Текст книги "Женское время, или Война полов"

9

На Пенсильвания-авеню, перед Белым домом, как всегда, стояли демонстранты. Их плакаты требовали государственных субсидий на создание новых рабочих мест, лекарств от СПИДа и прекращения дискриминации гомосексуалистов в армии. Небольшая группа женщин держала плакат с просьбой защитить женщин Нью-Йорка от космических ожогов.

Но в самом Белом доме было по-будничному спокойно.

– Я ночевала в лесу. Положила под голову седло и уснула. А что?

Президент чуть прикусил нижнюю губу, переглянулся с женой, потом спросил осторожно:

– Сколько весит седло?

Лана пожала плечами:

– Фунтов двадцать…

Она сидела в Овальном кабинете, в кресле, нога на ногу. Высокие сапоги со шпорами, замшевые брюки с кожаными наколенниками, черный свитер в обтяжку, прямая спина, развернутые плечи, надменная посадка головы.

– И ты сама подняла это седло на коня? – спросила жена президента.

– Большое дело! – усмехнулась Лана.

Полусидя на своем рабочем столе, президент чуть наклонил голову влево, глядя на Лану с известной всему миру полуулыбкой на пухлых губах. Его взгляд словно оценивал физическую силу Ланиных плеч, но жена заметила, что этот взгляд куда дольше задержался на торчащей левой груди Ланы, чем на всем остальном. Она резко встала с дивана, сказала Лане:

– Пойдем ко мне! Ему нужно работать!

И, не оставляя времени для возражений, пошла к двери. Лана, поколебавшись, последовала за ней.

Президент, прикусив нижнюю губу, внимательным взглядом проводил ее прямую фигуру и дразняще сильные бедра.

– Ну и баба! – восхищенно сказал он вслед Лане, исчезнувшей за дверью.

А в коридоре Белого дома тоже все замерли, когда жена президента и Лана вышли из Овального кабинета. Привыкшая к почитанию, Первая леди сначала не обратила на это внимания, но затем, оглянувшись, обнаружила, что мужчины – от советника по национальной безопасности до охранников, – застывшие, как в столбняке, смотрят вовсе не на нее, а на Лану. Их восхищенные взгляды буквально пожирали одногрудую Ланину фигуру.

Нахмурившись, жена президента открыла дверь своего офиса, пропустила Лану вперед, потом быстро миновала своего секретаря, начальницу канцелярии и других сотрудников (которые тоже уставились на Лану) и снова открыла перед Ланой дверь. Лана вошла в кабинет подруги и удивленно оглянулась на звук ключа, повернувшегося в двери. А Первая леди, заперев дверь, сказала:

– Раздевайся!

– Что? – оторопела Лана.

– Снимай свитер!

– Зачем?

– Я хочу посмотреть твой ожог.

– Зачем?

– Ты демонстрировала его по телевидению. Так что можешь и мне показать.

– Но уже ничего нет. Даже следа…

– Пожалуйста! – настойчиво повторила жена президента.

Лана пожала плечами и сняла свитер. Под ним не было ни нижнего белья, ни бюстгальтера. Только голое и совершенно удивительное по красоте женское тело с плоской правой стороной торса, не сохранившей даже следа недавнего ожога. А на левой стороне – фантастически красивая, налитая и упругая, как у девочки, алебастрово-белая грудь, увенчанная торчащим, как ниппель, соском.

Словно ожила древнегреческая скульптура Венеры Родосской, и ее мраморная красота налилась живой, теплой плотью.

– Н-да… – только и произнесла жена президента, недоверчиво обходя свою подругу. – Теперь я понимаю мужиков. А ведь у нас был один размер лифчика – второй. Помнишь?

– Мне кажется, она растет, – сказала Лана про свою грудь.

– А как насчет желания? Эта сиська торчит, будто тебя возбудили.

Лана прошла в угол кабинета, к бару-холодильнику, открыла его, достала бутылку виски, жадно выпила прямо из горлышка несколько больших глотков и только потом ответила:

– Я презираю мужчин! Fuck them! Конечно, для производства потомства без них не обойтись, но во всем остальном они нам не нужны. Ты можешь быть президентом не хуже твоего мужа. А то и лучше.

