рубашке с короткими рукавами здоровенное потное пятно. Чего стоим, кого ждем? Оказалось, что муравьиный ручеек как-то так незаметно превратился в очередь. Не такую гигантскую, как на первой проходной, но все же весьма ощутимую. Минут двадцать простоять придется. Звоню Гарику, сообщаю, что попал в пробку. Он говорит, что ничего страшного. У него процесс уже начался. То есть баннер он уже развернул и собирается даже в скором времени телепартировать его на центральную аллею, где, как известно, и народу побольше, и улов покрупнее. Ничего не имею против. Деньги еще никому не мешали. Договариваемся, что при помощи добровольных помощников, он сам перебазируется туда, а я, как только, проскочу пробку, приду и сменю его.