Текст книги "Допельдон, или О чем думает мужчина?"

О смерти

И мне вдруг стало стыдно! Стыдно за то, что в тот момент, когда он умирал, один в своей конуре, я лежал дома и, скорее всего, думал о том, как удовлетворить свою разбушевавшуюся плоть.

Хотя, может быть, это произошло раньше, ведь если глаза уже остекленели, значит, он лежит так давно. Может быть, это произошло в тот момент, когда Марина прислала мне СМС. Вполне может быть. Какая разница! Я должен был быть в этот момент рядом с ним! Я должен был поддержать друга!

Стоп, блин, о ком это я? О старом псе, которому на роду было написано прожить не больше двенадцати лет! И который благополучно прожил весь отпущенный себе срок, не дожив до своего двенадцатилетия каких-то две недели.

Граф родился на месяц раньше сына. Сын – 1 октября, а Граф – 1 сентября. Они вошли в дом практически в один день. Сначала я забрал моего мальчика из роддома, а потом через несколько дней у подруги жены ощенилась сука, и одного щеночка как раз предложили нам взять. В подарок. Он был такой маленький, что легко умещался у меня на руке…

Я очнулся по дороге на дачу. От быстрой ходьбы сначала заныли голени и лодыжки, а потом закололо в боку. Пришлось остановиться, чтобы унять боль, а заодно и скинуть с себя груз нахлынувших воспоминаний.

За тридцать пять лет своей никчемной, в общем-то, жизни я на самом деле видел не так уж мало смертей. Друзья, родственники, сослуживцы. Один раз утопленника доставал из воды. И из них только, пожалуй, две оказали на меня какое-то влияние. Нет, не две. Три. Смерть моего деда, моей бабушки и вот сейчас смерть моего старого пса. Странно, да? Ежедневно, ежесекундно в мире умирает миллионы чьих-то близких и родственников. Очень часто не по своей воле. Про домашних животных вообще говорить не приходится. А тебя трогает только три чьих-то смерти?

Трогает! Именно трогает. Касается рукой. Холодной и чужой. И от этого сердце сразу сжимается в комочек. Наверное, поэтому о смерти никто старается не думать. Это очень неприятно, когда твое живое и горячее сердце вдруг замирает оттого, что к нему кто-то прикоснулся и превращается в маленький, еле дергающийся комочек, висящий на тоненьком тонюсеньком волоске жизни.

Первый раз я был еще совсем маленький. Мы приехали в деревню, в наш родовой дом, где в это время умирал мой дед. Но все родственники знали, что он умирал. Я же тогда был еще слишком мал для того, чтобы понимать, что такое смерть. Дед сидел на завалинке и ел огурец. Он вышел погреться на солнце. Вернее его вывели, погреться. В последний раз, наверное. Дед увидел меня, с хрустом откусил огурец и протянул кусок, который в руке, мне.

– На, ешь, если не брезгуешь?

Больше всего меня поразила именно последняя фраза: «Если не брезгуешь?» Огурец был вполне нормальный. Правда, со следами дедовых зубов, но почему я должен был брезговать? Ведь это был мой любимый дедушка. И я съел тот кусок огурца. Весь без остатка. Сказал: «Спасибо, деда, очень вкусно!» И побежал играть. Больше в тот день я к деду не подходил, а на утро его не стало. И если я когда-то вспоминаю про деда, то в первую очередь вспоминаю тот огурец, и смерть у меня всегда ассоциируется именно со свежим, хрустящим огурцом.

Второй раз смерть коснулась меня уже в сознательном возрасте. Только-только родился сын, а Граф маленьким щенком бегал по нашей ставшей совсем маленькой квартире. Занятый какими-то своими проблемами, я почти даже не заметил, как тихо умерла в своей комнате бабушка. Помню только, как ко мне зашел отец и сказал: «Все, она умерла!» И я даже сначала не понял, о ком идет речь. Переспросил: «Кто?» И я хорошо помню, как этот вопрос обидел отца. Ведь умерла его мать, а его сын переспрашивает, кто умер. По идее, мы должны были обняться, сказать друг другу: «Крепись! Все там будем!» Или что-то еще, что положено говорить в таком случае. Но ничего такого не было. Не помню, что было конкретно в тот момент. Наверное, мы прошли в комнату, где лежало тело. Но как оно выглядело я, честно говоря, не помню. Я не смотрел на него. Мне было, нет, нестрашно, неприятно смотреть на него, и именно поэтому я постоянно смотрел по углам комнаты, потому что где-то успел вычитать, что после смерти душа не отлетает далеко от тела, а находится здесь рядом в комнате и наблюдает за происходящим.