Она подошла к окну. За оградой Белого дома на Пенсильвания-авеню по-прежнему торчали безработные с требованиями государственных субсидий на создание новых рабочих мест.

– Посмотри на них! – презрительно сказала Лана, снова прикладываясь к бутылке. – Это же рабы! Рабы, требующие рабства! – И вдруг крикнула в окно: – Fuck you! Fuck you сто раз!

– Заткнись! Ты что! – Жена президента испуганно потащила ее от окна. – Ты же голая!

Но Лана хмельным движением руки легко отшвырнула от себя свою подругу.

– Не трогай меня!

И к ужасу Первой леди, снова выпила виски, опустошив бутылку почти наполовину и пьянея буквально на глазах.

– Что ты знаешь обо мне? – вдруг сказала она с хмельной ожесточенностью. – Мы дружим тридцать лет, но что ты действительно знаешь обо мне? Ничего! Потому что у тебя есть муж – он твой партнер, твой любовник и твой пастор! Ты не знаешь, что такое одиночество! А я приходила с работы домой, закрывала дверь, и все – я одна! На весь вечер и на всю ночь! Ни одна блядь не позвонит и не пригласит никуда, потому что боится, как бы ее муж не положил на меня глаз! А все приличные мужики давно разобраны! Ты знаешь, до чего я дошла? Я стала читать «Strictly Personal» в журналах. Я, Лана Стролл! И даже сама дала пару объявлений! Анонимно, конечно. Но теперь – все! – Она снова отпила виски. – Fuck them! Никаких мужиков!

Она хотела еще выпить, но Первая леди мягко, как у больной, отняла у нее бутылку.

– Подожди, Лана. Хватит. Дай, детка, я тебя одену… – И ласково погладила подругу по голове.

И от этого короткого, почти беглого жеста что-то дрогнуло в Лане, изменилось, и ее голова вдруг сама потянулась за ладонью подруги, как тянется ребенок за ласковой рукой матери.

Жена президента уловила это движение и тут же обняла подругу за плечи.

– Все хорошо… Все будет хорошо… – сказала она.

А Лана вдруг посмотрела вокруг себя трезвеющим взглядом. Словно тепло объятий подруги произвело на нее расслабляющий эффект – ее плечи опустились, спина расслабилась, и она снова стала похожа на прежнюю Лану Стролл – женственную, мягкую, интеллигентную.

– Со мной что-то не так, да? – сказала она растерянным тоном.

– Куда ты ехала сегодня? – как можно мягче спросила ее Первая леди.

– Я не знаю… Не знаю… – произнесла Лана, и ее взгляд устремился за стены Белого дома.

– Вспомни, это важно.

– Это было как гипноз… Я ехала… Как будто меня звал какой-то голос, маяк… Да я и сейчас это чувствую. Словно меня где-то ждут…

– Где? – тихо, чтобы не спугнуть откровение подруги, спросила жена президента.

– Не знаю… Мне кажется, где-то за морем. Знаешь, тогда, в ту ночь, когда мне выжгли грудь, мне тоже снилось море. Теплое зеленое море. Оно лечило боль. И с тех пор этот морской сон – каждую ночь. А вчера утром… Это было как зов. Я хотела доскакать до океана и куда-то плыть.

– На лошади?!

Лана повернулась к подруге.

– Я свихнулась, да? – Она потерла свои виски. – Ведь я хотела на лошади переплыть океан… Что-то со мной не так, конечно…

– Нет. Ничего… Ты уже в порядке. Может быть, тебе нужно поспать.

– Вы собираетесь показать меня психиатру?

– А ты хочешь этого?

– Не знаю. Но мне страшно. Мне кажется, я становлюсь другой.

10

Марк был снова за облаками, в космосе, в той наднебесной высоте, куда взлетает мужчина за миг до оргазма. Казалось, все его тело, вся кровь и даже мозг устремились сейчас туда через тепло-нежную плоть Аниного тела. Говорят, что именно из этого блаженства и сделаны небесные ангелы. Еще одно движение ее бедер, еще одно сладостное движение и…

Но Анна знала эту механику. Сидя на Марке верхом, она вдруг освободилась от него, скрестила ноги и сказала совершенно без эмоций:

– Давай покурим.

