Текст книги "Катастрофа"

Мы прошли по коридору прямо и затем поднялись ступенек на двадцать. Я обратил внимание на широкую стальную дверь.

– Там хранятся запасы воды и продовольствия, а также оружие. Так объяснил Такибае…

Одолев еще один небольшой подъем, мы оказались в помещении, напоминавшем по форме отрезок громадной трубы. Здесь находилось нечто, принятое мною вначале за баллистическую ракету колоссальной мощности. «Ракета» покоилась на передвижной платформе, колеса стояли на стальных рельсах, упиравшихся в гранитную стену.

– Автономное противоатомное убежище, рассчитанное на пять человек, – сказала Луийя. – В случае угрозы затопления ангара вся штука передвигается к стене, срабатывает специальное взрывное устройство…

Она что-то еще объясняла, но слова больше не доходили до меня. Я дрожал мелкой дрожью, сам не зная отчего.

На корпусе убежища, разделенного на секции стальными обручами, темнело овальное углубление. Луийя нашарила прорезь и вставила тот же ключ. Машина, скрытая в чреве сооружения, опознала код, по ее сигналу открылся люк и выбросилась лесенка с тонкими поручнями.

Я плохо владел собой, поднимаясь в убежище следом за Луийей. Голова кружилась – загробный мир разверзся передо мною…

Синий сигнальный свет освещал отсеки, нашпигованные техникой. Глаза разбегались от зловещего совершенства предметов, назначение которых я только угадывал. Над созданием этих чудес трудились, конечно, тысячи умов и тысячи рук…

Оставаться в убежище не хотелось, оно подавляло и вместе с тем – страшно! страшно! – манило, как манит раскрытый зев могилы: мы только боимся в этом сознаться, торопясь уйти прочь с кладбища…

– Угроза войны – не вымысел, – у самого уха сказала Луийя. Я почувствовал даже колебание теплого воздуха из ее рта. – Время отсчитывается уже в обратном направлении. Завтра уже будет поздно. Но много ли надежд у обманутого, ограбленного, разобщенного, лишенного права на определение своей судьбы человечества?..

Мысль шибанула: немедля покончить самоубийством, здесь же, вдвоем с этой женщиной. Вскрыть себе и ей вены…

Но и это было бессмысленно, как все остальное…

Я вылез из убежища. Отчаяние владело мною: что, что я мог сделать реально, чтобы не чувствовать себя обреченным на бессмысленную жизнь и бессмысленную смерть? Я ничего не мог сделать, и потому безразличие было моим уделом – полное безразличие ко всему: что будет, то будет…

– Убежище напоминает снаряд. Или ракету, на которой хотят скрыться… Человек впервые стал строить свой гроб, используя все ухищрения техники. И мы глядим на этот гроб и не умираем от стыда.

– Иногда мне кажется, что люди придумали слова, чтобы скрывать от себя правду, – сказала Луийя, будто бы безо всякой связи с моей репликой. Но связь эта была, была!..

Луийя спустилась по лесенке, лесенка тотчас убралась внутрь – стальная створка поднялась и встала на свое место.

– Привести численность человечества в соответствие с возможностями среды, имея в виду миллиарды лет перспективы, посредством ракетно-ядерной войны невозможно. В этом убеждены лучшие умы. И вообще невозможно, не изменяя радикально структуру социальной жизни народов, – сказала Луийя.

– Вы знаете, как ее изменить?

– По крайней мере, я знаю, что должно измениться… Должны быть вырваны все корни лжи… В странах, где господствует мафия сверхсобственников, кандидаты на главные посты в государстве выращиваются с детства. Их тщательно готовят к будущей роли. Перед бедным народом каждый раз разыгрывают подлый и постыдный фарс… Даже Такибае дважды называл мне разные учебные заведения, в которых учился…

Мне было это уже безразлично. Сонливость или апатия одолевали меня.

