Текст книги "Игра в кино"

Я, ничтожный, отлепился от стены и заступил ему дорогу, сказал по-русски:

– Милош, здравствуйте. Я вгиковец, как и вы. И у меня к вам одна просьба. Не можете ли вы, поскольку мы из одной альма-матер, прочесть несколько страниц? Дело в том, что, кроме вас, никто во всем Нью-Йорке по-русски не читает. А на перевод у меня нет денег, я только приехал…

Ужасная досада отразилась на его лице. Такую досаду я видел двенадцать лет назад на лице Александра Рекемчука, когда вот так же, внаглую, прижал Рекемчука к стене своим первым сценарием. А теперь Милош Форман – интеллигентный человек и вгиковец – разве мог он мне отказать?

– Ладно, давай, – произнес он, нехотя беря у меня тонкую папку. – Только имей в виду, у меня нет времени читать все…

– А это уж как пойдет, – обнаглел я. – Не понравится с первой страницы – выбрось.

Он посмотрел мне в глаза – Мэтр и Всемирная Знаменитость на седеющего нищего эмигранта.

– Хорошо, приходи через неделю, – сказал он и ушел, небрежно сунув мою папку под мышку.

Нужно ли говорить, что через неделю, презирая себя за это унижение, я все же снова стоял на том же месте, у стены в коридоре Колумбийского университета. И когда прозвенел звонок и стайка студентов Милоша выпорхнула из аудитории, сердце мое остановилось. Я не знаю почему – ведь я с детства был довольно самоуверенным мальчиком. Меня не могли сломить пять (пять!) отказов Ленинградского, Бакинского и других университетов принять меня в число своих студентов. Меня не сломила Советская Армия, редактура «Мосфильма» и Госкино, меня не сломили Нифонтовы и Громыки и даже три провалившихся фильма в начале кинокарьеры. Так какого черта я, сорокалетний, так мандражировал тогда, в пустом коридоре Колумбийского университета? Не знаю. Может быть, я начал стареть, а может, просто в своем доме мне и стены помогали, а в чужом…

Форман вышел из дверей в сопровождении студентов, но, увидев меня, тут же распахнул руки и пошел ко мне, как к закадычному другу:

– Старик! Я прочел твое либретто! Это грэйт – замечательно! Готовый мюзикл! Вот, я написал тут, на титульном листе, к кому тебе нужно идти. Гарольд Принц, Стефан Сондхейм и Боб Фосс. Иди только к ним, стой у них под дверью, ночуй в прихожей, но заставь их это прочесть, и все будет в порядке! Поздравляю! Гуд лак! Желаю успеха! – Он дружески хлопнул меня по спине и ушел по коридору своей летящей молодой походкой.

А я вышел во двор Колумбийского университета и остановился в лучах ослепительного американского солнца. Ни хера я больше ни к кому не пойду! – сказал я сам себе. Ни к Принцу, ни к Фоссу. Хватит с меня и того, что я, как последний нищий, отстоял в этом коридоре. И ведь действительно, того комплимента, а точнее, того признания профессионализма моей работы, которое я услышал тогда от Милоша Формана, мне хватило еще на несколько лет игры в кино на чужом поле.

Но на третьей попытке не должно было случиться никакой осечки! У меня вообще никогда в жизни ничего не получалось с первого захода, но всегда – со второго, с третьего! Тем паче что на этот третий бой мы выходили вдвоем – я и мой близкий и в боях проверенный друг Борис Фрумин. Мы сделали «Ошибки юности», мы прошли нищету Ладиспольского гетто в Италии и первых дней эмиграции в США. Но в отличие от меня, безработного, Фрумин почти сразу устроился преподавателем киноремесла в Нью-Йоркский технологический институт, они с Наташей жили в цивилизованном белом районе, в приличной квартире, и Боря, со свойственным ему оптимизмом, говорил:

– Все будет о’кей! У меня появились кое-какие контакты, нужен сценарий. Я даже сам написал киносценарий короткометражки из эмигрантской жизни. Может, ты посмотришь? Я выбью грант – хотя бы десять тысяч, сниму это где угодно, в любой эмигрантской квартире, с актерами-эмигрантами, и это будет гениально! Мы прорвемся – вот увидишь!