– Ты с ума сошла! Пусти меня обратно!

– Пущу, когда все расскажешь.

– О чем? – Он попытался вернуть ее в прежнее положение, но она увернулась.

– Вы нашли ее в Катскильских горах и доставили в Белый дом. Дальше?

– Зачем тебе это знать?

– Женщины любопытны. Ты видел президента?

– Я расскажу, если ты меня поцелуешь.

Анна внимательно посмотрела ему в глаза.

– О’кей… – Она лизнула языком его грудь и опустилась чуть ниже. – Говори! – И снова лизнула и опустилась еще ниже. – Ну, говори!

Марк закрыл глаза, сказал:

– Я не видел президента… О Боже! Еще!.. Он говорил с ней без нас. А потом мы отвезли ее в Покано…

Неожиданно голова Анны оказалась возле его лица.

– Куда вы ее отвезли?

– В Покано.

– Зачем?

– Там медицинский изолятор, где проходят все исследования. Впусти меня!

– А что вы исследуете?

– Не мы. Врачи. Они исследуют их сиськи. Груди! – Резким рывком он вдруг сдернул Анну с себя, опрокинул на спину и вошел в нее. Затем, отжавшись на руках, сказал торжествующе: – Ну? Что еще ты хочешь знать? Говори!

Она лежала под ним – маленький, сладостно горячий зверек с острыми зелеными глазками, упругой грудью и ногами, заброшенными ему на плечи.

– Говори! – повторил он и, ударяя ее своим пахом, спрашивал в такт этим ударам. – Что!.. еще!.. ты!.. хочешь!.. знать?

– Все! – улыбнулась она. – Почему врачи исследуют их сиськи?

– Потому что они увеличиваются.

– Как это – увеличиваются? Почему?

– Никто не знает. Но им стали малы их лифчики. А врачи сравнили их фото в первый день после ожога и сейчас – их левые груди стали явно больше и торчат, как пистолет!

– У тебя есть эти фотографии?

– Конечно, – усмехнулся он. – Сегодня нам повезло: одна женщина сама сфотографировала свой ожог полароидной фотокамерой еще до того, как позвонила в полицию. Хочешь посмотреть? У меня есть поминутная съемка заживления раны. Хочешь увидеть?

– Нет, – сказала она равнодушно. И закрыла глаза от наслаждения. – Поцелуй меня…

Рано утром, пройдя по еще пустому офису «Американо-российского партнерства», мимо выключенных компьютеров с их немыми экранами, Анна с такой силой пнула ногой дверь своего кабинета, что там с письменного стола упала пустая бутылка джина, а толстяк Журавин, заспанный, вскочил с кожаного дивана, прикрывая простыней свою наготу. Но Анна не обратила на это никакого внимания, а прямо от двери швырнула ему пачку фотографий:

– Держи!

Толстяк поднял с пола одну фотографию… вторую… третью… Это были отпечатки поминутной съемки заживления ожога на правой стороне женского торса. Хотя снимки были непрофессиональны и сделаны «Полароидом», на них было ясно видно, что ожог имеет форму крупной, как серебряный доллар, монеты. А в центре этого кружка – неясный, но все же заметный крест с петлей вместо верхней черточки.

– Ну! – нетерпеливо сказала Анна.

Толстяк поднял на нее глаза.

– Да, – сказал он негромко. – Эта игрушка – наша. Звони в Москву.

11

В этот день русский президент был не в духе. К сожалению, последнее время, когда вместо столь любимых им спиртных напитков дочь посадила его на эликсир Мао Цзэдуна (женьшень, пантокрин, вытяжка из акульих плавников и еще какая-то гадость), это случалось все чаще. В черном лимузине, который мчался из Горок-9 в Москву в окружении своры «мерседесов» охраны, он грузно сидел на заднем сиденье и с отвращением капризного ребенка на лице смотрел по телевизору старую черно-белую видеокассету с лекцией какого-то носатого профессора МГУ.