Обратную дорогу мы проделали молча – в каком-то сомнабулическом состоянии. Когда мы вышли из бетонного коридора во двор сверкающего огнями замка и я, глядя на звезды, стал грудью гонять живой и живительный океанский воздух, чтобы вытеснить мертвый смрад подземелья, мне почудилось, что никуда я вообще-то не уходил и никакого убежища не видел. То есть, я сознавал, что ходил и видел, но было противно и горько от того сознания. Ложь, о которой говорила Луийя, была столь чудовищна, что разум отказывался осмыслить ее: кто-то, незримо управлявший моей судьбою, дурачил меня надеждами, а сам приготавливался втайне от меня жить и тогда, когда я должен был сгореть и задохнуться…

Луийя смотрела в небо.

– Сможете вы рассказать о том, что видели?

– Нет, – сразу ответил я. – Зачем будоражить стадо? Все мы все равно обречены, а я маленький человек.

– Нет, мы не обречены. Еще не обречены. Еще есть шансы. Но они требуют мужества и жертвы. Они требуют подвига…

– Ради чего?

Соря непристойными словами, мимо нас прошла кучка перепившихся мужчин и женщин, белых и черных, – откуда они взялись? Кто-то крикнул нам, чтобы мы присоединились и встретили полночь «в обнаженности истины». Какие-то нудисты. Ненавидя их, я завидовал им.

– Повсюду все больше презирают конкретный, производительный труд, – сказал я. – Это Вавилон, следствие тотального рабства тела и духа. А Вавилон должен погибнуть. Из этих скотов ни один понятия не имеет о подвиге.

– Они живут так, – возразила Луийя, – потому что убедились за годы своей жизни: кого слепит труд, тот остается кротом. А болтовня и демагогия приносят дивиденды. Они убедились, что разрознены, и борцов прихлопывают поодиночке, как мух. Среди них, пожалуй, тоже сыскалось бы мужество. Только ведь некому подать пример и вселить надежду.

– А ваш брат? Разве он не подает примера?.. Молчите? Да вы и не можете ответить, потому что пример вашего брата требует самоотречения, веры, а у этих людей, точнее, у всех нас, нет уже ни веры, ни способности к самоотречению. Наш разум давно утратил высокие, божественные свойства, превратясь в калькулятор личной выгоды… Не знаете отчего?

– Все оттого же: разумных всегда выдергивали с корнем, как сорняк… Я чувствую роковую связь между сексом и политикой…

Ну, да, я тоже ощущал эту связь: политика служила борьбе за изменение мира, а секс – примирению…

– Когда политика заходит в тупик, торжествует разврат и безразличие к общественным идеалам.

– Пожалуй, – подхватила Луийя, будто моя мысль натолкнула ее на другую мысль, еще более важную: – Вы совершенно правы, с некоторых пор мы существуем в выдуманном мире, реальность подлинных вещей покинула нас. Никто не находит наслаждения в труде, хотя все человеческие ценности – превращенная форма труда. Никто не возьмется за дело, если оно не сулит прибыли. А ведь самое прибыльное дело – именно то, которое не сулит прибыли… Мы болтаем всюду – в парламенте, в печати, в обществе, в постели, потому что хотим скрыть от себя ужасную истину: мы все меньше достойны дел, которые создают нас… Они требуют людей решительных, благородных, честных… Всем нам нужен был бог только для того, чтобы переложить на него ответственность. Чтобы избежать ответственности, мы голосуем с большинством, поддерживаем мнение большинства, подхватываем молву, моду, анекдоты… Не испытав свой разум, мы отреклись от него, покорно принимая догмы, разучиваясь думать, сопоставлять, сравнивать…

Луийя была умна, и язык у нее был подвешен, ничего не скажешь.

– Кто не болтает, а действует в наше время? Кто работает не по принуждению, не из-под палки, а потому, что осознает духовную ценность всякой работы? Только ведь честная работа уравнивает человека с природой. Только честная работа… А иначе человек обременителен для природы, не нужен ей…

Кучка нудистов, за которыми я все же наблюдал краем глаза, расположилась на лужайке у отвесных скал. Совсем недалеко. Почти рядом. Нужно было поскорее уйти: нельзя было в обществе дамы созерцать оргии. А собственно, почему нельзя?