Я не возражал. Каждый режиссер должен внушать своим актерам, оператору, художнику и ассистентам, что он гений, – особенно если он хочет заставить их работать бесплатно. Но для этого он в первую очередь должен внушить это самому себе. Однако когда я открыл его сценарий – Господи, призываю Тебя в свидетели: это было беспомощнее, чем первые литературные опусы моей пятилетней дочки! Хотя как я смею?! Первый литературный опус моей дочки был вообще гениален, судите сами.

«Жил-был солдат, – сочинила она в пять лет. – Он много пил, не слушался маму, и его посадили в тюрьму. Там он плакал, плакал и просил: „Мама! Мама!“ Но мама его не простила, и он умер».

Господи, разве хоть один режиссер в моей жизни обладал такой лапидарной ясностью мышления?!

– Боря, – сказал я Фрумину. – Ты, конечно, гениальный режиссер, но сценарист ты никакой, к бумаге тебя подпускать нельзя. Давай я тут все перепишу.

И мы стали сочинять новый сценарий, играя друг другу все эпизоды. При этом нам не нужно было ничего сочинять – это был сценарий из жизни нашей эмиграции, и реальные факты нашей собственной жизни и жизни наших соседей легко, как кристаллы, нарастали на фабулу нашей истории – истории приезда из России в Нью-Йорк пожилого еврея-актера, который всю жизнь мечтал сыграть короля Лира, но которому никогда в России не давали главных ролей. Здесь, в Америке, он проходит через все круги эмигрантского «рая», теряет жену и дочь, пьет, работает посыльным и посудомойкой, пересекается с мафией, сходит с ума, но… однажды в Гринвич-Виллидже, то есть на эдаком нью-йоркском хиппово-театрально-музыкальном Арбате, где играют уличные музыканты, а художники рисуют на тротуаре, он останавливается на каком-то углу и начинает играть короля Лира. И он играет – гениально! Так, что останавливаются сначала русские, а потом и пуэрториканские, и индийские, и американские таксисты и собирается толпа – толпа разноликих американских зрителей…

Либретто нашего сценария называлось «Бруклинская история», это была трагикомедия из эмигрантской жизни, и она была написана за три года до появления фильма «Москва на Гудзоне». Я мог бы сразу написать и целый сценарий, но, подсчитав наши капиталы, мы с Борей поняли, что можем осилить только стоимость перевода 20–25 страниц, не больше. И мы ограничились либретто, нашли переводчицу и еще через пару недель имели в руках свой первый профессиональный американский Treatment of the movie «The Brooklyn’s Story»!

– Старик, – сказал мне Фрумин, – теперь предоставь все мне! С этим либретто я горы сверну!

И ведь действительно – свернул! Через три месяца мне позвонил какой-то приятель из Лос-Анджелеса и сказал:

– Поздравляю! Твой друг Фрумин запускается с полнометражным фильмом!

– С чего ты взял?

– Как же! Почитай киношную газету «Variety»! У него бюджет – четыре миллиона!

Я позвонил Фрумину, он сказал:

– Какая газета?! Это все вранье. Ничего пока нет – ни бюджета, ни запуска.

Но я не поленился, пошел в библиотеку и нашел газету «Variety» за среду, 1 июля 1981 года. Вот она, я храню ее по сей день – со статьей «Гейзингер-Саланд запускают четыре художественных фильма». В статье сказано:

«Четыре новых художественных фильма запускает в производство нью-йоркская кинокомпания „The Film Co.“ Элиот Гейзингер, один из партнеров фирмы, назвал их: 1. „Высокие места“ (бюджет 7 миллионов долларов), 2. „Каков твой знак?“ (5 миллионов), 3. „Сладкая Алиса“ (5 миллионов), 4. „Герой Кони-Айленда“[1]1
  Кони-Айленд – остров на юге Нью-Йорка, где живут еврейские и итальянские эмигранты. – Э.Т.