«– …любой экстрасенс, умеющий выходить в астрал, – вещал студентам этот профессор, – скажет вам, что над Россией висит облако ненависти. Всегда висит, постоянно! Но откуда оно взялось? Ведь в природе ничто не возникает из ничего. А потому давайте рассмотрим, что такое ненависть, любовь, гнев, раздражение, злость, жалость и так далее. Как я уже говорил, люди – это биохимические системы, которые в соответствии с ситуацией вырабатывают те или иные энергетические ферменты. Вот и все, никакой мистики, а простая биохимия живого организма. Даже когда Чайковский сочинял свою музыку, это был результат выброса ферментов творчества. То есть наше тело вырабатывает ферменты, которые либо заставляют нас, скажем, целовать объект, вызвавший реакцию выделения приятных ферментов, либо, наоборот, ненавидеть провокатора раздражающих ферментов – бить его, разрушать физически и морально. Иногда одного имени или названия объекта раздражения достаточно, чтобы в нашем организме произошло выделение ферментов ненависти…»

Вместе с президентом кассету смотрели его дочь, которая вот уже год была в должности помощника президента, а также ее протеже – моложавый пресс-секретарь президента Сергей Грузицкий и руководитель Администрации президента Алексей Яшин. А показывал им эту кассету генерал Пашутин, начальник Федерального управления силовыми ведомствами.

«– А теперь посмотрим, что такое войны, – продолжал расхаживать по экрану телевизора маленький, как Ролан Быков, профессор. Когда камера отъезжала от его лица, были видны первые ряды большой студенческой аудитории и профессорская кафедра с грифельной доской во всю стену. – Классики марксизма говорят, что войны – это разрешение экономических конфликтов силовыми методами. А биологи говорят: нет, это использование политиками ферментов ненависти, накопившихся в массах. Возьмите самый простой погром – что это? То же самое: сбрасывание негативной энергии, отведение ее потока от истинных провокаторов недовольства населения. Это элементарно, не так ли? Пойдем дальше. В России полно злобы, люди сучатся друг с другом целыми днями, люди с утра до вечера только и делают, что ищут, на кого бы излить свои ферменты гнева и раздражения. Наступите на ногу человеку в лондонском метро – что он вам сделает? Я пробовал. Вы не поверите, они на это улыбаются и говорят: «Итс ол райт, донт вори!»…»

Студенты в университетской аудитории засмеялись, и президент в лимузине чуть скривил свои толстые, как лангусты, губы.

«– Нет, честное слово! – продолжал профессор на телеэкране. – Я его, сукина сына, чемоданом по колену! А ее, капиталистку несчастную, ботинком по ноге в ажурных колготках за сорок долларов – и что, вы думаете, она мне сказала? «Sorry, you are stаnding on my feet!» – «Извините, вы стоите на моей ноге». Она передо мной извинилась! У самой слезы на глазах, ей-богу, а на губах улыбка – «извините»! Мне, негодяю!..»

Профессор выдержал паузу, пережидая оживление аудитории, как эстрадный артист пережидает оживление зрителей, уже захваченных его выступлением.

«– А попробуйте наступить на ногу нашему человеку. Он скажет: «Итс ол райт»? А? Попробуйте! – сказал профессор развеселившимся студентам. – Или просто станьте у выхода из метро поперек движения пешеходов и послушайте, что вам скажут. Нет, мне просто интересно, сколько вы устоите…»

Тут профессору опять пришлось переждать смех своих студентов. И даже в лимузине президент и его спутники улыбнулись.

– Ну, ты даешь! Чего ты нам принес этого комика? – спросил президент у Пашутина.

– Еще минуту, пожалуйста! – попросил тот, обращаясь сразу и к президенту, и к его дочери. – Сейчас он перейдет к делу.

«– Тут я в газете прочел, – говорил между тем профессор на телеэкране, – что кто-то кого-то на машине обогнал на проспекте Мира. И что? Шофер, которого обогнали, догнал обгонщика и расстрелял из автомата! На проспекте МИРА! Так дело было или я преувеличиваю? Или я порочу наш город добряков и джентльменов?

– Так! – подтвердила аудитория.