– Если мир еще живет, то только благодаря немногим труженикам, тем, кто способен преобразовывать понимание в действие… Я затрудняюсь назвать роковую болезнь цивилизации, но отрыв мысли от действия – чудовищный фактор нашего самоуничтожения. Будто бы включились силы антиэволюции…

С лужайки доносились пьяные выкрики. Там началось, и я втайне сожалел, что плохо видно. «Неужели же во всех нас живет это – тайное желание обойтись вовсе без морали?..»

– Каждый принцип должен исчерпать себя, – сказал я, неотвязно думая о том, что происходит на лужайке. – Каждая истина должна дойти до последней точки, чтобы дать начало новой истине. И та, новая истина, может быть, побудит нас действовать, потому что ни одна из нынешних истин не дает перспективы…

– Ложь! – гневно воскликнула Луийя…

В этот момент, ничем особенно не примечательный и совсем не зловещий, в меня вонзились лучи мощного прожектора. Вспыхнуло все ночное небо. Сам я вместе с Луийей, как потом сообразил, оказался в тени здания, – я увидел ослепительно белые, скорченные на белой земле тела. Вспышка гигантской силы парализовала их. Я только заметил белую, как огонь, женщину, зарезанную светом, падающую или взлетающую боком, расставив руки…

Белые волосы на ней дыбом стояли…

О, этот зловещий свет жил в нашем сознании, с тех пор как американцы впервые зажгли его над Хиросимой – всегда, всегда! Я ни о чем не подумал, не успел подумать – сознание мое угасло, отключилось одновременно со вспышкой ядерного взрыва. Но я знал, не отдавая в этом себе отчета, что вспышка означает конец. Единственная мысль, необыкновенно медленно проползшая по опустевшим ячейкам моего сознания, была длинной, как колонна из ста тысяч крыс: «Н-е-у-ж-е-л-и?..»

В представлениях каждого из нас укоренилось, что апокалипсис должен быть в некоторой степени даже торжественным. То, что произошло, было заурядным, как всякая смерть…

Но эта мысль явилась через много-много часов полной прострации – вероятно, я что-то делал, но больше лежал, раздавленное насекомое, ни о чем не сожалея, ни о чем не беспокоясь, не представляя масштабов бедствия, разразившегося над Атенаитой или надо всем миром…

В тот момент, наверно, все чувствовали себя так, как если бы их заживо вывернули наизнанку – требухой наружу. Я вспоминаю лишь приблизительно свое самочувствие – кажется, я пережил то, что способен пережить человек, очнувшийся от летаргии в своем гробу, глубоко под землей, – удар неодолимой обреченности. Вспышка страха должна была бы убить меня тотчас, если бы я способен был переживать страх, я задыхался, не ощущая, что задыхаюсь…

В самый момент вспышки все пространство наполнилось каким-то шорохом, ужасающим, вибрирующим звуком. Никто еще не кричал, ничто не ломалось, не рассыпалось, не плавилось, не опрокидывалось, не занималось огнем, – звук исходил из-под земли, точнее, от каждого предмета, попавшего в океан убийственных лучей. Белые, искореженные тела там, у отвесных скал, замерли, вытянулись и, я полагаю, испарились, потому что внезапно пропали, замутившись, точно парок над котлом…

Кажется, я бросился обратно в здание, из которого вышел. Как я оказался у порога, не помню. Я был слеп от огня, брошенного мне в глаза, я был беспомощен и жалок – муха в бурлящем кипятке…