[Закрыть] (4 миллиона)… Борис Фрумин, недавний эмигрант из Советского Союза, где он поставил несколько русских фильмов, два из которых награждены премиями, представил оригинальную историю «Героя Кони-Айленда», которую Гейзингер называет «потрясающе смешной сказкой из жизни русских эмигрантов в Нью-Йорке и их попыток адаптироваться в новом мире – от мафии до шоферов такси…»

Фрумин и еще один сценарист напишут сценарий, Фрумин будет постановщиком».

Полагая, что я и есть тот самый «еще один сценарист», я снова позвонил Фрумину, но он сказал:

– Старик, нам нужно встретиться.

Я уже знал, что это значит, однако опять не поверил своему опыту. Все-таки Фрумин – это не Марк Лирден и не Юлик Взоров, сказал я себе, и отправился на нашу деловую встречу. Она произошла у фонтана Линкольн-Центра, на углу Бродвея и 61-й улицы. Фрумин начал ее попросту, он сказал:

– Старик, сколько ты хочешь, чтобы свалить с этого проекта?

Я молча смотрел ему в глаза. Мы сняли «Ошибки юности», и я сам, своими руками, приписал его себе в соавторы, хотя к написанию сценария он не имел ни малейшего отношения. И мы вместе сидели в кабинете Павленка, когда тот стучал на нас кулаком по столу. И я, на правах старожила, нашел Фруминым квартиру в Ладисполи, и я лечил его приемного сына от бессонницы и эмигрантского шока…

– Я дам тебе пять тысяч долларов, чтобы ты свалил с этого сценария, – говорил между тем Фрумин, тоже глядя мне прямо в глаза.

– Боря, – сказал я. – Я не возьму у тебя ни пять, ни пятьдесят тысяч и не выйду из этого проекта. А если ты все же будешь его делать без меня, я буду тебя судить. Но дело не в этом. Дело в другом. Я прошу тебя: опомнись пока не поздно! Ты молод, ты не понимаешь, что ты делаешь. Это Америка, она дает каждому из нас только один шанс. Вместо того чтобы выбрасывать меня из упряжки, ты должен сказать мне: «Эдик! Я схватил жар-птицу за хвост! Так давай скинемся нашими гонорарами и пригласим еще одного сценариста, американца, чтобы он написал диалоги поанглийски…»

– Хватит! – прервал меня Фрумин. – Я снял в России гениальный фильм по твоему говенному сценарию, и я не собираюсь больше тебя слушать! Это Америка, тут не принято сентиментальничать! Лучше возьми пять тысяч и тихо свали, потому что я все равно буду писать этот сценарий сам!

– Мудак ты, Боря! – сказал я и ушел.

Прошло полгода или даже больше. Я ничего не слышал о Фрумине, хотя регулярно читал «Variety». Жизнь както налаживалась, я начал работать на русском радио, сочинял какие-то заявки для кино и даже перевел пару из них на английский язык. Пришла пора кому-то их показать, знакомиться хоть с каким-нибудь американским продюсером. И тут я вспомнил о Гейзингере. Черт возьми, ведь он читал мою «Бруклинскую историю», почему бы ему не прочесть еще пару заявок?

Я нашел в телефонной книге «The Film Co.» и позвонил туда:

– Могу я поговорить с мистером Гейзингером?

– Кто его спрашивает? – поинтересовалась секретарша.

– Меня зовут Эдуард Тополь, я один из авторов сценария «Герой Кони-Айленда».