– Спасибо, – сказал профессор. – Итак, мы имеем в нашем народе плотный раствор ферментов с негативным зарядом. Сколько в Москве жителей? Восемь миллионов. А приезжих, командированных, бомжей? Еще два. Говоря языком биохимии, мы имеем в Москве десять миллионов емкостей, до краев заполненных ферментами раздражения, недовольства, горечи, ненависти и тому подобное. Или я не прав? Или по городу ходят и ездят емкости доброты, вежливости, любви и радости?

Аудитория хмыкнула.

– Но если я прав, – тут же подхватил профессор, – если в городе десять миллионов емкостей и если они постоянно сталкиваются друг с другом, трескаются, разбиваются и переливаются друг в друга, то вообразите, какой коктейль у нас получается, – небесам тошно! Кстати, вы не думали, откуда взялось это выражение – «небесам тошно»?..»

– Это можно пропустить, сейчас я перемотаю. – Пашутин нажал кнопку дистанционного управления, профессор на телеэкране защебетал по-птичьи и задергался со скоростью Чарли Чаплина. Но президент остановил Пашутина:

– Не надо. Пусть говорит. Нам все равно до Москвы ехать.

Действительно, Москва с ее гребенкой высотных зданий была еще далеко, за желто-осенним лесным массивом, который пересекала прямая лента пустого правительственного шоссе со «стаканами» охраны через каждые пять километров. Профессор на телеэкране вновь обрел человеческий голос:

«– Дело в том, друзья мои, что далеко не все десять миллионов этих емкостей имеют возможность в течение дня разрядиться и сбросить свои ферменты ненависти или раздражения на подчиненных, соседей в трамвае или на жену и детей. Далеко не все. Во-первых, просто боятся получить в ответ такое!.. (Смех в аудитории.) Да, правильно. А кто у нас имеет возможность разрядиться? Вы скажете: начальство, бандиты и работники сферы обслуживания. Правильно! А сколько их по отношению ко всему населению? Есть статистика: двадцать два процента. Начальства, бандитов, милиционеров и работников сферы обслуживания в Москве ровно 22 процента от общего числа населения. Они свободные люди, у них демократия, ускорение и перестройка, и они изливают на нас свое раздражение, гнев, досаду и прочие негативные ферменты в любой момент…»

– Это какой год? – спросила у Пашутина дочь президента.

– Восемьдесят восьмой, при Горбачеве, – тут же объяснил тот. И услужливо замер в ожидании ее нового вопроса. Но вопроса не последовало, дочь президента отвернулась к телеэкрану.

«– А мы, остальные 78 процентов? – продолжал на этом экране профессор. – Куда мы несем этот коктейль своих эмоций? Вы скажете: в семьи – женам, детям, родителям. Но во-первых, не каждой жене скажешь все, что хотел бы ей сказать! Правильно? А даже если и сказал, если сбросил на родственников и жен свои негативные ферменты – куда наши родичи их девают? Глотают, растворяют в море своей доброты, любви и всепрощения? Скьюз ми!..»

Судя по качеству изображения, лекция профессора была снята издали, с верхних рядов аудитории и человеком, который не умел пользоваться трансфокатором и потому нестабильно держал профессора в центре кадра. Иногда лицо профессора вообще исчезало с экрана, и камера искала его вслепую, по голосу:

«– …Следовательно, к ночи мы имеем в Москве, ну, скажем, 10 условных мегатонн негативных ферментов. Если к утру этот запас никуда не делся, то назавтра к нему прибавляется еще десять, послезавтра еще десять, и, таким образом, каждую неделю в Москве должна происходить резня, как в Ливане. Ан не происходит. Почему? Потому что к утру мы каким-то образом все-таки избавляемся от большей части своего раздражения. Мало кто просыпается утром в бешенстве, гневе или от ненависти. Но вы же знаете: в природе ничто не исчезает. Так куда же девались мегатонны нашей негативной энергии? Тут я должен посвятить вас в природу сна…»

Президент жестом указал пресс-секретарю на холодильник. Тот вопросительно посмотрел на дочь президента, но президент раздраженно сказал:

– Да нарзан мне налей, нарзан!