В кромешном мраке, пронизанном всепотрясающим гулом или рокотом преисподней и обжигающим запахом неостановимой беды, сравнить который не с чем, я инстинктивно полз вперед. Кто-то перелез через меня, кто-то наступил мне на голову. Я потерял сознание, а очнувшись, увидел, что все надо мной вспыхнуло, будто облитое бензином. Кажется, кричали люди, много людей – слитный крик слился с треском огня. Послышался звон стекла. Каменная стена легко поднялась в воздух и рухнула, рассыпавшись на мелкие части. Какие-то багровые предметы и люди вылетели сквозь лопнувшие окна, и все задернулось наглухо клубами пыли или дыма. Я дышал текучим огнем, и все во мне было сплошным ожогом, и кровь испарялась, не успев вытечь. Я был выброшен из коридора чудовищным ураганом. И вот звук, который я давно уже слышал в себе, настиг меня извне. Колонны коридора разошлись, и монолит сводчатого потолка медленно обрушился вниз, накрыв копошившиеся тела. Огромная плита, пылавшая огнем, торцом угодила в череп темнокожего – в лицо мне прыскнули мозги и кровь. Лестница, по которой я полз, обрушилась вниз, я ухватился за чьи-то ноги. Кто-то камнем шибанул меня по шее, чтобы я отцепился. Я упал на что-то мягкое, все еще шевелившееся подо мною. Я кричал? Может быть, но я не слышал своих воплей в том урагане звуков, в том грохоте, треске и свисте, который несся со всех сторон. Я сам и все, кто, подобно мне, возможно, оставался еще живым, сошли с ума. Это несомненно, потому что сошла с ума действительность, и никакой разум не был в состоянии постичь совершающееся, – какая логика была во всем этом?..

Я ни о чем не думал, я горел заживо, задыхаясь в раскаленном дыму. Меня ничто не удивляло, даже горящие факелом люди, у которых разинутый рот был шире головы. Отныне все они, все вообще люди не имели ко мне ни малейшего отношения: вспышка света уничтожила все связи цивилизации, означив новую эру полной и неодолимой обособленности.

Цветущая земля, некогда, еще совсем недавно одарявшая человека благодатью жизни, воды и воздуха, покоя и пищи, сулившая надежду и любовь, была обращена в костер – вокруг горело даже то, что не должно было гореть по всем естественным законам. Стало быть, и они были отменены…

Куда подевалась Луийя, меня, разумеется, не трогало. Я даже и не вспомнил ни о ней, ни об убежище, ни о том, что у Луийи был ключ от убежища. Она, конечно, не воспользовалась ключом. В такие минуты нельзя совершить ни одного осмысленного действия – она бы не сообразила открыть двери, даже держа в руках ключ.

К тому же я своими глазами видел, как рухнула стена, устойчивость которой, вероятно, гарантировали инженеры, строившие убежище. Что, вообще, могли рассчитать эти инженеры, заставлявшие нормальный ум моделировать ненормальную ситуацию? Ненормальное не способен вообразить нормальный, и если я пытаюсь свидетельствовать о своих ощущениях, то я же и говорю: не верьте мне, все не так было! В том, что совершалось вокруг, не было последовательности, и мои мысли – это уже новые мысли по поводу тех, что погибли, разорванные в клочья, не способные облечься даже в жалкую шкуру доисторических слов. Те, как крик, растаяли в космосе. Слишком о многом возможно сказать лишь криком… Или полным молчанием…

Боялся ли я? Испытывал ли страх? Трудно ответить. Испытывает страх существо, осознающее себя, – я себя не осознавал. Я был ничто. И самое страшное, может быть, было то, хотя я и не думал об этом тогда, – что мгновенно исчезли все обязательства, удерживающие человека в определенных рамках, – мы называли их культурой. Не стало ни права, ни долга, ни времени, ни друга, ни желания, ни возможности. В эти минуты-годы, последовавшие после ядерного взрыва, я оставался более одиноким, нежели тот, кто замерзал в арктических льдах за тысячи километров от жилья…

Вообще-то была ночь. Но кругом пылал слепящий, термитный огонь. И люди, которые обрушились вместе со мной, неуклюжие, как тараканы, оглушенные дустом, карабкались в истерике в обнажившуюся дыру – в канализационную трубу…

Пить ужасно хотелось мне. Я высох в клочок газеты, я подыхал от жажды – это не фразеологический оборот. За стакан воды я совершил бы любое преступление. Да и не могло быть преступления посреди того, какое совершилось.