– Минутку…

И тотчас вслед за этим энергичный мужской голос:

– Мистер Топол! Привет! Как поживаете? Вы хотите зайти? Пожалуйста! В любое время! Наш адрес: 1667 Бродвей…

Назавтра я был у Гейзингера, в его маленьком офисе, увешанном огромными афишами фильма «Мухи» – самого успешного триллера «The Film Company» о нашествии на Нью-Йорк гигантских космических мух. Гейзингер – высокий энергичный старик с кубинской сигарой во рту – крепко пожал мне руку, тут же при мне прочел пару моих заявок и сказал, что они ему нравятся, «когда будет готов сценарий – тут же приноси», а потом спросил:

– By the way… Между прочим, что это за странный парень, который приносил мне либретто сценария о русских эмигрантах? Он действительно талантливый режиссер?

– Да, – сказал я, – он сделал три талантливых фильма в России. А почему ты спрашиваешь?

– Ты понимаешь, произошла странная история. Либретто, которое он принес сначала, было настолько замечательное, что я хоть сейчас готов дать деньги на этот проект. Но когда он написал и принес мне первый вариант сценария, я пришел в ужас. Это было disaster, катастрофа.

– Well… – сказал я грустно. – Ты же знаешь, что режиссеров нельзя допускать к бумаге.

– Да, это правда, – согласился он, и мы расстались.

А через два года на экраны США вышел первый фильм о жизни русских эмигрантов, это была комедия Пола Мазурского «Москва на Гудзоне», она собрала все лавры и пенки, которые могли собрать мы с Фруминым, и принесла своим создателям пятьдесят миллионов чистой прибыли.

3. В Голливуде

Но все-таки я побывал в роли голливудского сценариста!

Ведь Америка не любит грустных финалов, должен и у моей истории быть хэппи-энд.

Так вот, господа, действительно, я был голливудским сценаристом.

Ровно четыре дня.

И произошло это так.

В декабре 1983 года ранним утром в четверг в моей квартире все в том же Вашингтон-Хайтсе раздался телефонный звонок:

– Mister Topol?

– Yes…

– Говорит корреспондент лондонской «Санди таймс». Я звоню из Вашингтона, чтобы взять у вас интервью.

– У меня? Зачем?

– Вы автор книги «Красная площадь»?

– Я…

– Вы знаете, что она только что вышла в Лондоне?

– Уже вышла? Нет, не знаю…

– Неужели не знаете? Ваша книга появилась в лондонских магазинах, и мне позвонили из редакции, чтобы я срочно взял у вас интервью. Сейчас я сажусь в «шаттл» и в 9.30 буду у вас. Дайте ваш адрес.

Я в это время жил на пособие по безработице и как раз по четвергам обязан был в девять утра являться в Social Security Office, то есть в контору Социальной помощи, за очередным чеком. А там были очереди безработных часа на четыре, поэтому я сказал:

– А вы не могли бы прилететь после двух дня?

– Почему?

Но не мог же я сказать ему, что живу на пособие по безработице! Я сказал:

– Потому что раньше двух я вас принять не могу.

– Но у меня срочное задание редакции!

– Извините, приезжайте после двух.

Конечно, он явился после двух, но к этому времени я успел «окешить» свой чек и теперь встречал своего архангела славы во всеоружии: на моем столе стояли черная икра и прочие деликатесы из русского магазина.

Но это было только начало! Еще через неделю новый звонок:

– Mister Topol?

– Yes…

– Меня зовут Эндрю Брумсберг, я продюсер фильмов «Почтальон всегда звонит дважды» и «Being There», а до этого я десять лет был продюсером Романа Поланского…

Хотите – верьте, хотите – нет, но тут у меня мурашки пошли по телу! Фильм Скорсезе «Почтальон всегда звонит дважды» с Джеком Николсоном и Джессикой Ланж – моими самыми любимыми актерами американского кино – и фильм «Being There» – это, без всяких натяжек, настоящие шедевры, просто золотой фонд мирового кинематографа. И вдруг мне – мне! – звонит продюсер этих фильмов и говорит:

– Позавчера в Лондоне я начал читать вашу «Красную площадь», а дочитывал ее уже в самолете, по дороге сюда. Потому что это master-peace, мастерская работа, первый класс, и я хочу делать это в кино. Я прилетел подписать с вами контракт. Меня еще никто не опередил? Мы не могли бы пообедать сегодня? Я остановился в отеле «Ридженси» на Парк-авеню…

Вот это был класс! Ради этого момента можно было жить на пособие по безработице, терпеть идиотизм Незнанского и маразм Лирдена, Взорова, Фрумина. Мы гуляли с Эндрю по Нью-Йорку, мы обсуждали кандидатуры режиссеров и актеров, и я уговаривал Эндрю отказаться от самых громких режиссерских имен и пригласить Скорсезе, а на главную роль, конечно, Джека Николсона. Как раз в это время в Нью-Йорке шел «Приговор» Сиднея Люммита, и мы вместе пошли смотреть эту картину, а после нее я на своем жутком английском два часа отговаривал Эндрю звать Люммита в постановщики нашего фильма, потому что в «Приговоре» все выстроено «железно», «ремесленно», а я хотел вдохновенного и нервного полета пластики Скорсезе. Короче говоря, это были две недели настоящего медового месяца, точно как с Резо Эсадзе, а через две недели Эндрю – рафинированный, изысканный, стильный и преуспевающий сорокалетний интеллигент, знающий пять европейских языков, – улетел в Голливуд искать сорок миллионов долларов на постановку фильма «Красная площадь».

Этих денег он не нашел и сгинул с моего горизонта.

Но, видимо, пришел мой день и час, и удача, как цыганка, наконец увязалась за мной и ворожила мне all the way, всю дорогу! Слава Цукерман, который 8 мая 1979 года, то есть в день моего прилета в США, первым показал мне Нью-Йорк, Слава Цукерман, который поставил тут в 1982 году «Жидкое небо» и прославился тогда этим фильмом так, как Мадонна и Тайсон, искал сценарий для своей новой постановки и – совершенно случайно – встретил меня на Пятой авеню.

– Старик, – сказал он, – я слышал, ты написал какую-то книгу. Может, дашь почитать?

Я дал, а сам укатил под Нью-Йорк, в Катскиллские горы, писать «Чужое лицо». Но через неделю Слава по телефону отыскал меня в горах и сказал:

– Старик, ты дома? Сиди и жди звонка. Сейчас тебе позвонят из Голливуда, со студии «Юниверсал». Продюсера зовут Барри Геллер, он поставил знаменитые «48 часов». К сожалению, он не может дать мне ставить твою книгу – эта постановка должна стоить не меньше двадцати миллионов. Поэтому я буду делать там другую картину, за шесть миллионов, а тебе они найдут американского режиссера. Короче, никуда не уходи, сейчас я скажу ему, что ты дома и ждешь звонка.

И действительно, через пять минут позвонил голливудский продюсер, сказал с ходу:

– Мистер Топол? Рад тебя слышать! Ты написал замечательную книгу, и я покупаю у твоего британского издателя права на ее экранизацию. Но он говорит, что сценарий должен писать ты, это твое условие продажи. Так?

– Да, – сказал я горлом, враз пересохшим от моей собственной наглости.

– Это нормально! Я вижу по книге, что она написана профессиональным сценаристом. Кто твой адвокат? И когда ты сможешь прилететь сюда обсудить проект? Через неделю сможешь? Через две недели? О’кей, скажи моей секретарше дату, и в аэропорту тебя будет ждать билет. Пока, до встречи!

Я положил трубку – «бинго»! Я лечу в Голливуд! Кто сказал, что Америка дает лишь один-единственный шанс? Кто сказал, что я буду подметать тут улицы? Я сам это сказал? Ну так я ошибся! Привет!

Билет Нью-Йорк – Лос-Анджелес, который ждал меня в аэропорту, был воистину голливудский – он стоил 1200 долларов! Впервые в жизни я летел первым классом, в роскошном кожаном кресле, просторном, как у зубного врача, и впервые в жизни все пять часов полета за моим плечом практически неотлучно стояла роскошная и вышколенная стюардесса, единственной работой которой было не допускать, чтобы мой бокал опустел.