Грузицкий с явным облегчением открыл холодильничек и налил президенту минеральную воду в разом запотевший стакан.

«– Вообще-то это большая и отдельная тема, – говорил тем временем профессор, – но я не буду входить в детали, а скажу только суть. Тот, кто нас создал – назовите его Богом, природой или Высшим разумом, это все равно, – так вот, он понимал, что играет с огнем, и на всякий случай спрятал от нас пару секретов бытия. Иначе человечество давно бы разобрало эту игрушку – жизнь на мелкие кубики и никогда бы не собрало обратно. И одним из таких секретов является сон. Почему мы спим? Почему, имея всего семьдесят – восемьдесят лет для жизни на этой планете, мы треть этой жизни проводим в совершенно бессознательном состоянии? Вот мой ответ без обсуждения деталей: на ночь нам отключают сознание, и в этом бессознательном состоянии мы сбрасываем в космос негативные ферменты, как подводная лодка сбрасывает отработанную воду. И забираем из космоса энергию положительную. Вот и все. И нет, я думаю, в этой аудитории человека, который хотя бы раз в жизни не испытал во сне состояние полета. Но то был самый простой перебор энергии, ничего больше. Именно во сне происходит наше подключение к батареям космической энергии, и – слава Богу, что во сне! Если бы Бог показал нам наяву, как это делается, если бы открыл дорогу к этим батареям – даже страшно подумать, что человечество сделало бы с этой энергией! Да, так вот представьте, что каждую ночь десять миллионов москвичей выливают в космос тонны своих негативных ферментов. Конечно, Господь не рассчитывал на такую продуктивность социализма, он ориентировался на всяких там сдержанных англичан, ленивых египтян и веселых кубинцев. Но мы же стахановцы, мы передовики, мы авангард человечества! Вот небесам и становится тошно, поскольку природа не знает, куда ей девать эту нашу негативную энергию, – точно так, как мы не знаем, куда девать ботинки фабрики «Скороход» и рубашки «Москвички». Куда Госплан сплавляет этот ширпотреб? Я не знаю! А вот что тучи нашей негативной энергии собираются в астрале и висят над Москвой – это даже по нашей погоде видно. Сравните погоду в соседних странах и у нас, и вы сами поймете разницу. Двести пятьдесят миллионов наших людей еженощно сбрасывают в космос энергетические ферменты злобы, отчаяния, бешенства, гнева, и это накапливается, это веками накапливается над Россией! А теперь послушайте идею вашего чудака профессора. Она проста, как слеза. Нужно создать накопитель или конденсатор ненависти – скажем, по принципу оргонных накопителей Райха, – собрать с его помощью те тучи ненависти, которые висят над нашей несчастной страной, и запузырить эту отрицательную энергию куда-нибудь подальше от родины. На Юпитер, на Сатурн, на США… Ну, про США это, конечно, шутка, но создание оружия ненависти – не самая последняя идея, как вы считаете? Во всяком случае, под каким еще предлогом можно получить деньги на такие исследования? Представьте себе, что вы приходите в Госплан или в Совмин и говорите: мы хотим очистить нашу родину от ферментов злости и раздражения, чтобы весь наш народ стал добрым и вежливым, дайте нам на эти исследования десять миллионов. Даже если вы пришли к ним с утра, когда они еще не полностью нагружены… Я имею в виду ферментами раздражения, конечно… То куда они вас пошлют, как вы думаете? А теперь представьте, что вы пришли в Министерство обороны и говорите: мы можем создать накопитель ненависти, вывести его на космическую орбиту и при необходимости тайно сбрасывать эту ненависть на противника. Жахнули эдак сто мегатонн на американцев – и они друг друга режут, гражданская война между штатами Нью-Йорк и Нью-Джерси. Или захотела от нас Прибалтика отколоться, а мы на них полсотни мегатонн, и у них начинается литовско-латвийская резня…»

– Какой, ты сказал, это год? – спросил президент у Пашутина.

– Восемьдесят восьмой, февраль.

Президент кивнул.