Еще дымились на мне лохмотья…

Женщина, у которой были до плеч раздроблены руки, пыталась влезть в трубу, извиваясь червем, но что-то впереди мешало ей. Я рывком – за лодыжки – выхватил женщину из трубы и полез сам. Кто-то, корчась в агонии, преградил мне путь. Я ударил его головой о бетон и полез по трубе, ощущая прохладу, – я искал воду. Вскоре труба кончилась – я уперся в ее слепой конец. Ощупал его без отчаяния, не задаваясь вопросом, куда делись люди, которые вползли в трубу прежде меня. И пополз раком, упираясь головой в верхнюю стенку трубы. Вдруг моя голова распрямилась. Без удивления я обнаружил, что надо мной колодец. Нащупывая во тьме железные скобы, я поднялся наверх, – это было совсем невысоко, метра два всего лишь, но я совершенно выбился из сил и, свалившись возле колодца, тупо отдыхал. Может быть, лежал без сознания…

Чья-то рука потыкалась в меня, проверяя, мертвый я или еще живой.

– В сторону, – сказал хриплый голос…

Нет, это мне почудилось все – с голосом: разве я уже не был раздавлен? Но я отполз в сторону, натыкаясь на тела. Возможно, на мертвые. Возможно, на живые. Тут, в слепой каменной кишке, их собралось, наверно, больше десятка. Я не слышал ни плача, ни разговора. Кто был жив, был невменяем. Я тоже переживал шоковое состояние.

– Кто там еще?..

Я был уверен, что это галлюцинация. Но голос повторился. Все тот же голос. Напомнил о Луийе. Я не сразу понял, что это ее голос. И когда понял, нисколько не обрадовался и не опечалился. Мне все равно было.

– Пить, – сказал я, – пить. Воды…

– Вы?

Это была Луийя.

– Ползите за мной, – сказала она у самого моего лица.

Она поползла. Я – за ней, подолгу отдыхая после каждого метра. Я задыхался. Я не понимал, зачем я ползу, зачем меня мучат. Когда мне пришлось взбираться на лестницу, ступенька за ступенькой, и силы мои кончились, а она торопила, я твердо решил ее убить. Я ненавидел ее, как никого прежде. Но у меня не было оружия, а тьма не позволяла ударить ее безошибочно – по голове.

Я затаился, рассчитывая, что она станет нашаривать меня, – тогда я расквитаюсь. За что? Она меня злила, и этого было вполне достаточно…

Луийя не подползала, не звала, не протягивала руки. Постепенно ярость сменилась во мне отчаянием и страхом. Я не представлял, где нахожусь, я был уверен, что Луийя скончалась и обещанная вода достанется кому-то другому…

И вот я вновь услыхал голос. Оказалось, Луийя заснула. Я тотчас решил, что убью ее потом, и попросил пить, сказав, что больше не в состоянии проползти ни шага. Я именно так выразился – «проползти». «Идти» – это был другой словарь, из жизни, которая окончилась навсегда. Что началось, я не представлял, но что прежнее окончилось, это было очевидно настолько, что не требовало размышлений…

– Надо ползти, – сказала Луийя. – Другого не дано…

О чем она? Издевается, сволочь… Я нащупал чей-то туфель, – кажется, туфель, – и с силой швырнул его на голос. Я хотел, чтобы туфель взорвался и убил женщину на месте.

«В каждом туфле нужно было держать воду. В каблуке помещать резервуарчик с прохладной водой…»

– Врешь, сука. Убей меня на месте. Взорви…

Луийя долго молчала. Потом зашептала. Почти в ухо.

– Не спрашивайте ничего, тут посторонние…

Вот оно что – она кого-то боялась!.. Почему боялась?..

И тут я вспомнил, что где-то впереди кладовые с водой и пищей. Представилось, что я выпил бутылочку «Лёвенброй» или «Гольденстар» и сел к телевизору – посмотреть программу новостей. Открыл окно, впуская немного свежего воздуха. Привычное желание потрясло меня: неужто это счастье было возможно – наверняка выпить бутылку пива? Развалиться в мягком кресле перед цветным экраном? Раскрыть настежь окно в собственной квартире?..

Я заплакал. Кажется, заплакал. Но, понятно, без слез. Впервые за все время после того, как я увидел вспыхнувшее небо, захотелось узнать, что случилось в мире, всеобщая ракетно-ядерная война или локальная атака с применением ядерного оружия? Или что-нибудь еще?..