И вот я, как дурак, смотрел по всем углам комнаты, пытаясь увидеть что-то, что дало бы знак о том, что она, бабушка, здесь. Знака не было.

Но ночью я проснулся оттого, что почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я открыл глаза. А может, и не открыл. Вполне возможно, я посмотрел на мир сквозь прикрытые веки. Потому что того, кто стоял возле моей кровати, я не видел. Был только неясный силуэт. И в этом силуэте, каким-то шестым чувством я узнал ее, свою бабушку. Она стояла и смотрела на меня. Я хотел пошевелить руками, хотел разбудить спящую рядом жену, но не смог. Меня сковал такой ужас, что руки и ноги отказывались мне подчиняться. Только мозг лихорадочно вспоминал, что нужно делать в таких случаях. И, наконец, вспомнил, что недавно говорили на поминках. Если во сне является покойник, то нужно было сказать: «К добру или к худу!» И послушать, что он тебе скажет. Если «К добру!», то, значит, в будущем ждет тебя удача или успех, а если «К худу!», то…

Но надо обязательно сказать эту фразу, иначе покойник заберет тебя с собой. И я стал говорить эти слова, даже не говорить, орать, но про себя, потому что мои челюсти тоже не могли шевелиться. Силуэт наклонился ко мне как можно ближе, так что похолодел лоб, и, наконец, я услышал ответ: «Ничего не бойся!»

Потом я услышал, как хлопнула дверь в спальне – и я, наконец, проснулся. Мышцы дрожали и были ватными, но уже подчинялись мне, я смог пошевелить рукой и растолкать жену.

С того момента я точно знал, то, что находится там под могильным камнем на кладбище, это не моя бабушка. Моя бабушка была где-то в другом месте. Возможно, буквально рядом, за спиной, стоит только резко повернуть голову назад. Об этом я тоже вычитал в какой-то эзотерической литературе. И скажу честно, какое-то время, неделю или две, с периодичностью раз в час, а может, и чаще, как идиот, дергал головой назад, пытаясь увидеть её.

И, конечно же, ничего не видел. Только нервный тик заработал…

Представление о смерть для современного человека складывается из многогранной пестрой мозаики, которая поступает в его мозг через многочисленные газетные статьи, телевизионные передачи, эзотерическую и православную литературу, через суеверия старших, и в результате он никогда не бывает готов к смерти. Она всегда приходит внезапно и неожиданно. И не важно, чья это смерть: твоей собаки, близкого родственника или любимой канарейки жены.

Вот и я сейчас стоял на перекрестке, смотрел на проплывающие над головой облака, на яркое уже начинающее припекать солнце и думал, что я должен буду делать, когда приду на дачу и увижу неживое тело своего пса. Есть ли у него душа? Смотрит ли она на меня? И если да, то из какого угла? Ждать ли мне сегодня ночью ее появления? И что надо будет говорить в таких случаях?

Все сомнения развеяла моя матушка, женщина глубоко религиозная, а потому практически никогда не сомневающаяся. Когда я пришел на дачу, меня ждала уже приготовленная лопата и двухколесная тачка. Не дав мне опомниться, она помогла мне сломать будку. Тело пса уже задеревенело, и его невозможно было вытащить через выход. Сделав это, я действительно увидел стеклянные глаза Графа, но и это не вызвало во мне никаких эмоций. Бабка, моя мать, мы все в доме иногда так ее называем, потому что она действительно уже бабушка для моего сына, принялась быстро-быстро творить какую-то молитву и окроплять собаку святой водой.

Я удивленно посмотрел на нее и не смог удержаться от ехидного вопроса.

– А как же представления православной религии о том, что душа есть только у человека?

– Да иди ты! – махнула мать своей щеточкой, намочив мое лицо. – Не болтать, давай подгоняй тачку поближе. Он тяжелый я его одна не подниму.

На самом деле тело пса было нетяжелым, в последнее время Граф уже много болел, поэтому ел мало. Оно было «неудобным». Одному человеку действительно несподручно было грузить тело собаки на тачку, а вдвоем мы справились с этим легко. Мать взяла за передние лапы, я – за задние. Раз – и готово. И снова никаких эмоций. Как будто какой-то кусок баранины. Вот именно, мясо. И больше ничего.

Мы отвезли Графа к дороге, в лесочек. Я выкопал яму. Не глубокую, но достаточно широкую. Мать застелила ее дно мешковиной, потом мы опустили на нее нашего старого пса, и снова накрыла его дерюгой. Пока я засыпал яму землей, мать, не переставая, читала молитву. И как только я закончил, она еще раз окропила место последнего пристанища нашего пса водой, произнесла: «Аминь!»