«– Всего пять мегатонн – и в Панаме антиамериканское восстание, – продолжал профессор. – И не надо никаких бомб, ракет, танков! Ничего не надо, только залить из космоса противника энергией ненависти – и все. Как по-вашему, сколько денег отвалит на это Министерство обороны? Особенно если изложить это не так легкомысленно, как я, а всерьез. И научно обосновать пути реализации проекта. Например, так… – Профессор подошел к доске и стал быстро писать мелком, говоря: – Первый этап: лабораторные эксперименты на собаках по выделению фермента ненависти, злости, раздражения. То есть берем собак, вживляем им пробирки для сбора слюны, всякие электроды и прочее и злим этих собак до бешенства. Слюну бешенства, кровь, мочу, что еще? – на химический анализ. Второй этап… Ну, подсказывайте, включайте мозги! Ставлю задачу на сообразительность! Второй этап!..

– Забор энергии! – подсказали студенты.

– Рановато, но ладно, запишем, – согласился профессор. – Второй этап – забор биоэнергии. Тут нужен полет фантазии: как забирать эту энергию, куда, где хранить? Но мозги уже включились, прошу вас – третий этап? Ну?

– Эксперименты на людях! – выкрикнули из аудитории.

– Где? На ком? – тут же пытливо обернулся профессор к студентам.

– В психбольницах!

– В отделениях для буйных! – стали подсказывать из разных концов.

– Ага! Идею усек! – подхватил профессор. – Можно с психами делать то же, что с собаками: доводить до бешенства и брать слюну и кровь на анализы. И – если мы уже знаем как – забирать у них негативную энергию.

– Эксперименты с экстрасенсами и телепатами! – снова крикнули из аудитории.

– Правильно! Молодец! – Профессор тут же заскрипел мелком по доске. – Эксперименты с медиумами, обладающими мощным биополем. Вроде Джуны, Кулешовой, Кулагиной и других. Цель экспериментов: выяснение способов передачи биоэнергии на расстояние. Верно? И наконец, четвертый этап: создание опытного КН – конденсатора ненависти и ПКН – пушки конденсатора ненависти, их лабораторные и полевые испытания. Разумно? Пятый этап: доводка КН по замечаниям заказчика и государственные испытания. Шестой этап: вывод КН на космическую орбиту под видом метеоспутника и оказание консультаций заказчику в период эксплуатации. Все, товарищи. Перепишите это задание в тетради и подготовьтесь: на следующем занятии мы проводим разработку всех пунктов этого проекта методом мозговой атаки. До свидания!»

Пленка кончилась, по экрану видеомагнитофона пошли полосы, и Пашутин выключил его.

– Ну? – спросил его президент. – И на хрена ты это нам привез?

– Они сделали этот конденсатор, – вместо Пашутина сказал Яшин.

– Кто – они? – не понял президент.

– КГБ, – объяснил руководитель Администрации. – В девяностом году.

Президент и его дочь вопросительно глянули на Пашутина, требуя объяснений. Тот сказал:

– Я тогда был всего лишь полковником. Но, по моим данным, дело обстояло так. Пятое управление получило донос на этого профессора из-за его антисоветских шпилек во время лекций. Вы же слышали. И они сняли его лекцию скрытой камерой, чтобы пришить ему 58-ю «прим» – от трех до семи за антисоветскую пропаганду. Но когда они посмотрели пленку, то уже вторую лекцию этот профессор – его фамилия, конечно, Шварц – читал Чебрикову. А тот тут же дал ему лабораторию и неограниченный бюджет. И все, что этот Шварц писал тут на доске, они провели за два года: опыты с собаками, экстрасенсами и даже с дельфинами. В 1989-м у них был готов конденсатор ненависти, и они вывели на орбиту спутник «Кедр-1» с этим КН на борту. Но в августе 91-го, сразу после путча, когда народ громил КГБ и свалил памятник Дзержинскому, кто-то разгромил и эту лабораторию. Сгорели все документы и оборудование, сотрудники разбежались, и вся связь с этим спутником ненависти накрылась…

– Ты… ты хочешь сказать, что над нами вот уже восемь лет летает эта херня, а ты об этом не знал? – грозно наклонился к Пашутину президент.

– Отец! – укоризненно сказала дочь, поскольку раньше президент даже в нетрезвом виде никогда не опускался до грязного мата.