Но это желание тотчас отступило перед другим, более значительным, и забылось. Запотевшая светло-коричневая бутылка с горлом в золотой фольге не давала мне покоя. Сухой язык не помещался во рту. Резь в животе была нестерпимой.

– Так и быть, – сказал я в темноту, – только не торопи слишком…

И мы опять поползли по ступенькам. Теперь уже, настороженный, в какой-то момент я расслышал, что кто-то ползет следом – сопит и хрипит и временами сдавленно кашляет…

Сначала это отвлекало меня. А потом я обо всем позабыл. Сделал попытку встать на ноги, опираясь о стену, но сильное головокружение вынудило меня лечь на пол и отдыхать. Саднили колени, до кости стертые наждаком бетонного пола…

Продолжив путь, я наткнулся на громоздкий труп мужчины, разрубленный топором или тесаком: я угодил локтем в распоротый живот. Но не содрогнулся, даже не испытал брезгливости.

Перебравшись через труп, подумал о том, что человека убили здесь, в бетонном коридоре. Надеясь найти воду, я ощупал карманы убитого. Нашел небольшой пистолет. Спрятал его к себе. Хотел проверить еще задние брючные карманы. Примерился, чтобы завалить мертвое тело, и тут моя рука коснулась чьей-то чужой руки, живой и осторожной…

Ужас охватил меня. В одно мгновение обрисовалась вся ситуация: здесь, во тьме, затаились злодеи, – они поджидают того, кто владеет ключом от убежища…

Вот когда я испугался! Я испугался, что мне не достанется ни глотка воды, – другие выпьют всю воду. Пожалуй, я вовсе не думал о смерти как таковой, но все же я не собирался подставлять брюхо колбасному ножу – сказывались прежние предрассудки. И потом – вода. Охлаждающая и успокаивающая нутро. Вода – самое драгоценное, что есть и может быть на свете…

В страхе и злобе я решил громко назвать себя – чтобы отозвался тот, кто знал об убежище, но не имел шансов попасть туда, не завладев ключом. Я готов был пригласить этого человека в компаньоны. Разумеется, нисколько не сомневаясь, что имею на то право…

Я было уже раскрыл рот, когда оглушило сомнение: а если караулит не один человек? если целая банда?

Я отверг допущение, убежденный, что со времени взрыва прошло всего лишь несколько часов. Я не знал, что ошибаюсь почти на двое суток…

Нужно было предупредить Луийю. Или она о чем-то догадывалась? Или что-то знала, если вела себя так осторожно, ни словом не обмолвилась об убежище?..

А может, ее уже убили?

Не было сил позвать Луийю – я высох, я весь высох, и от суши горло сжимали спазмы. Подохнуть, поскорее подохнуть уже хотел я…

Темнота, темнота, пронизанная ненавистью, сводила меня с ума. Я пошевелиться не мог и холодел молча… Не только на руках и коленях, – во многих местах у меня была содрана кожа. Как я терпел боль? Как вообще оставался жить, если каждый вздох давался мне с таким усилием, будто я отжимался от пола? Спазмы, проклятые спазмы! Видимо, легкие сварились наполовину от горячего дыма. К тому же, я не сразу почувствовал это, коридор, пробитый в толще скал, был наполнен удушливым смрадом. Какой-то гарью или ядовитым газом. Временами я чуял роковой гул земли, пол и стены коридора сотрясались, и где-то с треском ломались пласты камня. Временами что-то рушилось. И если бы не безразличие, которое наплывало на меня непобедимыми волнами, я бы мог подумать, что где-то неподалеку происходит извержение вулкана.

Чего я не слыхал, так это людских голосов. Голос Луийи был единственным, и когда она молчала, я обмирал от страха. Но это было скорее воспоминание, нежели чувство.

И еще жажда губила меня – зудело тело, словно напрочь лишенное крови и лимфы. Сердце колотилось в бешеном ритме, но своего веса я не ощущал нисколько. Вместо веса усталость давила меня. Кажется, так…

Луийя, считая, что я опять в полной прострации, вернулась ко мне.

– Раздробило ступню… Надо поторопиться.

Я сказал:

– Кто-то ползет следом.

– Знаю.