И мгновенно переключилась на другую тему.

– Ты брата давно не видел?

«Брата? Ах да, у меня еще ведь есть брат! Младший!»

– Давно, а что?

– Он должен был тебе позвонить?

– Зачем?

– Да отец снова играть начал?

О родителях

Честно говоря, для меня было весьма неожиданным. Не то, что отец опять начал играть. Он этим занимается с переменным успехом уже лет десять. Для меня стало неожиданностью, как быстро моя мать переключилась с одного на другое. Еще минуту назад слезу горькую роняла над могилой, а тут уже вроде и забыла об этом.

Я, положа руку на сердце, не умею так, поэтому никак не мог уловить смысла слов. Да еще пока махал лопатой, успел содрать себе мозоли на ладонях. Они нещадно саднили и мешали сосредоточиться.

– Играть? Во что?

Мать всплеснула руками.

– Как во что? Да в этих! Одноруких бандитов! Будь они неладны!

Мать всплеснула руками и запричитала: «О господи, и за что мне такое наказание!»

Я смотрю на мать, на ее руки, потом на свои руки и тут же в моей голове проносится мой любимый «Допельдон». Причем не в том смысле, что «не упоминаю, всуе…», а в том, что я вспоминаю, что, наверное, забыл выключить дома тостер. В голове очень четко отложился момент, как я опускал хлеб в этот аппарат, но то, как он выскакивал, совершенно не помню. И это начинает меня нервировать.

Или не это?

По крайней мере, успеваю порадоваться за то, что мое слово никак не связано со смертью. Оно ведь не разу даже не пыталось прорваться через мое сознание, пока я думал о Графе.

Пока мы идем назад на дачу, пока я убираю лопату в сарай и ставлю на место тачку, мать успевает рассказать мне о том, что отец уже два раза не ночевал дома и один раз не приносил домой получку. Мать так и сказала: «Получку!»

– И как он это объясняет?

– Говорит, что подменял кого-то на работе?

– А деньги?

– Сказал, что в милицию забрали.

Глубокомысленно качаю головой. Нет, тостер определенно не дает мне покоя.

– И с чего ты решила, что он играет?

– Да вот, недавно штаны стирала и нашла в заднем кармане.

Мать достает из кармана передника небольшой желтый кругляшек с надписью «BONIK». Жетон игрового клуба. «Да, уж. Отец так и не научился прятать улики!»

– А домой трезвый приходит? – переспрашиваю я, разглядывая жетон.

– Трезвый и злой, как собака! – мать снова переходит на слезный тон и орет, орет на меня постоянно.

Вообще-то, крик это нормальная для родителей форма общения. Я вообще не помню, чтобы они когда-то говорили друг с другом спокойными голосами. Даже странно, как они могли прожить столько лет вместе. Но прожили же, вот что удивительно. И меня с братом на ноги поставили. Поэтому пропускаю причитания матери мимо ушей и на всякий случай переспрашиваю: «А может, это он того, налево бегает?»

– Да, что ты, что ты, это не по его части, а по твоей, – мать пристально смотрит на меня.

Выдерживаю ее взгляд, не моргнув, и тут же понимаю, что на самом деле меня больше беспокоил не тостер, а то, что раз уж мы с ней вместе, можно сказать «один на один», то она обязательно должна была мне задать этот вопрос. Что, собственно, и произошло. А тостер, это так предлог, чтобы…

Увожу разговор в сторону:

– А брат-то зачем мне должен звонить?

– Ну попросить тебя с отцом поговорить.

– Да? А сама что не могла?

– Да тебе не дозвониться.

Удивляюсь, потому что телефон у меня всегда включен, но спорить на эту тему бесполезно, потому что знаю, мать скорее позвонит брату, своему младшему сыну, чем мне. Почему? Это сложный вопрос. Поэтому не углубляюсь и спрашиваю.

– С какой стати отец должен меня послушать?

– Было ведь. Слушал?

Мать намекает на то, что однажды, по молодости, я так сильно накостылял отцу за его непрекращающиеся пьянки, что он действительно на какое-то время бросил пить. Что было, то было! Но тогда я был молодой, глупый и ничего не понимал. Сейчас моя точка зрения по поводу применения грубой физической силы несколько изменилась, но, чтобы не расстраивать матушку, говорю ей.

– Хорошо, поговорю с отцом, как увижу его. Но ничего не обещаю.