– КГБ разваливал не я, а Горбачев и Бакатин, – пожал плечами Пашутин. – Бакатин передал американцам схему расположения наших микрофонов в их посольстве, и это только то, что он сделал открыто. А сколько документов и проектов они с Горбачевым могли передать Рейгану и Бушу под столом?

Имя Горбачева всегда вызывало у президента бурное выделение ферментов ненависти в точном соответствии с теорией этого профессора Шварца, и дочь президента с опаской посмотрела на отца.

– Так! Приехали! – сказал тот и посмотрел в окно. Хотя он имел в виду совершенно иное, но оказался прав: его кортеж въезжал в Москву. Машины охраны перестроились «гребенкой» и хищной стаей полетели по пустому Кутузовскому проспекту, освобожденному милицией от всего транспорта.

– А почему это всплыло сейчас и насколько это опасно? – спросила у Пашутина дочь президента. Хотя год назад, во время президентской избирательной кампании, ей удалось сменить окружение президента на сотрудников ее возраста, поставить во главе надзора за всеми силовыми структурами молодого руководителя отец не позволил. Или – не решился. Пашутину было 55, и он был из разряда тех серых работяг, которые всегда приходят к власти после революционных преобразований, сделанных их предшественниками.

Теперь вместо ответа Пашутин услужливо протянул ей те самые фотографии ожогов женской груди, которые в Нью-Йорке Анна стащила у Марка Аллея.

– Что это? – спросила дочь президента, брезгливо разглядывая первую из них.

– Вот уже неделю в Нью-Йорке какие-то террористы выжигают женщинам груди раскаленным тавром, летящим из космоса, – стал объяснять ей Яшин.

– И что? – насторожилась она, но тут слабая догадка мелькнула у нее в мозгу, и она развернулась к Пашутину: – Вы… вы думаете?..

И президент тоже повернулся к начальнику ФУСВ, его взгляд потяжелел, а толстая нижняя губа отвисла предвестником гнева и шторма.

Пашутин обреченно кивнул:

– Это тавро – наша игрушка. Точнее, игрушка Шварца. Она называлась линзой КН – конденсатора ненависти…

– Да плевать, как она называлась! – взорвался президент.

– Папа! – сказала дочь.

Но он даже не слышал ее, он кричал на Пашутина:

– Как?.. Как это оружие оказалось у американцев?

Пашутин побледнел, сказал тихо:

– Не оказалось. Честное слово, не оказалось, товарищ президент…

– Тамбовский волк тебе товарищ!

– У нас давно никто никому не товарищ, – напомнил Пашутину пресс-секретарь Грузицкий.

– Докладывай! – взяв себя в руки, перебил президент.

– Только короче, мы уже к Кремлю подъезжаем, – заметил Яшин.

Действительно, президентский кортеж уже выскочил с Кутузовского проспекта на Новый Арбат. Пашутин искоса посмотрел на Яшина в тайной надежде на поддержку, но тот молчал.

– Американцы ничего не знают про это оружие, – твердо сказал Пашутин президенту. – Они думают, что эти ожоги – дело рук НЛО. Они даже запросили у нас сведения, не появились ли и над нами какие-нибудь летающие тарелки…

– Короче, наша версия такая, – все-таки вмешался Яшин, видя, что Пашутин опять уходит от сути. – В августе девяносто первого, во время путча, кто-то разгромил лабораторию Шварца и похитил эту линзу. А теперь из Нью-Йорка наладил связь с нашим «Кедром» и, пользуясь его энергией, выжигает американкам сиськи. – И Яшин извинился перед дочерью президента: – Извини, мать, за слово «выжигает»…

– Зачем выжигает? – спросил президент.

– Вот в том-то и дело! Никто не знает зачем! – ответил Яшин. – Если бы это были обычные террористы, они бы на третий день объявили свой ультиматум. Скажем: дайте нам миллиард, и мы прекратим выжигания. А не дадите, начнем выжигать яйца вашим конгрессменам. Извини, мать, за слово «вашим». Я думаю, американцы сдались бы, как наш премьер в Буденновске.