– Давай его убьем.

– Ползите за мной.

Мне стало ясно, что и она хочет развязки. Нас, конечно, убьют, едва узнают, что у Луийи ключ. Пусть убьют, только не теперь, а когда мы вволю попьем воды…

И тут я вдруг спохватился: а если у нее нет ключа? Если она его потеряла и не помнит и нас оставят подыхать, а не прикончат, как прикончили грузного мужчину, распоров ему до кишок брюхо?

– Луийя, – закричал я, – у тебя есть ключ?

Крика не получилось – жалкий хрип вырвался из моей сухой глотки. И все же Луийю, видимо, ошеломило мое предательство. Она долго молчала, и я уверен, ее ответа с нетерпением ожидало несколько негодяев, таившихся по сторонам коридора.

– Его нет, он там, – наконец сказала она…

Она не договорила – послышалась возня, сдавленное рычание, удары и – долгий вопль ужаса…

Еще кого-то убили в темноте. Враги? Соперники? Временные компаньоны?..

Вперед, вперед! Метра через два я настиг Луийю, и мы, не сговариваясь, ползли еще очень долго.

По-скотски умирать в темноте я все-таки не хотел. Мне нужна была вода. Стакан. Два. Ведро. И потом – я видеть хотел своего убийцу…

– Уже близко, – прошептала Луийя. – Надо отдохнуть перед этим…

«Перед этим» – это могло быть только воплем агонии. А впрочем – почему? В наших руках был ключ к воде. Какое они право имели, эти негодяи?..

Я терял сознание или засыпал. Прошел час или десять – я не знал, не мог знать. Кажется, я слышал, будто мимо прокрались какие-то типы, кто-то шепотом спросил: «Где же они?» Я допускал, что привиделось во сне, потом паниковал, потом впал в ярость и готов был перебить всех, кто прятался в коридорах…

Если бы у меня были силы!..

Очнулась Луийя. «Пора, – сказала она. – Больше тянуть нет смысла… Найти замок и открыть придется вам, мне не подняться с пола…»

Наощупь добрались до рельсов: над нами простиралось тело убежища. Коротко посовещались в последний раз.

Луийя, Луийя раздражала меня: обмякнуть у цели? Когда ее помощь была всего нужнее? Конечно, с раздробленной ступней Луийе приходилось нелегко. «А разве мне было легко? С какой стати я должен был брать на себя больше, чем она?..»

Луийя плакала. Отдавая ключ на цепочке, шептала: «Зачем это теперь, зачем?..»

– Теперь заткнись, – оборвал я. И без ее слов было невыносимо! «Зачем? Напиться вволю – разве этого мало?..»

Громадная сигара убежища, как я помнил, делилась на секции: через два с половиной – три метра по корпусу проходил широкий стальной пояс. Примерно в середине постройки в поясе было овальное углубление – гнездо для кодового ключа…

Луийя не подавала признаков жизни. Ну, и что? Какое мне было до нее дело? Меня заботила только проклятая замочная скважина.

Я поднялся во весь рост, уперся руками в холодный и гладкий корпус убежища. Голова кружилась, ноги подкашивались. Я был уверен, что не могу стоять прямо. Дышать по-прежнему было очень трудно…

Я совершенно выбился из сил, ощупывая пядь за пядью первый попавшийся пояс. Мне постоянно мерещилась овальная впадина. Неожиданно я решил, что, отдохнув, осмотрю еще только один пояс. «Если богу угодно, – загадал я, – то я открою люк, а если не угодно, пусть подохну…»

Готовясь осмотреть второй пояс, я хватился ключа, забыв, что повесил его, как и Луийя, на шею. Я нащупал в кармане пистолет, и – радость шевельнулась во мне. «Значит, я могу сам оборвать свою жизнь, выстрелив себе в рот. Более того, могу убить двух-трех мерзавцев. Если пожелаю…»

Я плохо владею оружием, познания мои в этой области ничтожны. Удивительно, но я ни на секунду не усомнился в том, что пистолет заряжен и готов к бою. Впрочем, если бы усомнился, в темноте я все равно не смог бы ничего проверить.