Мать, добившись своего, успокаивается и начинает уговаривать меня позавтракать. Отказываюсь, потому что на самом деле времени уже в обрез. Да еще этот тостер! Надо все же забежать и проверить. Но мать уже не настаивает. Она знает, что я все равно не буду завтракать. Провожает меня до забора дачи и уже на пороге снова задает несколько каверзных вопросов:

– Ольга давно не звонила?

– Давно.

– Соскучился, небось?

– Некогда мне скучать, мать. Некогда.

Она снова пристально, а также немного с грустью смотрит на меня.

– Ну, да. Конечно. Вечно ты занятой. Все работаешь, работаешь. Только денег почему-то у тебя никогда нет. Ладно, беги!

Мать торопливо крестит меня и закрывает калитку. Потому что знает, сейчас начнется.

Вот к бабке можно было бы не ходить, чтобы догадаться, что разговор кончится именно денежным вопросом. Вернее, постоянной нехваткой денег.

Собственно, это и есть одна из причин, по которой мать не звонит мне, а я под любым предлогом избегаю встреч с нею. Но у меня сегодня нет настроения спорить с матерью о том, что на самом деле не в деньгах счастье, поэтому я просто через сетку в заборе говорю ей: «Я тоже люблю тебя, ма!»

И бодрым шагом направляюсь по направлению к… тостеру, а мой затылок еще долго ощущает на себе тоскливый и добрый взгляд матери.

Об опыте

Когда это началось? Когда меня стали тяготить встречи с родителями? Сложно сказать, но, наверное, в тот момент, когда родительский совет стал расходиться с моими желаниями.

Как известно, родители всегда желают своим детям только добра. И мои предки в этом не исключение. Однако родительское представление о добре и зле всегда очень сильно отличается от детского…

Родительское представление основано на суровом опыте жизни, а детское на легкомысленном желании познать себя и мир. Родители знают, а дети хотят знать.

Как и всякий послушный мальчик, я всегда делился своими мыслями с родителями.

Но один раз, уже будучи в юношеском возрасте, я поделился с матерью мыслью о своем будущем, но вместо того, чтобы восхититься моим смелым и грандиозным планам, мать только покачала головой и сказала что-то из разряда «лучше бы ты подумал о… нормальной работе, деньгах, женитьбе». В общем, сказала что-то приземлено-бытовое. Не помню. Человек всегда забывает неприятные вещи, вот и я забыл детали того разговора. Помню, только что у меня в тот момент, словно крылья обрезали.

Стало обидно-обидно. И я впервые посмотрел на свою мать, как на стороннего человека.

Она не поддержала моих планов! Как так?

И с тех пор я больше не делился с родителями своими планами. Мало того, я даже стал загадывать, если удержусь и не расскажу им о своим планах, то они сбудутся, а проболтаюсь, то лучше и не начинать. Я стал избегать разговоров с родителями о своих делах, а на все расспросы отвечал уклончиво: «Все нормально!» А еще, наверное, меня всегда раздражал грустный и тоскливый взгляд матери, который будто говорил мне: «Ну только не залетай высоко в своих мечтах, падать будет больно».

Да, это раздражало меня всегда больше всего.

Когда же появился сын, я обещал себе, что всегда буду поддерживать его во всех его грандиозных планах, пусть они и будут казаться мне опасными и несбыточными.

Эх, знал бы я, как это тяжело, никогда не давал бы таких поспешных обещаний, потому что мои благие желания разошлись с действиями еще в период безобидных катаний с горки…

Никогда я не забуду, как сын пришел домой и стал уговаривать меня сходить вместе с ним на горку, посмотреть, как он катается. Он так весело рассказывал о том, как их компания весь день строила большой трамплин и заливала его водой, что я не удержался и согласился пойти.

Вечером на горке всегда было много народу. Смех, визг. Музыка. Мальчишки, разогнавшись по ледяному желобу, на животах, на санках, на каких-то фанерках, а то и просто на попе летели вниз, потом подлетали на трамплине и ловко приземлялись на ноги или пятую точку.

Сын подбежал к ним, они поздоровались, как-то по особому, как в каком-то голливудском фильме, хлопнув друг другу по ладоням, а потом сын крикнул:

– Пап, смотри! – и, плюхнувшись на свое мягкое место, полетел вниз.