– Еще коньяк, сэр? Еще шампанское? Еще джин с тоником? Еще ростбиф? Еще мороженое?

Через три часа она добилась своего – я уснул, а она отправилась отдыхать. Я проснулся при посадке в Лос-Анджелесе и почувствовал себя свежим, бодрым и готовым немедленно завоевать Голливуд и всех голливудских звезд от Мадонны до Джессики Ланж. Не зря две предыдущие недели я провел в «Берлиц-скул» – лучшей в мире, как сказано в их рекламе, школе иностранных языков, где я каждый день занимался английским с индивидуальным учителем, готовившим меня к общению с интеллектуальными сливками Голливуда – продюсерами, режиссерами, актерами. Каждый урок в этой школе стоил мне пятьдесят долларов – даже теперь это деньги, а тогда это были большие деньги! И вот после двухнедельного курса я прилетел в L.A. В аэропорту меня встретил прекрасно одетый джентльмен с табличкой «Mr. Topol» в руках. Я пожал ему руку и душевно, по-русски обнял, как Брежнев Картера. Он хотел взять у меня чемодан, но я не отдал, а понес его сам. Он подвел меня к черному лимузину двадцатиметровой длины, похожему на ракету СС-20, и открыл мне заднюю дверцу. Но в России, где нет эксплуатации человека человеком и все люди братья, я не привык садиться на заднее сиденье даже в такси. Поэтому я сказал на своем «высоком» английском:

– Forget it! Прекрати! Я поеду рядом с тобой, нам есть о чем поговорить, не так ли?

И я сел на переднее сиденье, и мы покатили в Голливуд, и по дороге я продолжил:

– О’кей, у тебя есть какие-нибудь идеи насчет режиссера-постановщика? А главные роли? Я бы хотел, чтобы главную роль у нас играл Джек Николсон…

– Сэр, – сказал он. – Я не продюсер, я шофер «лимузин-сервиса».

Я заткнулся – я понял, что даже за 500 долларов в «Берлиц-скул» не купишь знание американской жизни. Но это не охладило моего пыла завоевать Голливуд. Тем паче что «Красная площадь» волной катила по миру, став, что называется, instant international bestseller – мгновенным международным бестселлером, ее купили уже все европейские страны и даже Япония! Тем временем лимузин привез меня в отель «Шератон» прямо на территории Голливуда, и через полчаса за мной примчалась в открытой машине роскошная секретарша продюсера Геллера и укатила меня на студию «Юниверсал», а там хипповый, в джинсовом костюме Барри пересадил меня в свой открытый «мерседес» и повез кормить обедом в голливудский ресторан кинозвезд. Короче – жизнь закрутилась, как в роскошных фильмах о голливудской жизни, но в коротком промежутке этой карусели я все-таки успел позвонить своему давнему московскому другу Яше – тому самому Яше, который одновременно со мной жил в Москве без прописки и даже фиктивно женился ради нее, тому самому Яше, который на три года раньше меня уехал из СССР в США и присылал мне и другим своим друзьям редкие в СССР книги-каталоги Дали, Шагала и т. п., чтобы мы сдавали их в букинистические магазины, а деньги отвозили его старенькой маме на Большую Грузинскую. Но наконец после шести лет разлуки мы встретились!

– Старик! – сказал я горячечно. – Постучи по дереву, но, кажется, я прорвался! И я хочу помочь тебе – немедленно, пока я на коне. Ты же знаешь это кино – пока им нужен сценарий, они для тебя все сделают, а как только они получат от меня сценарий, они забудут мой телефон! Что в России, что здесь – это один мир! Но пока я им нужен и пока мой продюсер возит меня по кабакам, я хочу заставить его взять тебя в нашу киногруппу. Пусть консультантом по русскому быту или помощником режиссера – это не важно! Важно, чтобы ты попал на студию!