Снова поднявшись на ноги, я зашарил по стальной полосе.

Бог не пожелал моей погибели – я нащупал то, что искал! Тотчас же я вставил ключ – беспечно, вовсе упустив из виду, что за мною следят.

Люк открылся примерно в метре справа от меня, метрах в трех от того места, где на бетонном полу лежала Луийя.

Повторяю, я ни о чем не думал, кроме как о воде, – иных желаний или надежд у меня не было…

Откинулась створка, развернулась лесенка, повиснув на гибких перильцах. Синий сигнальный свет хлынул в затопленное долгой темнотой пространство.

То, что произошло в следующие секунды, я наблюдал как бы со стороны, и мои действия были скорее всего неосознанными.

Когда открылся люк и свет ударил в темноту, я увидел двух мужчин, изготовившихся к нападению на меня. Они ожидали в нескольких шагах от люка, и у одного в руках сверкнула широкая полицейская сабля.

Щурясь от света, оба негодяя тотчас бросились к трапу. Были это меланезийцы или белые, я не запомнил: синий свет искажает черты. К тому же совсем иное поглотило мое внимание: мужчина с саблей, вскочивший на трап первым, вдруг обернулся и рубанул по голове своего товарища. Тот, обливаясь кровью и что-то бормоча, падая, ухватил своего убийцу за ноги. Тот попытался рывком сбросить раненого и, поскольку это не удалось, обрушил на него еще один свирепый удар, снеся тяжелой саблей все лицо.

В этот момент я выступил из тени и выстрелил в упор из пистолета…

Я ожидал оглушительного звука и крови бандита, посягнувшего на чужое убежище, – к выводу, что никакого права уже не существует, я пришел позднее.

Раздался негромкий хлопок, светящийся пузырь надулся и лопнул у дула пистолета. Негодяй выронил саблю и повалился с трапа на бетонные плиты пола.

Мой пистолет оказался газовым, но тем не менее достаточно эффективным.

Но прежде чем упал мужчина с саблей, кто-то, вынырнув из темноты, прошмыгнул по трапу в убежище.

Может быть, я бы и разглядел, кто это, но меня отвлекла внезапно ожившая Луийя. Оборванная и страшная, с распущенными волосами. Она пыталась заползти на ступеньки трапа, но, видимо, у нее не хватило сил. Я перешагнул через нее. Позади меня уже слышались отчаянные голоса – целая орава негодяев устремилась к свету. Вскочив в люк, я запнулся о распростертое тело, повалился на пол, ударился плечом о металлическую стойку и потерял сознание…

О том, что произошло после этого, я узнал позднее от Гортензии, – это она первой юркнула в убежище. Когда я споткнулся и упал, она, услыхав рев обреченных, перед которыми внезапно отворились двери рая, вскочила на ноги и нажала на кнопку под светящимся у люка табло: «Закрыть люк».

Конструкторы убежища кое-как представляли, что потребует аварийная ситуация. Скоростная система открытия и закрытия люка все решила: створка стремительно поползла в брюхо убежища, висевшая на ступеньках Луийя была вброшена внутрь, сильно ударилась и тоже впала в беспамятство. Люди, добравшиеся до люка, хватались руками за створку в надежде удержать ее или воплями отчаяния пробудить сострадание в тех, кому посчастливилось забраться внутрь. Напрасно! Мощный механизм действовал наверняка. Острыми краями, как штампом, створка отхватила три или четыре руки и легко разрезала лом, всунутый в щель.

Прежний ужас безнадежности и мрака накрыл кучку еще живых мертвецов. Звуки их агонии уже не могли проникнуть сквозь толстенную оболочку противоатомного убежища…

Я боялась, что те, снаружи, не дадут закрыться люку. Я с ума сходила от страха, зная, что они, если проникнут в убежище, разорвут меня в клочья. Они разорвут в клочья всех, кто хоть в малейшей степени сократит шансы на продление их ничтожных жизней.

Но удача – люк закрылся! На пол свалился черномазый, который успел уцепиться за лесенку подъемника. Я наклонилась над ним, чтобы прикончить его ножом, который мне дал Макилви незадолго до своей смерти.