Все было хорошо до того момента, пока задница не оторвалась ото льда. Сын летел, как пушечное ядро, вытянув ноги вперед, и смеялся, стараясь показать мне свою удаль, а я видел только одно. Сейчас произойдет соприкосновение копчика с землей – и тогда все. Конец! В голове пронеслись картины одна ужаснее другой. Обездвиженное тело сына. Немое лицо жены. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого. И открыл их только тогда, когда мой мальчик стал дергать меня за край куртки.

– Пап, ты что? Не видел, как я летел? Сейчас я еще раз!

Нет, второй раз мне на это смотреть абсолютно не хотелось, я вообще не хотел, чтобы сын хотя бы еще раз съехал с этой страшной горы и… сказал ему об этом. Даже не сказал, а намекнул: «Может, не надо? Это ведь так опасно!»

Как он орал на меня! И когда только успел узнать столько нецензурных выражений? «Пошел в жопу, придурок! Я больше никогда тебе ничего не покажу!» Было самым мягким из них. Все вокруг стояли и смотрели на меня, ожидая, что сейчас что-то будет. Но я ничего не сделал сыну за это в тот день, потому что решил, что пусть кричит, но на горку он больше не пойдет.

Я в тот день чуть-чуть не подрезал крылья своему мальчику. Видит бог, я этого не хотел! Но уверен, что он чувствовал себя примерно так же, как я ощущал себя во время того первого моего разговора с матерью.

«Почему? Почему? Отец не хочет смотреть, как у меня ловко получается!»

И, наверное, в тот раз я впервые смотрел на него так же, как моя мать. С грустью и тоской.

А виной всему был опыт! Та неосязаемая и страшная вещь, которая была у матери и не была у меня, а потом опыт был у меня, но его совершенно не было у сына. И самое обидное во всем этом было то, что я очень хотел передать ему свой опыт, уберечь от ошибок, которые совершил сам, а сыну этого абсолютно было не нужно. Он все хотел получить сам.

Вот и получалось, что опыт – самая глупая и бесполезная вещь. Он есть, а передать его некому. И никому он не нужен.

Почти то же самое, что и… допельдон! А что? Может быть, так оно и есть?

От философских раздумий меня в очередной раз оторвал телефон. Звонил Гарик, чтобы узнать о моих планах. И в его голосе явно было заметно недовольство. В общем-то, справедливое, ведь я снова опаздывал. Рассказываю ему про пса, чувствую, приостыл.

– Ладно, – говорит, – подъезжай, как сможешь. Мы уже развернулись. Работаем. У нас все нормально.

Отключается…

Просто удивительно, как мыслительный процесс иногда сокращает дорогу. Особенно, если путь пролегает по уже сотни раз хоженым тропам. Тело само выбирает оптимальный режим движения и входит в своеобразный транс. И в результате туловище перемещается отдельно, а мысли – отдельно. Но параллельно!

Как оказалось, за это время пока тело двигалось параллельно мыслям, я успел зайти в дом, проверить тостер (кстати, зря волновался!) и дойти до моего самого любимого места на этой планете. Оно находится в пяти минутах ходьбы от моего дома, на краю нашего села. Это вершина холма, внизу которого протекает старица реки Москва.

Что в нем особенного? Сейчас попробую объяснить. Представьте себе. Вы идете по узкой улице села, слева и справа невысокие заборы, увитые кустами сирени, за ними высокие стены добротных деревенских изб. На окнах резные наличники. Над головой – небо. Уже красиво! Но это такая уютная компактная красота, которая настраивает на спокойный лад и умиротворенность.

И вдруг вы выходите на небольшую площадку, буквально, пятачок, с которой открывается вид на почти необъятное взглядом пространство, напоминающее гигантский ковш, до краев наполненное… небом.

Иногда, как сегодня, оно голубое, иногда со взбитыми сливками облаков, а если идти ночью, то оно черное, как черничное варенье, и, как жемчужным ожерельем, украшено огнями фонарей, которые светят где-то там на горизонте. Утром оно розовое, а в дождь серое. Но оно, небо, вот здесь, рядом, и создается впечатление, что до него можно запросто дотронуться рукой. Только протяни ладонь.

В общем, вид обалденный, а если добавить, что именно здесь начинается зона уверенного приема мобильных операторов, то вполне понятно, почему в этом месте приходится останавливаться и по долгу стоять, общаясь с целым миром.

Вот и сейчас не успеваю убрать в карман телефон, как слышу сигнал СМС-сообщения: «Позвони мне!»

О-о! Не может быть, моя принцесса проснулась…

И вместе с этим я, как обезьяна, которая скачет с ветки на ветку, не касаясь земли, перескакиваю на новую ветку своих мыслей. Вроде бы и о том же думаю, но уже и совсем о другом.