– Спасибо, – растроганно сказал Яша, он уже шесть лет прожил в Лос-Анджелесе, но так и не смог получить работу в кино. – Но я могу сделать куда больше. Я же пишу сценарии по-английски. Не один, конечно, а с соавтором-американцем. Он профессиональный сценарист, так почему бы нам не перевести на английский твой сценарий? Ты же все равно будешь писать по-русски, а студия будет искать переводчика…

И уже назавтра я представил Яшу Геллеру:

– Знакомьтесь, это мой московский друг и замечательный режиссер. Я хочу, чтобы он перевел на английский сценарий, который я напишу по своей книге.

– Нет проблем! – легко согласился Геллер и тут же, при мне, подписал с Яшей контракт на перевод сценария – по десять центов за каждое слово.

– Эдик, – растроганно сказал Яша, – я тебе этого никогда не забуду!

И действительно, не забыл!

Сценарий, который я послал ему для перевода через три месяца, состоял из ста страниц – что-то около 50 000 слов. А перевод сценария, который я через год, да и то с помощью адвоката, вытребовал из архива студии «Юниверсал», насчитывал в два с лишним раза больше! То есть, накручивая десятицентовый счетчик, мой милый друг, маму которого я выручал из нищеты в Москве, этот самый Яша растянул мой сценарий больше чем вдвое, и делал он это так. Там, где у меня герой говорил, к примеру: «Пошел вон!» – в его переводе это выглядело: «Я вас убедительно прошу: выйдите, пожалуйста, из моего кабинета, иначе я буду вынужден позвать милицию». Но и это не все! Буквально из каждого эпизода Яша старательно выбросил кульминацию – те несколько строк, ради которых выстраивается завязка эпизода и после которых выстреливает развязка. Именно этих ключевых строк не было в каждом эпизоде, в каждой сцене! И когда я увидел это, я понял, почему Геллер, который раньше подходил к телефону в любое время, когда бы я ему ни позвонил, вдруг – едва Яша отдал ему свой перевод – оказался для меня совершенно недоступен! Когда бы я ни позвонил, секретарша говорила холодно: «Он на съемках! Он в отъезде!» и даже: «Он в Египте!»

Заработав на этом переводе свои десять или не знаю сколько тысяч долларов, мой друг Яша одновременно убил и второго зайца – выбросил меня из Голливуда!

Я позвонил Яше и сказал:

– Старик, ты знаешь, что за это убивают?

– Пошел в жопу, бездарь! – сказал мне мой старый друг. – Ты написал бездарный сценарий, который даже я не мог спасти! Тебе нечего делать в Голливуде! Я буду делать кино в Голливуде, а ты умрешь в безвестности!

Не скрою, я несколько ночей обдумывал планы мести этому мерзавцу. В этих планах я садился в самолет, летел в Лос-Анджелес и расстреливал там Яшу в упор из автомата Калашникова. Или топил его в канализационном люке. Или разбивал его голову его же ядовитой пишущей машинкой.

Но не зря именно в таких случаях японцы говорят: «Расслабься, сядь и подожди, пока мимо тебя пронесут труп твоего врага». Я никуда, конечно, не полетел и не поехал, я сел писать следующий роман.

А Яша, который когда-то спал по ночам в ванной своей фиктивной московской жены, а утром бежал к своей разведенной, но эффектной жене, с 1974 года и по сию пору живет в Лос-Анджелесе на иждивении все этой жены и никакого «кина», конечно, не делает – ни в Голливуде, ни рядом с ним.

Вы хотите резюме? Вывод? Нравоучение? Пожалуйста! Примерно в одно время со мной в Америку приехало еще несколько бывших советских кинематографистов: Слава Цукерман, Михаил Богин, Борис Фрумин, Юра Нейман, Генрих Габай, тот же Яша, еще кто-то. Но в то время, когда вся кинематографическая Америка говорила о захвате Голливуда «венгерской мафией», мы старались попасть в американский кинематограф только в одиночку. И не попал никто.